«Тысячехолмие распаханной молвы…»

Андрей Платонов

 

* * *

Земля — дума, песня не пропетая,

В мире нет задумчивей лица,

И долга, долга дорога светлая,

И в глазах от радости роса.

 

Тяжела нам вечность неизменная,

Тишины и думы синие огни,

Мы поймем, исходим всю вселенную,

Не заблудимся без матери одни.

 

Мы поднимем камни, камни и железо,

Где уходят вечером неслышные стада,

Ясную вселенную увеличим в весе

И небесные засветим города.

 

* * *

Древний мир, воспетый птицами,

Населенный ветром и водой,

Озаренный теплыми зарницами,

Ты живешь во мне — как край родной.

 

Горный крик гремел навстречу утру,

И поток подножье мира мыл.

Не было равнины — яростно и круто

Обнажались лица материнских сил.

 

Помню я в тоске воспоминанья,

Свежесть влажной девственной земли,

И небес дремучее молчание,

И всю прелесть милую вдали.

 

Но чем жизнь страстней благоухала,

Чем нежней на свете красота,

Тем жаднее смерть ее искала

И смыкала певшие уста.

 

* * *

В слиянии неба с землею

Волнистая синяя цепь.

Мутнеет пред ней пеленою

Покойная ровняя степь.

 

Бесшумные ветры грядою

Волну за волною катят,

Под ними пески чередою

Бегут — и по травам свистят.

 

Не дрогнет поблеклой листвою

Кустарник у склона холма —

С обдутой вверху чистотою,

Где ночью не держится тьма.

 

Скрывается с злобой глухою

В колючках шершавый зверок,

Он спинкой поводит сухою

И потом от страха обмок.

 

Уж вечер… И, будто сохою,

Гремит у телеги мужик…

Восток позадернулся мглою,

А запад — как пламенный крик.

 

Свежеет. Над тишью степною

В безветрии тлеет звезда,

И светится ею одною

Холодная неба вода.

 

* * *

Сон ребенка — песнь пророка.

От горящего истока

Все течет, течет до срока,

И волна гремит далеко.

 

Ты забудешь образ тайный,

Над землею неба нет.

Вспыхнет кроткий и печальный

Ранний, утренний твой свет.

 

Ты пришел один с дороги,

Замер сердцем и упал,

Путь в пустыне зноя долгий,

Ты, родной мой, тих и мал…

 

Осип Мандельштам

 

ЧЕРНОЗЕМ

 

Переуважена, перечерна, вся в холе,

Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,

Вся рассыпаючись, вся образуя хор, —

Комочки влажные моей земли и воли…

 

В дни ранней пахоты черна до синевы,

И безоружная в ней зиждется работа —

Тысячехолмие распаханной молвы:

Знать, безокружное в окружности есть что-то.

 

И все-таки земля — проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:

Гниющей флейтою настраживает слух,

Кларнетом утренним зазябливает ухо…

 

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте!

Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст..

Черноречивое молчание в работе.

 

* * *

Эта область в темноводье —

Хляби хлеба, гроз ведро —

Не дворянское угодье —

Океанское ядро.

 

Я люблю ее рисунок —

Он на Африку похож.

Дайте свет — прозрачных лунок

На фанере не сочтешь.

 

— Анна, Россошь и Гремячье, —

Я твержу их имена,

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

 

Я кружил в полях совхозных —

Полон воздуха был рот,

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот.

 

Въехал ночью в рукавичный,

Снегом пышущий Тамбов,

Видел Цны — реки обычной —

Белый-белый бел-покров.

 

Трудодень земли знакомой

Я запомнил навсегда,

Воробьевского райкома

Не забуду никогда.

 

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола.

Это мачеха Кольцова,

Шутишь: родина щегла!

 

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор…

 

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов

Да украинская мова

Их растянутых гудков.

 

* * *

В лицо морозу я гляжу один:

Он — никуда, я — ниоткуда,

И все утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

 

А солнце щурится в крахмальной нищете —

Его прищур спокоен и утешен…

Десятизначные леса — почти что те…

И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен.

 

Василий Кубанев

 

* * *

От каждого прикосновенья,

От незаметнейшего самого

Я обновляюсь и старею

И вижу мир как будто заново.

 

Но в новизне затаена

И то и дело проявляется

Приглушенная старина,

Которой все определяется.

 

Во мне, под спудом наносного,

Лежат узлы наследства едкого,

И без умолку спорит с новым

Мучительная тяжесть предкова.

