Вятский Левша

В 1986 году я трудился в районной газете «Путь Ильича».

Бывают такие газеты, где все есть, а в нашей газете ничего не было. Ни хорошей компании для культурной беседы, ни красивых женщин, ни приличного вида из окна. Только три комнаты на втором этаже старого купеческого здания, стулья, столы и главный редактор — человек неопределенного возраста, полноватый и сутулый. Он обладал фигурой посудного шкафа, который несколько лет простоял в коридоре за ненадобностью.

Главный редактор много лет приходил на работу в одном сером костюме, говорил одни и те же слова на всех собраниях и предлагал всем написать чего-нибудь стоящее на злобу дня. Откровенно говоря, злоба в то время у меня порой появлялась, но интересной темы что-то не находилось. Все казалось мне мелким, обыденным, застойным и загнивающим.

Однажды утром меня вызвал к себе этот самый главный редактор, которого мы между собой называли Палычем и, постукивая концом карандаша по широкому столу, сказал:

— Ты, пожалуйста, разберись с этим изобретателем. А то люди мне звонят и звонят. Звонят и звонят. Просят узнать, что у нас такое творится?

— О чем это вы? — не понял я.

— Ну, этот наш местный Левша из Петряевки, который на своем самолете чуть не разбился в прошлом году. Мы о нем уже писали. Забыл что ли?

— Ну?

— Он, говорят, сделал какую-то вычислительную машину или компьютер. Теперь соседям спать не дает. Шумит. Дачников пугает.

— Ну и что?

— Узнай, в чем дело там.

— Срочно?

— Разберись, говорю, и черкни пару слов. Люди звонят, покоя не дают.

И вечно Палыч посылает меня черт знает куда. Никогда ничего серьезного. Криминальные новости освещает Володя Батин, о приезжих артистах пишет Светка Похмелкина. А меня на задворки. В глухомань.

Я зашел в бухгалтерию, чтобы получить командировочные и поговорить немного с Эльвирой Петровной. Я всегда с ней по-дружески беседую. Потому что мы с ней одно время встречались, пока моя жена на курорте отдыхала.

Эльвира Петровна живет одна. Ей далеко за сорок, но она усердно молодится и считает себя очень сексуальной женщиной. Хотя, если честно сказать, пышность ее форм уже не компенсирует явную дистрофию молодости. А я уже давно заметил, что противоречивые фигуры излишне эмоциональны.

— Ну и куда ты на этот раз? — спросила Эльвира, когда я уже получил деньги и направился к выходу.

— В Петряевку.

— А что там?

— Муть какая-то. Сам ничего не понимаю.

— Приедешь, поговорим, — многозначительно пропела Эльвира, посмотрев на меня своими лукавыми глазами.

Не люблю этот ее таинственный тон, эти ее пространные намеки. Мне кажется, что в последнее время я не давал ей повода для намеков подобного рода.

Покинув редакцию, я заехал домой. Забрал дорожную сумку, взял легкую парусиновую куртку с накладными карманами, и без большого энтузиазма направился на автовокзал, где купил билет на ближайший автобус до Петряевки. Настроение у меня было скверное. Под крышей вокзала летали голуби. На одном из диванов спал пьяный мужик в сапогах. В углу погибал однобокий фикус в синей деревянной бочке, опоясанной ржавым обручем.

 

Петряевка, надо сказать, встретила меня неприветливо. Дождя не было, но ветер дул сильный. Осины возле пруда шумели мелкой листвой, вороны громко каркали, покачиваясь на провисших проводах. Грязная дорога была пустынна. В общем, все как у Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города».

Где искать этого изобретателя, мне никто толком не объяснил, поэтому я вынужден был обратиться с вопросом к первому встречному жителю села, который возник на моем пути совершенно неожиданно, вынырнув из-за темной изгороди приземистого зеленоватого от времени дома. Я поздоровался и спросил:

— Где у вас тут местный Левша живет, не подскажете?

— Чего это? — насторожился мужик, глядя на меня недоверчивыми глазами. Вид у него был неприветливый.

— Ну, изобретатель ваш.

— Мишка Морковкин что ли? — переспросил мужик.

— Да, наверное.

— Толы бы ему вытыкать, этому Левше! — начал ругаться мужик. — Из-за него у нас на огородах ничего не растет. Все своими изобретениями заморил. Левша! Да какая он Левша! Толы бы ему вытыкать!

— Он, говорят, свой компьютер придумал.

— Придумал, придумал… Вон за огородами срубил из осины. А потом железом обшил, — без особого желания пояснил мужик и стал указывать на бугор возле леса, где действительно стояло какое-то темное строение, похожее на баню.

— Там у него все. Все там. И сам он, наверное, там. Целыми днями ерундой занимается. А баба в огороде одна. И что за человек? Левша! Искали вшу, а нашли Левшу.

— А пройти туда как? — снова поинтересовался я.

— Как, как, — недовольным голосом повторил мужик. — Так и иди — по дороге. Потом направо свернешь, и все. Там до леса недалеко. И скажи ему, чтобы не баловался со своей железякой, а то мы ему башку-то отвернем. Левша!

Сказав это, мужик зло махнул рукой и пошел прочь, бухая болотными сапогами по грязной дороге, которые были явно ему не впору. Я посмотрел ему вслед. И сразу у меня возникло такое чувство, будто он идет не по дороге, не прямо, а по диагонали относительно прямолинейного движения. Скорее всего, он был слегка навеселе. Все сельские жители в последнее время мне кажутся слегка навеселе. Особенно, когда заговорят. Поэтому я решил не акцентировать на этом свое внимание.

Я направился вдоль улицы, куда указал мне этот странный человек. Я шел по дороге, на которой когда-то был асфальт, а сейчас от него остались только ямы.

