Ты никогда не умрешь

1

Октябрь выдался на удивление теплым. Давно уже не было дождей. Полураздетые клены и кровли впитывают осеннее солнце. Скоро начнется долгая зима, но пока еще есть время насладиться сменой красок увядающей природы.
Я иду по улице, которая примерно через пять минут приведет к дому. Это не мой дом — он принадлежит редакции литературного журнала «Человековед». Думаю, что разделю мнение большинства читателей, если скажу, что название для литературного журнала, мягко говоря, странное. Скоро исполнится пять лет, как я работаю в этом журнале. Ничего особенного, самый обычный журнал, печата¬ющий как начинающих, так и маститых авторов. За работу платят мало, но зато у меня есть крыша над головой. Для меня это очень важно, так как после развода с женой собственного жилья я не имею. Редакция находится в трехстах километрах от города С., в котором я живу, поэтому вся работа осуществляется с помощью Интернета. Авторы со всей России присылают на сайт редакции огромное количество файлов со стихами и прозой, часть которых впоследствии пересылается на мою электронную почту. Я, в свою очередь, руководствуясь исключительно субъективным мнением, отделяю «хорошие» работы от «плохих» и отправляю их Семену Райскому — так зовут главного редактора. Господин Райский отобранные мною материалы передает в руки своих коллег, после чего некоторые из них попадают в печать. Схема сложная, и, на первый взгляд, мое участие в этом круговороте поэзии и прозы не совсем оправдано, но это только на первый взгляд. Семен Райский, называя меня «фильтром первой степени», недалеко ушел от истины. На меня свалили работу, которой никто не хочет заниматься. Мое мнение не всегда совпадает с мнением коллег по цеху, но я избавляю их от чтения такого количества зарифмованных странностей и несуразных текстов, что в итоге они благодарны начальству за возможность оплачивать труд внештатного сотрудника. В списке редколлегии журнала нет моего имени, официально я не оформлен, но в этом есть свои плюсы. Гнев обиженных «гениев» не обрушивается на мою голову. Нет необходимости вступать в переписку с авторами, рукописи которых не прошли отбор, а опыт показывает, что чем бездарнее писатель, тем больше он недоумевает по поводу отказа, требуя детального объяснения: что не так? Ведь родственники и друзья называют его гением.
Подойдя к дому, испытываю странное чувство, как будто я что-то забыл, но вспомнить, что именно, не получается. Открываю дверь и сразу иду в рабочий кабинет — мое любимое место в доме. Не потому, что люблю свою работу, дело в обстановке: одна из стен состоит из стекла. Благодаря этой дизайнерской находке я могу круглый год любоваться природой, находясь при этом в рабочем кабинете, так как за стеклянной стеной расположился сосновый бор. Деревянный пол, стилизованный под старый паркет, картина Стивена Хенкса, на которой изображена девушка в белом платье, сидящая на берегу океана, и маленький спортивный уголок, занимающий не более шести квадратных метров. В кресле дремлет Дивуар — мой кот, делая вид, что не заметил возвращения хозяина. От меня ему нужна только пища, и он, паршивец, не скрывает этого. Это самый неласковый кот в мире. Гладить себя не дает, гостям не рад и вообще ведет себя по-хамски.
Сумерки уже спустились на наш маленький городок, когда я вышел из душа и откупорил бутылку пива. Короткие осенние вечера подкрадываются незаметно. Включив свет по периметру дома, я присел на ступеньки. Часы показывают 19:55; что-то я забыл… И вдруг меня осенило… Мила! Конечно же, Мила, ведь сегодня пятница, как я мог забыть? В ту же секунду свет фар осветил мою калитку. Черный «Mini cooper» припарковался у ворот, и из него вышла девушка, без которой я бы чувствовал себя одиноким в этом городе. Она уникальна: женщина-друг, женщина-брат, она не верит в любовь. Наши отношения можно охарактеризовать так: друзья, которые иногда позволяют себе выйти за рамки дружеского общения. Так продолжается уже больше трех лет.
— Привет, Матфей, опять без меня пиво пьешь?
— Привет, дорогая.
— Смотри, что я принесла, — сказала она, размахивая бутылкой вермута, — тоник есть?
— Лежит на месте.
— Тогда хватит музицировать на пороге, вечер будет прохладный, а ты в шортах.
— Вижу, и ты не по погоде…
Мила одета в голубые джинсы и легкий джемпер. Я смотрю на нее, в сотый раз убеждаясь, что в любой одежде она выглядит прекрасно. Светлые от природы волосы, опускающиеся чуть ниже плеч, карие глаза, которые как будто смотрят на тебя и видят твою суть. Во взгляде Милы всегда сосуществуют грусть и интеллект, в каком бы настроении она ни находилась. Она похожа на человека, который минимум три раза в неделю посещает спортзал, сидит на диетах и тратит много денег на внешность, но на деле это не так. Мила ни в чем себя не ограничивает, не ходит в салоны красоты, не гонится за модой. Она всегда естественна, а вот что касается спорта, то здесь у нее есть небольшая страсть. Она неравнодушна к груше, которая висит в моем рабочем кабинете. В моем случае это свое-образная психотерапия. Когда эмоции зашкаливают, я надеваю перчатки и избиваю грушу до тех пор, пока силы не оставят меня. Мила подходит к груше только в хорошем настроении. В моем кабинете лежат ее перчатки в стиле смешанных единоборств. Смотреть, как Мила работает с грушей, — одно из моих любимых занятий. Надо сказать, что тренировки не прошли даром и для девушки: она обладает довольно увесистым ударом.
В моем доме нет зала. Кухня, размером в 35 квадратов, является по совместительству местом для встречи гостей.
Я сижу на полу, облокотившись на стену, и смотрю, как в противоположном конце кухни хозяйничает Мила. Она разливает вермут в высокие бокалы, разбавляя его тоником. Я чувствую, что немного захмелел, выпив пива на голодный желудок.
В памяти мелькают тени прошлого. Перед глазами встает такой же теплый осенний вечер трехлетней давности, когда, окончательно устав от работы, я отсутствующим взглядом смотрел сквозь стеклянную стену рабочего кабинета на сосновый бор. Благодаря наружному освещению, была видна небольшая часть леса, но я смотрел в темноту. Она завораживала меня, иногда мне казалось, что темнота наступает на мой дом, сдвигая границу света. Не знаю, сколько времени я провел, уставившись в ночной лес, но дальше произошло событие, которое не позволило мне сохранять позицию стороннего наблюдателя. Перед домом появилась девушка. Упершись плечом в дерево, она что-то искала в сумочке. Было заметно, что ей тяжело держаться на ногах. Подойдя ближе к стеклянной стене, я увидел кровь на ее лице. Сложно было определить, где именно находится рана, кровь была размазана по щекам. Руки и волосы также были испачканы кровью. Видимо, не найдя того, что искала, девушка бросила сумку на землю и нетвердой походкой направилась в темноту, на которую я, словно завороженный, смотрел до ее появления. Я, как ошпаренный, вскочил с кресла, выбежал из дома, подобрал сумочку и догнал девушку. Она испугалась, увидев меня. В полной темноте она казалась ребенком, потерявшим маму.
— Не трогайте меня, пожалуйста, не надо, — процедила она сквозь слезы.
— Не бойтесь, я просто хочу помочь, у вас лицо в крови, — сказал я.
На девушке было маленькое черное платье, волосы были распущены. Она с трудом сохраняла равновесие, высокие каблуки проваливались в сырую землю.
— Кто вы? — спросила она, — и почему вы в тапочках?
— Это мой дом, — сказал я, указывая в сторону светящихся окон. — Меня зовут Матфей, я не сделаю вам ничего плохого. Пожалуйста, пойдем ко мне, вы умоетесь и вызовете такси или скорую помощь. Вы еле стоите на ногах.
Девушка не сдвинулась с места. Я протянул руку, не решаясь подойти ближе, чтобы не испугать ее. Несколько секунд спустя она уже опиралась на мое плечо, и мы вошли в дом. Никогда не забуду, как она дрожала.
— Может, скорую помощь вызвать? — предложил я.
— Нет, я в порядке. Где умыться можно?
Я проводил ее в ванную комнату.
После того как девушка смыла кровь с лица, на левой брови показалось свежее рассечение. Я спросил, кто это сделал, но она ничего не ответила.
— Дайте телефон, свой я разбила.
Я протянул ей мобильный.
Девушка уехала на такси, оставив в память о себе запах духов и бессонную ночь.
На следующий день к моему дому подъехал черный «Mini Cooper», за рулем которого сидела ночная гостья. В руке у нее была бутылка вермута.
— Я пришла сказать спасибо, — немного смущаясь, произнесла она.
— Не за что, — сказал я.
— Мила, — представилась она и протянула руку.
— Матфей.
— Я помню. Это вам, — сказала она и положила бутылку на крыльцо.
Я предложил выпить вместе. Это был вечер пятницы. Мы проговорили всю ночь, как будто были знакомы тысячу лет, а утром она уехала. Ровно через неделю она появилась снова, и таким образом у нас зародилась традиция проводить вместе каждую пятницу. Мы вели себя, как дети: дурачились, ходили в кино, играли в боулинг, иногда вечерами просто бродили по улицам. Мила оставалась с ночевкой, и мой дом наполнялся светом и радостью. Она настолько красива, что иногда мне хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в реальности всего происходящего. Часто, проснувшись среди ночи, я смотрел, как она мирно спит, и тогда мне хотелось, чтобы ночь длилась долго.

