Журавль белый за окном

 

* * *

 

Над городом — пасхальный перезвон.

У мамы все готово для обеда,

и я, поднявшись в полдень, к маме еду

и на ходу застегиваю сон.

 

Во сне весна и верба за окном,

и на губах победная молитва —

окончена очередная битва,

и поле брани в холоде стальном,

 

и я как будто ангел в поле том.

Чернеют лица павших в лунном свете

косыми ранами, и раны эти

я исцеляю огненным крестом.

 

И тот, кто был посланником небес,

и кто на бой из-под земли поднялся —

все, оживая, я могу поклясться,

поют один куплет: Христос воскрес!

 

Христос воскрес, оплатим за проезд!

Автобус. День. Расстегиваю куртку.

Громоподобный праздничный кондуктор

в конец салона сквозь толпу пролез.

 

Возьми, кондуктор, деньги и оставь

меня с моими ласковыми снами,

нас всех когда-то дерево познаний

стреножило и выбросило в явь —

 

с тех пор мы любим спать и сочинять,

и на застольях поднимать бокалы…

Верни, кондуктор, сдачу, что упала,

и расцветет с тобою благодать.

 

Скандал. Автобус. Выбираюсь вон.

Обед. Диван. Усталость. Телевизор.

Любовью беспредельною пронизан —

над миром всем — пасхальный перезвон.

 

 

* * *

 

Как-то немощно стало дышать,

расшатались качели строки…

Отойду, чтобы вам не мешать,

похожу у весенней реки.

 

Безо всякой печали, легко,

не жалея о годе былом,

совершается ледоход —

все, что крепло и вызрело льдом,

 

превращается в мягкость воды,

забывает углов острие,

умирает обмылком седым

и стихи, умирая, поет.

 

Вы учили не звать и не греть,

представляться гранитом руки —

и на том вам спасибо, но впредь

я учиться хочу у реки.

 

Я кусок огрубевшего льда

из продрогшей груди извлеку

и волне молчаливой отдам,

и сама за волной побегу.

 

Далеко, далеко, далеко

разольется больная шуга

молодою веселой рекой —

я ее заведу под рукав,

 

через горло и грудь пропущу.

Я была слюдяною скалой,

а теперь, улыбаясь, плещусь

рядом с вашей сухою толпой.

 

Бейте смело ногами в меня!

Собирайте в усталой горсти.

В каждой капле весенней звеня,

я спою вам на память стихи.

 

 

* * *

 

Журавль белый за окном,

журавль, расскажи,

как за рубиновым вином

я прожигала жизнь,

 

как я пьянела и цвела,

как пела и плыла,

как я летела и была

убита наповал.

 

Пернатый пилигрим небес,

запомни, отмоли

в ночи поющего тебе

заложника земли.

 

 

* * *

 

Какая жизнь пошла тяжелая,

какая злая суета…

Огромным городом изжевана,

приду домой — слаба, пуста.

 

Улягусь в ванну разусталая —

плывут над ванной облака.

Вот облако одно растаяло,

и светят звезды с потолка.

 

 

* * *

 

Стихи выдавливать по капле,

как кровь из пальца в полусне

и время изводить пока пле-

врит не смоет по весне —

 

о том ли в горле пело утро,

когда, гадая по руке,

я светлые черты маршрута

проглядывала вдалеке,

 

и выбегала на дорогу,

и чувствовала, как легко

мои босые ноги могут —

и по камням, и над рекой…

 

О, сколько было этих весен,

пока затягивало в дым,

где в обмороке зимних сосен

мои закутало следы.

 

И кажется: зима навеки

и в горле блеск ее блесны,

и льдинки падают на веки,

и капают под веки сны…

 

И слышно, когда все стихает,

как снега сонного бруски

шипят и тают под стихами,

накапавшими из руки.

 

 

* * *

 

Еще немного атаракса

мне на дорожку положи.

Темнеет на бумаге клякса,

и эта клякса — моя жизнь —

ее мне тоже положи.

 

Какая есть — другой не будет,

но «повторится все, как встарь» —

и мама в семь утра разбудит,

и во дворе моргнет фонарь,

и «ну, аптекарь, отоварь!»

 

А может, и того не будет.

Но завершится все, что есть —

слепая вереница будней,

светящая Благая весть

и эта бросовая песнь.

 

Все заверни, сложи в котомку,

перекрести на дальний путь

дешевой выцветшей иконкой —

ее мне тоже не забудь —

фонариком повесь на грудь.

 

 

* * *

 

Куда пойти из дома сонного

за дорогими разговорами?

Гудит пространство заоконное

словами вздорными, раздорными.

 

Зайдешь в какую-нибудь комнату,

робея дружбы и поэзии,

а попадешь в кружочек сомкнутый,

где все о памятниках грезят.

 

Я тоже, в общем, из беспамятных,

но помню слово изначальное,

и я прошу: поставьте памятник

моим родителям печальным.

 

Не провели, а время сделали

из собственной горячей крови,

и ничего они не ведали

на свете, кроме глаз коровьих.

 

И ничего они не видели,

а только маялись, работали,

а мира солнечные жители

на их плечах толклись обутыми.

 

И все держалось, да и держится,

пока на кухне ранним утром

фиалки розовые нежатся —

на подоконнике протертом.

 

Фиалки розовые, синие —

согреты маминой рукою,

а папы руки парусиновые

растили нежностью другою.

 

Конечно, было горе детское

и слезы — страшные, бессонные, —

но в этом тоже есть последствие

любовью вечною спасенных.

 

Не жизни ярким победителям

и не поэтам этим скверным,

прошу, а памятник родителям

поставьте в Первомайском сквере.

 

---

Кристина Евгеньевна Кармалита родилась в городе Новосибирске. Окончила Новосибирский государственный педагогический университет, магистратуру сценарного факультета ВГИК. Работает в журнале «Сибирские огни». Публиковалась в журналах «Наш современник», «Сибирские огни», «После 12», «Огни Кузбасса», «Ликбез» и др. Автор сборника стихов «Сны стеклодува», сборника пьес «Голоса». Лауреат Международного конкурса драматургов «Евразия-2014», молодежной премии журнала «Наш современник» (поэзия). Член Союза писателей России. Живет в Новосибирске.