Надо сказать, архитектура здешних строений навевала печальные мысли. На моем пути справа и слева теснились настоящие крестьянские избы, которые так и хотелось назвать хижинами. Кругом были покатые крыши в натеках зеленого мха, выцветшие фасады, покосившиеся палисадники. Зато трава вдоль заборов была густой и юной, как на картинах Поленова. И пахло от нее ромашками.

До странного строения за огородами я шел довольно долго.

Наконец моему взору предстало что-то похожее на баню без трубы. Из задней части этого строения торчал пыльный двигатель трактора марки «Беларусь». Вместо окна был экран телевизора, украшенный с боков резными белыми наличниками.

У бани никого не было, но на всякий случай я крикнул:

— Э-э-э! Есть тут кто-нибудь?

И, удивительное дело, после моего крика где-то в задней части строения скрипнула дверь и на свет божий показался небольшой полноватый человек в синей спецовке и кирзовых сапогах. В одной руке у него был гаечный ключ, в другой он держал смятые рукавицы. Лицо этого человека было широким и флегматичным, но с явной тенью скрытого раздражения.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — ответил мужик, недоверчиво взглянув на меня.

— Вы и есть Михаил Морковкин?

— Михаил. Но не Морковкин, — ответил изобретатель. — Моя фамилия Меринов. Морковкин — это прозвище такое у меня.

— Ну извините тогда…

— Ничего. Меня еще и не так называют. Я привык.

— А я из районной газеты. Андрей Арматуров. Вот попросили написать о вас небольшую статью.

— Зачем? Не надо, — отрезал мужик, тут же изменившись в лице. — Ничего не надо писать обо мне.

— Почему? — поинтересовался я.

— Вы напишете, а мне тут жить.

— Ну и что?

— Это вам ну и что, а мне тут жить. Я вам все покажу, что нужно. Только писать ничего не надо про меня… Мне тут жить.

— Ну… покажите тогда.

— Я еще не все наладил, правда, — повеселел мужик. — Коробка передач что-то барахлит пока… Вот сейчас покажу, только пускач заведу сначала.

И мужик деловито направился к задней части своей бани, откуда торчал двигатель трактора МТЗ. Он шел и на ходу вытаскивал из бокового кармана брюк длинную веревочную махалку. Я наблюдал за ним с приличного расстояния. Мало ли что. Может, эта штука действительно облучает.

Мужик намотал махалку на маховик пускача. Дернул за нее со всей силой. Пускач громко выстрелил в выхлопную трубу, но не завелся с первого раза. Михаил намотал махалку снова. Еще раз дернул. Пускач заверещал. После этого бывший тракторист кинулся куда-то в темную кабину трактора и стал дергать там длинные железные рычаги.

Через минуту трактор взревел. Михаил спрыгнул на землю и вытер пот с покатого лба выцветшей кепкой.

— Ну, кажись все. Сейчас заработает.

Через какое-то время монитор компьютера, который был вместо окна в темной бане, тускло засветился. Но на его экране ничего не было видно. Михаил строго посмотрел на экран и сказал:

— Сейчас.

После этих слов он сорвался с места и убежал куда-то за баню. Оттуда послышался жуткий железный скрежет. На экране монитора в это время возникла цифра «2». Потом она на секунду исчезла, но через некоторое время появилась вновь.

— Ну как? — спросил Михаил, появившись из-за бани с тревожным лицом. — Показывает?

— Нет, — ответил я.

Михаил от бани подбежал ко мне и взглянул на экран.

— Как же нет. Вон цифра.

— Ну и что?

— Но цифры же не было, пока я муфту не включил.

— Не было, — ответил я.

— А сейчас есть. А потом появится «Ю», — весело сообщил изобретатель, готовый сорваться с места.

— Что за «Ю»? — переспросил я.

— Знак умножения, — пояснил изобретатель и снова куда-то убежал.

Когда он скрылся за баней, оттуда снова послышался дикий скрежет, потом что-то громко щелкнуло, и на экране рядом с двойкой появился знак «Ю».

— Вот видишь! Работает, — похвалил сам себя Михаил и широко улыбнулся, показывая свой большой рот, где не хватало пары зубов. Потом провел широкой рукой по небритому подбородку и победно посмотрел на меня.

— Работает!

— И… это все? — удивился я.

— Х-м-м! — промычал изобретатель, хитро улыбнулся и снова куда-то побежал.

— Куда вы? — крикнул я ему вдогонку.

— Процессор включать, — на ходу объяснил Михаил. — У меня не все сразу включается пока. Обгонная муфта не срабатывает, и клиноременная передача на обдуве барахлит. Сейчас. Ломом подопру ее немного. Заработает. Куда она денется.

Михаил снова скрылся за баней. Опять раздался железный скрежет, громкий щелчок и внутри бани что-то завертелось, набирая обороты. Послышался шум, похожий на тот, который издает мельничный жернов, когда мелет муку. После этого запыхавшийся Михаил подбежал ко мне снова и стал ждать результата. Потом вспомнил, что для результата нужен второй множитель.

Опять убежал за баню в очередной раз. Залез в трактор, дернул какой-то рычаг. На экране возникла еще одна цифра «2».

Потный Михаил прибежал обратно.

— Ну что? Цифра появилась? Есть цифра-то?

— Да, — ответил я.

— Сейчас будет результат, если муфту не вырубит. Если лом не выскочит из гнезда, или ролик не заклинит на клиноременной передаче.

— А что, результат появляется не сразу? — удивился я.

— Нет. Процессор у меня большой. Пока раскрутится, пока обороты наберет.

— Ну и ну! Как-то долго все это.

— А ты чего хотел? Сейчас схожу еще в картер масла подолью. А вы кричите, если что.