Голос Милы вернул меня в реальность. Картинки прошлого сначала потеряли очертания, а затем и вовсе растворились. Мы перебрались на диван.
— Как поживает редактор-невидимка? Судя по твоему взгляду, день сегодня был особенно насыщен искусством, — сказала она, протягивая бокал с вермутом.
— Ты угадала, сегодня я поработал на славу, но только с поэтами. Спасибо за планшет, теперь я могу брать работу с собой. В баре «Мёд» днем почти не бывает посетителей, там варят лучший кофе в городе и работается отлично.
— Поэты порадовали?
— Из пятидесяти авторов — только трое.
— Ты жестокий человек, — улыбнулась Мила, — сложно выжить под твоим редакторским скальпелем.
— Поверь, мне тоже нелегко. Кровь — любовь, плечи — свечи, никогда — навсегда, розы — слезы — это все преследует меня как минимум еще несколько часов после выключения компьютера. Все эти стихи о родине… В них нет жизни, это не поэзия, и не надо быть редактором, чтобы понять это. Достаточно иметь голову и два глаза в этой голове, хотя можно и один.
— Я, конечно, рискую нарваться, но мне кажется, что настоящий поэт — это не тот, кто пишет хорошие стихи, а тот, у кого хватает наглости сохранить их или, еще хуже, — отнести в редакцию, считая, что его поэзия нужна людям.
— Может, ты права, я уже и сам не знаю. Среди присылающих рукописи — высокий процент пенсионеров. Видимо, не зная, куда деть свободное время, они начинают творить. Как правило, пишется у них много, и все на уровне семиклассника. Я лично не знаю ни одного поэта, начавшего писать в старости. Где-то к тридцати годам поэт приближается к вершине своего мастерства и всю оставшуюся жизнь поддерживает уровень, читает умные книги, впитывает в себя ту концентрированную истину, которая впоследствии прослеживается в стихах.
— Люблю, когда ты выходишь из себя, — сказала Мила и прилегла, положив голову мне на колени.
— Вот почему ты спросила про работу?
Лукавая улыбка скользнула по лицу Милы.
— Расскажи о своей книге. Когда думаешь поставить точку?
— Сложно сказать. За год работы удалось написать больше половины задуманного. Я поставил перед собой задачу, с которой едва справляюсь. Иногда кажется, что я никогда не закончу ее.
— Ты справишься, я верю. Обещай, что я первая прочту.
— Обещаю. Хватит обо мне, ты как?
— Хорошо, только устала немного. Сегодня был сумасшедший день. Нам достался тендер на большой проект, в общем, как всегда: шеф добывает тендер, обещая клиенту в короткий срок за минимальные деньги сдать объект, спокойно отправляется отдыхать на какой-нибудь остров, а мы, в свою очередь, должны не уронить имидж компании. Вот она, справедливость, Матфей: одни валяются на пляже, грея филейную часть на солнышке, а другие до потери сознания сидят в офисах.
Наступила тишина. Мила лежит на диване, я пью вермут и думаю о сегодняшнем дне. Через некоторое время дыхание Милы становится ровным, она спит. Стараясь не создавать шума, встаю с дивана, кладу ей под голову подушку и укрываю маленьким пледом.

2

Милы уже не было дома, когда я проснулся. Мы оба сходимся во мнении, что с восьми утра до двенадцати дня — оптимальное время для работы, и я уверен, что она сейчас трудится над новым проектом. Как всегда, она ушла, не попрощавшись. Мы никогда не прощаемся.
Я сижу в баре «Мёд» за моим любимым столиком у окна, из которого открывается вид на оживленный проспект. Когда я вижу динамику дороги, наблюдаю за вечно спешащими автомобилями, то почему-то чувствую себя спокойно, оттого что мне никуда сейчас не нужно бежать. Я уже на работе, чашка кофе и планшет с файлами — мои главные инструменты.
«Мёд» — это бар моего друга Давида. Он профессиональный пасечник, или, как он просит себя называть, «пчелиный король». О пчелах Давид знает все. Мне кажется, даже пчелы не знают о себе столько, сколько знает о них Давид. Бар для него скорее увлечение, нежели бизнес, а настоящий источник заработка — это семьсот ульев.
Здесь для меня действует пожизненная скидка на все, но заказываю я только кофе, за исключением тех дней, когда мы с Давидом устраиваем коньячные посиделки. Это бывает довольно часто, и в свое оправдание скажу, что несколько раз пытался заплатить за выпивку, но ничего не вышло. Давид пригрозил, что если я хотя бы раз заплачу за что-то в его заведении, то он скажет охране, чтобы меня больше не впускали. «Ты — бедный писака, хоть и живешь в хоромах, а я — пчелиный король. Для меня большая радость, что ты приходишь сюда. Жизнь — штука непредсказуемая: может, завтра пчелы изменят мне с другим пасечником и улетят, тогда я стану банкротом и буду жить в твоей прихожей», — сказал он однажды.
Я как раз собирался отложить повесть, которую читаю уже больше часа, когда в дверях появился Давид. Одет он в белый спортивный костюм. В гардеробе Давида можно насчитать великое множество спортивных костюмов, и почти все они белого цвета. Он принципиально не носит строгой одежды. Крепкое телосложение и своеобразная походка, выдают в нем спортсмена. В молодости Давид сильно увлекался боевым самбо.
— Мое почтение, — сказал он и бросил зонт на стойку бара.
Бармен повесил зонт на вешалку и вернулся к работе.
— Привет, Давид. Ты почему не спишь в такую рань, да еще и в субботу?
— Старею, брат, старею. Тридцать шесть — это тебе не хухры-мухры, это, знаешь ли, возраст. Как известно, чем старше человек, тем раньше он просыпается по утрам.
— Антон, принеси нам, как всегда, — крикнул он бармену и присел за столик.
— С утра пораньше? — спросил я.
— Мы по глоточку, тем более что есть повод.
— Что еще за повод?
— Лера беременна.
— Ничего себе! Поздравляю, — воскликнул я и обнял Давида. — Ты же недавно говорил, что вы больше не планируете детей…
— А мы и не планировали.
— Только что жаловался на возраст, ах ты, старый пройдоха.
— Третий ребенок, брат. Мне самому не верится.
Антон принес закупоренную бутылку коньяка, плитку горького шоколада и два бокала.
— А Лера что?
— Ничего, — тяжело вздохнул Давид, — говорит, если буду себя плохо вести, бросит меня с тремя детьми.
— Смешно.
— Да уж.
Давид наполнил бокалы на одну треть.
— Крестным будешь?
— Буду.
— Ну и славненько. Твое здоровье, — сказал он и пригубил, — я не сильно мешаю тебе работать?
— Нет, я давно уже здесь, больше часа читал повесть.
Какое-то время мы молчали, наблюдая, как Антон старательно полировал стойку бара.
— Твои странные отношения с Милой еще продолжаются? — спросил Давид.
— Да.
— Она пугает меня… Все девушки на свете хотят замуж, а Мила ведет себя, как парень-холостяк.
— Она не верит в любовь, — сказал я, — она другая.
— Я тоже не верю в любовь, но что делать с тобой?
— Я в порядке.
— Мне кажется, ты любишь ее больше жизни, Матфей, признайся, я прав?
— Ты же не веришь в любовь…
— Причем здесь я! Ты в нее веришь, значит, с тобой она может случиться. Прости, что вмешиваюсь, просто я переживаю за тебя. О ней известно только то, что она работает в строительной компании, одна воспитывает шестилетнего сына и живет с родителями. А, ну да, чуть не забыл, — ей 28 лет.
— Мне больше ничего не надо.
— Ты до сих пор не знаешь, кто разбил ей бровь в тот вечер, и как она оказалась возле твоего дома, — сказал Давид, наполняя рюмки. — Меня это просто с ума сводит. Ну, как так можно? Я бы уже вытряс из нее всю информацию за те три года, что вы знакомы. Когда она уезжает из города на несколько недель, я вижу, как ты скучаешь, хоть и стараешься не подавать виду.
— Все мои отношения с женщинами заканчивались одинаково. Сюда можно отнести и бывшую жену. Я не знаю, что делать, Давид, не знаю. Я просто импровизирую. Раньше я думал, что нужно быть прагматиком, планировать будущее, но на практике все рассыпалось на мелкие кусочки. Мне тридцать три года, а я до сих пор не нашел себя, не знаю, куда иду.
— Хорошо, почему вы видитесь только раз в неделю?
— Потому что у нее работа, ребенок и много других дел. Не забывай, мы не пара, мы друзья. Кстати, видимся мы чаще. Раз в неделю, точнее, каждую пятницу мы отмечаем день знакомства.
Давид смотрит на меня и слегка покачивает головой.
— Ладно, забудь. Обещаю больше не поднимать эту тему, — еще коньяка?
— Спасибо, я — пас, не то получится, как в той поговорке: утром выпил — весь день свободен. Я должен дочитать повесть.
— Читай, мой друг, читай. Я удивляюсь, как ты до сих пор не надел очки…
— Наследственность хорошая.
В куртке Давида зазвенел телефон. Несколько секунд он смотрит на экран, затем дает отбой и прячет телефон в карман.
— Лера, — тяжело вздохнул он.
— Почему не взял?
— А зачем, я и так знаю, что она скажет. Вот ответь мне на такой вопрос: что такое свобода?
— Не знаю. Ты ждешь, что я скажу — деньги?
— Неправильно! Свобода, друг мой, это когда при выходе из дома ты забываешь мобильный телефон. Мне пора домой, беременных нельзя расстраивать, — сказал Давид, вставая из-за столика. — Рад был повидаться.
Перед тем как уйти, он подошел к Антону и что-то шепнул тому на ухо. Антон кивнул, и они оба посмотрели в мою сторону.
Я вернулся к чтению повести. В баре необычайно тихо. Кроме меня, нет ни одного клиента. Я попросил Антона сделать еще один кофе и убрать коньяк.
— Вы согласны с ним насчет свободы? — спросил Антон, протирая стол.
— В каком-то смысле он прав.
— Нет, не прав. Свобода — это когда тебе ничего не нужно. Свобода начинается там, где заканчивается твое потребительское отношение к жизни.
— Сильно. Сам придумал?
— Нет, отец Алексей научил. Он заходил вчера выпить свой любимый молочный коктейль с корицей.