 

Хоть весь истроган буду внешним,

Состарюсь, свяну, раскосмаченный, —

Не попрошу остаться прежним,

Не завершусь не мною начатым

 

* * *

Ты думаешь, мне каска не к лицу

И плотная шинель не по плечу?

Ты думаешь, что я в прямом строю

Сутуловатость окажу свою?

 

Тебе порой бывает невдомек,

Как от бумаги легкой я далек.

Ты думаешь, что я не запою

 

Отдельным голосом в густом строю?

На первый взгляд, затем ли надо жить,

Чтобы ружье, как греческий, зубрить?

Ты думаешь, в стреляющем строю

 

Я не сломлю застенчивость свою?

Тебе тревожно: все, чем сам я жил,

Распотрошит казарменный режим.

Ты думаешь, что в боевом строю

 

Я разверну несдержанность свою?

Ты думаешь, насильственный расчет

Мою раскидистость перетолчет?

Ты думаешь, в шагающем строю

 

Я позабуду выдумку свою?

Не беспокойся.

Разве можно

жить

И насовсем о будущем забыть?

Поверь, мой друг,

в решительном строю

Я выявлю запальчивость свою.

Я вспомню то, что дома за столом

Кропал своим бесхитростным пером.

Мой друг,

и ручку и тетрадь свою

Держать с собою стану я в строю,

Чтоб помнить всюду,

до какой строки

Дописаны заветные стихи,

Чтобы спокойным выстрелом в бою

Закончить песню новую свою.

 

Владимир Кораблинов

 

Из «ВОРОНЕЖСКОЙ ПОЭМЫ»

 

Каштаны сучья обнажили,

Скелеты надолб и ежи.

И провода как сухожилья…

Но город жив. Да полно, жив ли?

Сквозь черный дым военных лет,

Сквозь мглу — но все-таки — рассвет!

……………………………………………………

Я помню митинг — в самом-самом

Начале войны. Первомайский сад.

Профессор Андрей Гаврилыч Русанов —

Хирург, охотник, никакой не солдат.

Он, знавший близко Льва Толстого,

Старик, отшагавший седьмой десяток,

На бурном митинге просит слова,

И это уже — слово солдата.

Я помню утро в осенних заплатах,

В обрывках лимонной, холодной зари.

Идет старик. На плече — лопата.

— Александр Алексеич! Бучкури!

Да вы-то куда, дорогой?

— А что же?

Старик? Ну, ладно, не гожусь на войне…

Но здесь-то, мой друг, мы никак не можем,

Ручки сложа, стоять в стороне! —

И зашагал… В полусвете неверном

Громадой темной мутнели дома,

Чернел затемненный завод Коминтерна,

Трубами ночи и дни дымя.

Здесь по двое суток бессменно стояли,

Сливаясь в одно, человек и станок.

Здесь в самой малой, ничтожной детали

Чеканилось одно и одно:

ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА!

ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ!

 

Такие сады нередко встретишь:

Вон там — песочек, газоны — вон там.

Лапчатых кленов густые ветви,

Площадка для игр и, конечно, фонтан.

Но тут была особая зелень

И смех, как весенний солнечный дождь,

Но тут шумело такое веселье,

Какого в других садах не найдешь.

Сад пионеров. Вечер сиреневый.

Июньский вечер прозрачный. Но вот —

Тревожно над городом воют сирены:

Летит самолет… летит самолет…

Он мчится над городом,

мчится так низко,

Над крышами щупальцы свастик висят.

И бомбы с каким-то железным визгом

Ложатся на цель — Пионерский сад.

Мы все это с вами, товарищи, видели…

Но кровь на груди второклассника Вовки

Была пред глазами бойцов-истребителей,

Когда они бились на пыльной Чижовке…

…………………………………………………..

Короткий отдых, и снова — в бой!

Река, луга, обгоревший выгон.

Бойцов-истребителей за собой

Нынче ведет комиссар Куцыгин.

Железобетонный мост разбит.

Куцыгин помнит еще чертежи его…

Вода под ногами в звездах рябит —

Осенние звезды, большие…

На взгорье — красавцев-домов гряда

Дымит пожаром в мутной дали…

Куцыгин их помнит, еще когда

Они, подростки, в лесах стояли.

Щиплет глаза синеватый дымок.

Горе на взгорье пожаром клубится.

Каждый! Каждый из этих домов

Ему как сын под ножом убийцы!

Взгляни на поникшие провода,

На школу разрушенную взгляни еще…

И он не чувствует, как вода

Холодом льется за голенище,

И он чувствует, как в лицо

Хлещет пламя горящего дома.