И Михаил опять убежал к своему трактору. Посторонних шумов после этого не было слышно. Ничего не громыхало, не трещало, не щелкало, но на экране неожиданно появилась цифра «8».

— Михаил! Михаил! — закричал я.

— Чего? — отозвался потный изобретатель, показавшись из-за угла бани.

— Идите сюда. Кажется, сработало… Но неверно.

— Вот видите! — хитро улыбался изобретатель, подходя ко мне.

— Чему вы радуетесь? Там же восемь?

— Восемь, да, — повторил Михаил. Немного подумал и стал объяснять:

— Скорее всего, в обгонной муфте зуб перескочил. Не иначе.

И Михаил снова убежал к своей машине ремонтировать перескочивший зуб.

— А если бы зуб не перескочил, — кричал он из-за бани, — результат был бы правильным.

— А правильный-то какой?

— Шесть, разве не понятно?.. — без раздумий ответил изобретатель. — Дважды два, да еще два…

— Как? — тихо изумился я, ничего не понимая.

А Михаил между тем продолжил:

— Мне бы старый магнитофон, ламповый, на катушках. Можно бы подумать о более сложных функциях этой машины.

— Да уж куда сложнее, — съязвил я.

Михаил сделал вид, что не расслышал.

— А вы, Михаил, слыхали что-нибудь о кибернетике? — попробовал я поиронизировать над сельским Левшой с видом знатока.

— Чего это?

— Наука такая о математических моделях и функциях в микромире.

— О Киберетике этой не слыхал. Нет. Честно скажу. Я до всего сам дохожу, своим умом. Смекалкой… Я какую-нибудь электронную штуку типа радива разберу и вникаю. Куда какой провод идет. От этого принципа и пляшу. Если провод идет — значит, в нем есть какая-то функция. А если на его пути лампа накаливанья или транзистор, то это уже другая ступень. Я так понимаю. А если провода нет, или ручки какой или рычага, значит, туда никакая информация не просочилась. Вот.

Честно говоря, я ничего не понял, но спрашивать больше ничего не стал. Подумал, что он снова заговорит о какой-нибудь клиноременной передаче, рычагах и муфтах.

А Михаил между тем продолжал рассуждать дальше.

— Мы, русские, все можем, все знаем, — говорил он, — только нам не надо мешать. Не надо нас без надобности беспокоить. От дела отрывать. А то я тут для всего человечества стараюсь, изобретаю важный инструмент, а мне все только нагадить норовят… Вчера ночью солярку с двигателя слили. Позавчера кто-то выхлопную трубу тряпками заколотил. Если так дальше пойдет, мне это дело с мертвой точки не сдвинуть. Одному-то.

— Х-м-м.

— У меня мечта есть, — признался Михаил. — Создать компьютер помощнее на основе «Кировца» или «Камаза», загрузить туда все данные о нас, о людях, и убежать куда-нибудь на хрен. Спрятаться от греха подальше.

— Для чего? — не понял я.

— А чтобы не видеть это все…

— Вот тебе на! — только и смог выдохнуть я удивленно.

У меня, надо признаться, после встречи с Михаилом было точно такое же чувство. Мне тоже хотелось поскорее покинуть Петряевку, чтобы не видеть эти бесполезные и непонятные мне усилия человека, которые явно никому не пригодятся.

 

ДЯДЯ САША,

КОТОРЫЙ ЧЕРВЯКА СЪЕЛ

Так называют моего дядю, который живет в Москве и приезжает к нам каждое лето, чтобы отдохнуть от городской суеты. Дядя Саша худой, маленький, загорелый и жилистый, как все деревенские мужики. Он любит выпить и поговорить. В пьяном виде он пристает к одиноким женщинам, легко находит с ними общий язык и часто появляется в нашем доме только под утро.

Порой я гляжу на него и не могу понять, для чего он заводит эти случайные знакомства? Чтобы любить местных вдовушек, одаривать их лаской, или для того, чтобы демонстрировать им свою эрудицию?..

Дядя Саша всегда весел, потому что всегда немного пьян. От него не услышишь жалких сетований на жизнь, грустных воспоминаний и слов покаяния. Дядя Саша доволен жизнью, хотя за душой у него нет ни гроша. После себя он ничего не оставит ни детям, ни внукам, да они, вероятно, и не ждут от него ничего хорошего.

Зато дядя Саша уверен, что он живет правильно. И никакой другой жизни ему не нужно. Так он устроен…

Как-то я был проездом в Москве. Естественно, дядя Саша решил меня встретить на вокзале. При мне была бутылка водки, и дядя Саша каким-то таинственным образом это почувствовал. Я уже давно заметил, что если дело касается выпивки — в дяде Саше просыпается экстрасенс. Мне не хотелось пить на улице, но дядя Саша стал настаивать. Тогда я привел ему последний аргумент, сказал, что из горла пить водку не буду.

— А зачем из горла, — тут же нашелся дядя Саша и какими-то тайными тропами повел меня в крохотный сквер, расположенный поблизости от Казанского вокзала. В этот сквер проникал зигзаг странной водосточной трубы от соседней крыши. Дядя Саша сунул руку в трубу и вытащил оттуда настоящий граненый стакан, причем довольно чистый.

— Вот. Тут все приготовлено.

— Что все? — переспросил я брезгливо.

— А вот.

Дядя Саша еще раз сунул руку в водосточную трубу и вытянул из нее целлофановый пакет, в котором оказалась копченая селедка и черный хлеб…

Дальнейшее продвижение к дому дяди Саши было сопряжено с демонстрацией еще более виртуозных фокусов. Дошло до того, что в одном из скверов он достал из дупла пожилого дерева полную бутылку «Перцовки». Потом в одном из подъездов, в углублении между дверным косяком и стеной обнаружил заначку в тысячу рублей, пакет со сменной обувью и удилище. Я стал подозревать, что в следующем тайнике, чего доброго, может оказаться голая женщина, так как дядя Саша с большим энтузиазмом стал рассказывать о своих любовных похождениях.