3

Дочитав повесть до конца, я решил, что буду твердо отстаивать ее перед Семеном Райским. Мне понравился стиль автора, целостность произведения и особенно концовка. Такие повести здорово поднимают настроение. Две вещи в моей работе поднимают настроение: день зарплаты и возможность хоть как-то помочь талантливому человеку с публикацией.
Я вышел из бара и направился домой, но по пути вспомнил об одном деле. Сегодня утром звонил Борис Авдеев — местный поэт, считающий себя живым классиком. Он уже несколько недель назначает мне встречи, а я всячески уклоняюсь, придумывая разные причины. К сожалению, сегодня утром он звонил с незнакомого номера и застал меня врасплох, так что я не успел придумать себе срочное дело. Идти к Борису не хочется, но придется. Живет Боря в пяти минутах ходьбы от моего дома. Борис давно и успешно занимается бизнесом. Он владелец сети магазинов по продаже бытовой техники. Человек веселый, добрый и необычайно сильный. Рост примерно сто девяносто сантиметров и богатырское телосложение. Когда я смотрю на него, сразу вспоминаю Урса из экранизации «Камо грядеши?». Человек этот любит устраивать застолья, на которые приглашает литераторов нашего города и просто знакомых. Приглашает Боря только тех, кто его хвалит, а таких, надо сказать, много. Некоторые всерьез считают его поэтом, кому-то неудобно сказать правду, а иные просто боятся его, потому что всем известно, как Боря реагирует на критику.
Ни один серьезный журнал еще не напечатал ни одного его стихотворения, но зато у Бориса в свои 38 лет есть три сборника стихотворений, выпущенных на собственные деньги, и эти сборники он втюхивает каждому. С людьми, которые осмелились назвать стихи плохими, Борис перестал здороваться, обвинив их в зависти. Наслушавшись комплиментов, он вообразил себя великим поэтом и теперь обвиняет в зависти еще и журналы, не желающие его печатать.
Я догадываюсь, зачем он хочет повидаться. Несколько раз Борис отдавал мне свои стихи, я читал их, затем выкидывал в урну. Отправить их в редакцию — это все равно, что подписаться в своей некомпетентности. Вот что я недавно прочитал у него: родина ты моя, родина — матушка, так я люблю тебя, что сердце все в катышках. Если я отправлю это в редакцию, у Райского начнется приступ истерического смеха. Моим мнением относительно своего творчества Борис не интересуется, и это хорошо, иначе список завистников пополнился бы еще одним человеком.