Он впереди своих бойцов —

Боевой комиссар, секретарь райкома!

За каждый камень родимых улиц

Дрались, как герои, как земляки.

И кончился бой…

Но они не вернулись…

На братской могиле — цветы и венки.

Над городом тучи проносятся низко,

Сверкают росой луга в синеве.

И стройная, легкая тень обелиска —

На яркой и сочной траве…

 

Тихон Павлов

 

* * *

Развернуть бы свиток жизни

и прочесть ее сначала,

чтобы детство,

светом брызнув,

звонким смехом прозвучало.

 

Чтобы юность

взор туманный

устремляла к горизонту,

чтобы девушке желанной

посылались письма с фронта.

 

Развернись, о свиток жизни!

Я хочу прочесть с начала

список павших за Отчизну,

изрешеченных металлом.

 

Майор

 

Войдет тихонечко в палату,

скрестивши руки на груди,

и шепчет: «Танечка, не надо,

не надо — спящих не буди».

 

И было так порой неловко,

когда она — наш врач, майор, —

как мать, погладит по головке

тебя в присутствии сестер.

 

И спросит: «Письма маме пишешь?

Пиши почаще, не ленись…»

И словно мать родную слышишь

и от смущенья смотришь вниз.

 

Уйдет майор, сутуля спину,

в просторный белый кабинет…

Там на столе есть фото сына,

а самого уж год как нет.

 

Была тишина

Памяти

младшего сержанта Харина

 

Лицо, прикрытое пилоткой.

Как ни зови — не встанет друг.

И беспокойно ходит ротный

и веткой отгоняет мух.

 

А я лопаткою саперной

срезаю травянистый пласт,

чтоб свежие квадраты дерна

закрыли черной ямы пасть.

 

Шальную разрывную встретил.

И как она сквозь лес прошла?..

А солнце так над нами светит,

как будто в мире нету зла.

 

* * *

Солдаты шли не строем —

кучкой,

неловко тыча костыли.

Над ними низенькие тучи

из мокрых нитей

сеть плели.

 

Как труден путь по косогору!

А дождевая пелена

совсем закрыла мокрый город —

одна лишь улица видна.

 

Остановились на пороге.

Дождь сеял капли

в тишину…

И молча парень одноногий

прильнул к родимому окну.

 

Я знал их…

 

Пожар войны гасили кровью.

Священна кровь солдат тех дней.

Кладут цветы к их изголовью

кто был, кто не был на войне.

 

Ни речь, ни голос надмогильный

из глаз моих не выжмет слез.

Я знал их, юных, духом сильных,

кто честь страны, как знамя, нес.

 

Не идеальные — простые,

как все трудяги на земле,

женатые и холостые,

в рассвете сил своих и лет —

 

табак курили, пили водку,

любили женщин и девчат…

Здесь, на окраине слободки,

святые грешники лежат.

 

* * *

Сиреневую даль небес,

поля, луга и огороды,

и этот плес, и этот лес

мы покидаем — мы уходим.

 

И пусть в прощальный этот миг

склоняется над изголовьем

все то, что отстояли мы

любовью,

мужеством

и кровью.

 

МОИМ ОДНОПОЛЧАНАМ

 

Пусть счет моих годов

необратимый

течет во мне,

течет неотвратимо.

 

Недолюбили мы

своих любимых,

и юность наша

проскользнула мимо.

 

Но и поныне,

и поныне зримы

лицо Андрея

и лицо Кирима.

 

Мои однополчане-побратимы,

мы были смертны,

но непобедимы.

 

Михаил Тимошечкин

 

Пахари

 

Памяти

Степана Григорьевича Брюнина,

Андрея Ивановича Ныркова,

Ивана Афанасьевича Рыжова

и других односельчан,

павших в битве под Москвой

 

Были это все живые люди.

Отойти не пожелав назад,

В новеньких шинелях у орудий

Мужики побитые лежат.

Взяли их с уборочной в солдаты,

Впрок и дня не вышло отдохнуть.

Неуклюжи чуть и мешковаты,

Будто перед кем-то виноваты,

Шли они от сельсовета в путь.

Страшные осенние недели:

Враг у подмосковных деревень.

У орудий серые шинели

Начинали новый трудодень.

Бить по танкам не простое дело,

Все кругом в неистовой пальбе.

Соль на гимнастерках прикипела,

Будто на току, на молотьбе.

На руках тяжелые снаряды,

А на лицах копоть, как смола.

Никакой награды им не надо,

Лишь бы только Родина жила.