Надо признаться честно, Москва в тот вечер произвела на меня гнетущее впечатление. Меня буквально тошнило от Москвы. Она была холмистой и пересеченной местностью, где все дороги почему-то ведут в гору, и ни одной — с горы. Передвижение по такой непривычной Москве было сопряжено с большими трудностями. Потому что я не замечал уже ни скверов, ни красивых зданий. Видел только серые фундаменты домов, грязные подъезды и опоры каких-то бетонных столбов, которые то и дело попадались нам на пути. Присутствие Третьяковской галереи или Кремля в этих каменных джунглях могло показаться кощунственным.

Подходя к двери своей квартиры, дядя Саша на всякий случай предупредил:

— У меня жена хотя и кобра, но не кусается. Только шипит. Так что ты внимания не обращай. Вот такие пироги.

Я и не обратил. Просто не смог сосредоточиться, чтобы обрести это самое внимание. Я видел образ его жены, причем временами весьма расплывчато, как на картинах позднего Эдгара Дега. Должно быть, так проявила себя «Перцовка», а может быть, бутылка «Каберне», которую дядя Саша нашел у себя в кармане в самый последний момент. Каким образом она так долго оставалась там незамеченной — для меня по сей день остается загадкой. А может быть, это был очередной фокус дяди Саши…

В день своего приезда к нам дядя Саша обычно спрашивает у моей жены, нет ли для него какой-нибудь срочной работы. И хотя работа такая у нас всегда имеется, мы великодушно отвечаем, что к нам он приехал не работать, а отдыхать. Вот пусть и отдыхает. Потом как бы вскользь сетуем, что заборы вокруг огорода совсем обветшали, и нижнее бревно в бане надо бы заменить. Дядя Саша слушает нас, с пониманием кивает головой, обещает заняться этой работой завтра же, а сам на следующее утро начинает делать запоры к многочисленным дверям. И так продолжается две недели, пока не подходит к концу его отпуск.

Обычно дядя Саша заменяет старые деревянные вертушки на новые, иногда вместо одного вертушка прибивает два для прочности и при этом почему-то уверяет нас, что в Москве полно жуликов. Там без хорошего запора не обойтись.

— Везде в России народ жуликоватый пошел, — говорит он. — Совести у людей не стало. Ни в Бога не верят, ни в коммунизм. От этого и вино стало дорогое. Вот такие пироги.

Каждый вечер дядя Саша ходит на рыбалку. Перед рыбалкой он долго копает червей возле полуразрушенной колхозной фермы и весело разговаривает с редкими прохожими. Во время этих разговоров он и получил свое странное прозвище. Как-то остановил незнакомых парней, чтобы стрельнуть у них сигарету, а потом стал загибать им хитрые москов­ские анекдоты. Парни, конечно, уши развесили, стоят, слушают, смеются во все горло, а он между делом достал из земли огромного красного червяка — сунул его в рот, изжевал и проглотил. Ну, конечно, на самом деле дядя Саша червяка не ел. Он ловко спрятал его в рукаве просторной куртки, но парни от этой его выходки долго были в шоке. «Во дает, барыга»! И пошло-поехало: «Дядя Саша, который червяка съел». Сейчас дядю Сашу никто иначе и не называет, а если видят его на улице, то непременно здороваются. Да и как же не здороваться, если это тот самый дядя Саша, который червяка съел. Никто толком не знает дядю Сашу и не думает о нем всерьез, зато про червяка, которого он съел, знают все.

После рыбалки и короткого ужина дядя Саша любит порассуждать о судьбе русского народа. Мы всей семьей выходим на веранду, чтобы его послушать. Иногда к нам присоединяются и наши соседи. Приходит Никифор Воскобойников со своей упитанной женой. Вслед за ним появляется Даша Кузиха — пенсионерка из соседнего дома. За Дашей — Антон Дерюгин, мой бывший одноклассник.

Излагая свои мысли, дядя Саша обычно стоит перед нами в черных вельветовых штанах и серой майке. Его худые руки скрещены на груди. Он слегка пьян, красен и возбужден, а мы слушаем его, сидя на старом диване, и отдыхаем душей.

— Русский народ жилистый по своей натуре, — начинает дядя Саша издалека. — Сколько на него ни нагрузи, он любую ношу потащит. Русскому человеку ничего не надо, только хлеба кусок да идею какую-нибудь несбыточную, ради которой надо потерпеть. Вот и все. Ему ни законов хороших не надо, ни конституции. Лишь бы он знал, что живет по справедливости, что работает не зря… Вот такие пироги.

— Все так живут, — вмешался в разговор Никифор Воскобойников.

— Ха-ха, все! — возразил ему дядя Саша. — Нет, милый мой, не все. Да у нас в Москве умные люди живут совсем другой жизнью. Такой, которую вы здесь даже представить себе не можете.

— А что там особенного? — не понимает Никифор.

— Вы что, думаете, что так умные люди живут, как вы тут живете? В пять часов встают и в десять ложатся, да все это время в работе, в поту, в заботах о хлебе насущном? Черта с два! На вашей-то шее, знаете, сколько народу сидит, милые вы мои! Как раньше сидели, так и теперь сидят. Им ваши заботы кажутся дикостью, они бы в вашей шкуре дня не выдержали. Сбежали бы отсюда к чертовой бабушке.

— Да кто они-то? — с недоумением переспросила пенсионерка Даша.

— Артисты разные, журналисты, писатели, депутаты и прочая шушера. Все московские бездельники. Я ведь вижу, как они работают. И какой от их работы прок. Хотя они считают себя элитой.