Двери открыла жена Бори — главный ценитель и критик творчества своего мужа. Я прошел в огромный зал и присел на диван. Скоро появился хозяин. Боря в белом халате, босиком, а волосы аккуратно уложены гелем. Мне почему-то сразу захотелось домой или куда-нибудь еще, главное, подальше отсюда.
— Привет, Матфей, как ты? — спросил он, протягивая мне свою огромную руку.
— Хорошо, работа… дом…
— Чай будешь?
— Нет, спасибо.
— Как у тебя со временем?
— Через час надо выйти на связь по скайпу с редакцией, — соврал я.
— Отлично! — обрадовался Боря. — Я займу минут сорок твоего времени.
Только сейчас я заметил, что Борис пьян.
— Что-то случилось?
— Да. У меня случилась большая радость. Сегодня мне позвонили из Союза писателей. Я принят…
— Куда? — спросил я не своим голосом.
— В Союз писателей России, — невозмутимо ответил Боря.
Изо всех сил я пытаюсь не показывать своего удивления, но, видимо, получается у меня неважно.
— Что у тебя с лицом? — спросил Боря. — Ты не рад за меня.
Меня словно обухом по голове ударили. Как Бориса могли принять в Союз писателей России? Это уму непостижимо. Ни одно издание не приняло его стихов. Один раз в жизни Борю напечатали в местной газете только потому, что он был знаком с главным редактором. Это стихотворение висит теперь в прихожей, чтобы каждому входящему в дом было видно: здесь живет поэт.
Я кое-как оправился от шока. Пытаюсь сделать вид, что рад за Борю.
— Подожди минуту, — сказал он и поднялся по лестнице на второй этаж.
Я снова остался один в огромном зале, внутри которого с легкостью поместился бы еще один дом. Желание уйти усилилось. В таких хоромах я чувствую себя некомфортно, а тут новость, которую сообщил Боря, все еще звучит в голове. За деньги можно купить многие вещи, но читателя не обманешь. Впрочем, это не мое дело.
За спиной послышались торопливые шаги — это Боря спускается по лестнице. Он успел переодеться в серые брюки и рубашку лососевого цвета и сразу стал похож на чиновника местной администрации.
— Это моя поэма! — торжественно объявил он, показывая какие-то листы.
— О чем она? — спросил я.
— О России. О том, что жить так дальше нельзя, о маленьких пенсиях, о том, что довели народ до жалкого существования.
Я смотрю на этого великана, с трудом сдерживая смех. Дом, стоимостью восемь миллионов рублей, автомобиль от известного немецкого производителя, недвижимость в Сочи и сеть магазинов, — и вдруг проснулся голос сострадания… Лицо Бориса заметно порозовело, видимо, он выпил еще для смелости, когда поднимался за рукописью.
Я обреченно устраиваюсь на диване, понимая, что быстро уйти не получится.
— Слушай, — говорит Боря и начинает читать.
Борис решил наказать меня искусством по полной программе. Он начал проявлять актерское мастерство, жестикулировать, всячески обыгрывать свой текст. Напустив на лицо мировую скорбь, Боря показывает, что печалится не только о России-матушке, но и обо всем человечестве. Промелькнули строки, в которых он обозначил проблему бедности во всем мире.
Я посмотрел на часы. Борис читает всего двадцать минут, но как будто прошло больше двух часов. На мое счастье, зазвонил телефон.
— Ответишь? — спросил он.
— Извини, Боря, — это важный звонок, — сказал я.
Звонила Мила:
— Ты где? — спросила она.
Борис терпеливо ждет, когда я закончу, свернув рукопись трубкой.
— Что? — возмутился я. — Неужели это не может подождать?..
— Все понятно, — сказала Мила, — ты от кого-то хочешь отделаться.
— Не кричи в трубку, я хорошо тебя слышу, — негодую в манере плохого актера.
— Завязывай, Мэл Гибсон, тебя могут раскусить, — рассмеялась Мила.
— Ладно, сейчас приеду, жди, — сказал я и дал отбой.
Я смотрю на Борю. Он сидит в кресле напротив и пытается продырявить меня взглядом.
— С кем ты говорил? — спросил он недобрым тоном.
— Прости, Борис, это личное.
— Я слышал смех, у тебя хорошие динамики. Человек, говоривший с тобой, смеялся, а ты делаешь вид, что тебе звонили по срочному делу. Я все понял: ты такой же, как и все…
— Какой? — спросил я, почувствовав себя неловко.
— Завистливый. Не бойся, я не стану просить тебя напечатать мою поэму в вашем паршивом журнале, — сказал Борис, поднимаясь с кресла. — Ты — литературная крыса, ничего не понимающая в искусстве.
Я почувствовал, как адреналин заиграл в моей крови. Боря подошел вплотную, ткнул меня пальцем в грудь и сказал:
— Признайся, хоть раз в жизни скажи правду: тебя жаба душит?
Я поднялся со своего места, и теперь мы стоим с Борисом так близко друг к другу, что практически соприкасаемся лбами.
— Успокойся, здоровяк, и аккуратнее со словами, — сказал я.
Я прекрасно понимаю, что спорить с пьяным Борисом — дело неблагодарное. Если в трезвом состоянии он плохо воспринимает критику, то сейчас тем более не стоит ничего говорить. Это его коронный номер: сначала наговорит всякой гадости на пьяную голову, а на следующий день будет извиняться, сваливая все на водку. Кстати, я сам не раз поступал так же.
— Пока, Боря, — сказал я, направляясь к выходу.
— Мне показалось, что смех был женский, неужели коза твоя звонила? — не унимается Боря.
От нахлынувшего гнева у меня закололо в спине. Я поворачиваюсь к Борису, и он сразу замечает, что попал в точку.
— Что с тобой, Мотя?
— Во-первых, не называй меня Мотей, жирный кабан. Во-вторых, для тебя она — Мила Сергеевна.
Борис побагровел. Он стоит посреди зала, вытаращив красные глаза. Я чувствую, что какая-то часть меня рвется в бой.
— Не боишься, что я тебя размажу как соплю об стену? — спросил он сквозь зубы.
За спиной Бориса раздался испуганный женский голос:
— Можно тебя на секундочку…
— Уйди отсюда, — заревел Боря, и женщина быстро ретировалась.
Сейчас мне нужно просто открыть двери и уйти, но я не могу. Во мне горит желание отомстить этому самовлюбленному барану. Я настолько зол, что не могу сформулировать ругательство, которое бы задело Борю как можно сильнее.
— Как ты думаешь, чем она заработала на такую машину? — спросил он, ехидно ухмыляясь. — У меня, Мотя, есть один вариант, но озвучивать не стану, вдруг обидишься.
Боря нащупал мое больное место и теперь давит на него с особым удовольствием.
— Я много чего не знаю, Боря, но одно я знаю точно: ты — самый бездарный поэт на планете. Твои стихи — это не просто дерьмо, для них даже не существует определения в русском языке. Слушать тебя невыносимо… Перестань писать, сжалься над людьми, которые страдают от твоего литературного террора.
Борис бросил на пол распечатанную поэму и медленно зашагал в мою сторону.
— Сам напросился, скотина, — сказал Боря, и лицо его озарилось искусственной улыбкой злодея из советских мультфильмов.
Когда расстояние между нами сократилось, я понял, что если ничего не предпринять, Боря сотрет меня в порошок. Он примерно килограммов на сорок тяжелее.
Борис размахнулся своим богатырским кулаком, но я успел отскочить — так что удар на себя приняла входная дверь. Алкоголь притупил реакцию, и это спасло меня, судя по тому, как хрустнуло дверное полотно. Это был мой шанс. Стараясь вложить всю силу в удар, я пустил правый боковой в ухо Бориса, но это не принесло результата. Мой удар еще больше разозлил его, и, немного замешкавшись, я допустил ошибку, позволив сопернику войти в ближний бой. Теперь и без того небольшие шансы на победу резко сократились. Борис схватил меня за шею, и мы рухнули на пол. Я оказался под ним, лишенный возможности двигаться и защищаться, в плену клаустрофобии, злости и жировых складок необъемного тела поэта.
— Слабо бьешь, — ликовал Боря, забираясь на меня и усаживаясь удобнее.
Он сидит на грудной клетке, и я чувствую нестерпимою боль в правом подреберье.
Вид у Бори ужасающий. Правое ухо надулось и стало фиолетовым, глаза налились кровью. Мне каким-то чудом удалось высвободить левую руку, и я пытаюсь ударить в челюсть, но он готов к этому. Отбив удар, Борис своим огромным кулаком разбил мне нос, и теперь я чувствую, как теплая кровь растекается по лицу. Я не могу оценить силу ударов, но понимаю, что нос, как минимум, сломан. Борис нанес еще несколько ударов, но и они показались какими-то ватными. Боль в ребре усилилась.
Внезапно я почувствовал тонкий запах духов, и на глаза упала какая-то ткань. Это юбка Юлии, жены Бориса. Юля не кричала, не плакала — она просто вцепилась в своего мужа, обхватив его голову двумя руками. На мое счастье, Боря не пытается прогнать ее.
Когда Борис встал с меня, Юля так и осталась висеть у него на шее. Он обнял ее, поцеловал в макушку и опустил на пол. Я встал на ноги и тут же почувствовал головокружение и тошноту. Каждый вдох отдавался болью в ребре.
Выхожу на улицу и ковыляю в сторону дома, благо, что идти недалеко. Сейчас я не думаю ни о чем и ни о чем не жалею. Полная опустошенность… Прохожие смотрят на меня, как на инопланетное существо. Подойдя к дому, понимаю, что не могу больше двигаться. Если бы мой дом находился метров на сто дальше, пришлось бы ползти… Открываю дверь, и мне навстречу бежит Дивуар, он трется о ноги и громко мурлычет. Это значит только одно: он голоден, но, боюсь, ему придется немного потерпеть.
Вымазанный в крови свитер бросаю возле стиральной машины и наполняю ванну прохладной водой.
Вода немного вернула меня к жизни. Настало время оценить ущерб. Подойдя к зеркалу, вижу не такую уж страшную картину, как ожидал: под глазами отеки, и нос увеличился втрое. Скорее всего, он не сломан, так как перегородка не смещена. Небольшая гематома на левой брови и царапина на лбу в виде буквы С. Все это исчезнет через две недели. Вот бы еще и ребра не были сломаны, тогда можно сказать — отделался легким испугом, учитывая габариты соперника.
Ложусь на диван и ищу позу, в которой бы ничего не болело. Ко мне сразу прыгает Дивуар. Он делает круг по дивану, затем, свернувшись клубком, засыпает, приятно согревая ноги.

4

Сквозь стеклянную стену рабочего кабинета я вижу, как ветер раскачивает сосны. Ночью был дождь, и это утро возвращает меня в календарную реальность. Такая погода навевает грустное настроение на подавляющее большинство людей. Если утром включить телевизор, можно услышать множество рецептов от осенней хандры. Кто-то из великих сказал: «В такую погоду опасно быть не поэтом». Как же он прав…
Быть поэтом не в традиционном понятии — быть им по сути. Можно не написать ни одной строчки — и быть поэтом. Эта особая нервная система. Миниатюрные рассказы Леонида Енгибарова — это стихи, вырвавшиеся за пределы поэтических форм и рифмы. Он был поэтом без стихов.
С литературной точки зрения, люди делятся на поэтов и не поэтов, и это вполне конкретное разделение, без условностей и исключений.