Тяжела их ратная работа,

Но работать им не в первый раз:

И родились в поле, у ометов,

И встречают тут последний час.

Мать-земля,

родная с колыбели,

Мягкую постель им приготовь.

Новые — с иголочки — шинели

Теплая пропитывает кровь.

Потонула даль в дыму и гуде.

Враг отброшен,

враг бежит назад…

В новеньких шинелях у орудий

Пахари убитые лежат.

 

Привал

 

Упаду, изможденный,

На винтовку щекой.

Ах, как сладок законный,

Разрешенный покой!

 

К деревянному ложу

Лбом горячим прильну.

Ничего нет дороже —

Моментально засну.

 

Ни единой мыслишки

О гудящей войне.

Орудийные вспышки

Где-то там, в стороне…

 

Старшина наш на грядке

Тоже плюхнулся в грязь —

И лежит в плащ-палатке,

Как какой-нибудь князь.

 

Опираюсь спиною

О его сапоги.

Ночь висит надо мною,

И не видно ни зги.

 

Дождь, к востоку повернутый,

Выжимающий знобь,

По пилотке развернутой

Сеет мелкую дробь.

 

Вот и дождик не чую.

Распластавшись ничком,

Все куда-то лечу я

Босиком, босиком.

 

Убегаю с уроков

С ребятнею на пруд.

Нам отпущено сроку

Целых десять минут.

 

В борозде в огородах

Расстилаю шинель,

Рву для нашей коровы

Повитель, повитель…

 

И опять убегаю

С ребятнею на пруд.

Мне отпущено, знаю,

Ровно десять минут.

 

Мне отпущен законный,

Разрешенный покой!

Кто там, в плащ облаченный,

Тычет в спину рукой?

 

Кто там с яростным топотом

В круг выходит плясать

И командует шепотом

Повелительно: «Встать!»

 

* * *

А я боялся на войне —

Чтоб в плен меня не захватили

И чтоб случайно не убили

От взвода где-то в стороне.

 

Чтоб бомбою в глухом овраге

Не уложило наповал,

Чтоб не пришли домой бумаги

О том, что без вести пропал.

 

И в охраненье боевом

Чтоб след мой

вдруг не затерялся,

И мертвым я не распластался

Пред торжествующим врагом.

 

О доля, высшая из всех,

Что уготованы солдату, —

Пасть на бегу на белый снег

В цепи под клич ее крылатый!

 

И я хотел,

чтоб на поверке

Среди просторного села

Хотя б на тоненькой фанерке

Моя фамилия была…

 

Анатолий Абрамов

 

Шелтозеро, 1944

 

Вот здесь, в июне, на рассвете,

В дни наступленья, в том году

Шли в бой шелтозерские дети,

Чтоб отвести от нас беду.

 

Я видел вынутые ими

На вознесенском большаке

Противотанковые мины,

А рядом — трупы на песке.

 

И тут же залитые кровью

Живые —

в рытвинах по грудь…

Нет, не свинцом,

они любовью

Бойцам прокладывали путь.

 

Потом я видел их в санбате —

Культяпки рук и ног в бинтах…

И пусть мне говорят:

мол, хватит,

Мы это знаем все и так.

 

Я должен все переупрямить,

Все помнить, бывшее окрест…

Тот, кто зачеркивает память,

На будущее ставит крест.

 

Сидор

 

А вы когда-нибудь мешок,

Солдатский сидор, собирали

На фронт? И сердцем обмирали,

Переступив через порог

С той, кем он чинен-перечинен

Был много раз?.. И вот — прощай!

 

Все обрывалось.

Утром ныне

Здесь знали, подступает край:

Последнее «прости» и сидор,

Прилаженный — не на парад…

А вами хоть однажды видан

Был этот горестный обряд?

 

Вы вышивали тот мешок

Рукой, исколотой от дрожи?

И был неровен тот стежок,

И будто бы он жизнь итожил.

 

А впереди… Но до сих пор

Суть остается неизвестной —

Что в битве: жизни ли простор

Иль глухота могилы тесной?

 

И чтоб ни делали потом,

И где б ни были, как ни жили —

Мечтали, плакали, тужили, —

Вам не забыть вовек тот дом.

И тот пирог, и то «прощай»,

И сидор, вынесенный вместе…

 

Нет, ты меня не угощай,

Солдатка, я с плохою вестью.

Затем я здесь, что сидор этот

Его, и с ним почти два лета

Пришлось солдату воевать.

 

С ним он шагал любой дорогой,

И в воду и в огонь ступал.

Солдат в сраженье шел — и знал:

С ним теплота души далекой.