— Эта элита, небось, тоже жарит картошку на постном масле, — вмешался в разговор мой рассудительный сосед и хохотнул хитро.

— Ну, не скажи, — перебил его дядя Саша, который съел червяка. — У них к жизни другой подход, мерки другие… Вот у тебя какая цель в жизни? Какая идея?

— Какая ишо идея? — не понял Антон Дерюгин.

— Денег скопить, дом построить, пчел развести. Ведь так? А для них это дело десятое. Пустое. Дом у них государственный, деньги идут соответственно чину. Для них главное — карьеру сделать вовремя. А этим делом в Москве мафия заправляет. Попал в компанию — они тебя наверх вытащат, не попал — утопят, сколько ни греби.

— Ну, уж это ты загнул палку, — снова вмешался Никифор, который всегда слушает дядю Сашу с некоторой долей скептицизма. — Мафия — это в Италии, а у нас мафии давно нету. Мы, брат ты мой, это понимаем не хуже тебя. Мы не безграмотные. Это ишо доказать надо, кто из нас глупее.

— Мафии нет? — удивился дядя Саша. — Ну, вы даете! Да она у нас всюду. У нас же все сейчас держится на взятках, все на тайной договоренности. Да у нас можно всю жизнь чего-то добиваться, нервы портить, работать как вол, а можно договориться с умным дядей, который все устроит. И все будет чики-брики… Вот такие пироги…

После этих слов Никифор Воскобойников делает голову набок и чешет за ухом. Видимо, чувствует, что дядя Саша в чем-то прав, но признавать его правоту Никифор не хочет. Его большое коричневое от загара лицо приобретает суровое выражение, а маленькие темные глазки начинают быстро бегать.

— Ну, может, ты и прав, может, и прав… в чем-то, — лениво произносит он и для чего-то расстегивает на животе свой старый серый пиджак в полоску. — Только все равно социализм капитализма лучше…

Я слушаю дядю Сашу и думаю о том, что у каждого человека на земле свое счастье и своя жизненная трагедия. У каждого своя судьба.

— Не умеем мы жить, — продолжил между тем дядя Саша, — не умеем! Если у нас одно дело в гору идет, то другое непременно валится. Разве вы не замечали?

— Замечали, не замечали. Какое твое дело, — огрызается Никифор. — Будем мы все замечать. Делать нам нечего. Мать твою!

— Не ругайся, — останавливает Никифора жена. — Человек из Москвы приехал. Может, он дело говорит.

— Знаю я его дело. По бабам шастать!

Я смотрю за окно. Там колышется под легким южным ветром густой и мягкий малинник. Когда ветер усиливается, он слегка нагибает тонкие побеги, и серебряная изнанка узорчатых листьев начинает неистово блестеть. Как будто чья-то невидимая рука нежно поглаживает их. Красноватый вечерний свет уже струится по кронам яблонь. Темно-зеленая смородина осыпана черными бусинами ягод. Все хорошо, а мне почему-то делается тоскливо. Я слышу, как где-то в конце нашей улицы воет собака местного ветеринара, и не понимаю толком, отчего мне стало так грустно. От слов дяди Саши или от воя этой собаки? Мне хочется встать и уйти с веранды в сад. Пройти вдоль кустов смородины к реке и забыться на пустынном берегу, глядя вдаль…

На следующий день после этого разговора на вечерней веранде дядя Саша вернулся с рыбалки с прекрасным уловом. В то утро ему явно сопутствовала удача. Он принес сома на восемь килограммов и двух широких, как лопаты, лещей. Не без гордости кинул все это на кухонный стол и стал ждать комплиментов. От моей жены они последовали незамедлительно. Меня же немного смутило то обстоятельство, что дядя Саша не стал рассказывать, как и где он все это поймал. Зато жена уловом дяди Саши была очень довольна. Она сварила прекрасную уху, нажарила целую сковороду лещей и уже собралась позвать к столу соседей, когда дядя Саша пространно намекнул, что этого делать не стоит.

— Почему? — удивилась моя жена.

— Это… желание рыбака. Я вас хочу угостить, а не соседей…

Уху мы ели на веранде. Запах от ухи был божественный. Сомятина оказалась на удивление жирной и вкусной.

И все было бы великолепно, если бы в конце вечера к нам на веранду не ворвался Коля Волгарь — потомственный рыбак — и с порога не закричал:

— Откуда рыба?

— А что случилось? — испуганно переспросила жена.

— У меня садок срезали сегодня утром. Поймаю — убью! — пояснил Коля Волгарь.

— Это дядя Саша на… наловил, — неуверенно пролепетал я.

— Я нарыбачил сегодня утром, — подтвердил мои слова невозмутимый дядя Саша.

— Сомятина есть? — снова спросил Коля Волгарь.

— Нет, — нашелся дядя Саша, — только налимы. Но крупные.

— А-а-а, да налимы крупные… только, — бледнея, пролепетала моя жена.

— Все равно, поймаю — убью! — пообещал Коля Волгарь, уходя. И по тому, как он хлопнул дверью, мы поняли, что он обо всем догадался.

Это было уже не смешно. Такого позора мы никак не ожидали…

Больше дядя Саша к нам не приезжал, хотя мы его и не приглашали, если честно.

 

СТАРШИЙ БРАТ

 

Мой старший брат всегда был руководящим работником. Причем это качество появилось у него еще в раннем детстве. Потому что уже тогда, при неусыпном надзоре родителей он ухитрялся ничем полезным не заниматься. Искал свою стезю или, скорее, — находил весомый повод, чтобы не участвовать в тяжелых работах. Таких как перекопка гряд или колка дров. Считалось, что он непременно должен стать интеллигентом, а тяжелый ручной труд развитию интеллекта не способствует.