Я работаю над книгой, радуясь любимому времени года. Этой зимой я планирую закончить роман. Он вымотал меня, но я люблю эту рукопись, где герои живут своей жизнью, не обращая на меня никакого внимания. Я придумал их, наделил характерами, слабостями, недостатками, талантами и теперь они не нуждаются во мне. Они удивляют, расстраивают, смешат. Они живые, и какое счастье, что они есть. Жить одновременно в двух мирах, пожалуй, одно из главных преимуществ писательской деятельности. Пока ты пишешь, никто не сможет отнять у тебя счастье творчества, никто не сможет ворваться в придуманный тобою мир. Потом уже начнутся отзывы, критика, а может быть, и полный разгром твоей долгой, кропотливой работы, но сейчас ты свободен и полон решимости написать что-то стоящее.
Все, что произошло вчера, могло бы показаться страшным сном, если бы не физические подтверждения… Последний раз я дрался в школе, и результат был примерно такой же, как сейчас. Никогда не умел толком постоять за себя.
Заиграла музыка домофона.
— Кто? — спросил я.
— Открывай, Рэмбо, — послышался голос Давида на другом конце трубки.
— Заходи, повелитель пчел.
Давид влетел в комнату, снял кроссовки и подошел ко мне. Несмотря на погоду, он был в белом спортивном костюме.
Я вошел в кухню вслед за ним и включил свет.
— Смотри, что я принес, — сказал Давид, показывая какой-то сверток.
— Что это?
— Кофе, брат, самый дорогой в мире.
— Откуда?
— Из Индонезии, «Kopi Luwak» называется. В переводе с индонезий¬ского, «Kopi» — это кофе, а «Luwak» — маленький зверек, благодаря которому и появляется этот кофе. В науке зверек этот называется пальмовой циветтой. Фермеры собирают плоды кофейного дерева, затем скармливают их циветтам. В желудке циветты кофейные зерна не перевариваются и выходят невредимыми вместе с экскрементами. Затем зерна чистят, сушат и слегка обжаривают. Чашка такого кофе стоит тридцать долларов.
— Фу.
— Понюхай сначала, — сказал Давид и раскрыл сверток.
— Какашки заморского зверя как раз то, что мне сейчас необходимо. Спасибо, ты настоящий друг.
Кофе был молотый, коричневого цвета и на вид ничем не отличался от арабики. Я понюхал и сразу чихнул, с трудом устояв на ногах. Такое ощущение, что в ребро засунули спицу.
— Вижу, тебе хорошо досталось, — сказал Давид, включая газовую конфорку. Затем он наполнил турку водой, положил в нее две чайные ложки кофе и поставил на огонь.
Я присел на диван, чувствуя, что боль потихоньку отступает.
— Кто тебе сказал?
— Мой бармен Антон. Его жена — лучшая подруга жены Бориса Авдеева. Маленький город, брат… Я сначала не поверил, но когда он сказал, что ты защищал честь Милы, все сразу прояснилось.
— Что еще рассказал Антон?
— Сказал, что в твоем арсенале есть неплохой хук справа. Говорит, что левое ухо Бориса похоже на гигантский помидор.
— Я старался.
— Верю.
Кофе закипел. Давид наполнил чашку и передал ее мне, присев рядом.
— Поехали в больницу, снимок сделаем. Вполне возможно, что ребро сломано.
— Не надо, я в порядке.
— Мила знает?
— Надеюсь, нет.
— Жаль, меня не было. Я бы придушил этого кабана.
— Тогда мне было бы еще хуже, — сказал я и сделал глоток, стараясь не думать о том, какой путь проделали кофейные зерна, прежде чем попасть в чашку.
Наступила тишина. Я пью кофе, а Давид, облокотившись на спинку дивана, слегка запрокинув голову, смотрит в потолок.
Если ты можешь позволить себе молчать в присутствии собеседника и при этом не чувствовать себя неловко, значит рядом с тобой находится настоящий друг. Слова не нужны, достаточно просто видеть, что рядом сидит друг.
— Сейчас мои слова покажутся тебе странными, но поверь, ты чувствовал бы себя намного хуже, если бы победил Борю в драке, — сказал Давид. — У меня была бурная молодость, и мне известно, что чувствует победитель, как вместе с победой ты получаешь бонусы в виде угрызений совести, уныния и тошнотворного состояния минимум на неделю. Твой нос скоро заживет, а вот совесть Бори не даст ему спать спокойно. Хотим мы этого или нет, но все мы твари Божьи и не можем быть счастливы, нарушая Его заповеди. А если ты «разукрасил» лицо ближнего своего — будь готов к последствиям, от себя не убежишь.
— Глупо все вышло, надо было просто уйти, Боря был пьяный, — сказал я.
— В девяностые годы я носил малиновый пиджак и наводил ужас на предпринимателей. Большинство моих друзей получили большие сроки, некоторые погибли, не дожив до двадцати пяти, а надо мной, над упырем, Господь сжалился. Только ты знаешь правду, я даже Лере не все рассказал.
Правда заключалась в том, что Давид, как и многие другие спортсмены, в девяностые занимался рэкетом. Прозвище у него было Удав. Получил он его потому, что был мастером удушающих приемов. В свободное от рэкета время он пропадал в барах в обществе проституток, которые бесплатно обслуживали братву, взамен получая покровительство. Все было хорошо: деньги, уважение, влиятельные знакомые, — но все это продолжалось до той поры, пока Давид не познакомился с отцом Алексеем на отпевании одного из своих друзей.
В тот день смерть была рядом. Он чувствовал ее дыхание, видя посиневшее лицо друга, его потрескавшиеся губы. На днях Давид пил с ним пиво. Он много шутил и строил планы на будущее. Иллюзия бессмертия рассеялась, и Давид как будто бы увидел свои похороны. Он уже обдумывал план мести, зная наверняка, кто убийца. На похоронах Давид не произнес ни слова. Когда отец Алексей закончил таинство, он подошел сначала к матери погибшего со словами утешения, затем подозвал к себе Давида и сказал:
— Не делай глупостей, некоторые вещи невозможно исправить.
Давид никому не говорил о мести, но Алексей каким-то образом догадался.
— Приходите в воскресенье на службу, после нее я бы хотел поговорить с вами. Буду ждать вас на выходе из храма в 12: 00.
Давид сказал, что придет, но на самом деле приходить не собирался. С того момента, как он узнал о смерти друга и до конца отпевания, Давид не чувствовал потери. В душе была пустота, мысли были рассеянны. Не получалось сосредоточиться и понять, что произошло, но, когда он вернулся домой, сердце его сжалось так, что стало трудно дышать. Давид уткнулся лицом в подушку и плакал. Он ничего не мог с собой поделать. Только теперь он понял, что больше никогда не увидит своего друга. Он плакал как ребенок: навзрыд, задыхаясь, с трудом переводя дыхание. В какой-то момент он почувствовал усталость и облегчение. Давид проспал до позднего вечера и проснулся уже другим человеком. Ему приснился сон, и Давид истолковал его как знак: во сне он увидел двух белых голубей. Такого оттенка белого он никогда не видел. Голуби сидели на спинке его любимого кресла и смотрели на Давида. Больше всего удивляли глаза: они не были похожи на глаза обычных голубей. Птицы сидели рядом, соприкасаясь крыльями, а Давид стоял на расстоянии нескольких метров, сжимая в руке ножи. Голуби не пытались улететь даже тогда, когда Давид стал бросать в них ножи. Расстояние было небольшое, но ни один нож так и не попал в цель. И тут Давид заметил, что один из голубей плачет. Глаза у него были точь-в-точь как у человека, и смотрел он на Давида не осуждающе, а с любовью. Этот взгляд напомнил ему взгляд мамы, которая так переживала за сына, зная, чем он занимается. Голуби смиренно ждали, пока он убьет их, но Давид промахивался снова и снова.
«Как хорошо, что я не попал в них» — это была первая мысль при пробуждении. Всю ночь он не сомкнул глаз, а утром поехал в храм, отстоял службу, которая показалась ему бесконечной, и встретился с отцом Алексеем. Они долго беседовали, а на следующий день Давид пришел на исповедь. Он говорил вслух о своих грехах и сам себе казался чудовищем, но вместе с покаянием в душе появился мир, и Давид понял, что это самое большое сокровище в жизни.
С рэкетом было покончено, но друзья упорно пытались вернуть Давида в свои ряды. Они еще несколько месяцев ездили к нему и однажды привезли конверт с фотографией человека с пулевым ранением в затылок. Это был тот самый убийца, и друзья ждали от Давида благодарности. Он выгнал их из дома, твердо для себя решив не возвращаться к прежней жизни. Спустя девять дней жена убитого нашла в почтовом ящике крупную сумму денег с надписью «от друга».
— Позавчера отец Алексей заходил в «Мёд», — сказал я.
— Знаю, но я не мог подъехать, был занят важным делом.
— Продолжением рода?
— Очень смешно, мистер Распухший Нос… Это тебе надо подумать о продолжении рода.
— Для этого нужна жена, а ты знаешь мое отношение к браку.
— Ничего я не знаю. Вот, например, я думал, что ты мирный ботаник, а ты при желании можешь заехать в ухо человеку.
— У меня есть кое-что для тебя, пойдем, — сказал я.
Мы вошли в кабинет. Я достаю из бара коньяк и два бокала.
— Французский коньяк, подарок Семена Райского, угощайся.
— И почему евреев считают жадными? — задумчиво произнес Давид, рассматривая этикетку.
Он разлил коньяк по бокалам и подошел к стеклянной стене, а я открываю ноутбук и заглядываю в почту: две повести, подборка стихов и даже один роман.
— Не знаю. Евреи отличные ребята. Райский позволяет мне бесплатно жить в доме стоимостью четыре миллиона.
— Угу, только вот за работу платит всего пятнадцать тысяч в месяц.
— Мне хватает…
— Никогда не жалуешься, молодец.
— На что жаловаться? От жизни я получаю намного больше, чем заслужил.
— А все-таки отец Алексей повлиял не только на мое мировоззрение, — сказал Давид и повернулся ко мне. — Мне пора, рад был повидаться. Не забудь угостить Милу моим кофе, я положил его на подоконник.
— Хорошо, спасибо, что забежал. Лере привет…
Белый джип выехал из моего двора, несколько раз просигналив на прощание. Погода окончательно испортилась, подарив мне чувство гармонии с природой. Сейчас порывистый ветер и дождь не только за окном, но и в душе.