 

И что осталось от него,

Все здесь…

А вы сюда входили

С такою вестью? Вы здесь были?

Вы муку полной мерой пили?

Нет горше

в мире

ничего.

 

Виктор Поляков

 

Окопный сон

 

Я уснул

и мать во сне увидел.

Плачет мать,

в руке зажав платок.

«Мама, мама, кто тебя обидел?» —

«Ты, родной, обидел, ты, сынок».

 

«Мама, мама, далека дорога,

на побывку не отпущен срок.

Я тебе сегодня не подмога…» —

«Не о том печалишься, сынок.

 

Не беда,

что не успел проститься:

закружил

и разлучил вокзал, —

для тебя приберегла мучицу,

а ушел —

и коржика не взял…»

 

ВОРОНЕЖСКИЙ РОМАНС

 

Под грузом гнутся подоконники,

на голубые вечера

глазеют Левая Суконовка

и Семинарская гора.

Сирень тяжелая, мясистая,

заборы валит на задах,

и свищут соловьи российские

по всем задворкам и садам.

А я сирени наломаю

и, как последний сумасброд,

ее по ветке разбросаю

у всех калиток и ворот.

А самую густую ветку,

держа для форса на весу,

одной задумчивой соседке

застенчиво приподнесу.

Она зардеется улыбочкой

и вдруг обронит с пухлых губ

такое круглое «спасибочко»,

что ухватиться не смогу.

Произойдет в умах сумятица,

за занавесками испуг,

ее «спасибочко» покатится

куда-то под Петровский спуск.

И, прогибая подоконники,

его до крайнего двора

проводят Левая Суконовка

и Семинарская гора.

 

Егор Исаев

 

Из поэмы

«ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ ЧАС»

 

Есть, есть он, двадцать пятый час,

Не в круглых сутках есть, а в нас,

Есть в нашей памяти о тех,

Кто под траву ушел, под снег.

Ушел за свой последний след

Туда, где даже тени нет.

 

И все ж, я уверяю вас,

Он в междучасье есть, тот час,

Есть в промежутке том, куда —

Что сутки! — целые года

Вмещаются, как смысл в слова,

И где особенно жива,

И где особенно одна

Земля от высших сфер до дна,

Одна с утра и до утра.

От общей массы до ядра

Мельчайших атомов-частиц,

От скорбных до веселых лиц

Одна на миллиарды нас…

 

И вот как раз

В тот самый час,

Не знаю, явь ли это, сон,

Но с пьедестала сходит он,

Той вечной памяти солдат,

Из бронзы с головы до пят,

И, верность подвигу храня,

Девчонку ту, что из огня

Он вынес много лет назад,

Баюкая, несет в детсад

Сквозь Трептов-парк… И там в саду,

Укладывает спать в ряду

Других ребят — о том и речь, —

А рядом с ней кладет свой меч,

Тот самый, коим искромсал

Громаду свастики, а сам

Тем часом — все по форме чтоб —

Пилотку уголком на лоб

Хотел подправить, да забыл,

Пилотку ту осколок сбил

Еще тогда, тогда, тогда…

 

Года — как за грядой гряда.

Уж скоро вечность будет, как

Сюда пришел он, в Трептов-парк,

Из тех обугленных равнин,

В одном лице — отец и сын,

В одном лице — жених и муж,

В одном родстве на весь Союз,

Оплакан всюду и любим,

Пришел и встал, неколебим,

На самый высший в мире пост,

Лицом и подвигом — до звезд.

 

И вдруг… В горах ли что стряслось!

Земная ль отклонилась ось!

Подвижку ль сделал континент!

А то и просто: в тот момент

Он сам — что тоже может быть —

Такой телесной жаждой жить

Проникся с головы до ног,

Что, хоть и бронзовый, не мог

Он не пойти домой к себе,

Чтоб там размяться на косьбе,

Чтоб там во сне, как наяву,

Обнять жену свою — вдову,

Детей, внучат своих обнять,

А если мать жива, и мать

Обнять…

 

И далее идти,

Чтоб службу памяти нести, —

Везде — мосты ли, не мосты —

Узнать: на месте ль все посты

И каково стоится им,

Друзьям-товарищам своим.

В граните, в бронзе, здесь и там,

По деревням, по городам!..

 

И не забыть зайти притом

И в дальний тот, и в ближний дом,

Зайти на боль от старых ран

И — с ветераном ветеран —

Побыть, горюючи, любя,

И взять отчасти на себя,

На свой на бронзовый магнит

Ту боль, что столько лет болит.