Отец говорил о нем: «Пусть немного отдохнет, для него главное — учеба».

При этом, видимо, предполагалось, что меня тяжелый труд облагораживает. Что для меня учеба не главное, потому что обучать меня чему-то серьезному бесполезно. У меня нет тяги к знаниям. Меня всегда тянуло только на улицу — к друзьям с уголовным прошлым, которые неплохо умели играть в футбол.

Старшему брату было на роду написано — поступить в престижный институт, занять достойное положение в обществе. Найти хозяйственную жену и народить с ней кучу румяных детишек.

Мне же было предназначено совершенно другое. Я, если не одумаюсь, если не перестану курить, выпивать и драться, по общему мнению, должен буду угодить в тюрьму следом за моими бритоголовыми товарищами в синих наколках.

Старший брат всегда хорошо одевался. Он был чисто выбрит, наглажен и причесан. Он никогда никуда не спешил, и поэтому движения у него были плавными, уверенными, полными внутреннего достоинства. От него всегда приятно пахло каким-то особым одеколоном.

Мне же, сколько себя помню, всегда доставались его обноски. Я все время куда-то спешил, и пахло от меня большей частью навозом.

На фотографиях той поры я выгляжу весьма непрезентабельно. Хотя это еще мягко сказано. В памяти почему-то остались мои черные вельветовые штаны, серая ветровка с темным пятном на спине и огромные ботинки, для прочности неумело прошитые вдоль подошвы белой капроновой ниткой.

Это у него появилась первая в нашей семье белая гипюровая рубаха. Потом на скопленные родителями деньги ему купили итальянский болоньевый плащ, затем — очки в темной костяной оправе.

Честно скажу, ничему я так не завидовал, как появлению этих самых очков. В очках старший брат стал походить на солидного человека — на профессора, хотя учился всего лишь на втором курсе ветеринарного института. В очках он стал выглядеть настоящим кандидатом наук. А я с детства завидовал всем интеллигентным людям, которым не нужно каждую весну сажать в поле картофель, выкидывать из хлева навоз, косить сено для домашней коровы.

Интеллигентные люди ходили на работу в элегантных костюмах, умели завязывать галстук и не напивались каждую субботу как сапожники. В обыкновенном разговоре эти люди употребляли такие слова, как: «прелестно» и «феноменально». Хотя мне в то время казалось, что эти слова для обыкновенного общения не годятся. В них слишком много восторженного. А российская жизнь однотонна и полога. Восторг в ней неуместен. Она — олицетворение не высоты, а шири.

Так вот, старший брат первым в нашей семье получил высшее образование. Это было как переход в новую касту, приближающую к вожделенному Олимпу.

Однажды он сказал нам, что его могут оставить на кафедре паразитологии ассистентом преподавателя. Мы всей семьей стали гордиться за него. Это было пределом наших мечтаний. Остаться на кафедре паразитологии и поступить в аспирантуру, чтобы потом стать настоящим профессором. Что может быть лучше? Каждый день ходить на работу в костюме и галстуке, красивых очках, белой рубашке.

Нам представлялось, что годам к тридцати брат отрастит бородку клинышком и купит себе трость с красивым набалдашником, такую же, как у всех седовласых профессоров в кинофильмах тридцатых годов.

Трость всегда была воплощением моей мечты. Мечтая о трости, одно время я даже хотел повредить себе ногу, чтобы на полном основании приобрести хотя бы деревянную клюшку. Ходить, чуть прихрамывая, с клюшкой в руке и поправлять на переносице красивое пенсне. Этаким театральным жестом поправлять. Подчеркнуто элегантно.

Но на кафедре паразитологии брат почему-то не остался. Он женился на девушке из параллельной группы и уехал на работу в какой-то далекий колхоз, где ему выдали подъемные и предложили квартиру без теплого туалета.

Потом, когда он появился на рабочем месте, ему выдали длинные резиновые перчатки и попросили провести ректальное исследование коров на стельность самым передовым (в то время) методом — через задний проход. То есть в прямом смысле, погрузиться рукой корове под хвост и ощупью определить, стельная она или нет. Увидев эту процедуру однажды, я потерял всякий интерес к отечественной ветеринарии.

И брат, надо сказать, — тоже.

Уже через год или два он стал инструктором райкома партии по вопросам сельского хозяйства. Я не знаю, как ему это удалось, но он снова ходил на работу в костюме и галстуке. Сидел в просторном светлом кабинете с портретом Леонида Ильича Брежнева на стене. И я снова завидовал ему. Он опять был ухоженным, румяным, упитанным. От него исходил приятный запах какого-то дорогого одеколона. На переносице у него блестели модные колесики очков. Рядом с ним я снова чувствовал себя неприкаянным и неинтересным, как бедный родственник с далекого хутора, затерянного на просторах сермяжной Руси…

Я в то время работал кочегаром в школьной котельной. Иногда после работы выпивал с какими-то пасмурными людьми, которые писали юмористические рассказы и именовали себя тайными диссидентами. То есть предполагалось, что есть еще диссиденты явные, такие как Синявский и Даниель.

В свободное время я пробовал свои силы в живописи, писал плохие стихи, но где-то в душе тайно надеялся стать знаменитым поэтом, или писателем, несмотря ни на что. Мои друзья, тайные диссиденты, советовали мне написать роман-эпопею под названием «Страна чужой жизни», где я сумею вскрыть все миазмы советского общества…

Однажды старший брат пригласил меня оформить огромный стенд наглядной агитации, который должен был разместиться перед зданием райкома партии. На этом месте уже существовала когда-то доска передовиков производства, но она случайно погибла под колесами трактора, которым управлял нетрезвый водитель.

Я приехал и сразу же взялся за работу, хотя ничего в оформитель­ском искусстве не понимал. Меня поразило, что для стендов любого формата и размера в то время нужен был всего лишь один знакомый всем профиль Владимира Ильича — красный на белом фоне, слегка стилизованный под кубизм.