5

Первые морозы наполнили воздух свежестью. Середина ноября, светит солнце, на небе нет ни одного облачка. Сегодня я проснулся рано, чтобы поработать над романом. Первая половина дня — оптимальное время для работы. Затем несколько часов просматривал рукописи, присланные по электронной почте.
Последствия недавней драки с Борисом зарубцевались, и я с удовольствием спрятал в долгий ящик солнцезащитные очки. Носить их было крайне неудобно: мешала распухшая переносица, создавая довольно приличную дистанцию между глазами и стеклами.
Я решил зайти к Миле и выкрасть ее с работы. Сидеть в офисе в такой день, по меньшей мере, преступление. С удовольствием прошел пешком несколько километров, привел в порядок мысли и наметил для себя план будущей работы с рукописями.
Оказавшись в здании строительной компании, я тут же столкнулся с ней. Она стоит возле кофейного автомата и, видимо, не может решить, какой кофе ей нужен.
— Хватит гипнотизировать автомат, кофе от этого лучше не станет, — говорю я, обнимая Милу.
— Привет. Ничего себе, ты здесь?!
— Мне лучше дождаться пятницы?
— Размечтался. Пятница — это святое, и проводим мы ее только у тебя, — улыбнулась Мила и поцеловала меня в щеку.
— Который час?
— Половина четвертого.
— Мне еще час работать.
— Или…
— Или придумать какую-нибудь фигню и сбежать с тобой.
— Вот теперь я узнаю мою Милу. Жду на улице.
Ждать пришлось недолго, Мила появилась минут через пять. На ней синие джинсы, короткая кожаная куртка, а головным убором служит смешная шапка с бубончиком.
— Я готова. Предлагаю нагулять аппетит, потом зайти в «Мёд», перекусить и чего-нибудь выпить.
— Давай. Честно говоря, у меня не было никаких планов, просто захотелось увидеть тебя.
— Хорошо, что ты пришел. Делай чаще такие сюрпризы.
— Тогда тебя уволят…
— Скажешь тоже! Я, между прочим, ценный сотрудник, — сказала Мила и взяла меня под руку.
Мы идем вдоль проспекта, чтобы потом пройти через парк, сделать петлю вокруг футбольного стадиона и по каштановой аллее дойти до питейного заведения «пчелиного короля». Маршрут этот я придумал еще до знакомства с Милой. Этой дорогой я убегал от одиночества. У меня был небольшой ритуал: я покупал бутылку холодного пива, баночку оливок и проходил по этому пути. В итоге меня ожидал удобный, высокий стул у стойки бара и вечно веселый бармен Антон. Я никогда не напивался вдрызг. Пил немного, для того чтобы появилась усталость — первое средство от одиночества. Я дорожил ею, стараясь не расплескать по пути домой. Всякий раз, засыпая в одежде, я был благодарен собственному телу за то, что оно исчерпало свои ресурсы.
— Не будем нарушать традицию, — сказала Мила, показывая в сторону магазина, — я угощаю.
— Нет, традицию я придумал, так что не вмешивайся, женщина.
Продавщица что-то жевала, явно не обрадовавшись нашему появлению.
— Два чешских и две баночки оливок, — сказал я, доставая кошелек.
— Двести сорок, — недовольно буркнула продавщица, подавая нам заказ.
— Можно открывалку?
— Чего?
— Открывалку, пиво открыть…
— Молодой человек, — сказала продавщица, напустив на себя устало мудрый вид, — нет такого слова «открывалка».
— Если этого слова нет в вашем словаре, то это не значит, что его не существует, — вмешалась Мила, проверяя срок годности оливок.
— Правильно говорить — «открывашка», запомните на будущее, — сказала продавщица, положив на прилавок открывалку.
Мы с Милой переглянулись.
— Хорошо, запомню, — говорю и откупориваю бутылки.
— Можно просто стоять за прилавком, а можно стоять за прилавком и одновременно демонстрировать безграничные просторы своей тупости, — сказала Мила, когда мы вышли на улицу.
— Правильно, просто стоять — скучно.
По пути Мила рассказывала, как продвигается работа над новым проектом, но я практически ничего не запомнил из ее рассказа. Выглядит она настолько привлекательно, что все мои мысли направлены только в одну сторону.
— Я тебе уже говорил, что ты красивая? — спросил я, когда она закончила.
— Говорил, лет пять назад.
— Мы знакомы только три года…
— Значит, это был не ты.
— В любом случае, это был человек со вкусом, знающий толк в вечных ценностях.
— Не вечных, — вздохнула Мила, — когда-нибудь старость похитит предмет твоего восхищения.
— Не верю. Старость придет, посмотрит на тебя и скажет: вот я, дура старая, опять, наверное, ошиблась адресом.
— Или же скажет так: батюшки, вот это старушенция! Даже я таких древних не видела! — протянула Мила скрипучим голосом.
— В зеркало посмотри, карга, — ответишь ты, и вы вцепитесь друг другу в волосы.
— У нее нет шансов, ты же видел, как я работаю с грушей.
— Это точно.
В кармане задрожал телефон, звонит Давид:
— Ты где?
— Гуляю.
— Один?
— Нет.
— Это хорошо, вы оба мне нужны.
— В смысле?
— Ты и Мила.
— Все хорошо?
— У меня, брат, всегда хорошо.
— Не поверишь, мы как раз идем в «Мёд», — сказал я.
— Отлично! Дождитесь меня, через два часа я заеду за вами, ресторан уже заказан…
— Какой ресторан?
— Итальянский. Скажи Миле, чтобы не брала машину.
— Ты все-таки решил отпраздновать…
— Будут только самые близкие, ну и ты, конечно, — сказал Давид и рассмеялся раскатистым басом.
— Тебе надо идти? — спросила Мила, после того как я дал отбой.
— Да, и тебе тоже. Отказывать нельзя, «пчелиный король» очень обидчивый. Лера беременна, будет банкет.
— Ну и хорошо, — согласилась Мила, — давно уже не было праздников.
Мы вошли в пустой парк. Как только заканчиваются теплые дни, здесь невозможно находиться. Летом тут можно встретить супружеские пары с колясками. В выходные дни аттракционы работают до позднего вечера, детские площадки переполнены. Но с наступлением холодов сочная зелень газонов превращается в пожухлую траву, аллеи пустеют, аттракционы замирают, и становится тошно оттого, что зима в России длится полгода.
— О чем ты думаешь, когда смотришь на опустевшую детскую площадку? — спросил я.
Мила с минуту помолчала, разглядывая качели, потом ответила:
— Когда отводишь ребенка в сад, а потом, вернувшись домой, заходишь в его комнату, чтобы собрать игрушки и навести порядок, — становится грустно. Пустая комната ребенка с разбросанными игрушками — это детская площадка в ноябре, только в миниатюре. Игрушки в отсутствие детей как будто скучают… Как-то Артем гостил у родителей моего бывшего мужа. Его не было два дня. Я скучала, но отказать бабушке с дедушкой не смогла: они обожают Тему. В первый день я затеяла генеральную уборку и вычистила весь дом. Перед сном мне в руки попался его альбом с раскрасками. Я открыла первую страницу, увидела слона, раскрашенного в красный цвет, и заплакала. Уже думала идти за Артемом, но потом взяла себя в руки. Я, наверно, ненормальная, да?
— Ну-у…
— Ах ты, гад!
— Спокойно, все хорошо, я тоже ненормальный, — сказал я и обнял Милу. — А где сейчас Артем?
— У бабушки. Теперь он ночует у них через день. Они купили какую-то дорогую видеоигру.
— Ревнуешь?
— Да.
— Раз уж Артем у бабушки, может, сегодня останешься у меня?
— Может, и останусь, — улыбнулась Мила.
— Да здравствуют видеоигры, научный прогресс и бабушка! — воскликнул я и метким баскетбольным броском отправил пустую бутылку в урну.
— Повтори, — попросила Мила и протянула мне свою.
Я снова точен. Вдали показался «Мёд».