Как водится, после работы мы выпивали, разместившись на крыльце полуразрушенной церкви. Говорили о громадных возможностях советского сельского хозяйства. И нам казалось, что Россия, если все пойдет так, как сейчас, в будущем сможет накормить чистыми продуктами весь мир. Всю голодающую, но прогрессивную Африку. Всех безработных американцев, которые живут в картонных ящиках под Бруклинским мостом. Всю Индию, весь Китай. Да что там говорить — все прогрессивное человечество.

В конце пьянки брат по секрету поведал:

— Представляешь, меня в председатели колхоза сватают. Но я пока не иду, отказываюсь. Мне и здесь нравится. Здесь тоже неплохо.

— А в чем заключатся твоя работа? — спросил я.

— Да так. Езжу по району, распространяю передовой опыт. На разных собраниях присутствую. Выступаю, разъясняю, так сказать, политику партии. Воплощаю ее решения в жизнь.

— Ты? — почему-то удивился я.

— Я, а что? Не похоже?

— Да нет. Только какой же у тебя опыт? В какой области?

— А это не твоего ума дело, — обиделся брат.

Но председателем колхоза он тогда не стал.

Вскоре по зову партии мой брат переквалифицировался в военные. Потом он оказался где-то на Севере, на строительстве очередного громадного космодрома, где трудились исключительно зеки и темноволосые военные строители, плохо понимающие по-русски…

Прошло несколько лет, и с Севера, как из невесомости, мой старший брат вернулся законченным космонавтом. Без жены, без детей, без сбережений. Служба лишила его даже этой естественной награды. Вскоре попутным транспортом прибыли его вещи. Старый шифоньер, кое-где для прочности скрепленный гвоздями, складное трюмо на деревянной основе, три стула и стол довольно хорошего качества, но без одной ноги.

Спал он у нас в чулане на раскладушке, и все порывался пристроить к сосновой перекладине под крышей тонкую веревочную петлю. Но петлю так и не смастерил, зато написал несколько пронзительных стихотворений, выпил два ящика водки и сошелся с местной бухгалтершей, которая была на несколько лет моложе его.

— Все, — сказал он, — начинаю новую жизнь. Плевать я хотел на эту говенную партократию. На жену-проститутку. На командиров-дураков. Буду работать на земле, как все люди. А если предложат возглавить колхоз — соглашусь, не раздумывая. И буду честно тянуть лямку. До конца. До упора!

— Ты? — по инерции удивился я, вспоминая наши детские годы и его непробиваемую лень.

— Не думай обо мне превратно. Я научился работать. Если мне предложат возглавить колхоз, я выведу его в передовые.

И что интересно, возглавить колхоз ему вскоре предложили. Уже через несколько месяцев вызвали в район и ознакомили с этим заманчивым предложением.

Колхоз был огромный. «Целая Абхазия», — говорил брат и гонял по полям этого колхоза на новом «уазике». Когда в это время я случайно встречал его — он был всегда немного навеселе, и в бардачке его машины всегда находилась пара бутылок водки под характерным названием «Вятская нива».

— Это не для пьянки — для дела, — пояснял брат. — А вдруг нужного человека встречу. Надо будет угостить. И нечем…

Я его понимал. Хотя меня он почему-то не угощал. Видимо, я был для него человеком ненужным.

Помню, однажды в летнюю пору он приехал ко мне на пыльном «уазике», чтобы искупаться в реке. Была середина июля. Пахло спелой полынью. А брат, видимо, собирался встретить по дороге большое количество полезных людей, так как у него в машине, на заднем сиденье, я обнаружил пять бутылок водки, два килограмма хорошей копченой колбасы и буханку свежего ржаного хлеба.

Первую бутылку он выпил тут же на берегу, звучно крякнул, закусил водку душистой колбасой и уплыл на другой берег реки, демонстрируя при плавании сразу несколько стилей. То есть он легко переходил с кроля на брасс, с брасса на баттерфляй. Плавал он хорошо и, плавая, не пьянел.

Через два часа он вернулся к машине совершенно трезвым. Играючи, выпил вторую бутылку водки. Снова звучно крякнул, закусил колбасой, сел за руль машины и уехал по овсяному полю к себе в колхоз. Вскоре его «уазик» исчез в густых клубах серой пыли на горизонте. После этого я понял, что пьянка для моего брата — это не потребность, это не прихоть и даже не дань традиции. Это ритуал. Так пить могут только председатели колхозов и партийные работники, когда употребление спиртного теряет свое физическое, а точнее сказать, физиологическое значение и приобретает некий метафизический смысл.

К сожалению, ритуал не помог. Друзья про него забыли. Во времена перестройки брат лишился сначала должности председателя колхоза, затем должности бригадира. А потом и должности сторожа при колхозном гараже. С горя сильно запил и потерял всякую репутацию солидного человека, не говоря уже о ритуалах и смыслах.

Три года он был безработным.

Два года пропадал где-то на Дуниной пасеке в Бушковском лесу. Потом вернулся из леса обросший и заспанный, с бидоном меда в руке. Подошел ко мне и со слезой в голосе попросил:

— Брат, возьми меня в котельную сменным кочегаром.

— Но я не принимаю на работу, — ответил я удивленно. — Обращайся в школьную администрацию.

— Возьми, — повторил он. — Я остался совсем один.

— А где твоя жена? — удивился я.

— Она меня бросила, падла, — пояснил брат.

— Давно?

— Неделю назад.

Так продолжалось еще года два или три. Я точно не помню. А потом брат вышел на пенсию.

Выход на пенсию означал для него нечто большее, чем для всех остальных людей. Он ждал этого момента с той самой поры, как остался без работы. Выход на пенсию в одночасье превратил его из грамотного, умного, но нищего безработного — в обеспеченного человека. Он каждый месяц стал получать реальные деньги, на которые смог покупать для себя все самое необходимое…

Признаться, я со страхом ждал этого дня. И мои предчувствия оправдались. Получив первую пенсию, брат на радостях принялся ее обмывать. Он праздновал это событие как долгожданную победу. Он пил водку с друзьями и незнакомыми людьми, у магазина и дома, в старом колхозном гараже и в густых камышах возле болота. Временами ему казалось, что он никогда не был так счастлив, как сейчас…

Короче, праздник продолжался до той поры, пока у брата не отказали ноги. Он пролежал два месяца в больнице. Его немного подкрепили, но после болезни он стал другим человеком. Я привык к тому, что он всегда был самым здоровым из нас, самым сильным, упитанным. А тут вдруг он стал обыкновенным инвалидом с клюшкой в руке. Не с тростью, а именно с клюшкой. У него катастрофически стало пропадать зрение, потом откуда-то появился диабет, стала пошаливать печень.

Как-то я встретил его возле автобусной остановки, худого, поседевшего, сгорбленного. Он шел, слегка пошатываясь, как ветхий старик. Его седые волосы развевались на ветру. У него было бледное лицо великомученика.

— Ну, как ты? — спросил я еще издалека.

— Плохо, — кратко ответил он своим хрипловатым голосом.

— В каком смысле? — не понял я, ища в этом слове некий философский смысл, который был так свойственен моему брату в прошлом.

— В самом прямом. С кишками что-то. Наверное, из-за таблеток. Как жирное поем — так все вылетает через час. Вот продвигаюсь к аптеке. Траектория движения — мимо общественных туалетов. Иначе нельзя… Все деньги сейчас на лекарства уходят. Не думал никогда, что такое время придет. Хотелось на пенсии пожить. Но, видимо, это фантазии. Не для того людям пенсию дают, чтобы они долго жили.

— В каком это смысле? — переспросил я.

— В самом прямом. Раз на пенсию вышел, значит — сдыхать пора.

— Ты меня пугаешь.

— И не собираюсь. Это правда. Живу как растение. Сам не знаю, для чего.

— А дети как? Жена? — спросил я.

— Они мне не пишут. Все обо мне забыли. Никому я не нужен… Я для людей всегда только хорошее делал. Когда председателем был — по десять домов для колхозников строил. А сам не заработал ничего. Мои товарищи квартиры покупали, машины и трактора. А я все — в колхоз, все — людям. Все для работников своих. И что в итоге? Один остался в пустом доме.

Это была правда. Он остался совсем один.

— Раньше мне хотелось уединиться. Посидеть где-нибудь у реки. А сейчас это одиночество вот где. — Он провел рукой по горлу. — Один с утра до вечера. Словом перекинуться не с кем. Приходит иногда Володя Силин с бутылкой водки. Он пьет, я не пью. Потом начинает нести всякую дурь. Я слушаю его, слушаю и вдруг понимаю, что мне с ним говорить не о чем. Чтобы мне с ним говорить на равных, надо стать дураком.

Через какое-то время он позвонил мне из больницы.

— Привет.

— Привет, — ответил я. — Ну, как у тебя дела?

— Хреново, — привычно ответил брат.

Я почувствовал, что он сейчас обратится ко мне с какой-нибудь просьбой. Когда он собирается о чем-то просить, он всегда говорит о том, что дела у него плохие.

— Вот чего… Не знаю, как и спросить…

— Да спрашивай. Чего уж там.

— Ты не сможешь одолжить мне до пенсии тысячи две? Я, как только пенсию получу, так сразу отдам. Актовегин мне выписали в ампулах. Он по шестьсот рублей за штуку. На день надо две ампулы. А у меня всего три тысячи осталось.

— И заменить его ничем нельзя? — спросил я.

— Нельзя. Это основное лекарство для расширения вен. У меня стопа на левой ноге потеряла чувствительность. Эндокринолог говорит, что это из-за диабета.

— А к детям ты не пробовал обратиться? — нашелся я.

— Нет. Я им не нужен. Здоровый не был нужен, а больной тем более. Зачем я им теперь?

— И сколько тебе нужно на лекарства?

— Еще тысячи четыре хотя бы.

— Сколько, сколько? — удивился я.

— Четыре.

— Но это вся моя получка. Мне в кочегарке платят четыре шестьсот.

— У жены попроси. Я же отдам. Вот только пенсию получу, — не унимался брат.

— Отдашь. Так же как за дрова. Я тебе лесовоз привез, пять тысяч за него заплатил в контору лесхоза, а ты его пропил.

— Вспомнил чего. Тогда я здоровым был. Мне выпивать было можно. А сейчас я прошу на лекарства. Попроси у жены, помоги, если можешь… Выручай. Мне некуда больше обратиться.

— Да ладно, куда тебя девать, — ответил я, подавляя обиду.

— Спасибо, брат.

— Что?

В трубке раздались гудки. На душе было скверно. Брата было жаль, жаль было денег. Но где-то в душе жалость перевешивала обиду.

 

---

Валерий Николаевич Казаков родился в селе Русский Турек Уржумского района Кировской области. Окончил лесной техникум. Работал на заводе в г. Ленинграде, художником-оформителем в г. Уржуме, кочегаром, лесником. Публиковался в центральных и региональных журналах. Автор многих книг прозы, в том числе сборников «Другая жизнь», «Тень улетающей птицы», «Дисгармония» и др. Лауреат всероссийских литературных премий им. В.М. Шук­шина «Светлые души», им. Н.А. За­­болоцкого. Член Союза писателей России. Живет в селе Русский Турек Кировской области.