Внутри немноголюдно. Приглушенный свет, легкая музыка, красивые официантки — в общем, все, как любит Давид. Мы присели за наш любимый столик у окна. Нужно отогреться после прогулки на морозе.
К нам подошла официантка Лиза, я заказал литровый чайник мятного чая.
— Вы можете раздеться, — предложила она.
— Спасибо, сейчас только немного согреемся, — сказала Мила, снимая перчатки и растирая руки.
— Что еще принести? — спросила Лиза.
— Горький шоколад с лесными орехами и черничное пирожное.
Я огляделся по сторонам. Сразу бросилась в глаза огромная плазменная панель, висевшая на стене, раньше ее здесь не было. Бармен Антон беседует с сильно пьяным посетителем, который тычет в него пальцем. Бармен помахал нам рукой, и мы поприветствовали его. Пьяный собеседник Антона обернулся и посмотрел в нашу сторону, сужая глаза и пытаясь навести фокус. Затем он продолжил терроризировать Антона.
Лиза принесла заказ. Антону повезло: пьяный нашел себе нового слушателя. Теперь он улыбается во всю анатомическую ширь ротовой полости и что-то рассказывает молодой посетительнице, подсев к ней за столик.
Спустились сумерки, и сразу стало уютно.
— Родители не будут волноваться? — спросил я.
— А что, должны?
— Они, наверно, ждут тебя с работы.
— Уже не ждут, только что отправила папе сообщение.
— Значит, останешься…
— Останусь. Завтра в девять утра мне нужно забрать Артема: пойду покупать игровой ноутбук. Иначе он обвинит меня в строгом воспитательском режиме и попросит политического убежища у бабушки.
— Думаешь, бабушка предоставит?
— Конечно. У нас холодная война. Каждый раз, когда она видит Артема, говорит, что он похудел с предыдущей встречи. Если бы на самом деле было так, Артем весил бы сейчас килограмма полтора.
— Ты вредина…
— Знаю, — вздохнула Мила и протянула мне на чайной ложке кусочек черничного пирожного.
В дверях показалась могучая фигура отца Алексея. Он одет в черное пальто, напоминающее священническое облачение, в котором Алексей служит воскресные службы. Я не так хорошо знаком с ним, как Давид, но мы часто встречаемся в этом баре, как правило, по утрам. Антон говорил, что Алексея невозможно застать здесь вечером, поэтому я удивился, увидев его. Алексей быстрым шагом направился к стойке бара, поздоровался с Антоном и передал ему какой-то сверток. Затем он заметил нас и подошел.
— Присаживайтесь, — предложил я.
— Спасибо, — сказал Алексей, — не помешаю?
— Нет. Знакомьтесь — это Мила, моя… Мой друг.
— Очень приятно, Алексей.
Он снял пальто и положил его на спинку стула.
Богатырская внешность и необычайно добрый нрав сделали его любимчиком среди прихожан Ильинского храма, где служит Алексей. На исповедь к нему выстраивается большая очередь, и он подолгу беседует с каждым.
С Алексеем связана одна странная история. Говорят, будто он избил человека, который богохульствовал в его присутствии. Эта история уже много лет блуждает по нашему городу. Никто не знает ни имени пострадавшего, ни времени, когда это произошло, тем не менее, многие готовы поклясться, что все это было на самом деле. Я слышал эту историю от разных людей, и каждый раз с новыми подробностями и детальным разбором поединка.
Подошел Антон и поставил на стол молочный коктейль с корицей.
— Спасибо, — сказал Алексей и дал ему пятидесятирублевую купюру.
Какое-то время никто из нас не нарушал тишину, затем Мила спросила:
— Вам бывает скучно?
— Нет, — ответил Алексей.
— Я так и думала.
— Вот видите, предчувствие вас не обмануло, — сказал он, взбивая трубочкой пену коктейля.
— Теперь вижу. Может, поделитесь лекарством от скуки? Я просто помираю от этого недуга на своем рабочем месте.
— Вы будете удивлены, но веселой работы попросту не существует, а скука — это дефицит информации и неправильный подход к жизни.
— Значит, при правильном подходе — весело?
— Нет, при правильном подходе — интересно. У тебя тоже проблемы со скукой? — обратился он ко мне.
— Иногда. Мой сосед Толик утомляет меня рассказами о российском футбольном чемпионате. Несколько раз я пытался сказать, что не люблю футбол, но все без толку. При каждой встрече он исправно докладывает, кто как сыграл, с каким счетом, а после делится своими соображениями относительно улучшения спортивного климата в стране.
— Думаю, ему не бывает скучно, — сказал Алексей и посмотрел на Милу.
— Здесь я с вами согласна.
— А где наш общий друг, «пчелиный король»? — спросил батюшка.
— Скоро должен подъехать. У нас сегодня мероприятие намечено, — сказал я.
— Я в курсе, — кивнул Алексей. — Давид приглашал, но, к сожалению, сегодня вечером я занят. Кстати, пора бежать, — сказал он, взглянув на часы.
— До свидания, отче, — сказала Мила. — Надеюсь, при следующей встрече вы научите меня бороться со скукой на рабочем месте.
Мы с Алексеем обменялись рукопожатиями.
— Рад был пообщаться с вами, — сказал он, затем вполголоса обратился к Миле: — Матфей однажды победил скуку, пусть и вас научит.
— Давай, победитель, — ухмыльнулась Мила, после того как Алексей ушел.
— Может, не стоит поднимать такие темы? — говорю я.
— Стоит. Мне редко удается видеть тебя серьезным.
— Ладно, только говорить я буду от имени батюшки, который так ловко сбежал и подставил меня, назвав победителем скуки.
— Договорились.
— Ты в Бога веришь?
— Да.
— Если есть Бог, значит, есть бесчисленное воинство небесное: ангелы, архангелы, серафимы и херувимы…
— Есть, — согласилась Мила.
— Спаситель говорил, что ад существует и бесы реальны, просто невидимы для смертных, а это значит, что вся жизнь — непрерывное сражение. На войне бывает больно, страшно, обидно, — но, уж точно, не скучно. Нельзя терять бдительность, опасность повсюду. Можно стать участником группового убийства и не заметить этого.
— Например? — спросила Мила, нахмурив брови.
— Вот, скажем, звонит тебе подруга и говорит, что собирается делать аборт, а ты поддерживаешь ее самой дебильной фразой на земле: правильно, зачем плодить нищету, — через несколько минут забываешь об этом разговоре и о своем соучастии в убийстве.
Тишина. Мила смотрит на входную дверь. В голове проносятся тысячи мыслей. Я уже жалею, что поддался на уговоры и начал этот разговор.
— Все хорошо? — спросил я.
— Угу. Позови, пожалуйста, Лизу.
Лиза беседует с Антоном. Она стоит спиной к залу. Пьяный посетитель, оставшись в одиночестве, больше ни к кому не пристает. Теперь он смотрит на Лизу, точнее, куда-то в область ее поясницы, практически не моргая.
Я жестом показываю Антону, что нам нужен официант. За годы общения мы стали понимать друг друга с полуслова. Лиза красивой походкой направилась в нашу сторону.
— Водку с апельсиновым соком, пропорция шестьдесят на сорок, — заказала Мила.
— Что-то еще?
— Нет, принесите, пожалуйста, счет. Будьте осторожны, — шепнула Мила, когда Лиза уже уходила, — вон тот пьяный посетитель смотрит на вашу попу, как голодающий на шницель.
— Спасибо, — засмущалась Лиза и ушла.
Я оплатил счет. Антон, как обычно, не внес в него мой заказ.
— Ты же не пьешь водку? — спрашиваю Милу, которая, сняв соломинку, залпом выпила весь стакан.
— Не пью. Не обращай внимания, так, просто вспомнилось кое-что.
Входная дверь резко открылась, и в бар влетел Давид. Он пронесся мимо Антона, на ходу поцеловал Лизу, наступил на ногу пьяному и, уже находясь возле нашего столика, услышал в свой адрес короткое ругательство.
— Антон, — заорал он на весь зал, — принеси этому почтеннейшему человеку бутылку текилы за счет заведения, я случайно наступил на него.
— Лучше бы на меня наступил, — пробурчал Антон, доставая квадратную бутылку из бара.
— Ну что, поехали? — спросил Давид, хлопая меня по плечу и подмигивая Миле. — На выходе вас ждет экипаж…
— А ты что, с нами не едешь?
— Шутник, — произнес Давид голосом Боярского. — Как же вы поедете без кучера…

Мы подъезжаем к итальянскому ресторану. По пути Давид нарушил все возможные правила дорожного движения.
Внутри пахнет базиликом и тмином. Посетителей немного. Гости Давида уже собрались, они сидят в конце зала. Я присматриваюсь к приглашенным и понимаю, что, кроме Леры и Давида, никого не знаю. Вечер течет размеренно и монотонно, но скоро мы начнем праздновать, и неуемная энергия будущего папы начнет летать по залу, отражаясь от венецианской штукатурки.
Мы с Милой поздравили Леру, она показала нам, куда присесть, затем принялась инструктировать проходящего мимо официанта. Выглядит Лера привлекательно, несмотря на то, что одета не так торжественно, как все остальные.
— У меня камень с плеч, — шепнула Мила. — Мы не единственные, кто пришел в повседневной одежде.
— Ты про спортивный костюм Давида?
— Нет, я про Леру…
— Хорошо выглядишь, — сказал я, когда официант отошел от нее. — Приятно смотреть на тебя, а то у меня в глазах рябит от костюмов и вечерних платьев.
— Спасибо, а где этот обормот, он же вроде за вами поехал? — спросила Лера, пробегая взглядом по залу.
— Машину ставит, наверное, — сказала Мила.
В следующую секунду появился Давид. Сначала он обошел всех гостей, затем сказал что-то Лере на ухо, отчего та засмеялась и толкнула его в плечо.
— Мой дорогой писатель и его несравненная муза, — сказал он, снимая воображаемую шляпу.
— Сними этот костюм, ты похож на человека, который отбирает мобильные телефоны в темном переулке, — говорю я.
— Ты хочешь увидеть меня голым, извращенец? — наигранно удивляется Давид.
— Ни в коем случае! Здесь столько всего вкусного, не хочу, чтобы пропал аппетит.
— И за что я люблю его? — спросил Давид, обнимая Леру. — Он же настоящая «язва».
— Вы, мальчики, не меняетесь, — тяжело вздохнула Лера. — Когда же вы повзрослеете…
— Это риторический вопрос? — поинтересовался Давид.
— В вашем случае — да! — Пойдем к столу, по-моему, все собрались.
Давид и на этот раз подтвердил репутацию расточителя и гурмана: дорогой алкоголь, огромное количество икры, шампанское по десять тысяч за бутылку, лобстеры и прочие гастрономические радости (не имеющие никакого отношения к итальянской кухне), переполняют стол.
Мы сидим в компании незнакомых людей. Лера и Давид настолько далеко, что, если бы нам захотелось поговорить, пришлось бы орать на весь зал. Среди гостей люди разного возраста. Почти у всех скучающий вид и холеная кожа. Разговоры, в основном, о деньгах, налогах и отдыхе. Я чувствую себя охранником на корпоративе банкиров.
— Как думаешь, это надолго? — спросила Мила, наклонившись в мою сторону.
— Не знаю, но мы уйдем при первой же возможности, — говорю и замечаю, что сосед справа услышал мои слова.
— Спасибо тебе. Против Давида с Лерой я ничего не имею, но все эти напыщенные индюки… Стоит человеку обзавестись энной суммой денег, как он превращается в самодовольного мещанина с лишним весом и амбициями.
— Думаю, все-таки есть исключения.
Поднимаю голову и замечаю, что Леры с Давидом нет.
— Выйдем на свежий воздух? — предложил я.
Мила кивнула в знак согласия, и я пошел в гардероб за куртками. Друзей наших мы увидели на выходе из ресторана. Несколько минут назад они выглядели счастливыми, теперь на лице Давида читалось явное беспокойство. В глазах у Леры появилась усталость.
— Не обращайте на нас внимания, — сказала она, опираясь на руку Давида. — Меня немного мутит, но это норма.
— Давай я воды принесу, — предложила Мила.
— Нет, спасибо, кроме свежего воздуха, мне ничего не поможет.
— Я поеду домой, а ты оставайся, — сказала Лера. — Не хочу портить вечер. Вернуться в ресторан не могу, слишком много запахов. До сих пор чувствую коктейль из духов и специй.
— Ладно, ребята, — сказал Давид, глядя на нас с Милой, — не обижайтесь, но нам придется уйти.
— Мы тоже пойдем, — говорю я. — Без вас тут нечего делать.
— Почему? — спросил Давид.
— Потому что мне не нравятся твои друзья, — говорю я и незаметно для Давида встречаю одобрительный взгляд Леры и пожимаю ей руку.
Мила смотрит на меня осуждающе и крутит пальцем у виска.
— Все хорошо, я не обижаюсь, — сказал Давид. — Матфей никогда не врет мне, за это я его уважаю. — Потом после недолгой паузы добавил:
— Это не друзья, просто нужные люди, с которыми время от времени приходится встречаться. Я пойду, попрощаюсь и объясню ситуацию…

6

Пчелиный король сказал, что может подвезти нас домой, но мы отказались. Тихий вечер, небо усыпано звездами. Мы решили пройти пешком несколько километров до стоянки такси возле спортивного комплекса и уже оттуда доехать на машине. Какое-то время мы шли молча, после чего Мила произнесла расстроенным голосом:
— Иногда я себя просто ненавижу.
— Только себя? — спрашиваю.
— Особенно себя. Когда Лера с Давидом решили уехать, какая-то часть меня обрадовалась. Я подумала, что будет здорово поскорее избавиться от общества его гостей, но в следующую секунду мне стало тошно от таких мыслей. Беременной женщине плохо, а я веду себя, как эгоистичная стерва…
— Нет среди нас праведников. Эгоистами рождаются, а не становятся. Чтобы одержать победу над себялюбием, нужно идти вслед за Господом, а это, как известно, самый сложный путь. Если тебе станет легче, могу сказать, что, по сравнению со мной, ты — ангел.
— Мне не легче…
— Радуйся. Алексей сейчас сказал бы, что ты идешь по пути душевного здравия.
— Звучит оптимистично.

Оставшийся участок пути мы прошли молча. Дойдя до стоянки, мы взяли первое попавшееся такси и доехали до дома. Выйдя из машины, замечаю, что у ворот чернеет какой-то неодушевленный предмет. Посветив телефоном, узнаю соседа Анатолия Полякова. Он напугал Милу, когда зашевелился и последними словами отозвался о крепчающем морозе, предстоящей зиме и программе действующего президента. Затем пробормотал что-то о турнирной таблице чемпионата России по футболу. Увидев меня, Толик заметно оживился.
— За сколько согласишься постричься налысо? — спросил он с присущей алкоголикам непосредственностью.
— За сто тысяч, — говорю и открываю калитку, пропуская Милу вперед.
— У-у-у, дешевка, — расстроенно протянул Толик. — Ты бы хоть поторговался, может, я больше предложу.
Потом уже более дружелюбным тоном:
— Займешь сотку на неделю?
Порывшись в кошельке, нахожу для него сторублевую купюру. Толик складывает ее в несколько раз и прячет в карман засаленных штанов.
— Ищу работу, — виновато сказал он и заковылял в сторону своего дома.

Тем временем Мила уже хозяйничает на кухне. Я обошел территорию и включил свет по периметру. Когда я проходил мимо окна, заметил, что она стоит у плиты, а Дивуар выписывает восьмерки вокруг нее.
— Твой неадекватный сосед ушел или все еще висит на заборе? — спросила Мила, когда я вошел.
— Ушел. Чем так вкусно пахнет?
— Яичница с беконом — холестериновый праздник. Как раз, пока разденешься и вымоешь руки, будет готова.

После ужина я решил принять душ. Мила осталась разгребать беспорядок на кухне. Я слышу, что она бормочет себе под нос что-то относительно моего бардака. Когда я закончил, Мила уже играла с котом на диване.
— Мне тоже нужен душ, — сказала Мила. — Полотенце на месте?
Я кивнул.
— Я скоро приду, не обижай Дивуара.
— Не могу ничего обещать. Зови, если понадобится помощь.
— Спасибо, я уже большая девочка, справлюсь, — улыбнулась Мила. — Вернусь минимум минут через сорок.
— Не забывай, что у меня в заложниках твой четвероногий друг. Если будешь час торчать в ванной, я сделаю из него шапку.
— Не слушай его, мой сладкий, — сказала Мила и погладила кота, разомлевшего от женской ласки, — он просто ревнует.
— Я не шучу.
— Перестань, не то я возьму его с собой.
— Не надо, я зачахну от зависти, — признался я.
Ложусь на диван и закрываю глаза. Возле правого уха мурлычет кот. Он любит Милу и только ей позволяет тискать себя. Как я его понимаю…
Грохот телефонного звонка разрушил тишину. Я нащупал телефон, звонит Семен Райский:
— Привет, Матфей, не спишь? — послышалось в трубке.
— Нет, — говорю, — собираюсь. Что с голосом, Сема?
В трубке воцарилась тишина.
— Сема, ты пьяный?
— Нет.
— Тогда говори, что случилось. Ты пугаешь меня своими паузами.
— Ты только правильно меня пойми, — неожиданно громко начал Райский. — Я тут ни при чем. В общем. Короче говоря, тебя придется уволить. Алло, ты где? Ты меня слышишь?
— Слышу, — сказал я, подавляя дрожь в голосе. — Что значит, придется уволить? Разве не ты решаешь, кому работать?
— К сожалению, не я, — тихо ответил Семен. — Ты не представляешь, насколько влиятельный человек требует твоего увольнения.
У меня вырвался нервный смех:
— Что за бред, Сема, кому я нужен?
— Не знаю, Матфей. Теперь будешь знать, что у тебя есть серьезные враги. Вопрос стоит так: или ты уходишь, или журнал закрывается.
— Имя скажешь?
— Сам не знаю. Мне сегодня глава администрации города звонил. Видимо, ты кому-то на хвост наступил.
— Бред какой-то, — сказал я, пытаясь понять, кто это мог сделать.
— Еще раз извиняй, Матфей, нам с ребятами будет тебя не хватать. Я бы мог тебя оставить, но если информация просочится, журнал прикроют. Сейчас никому нельзя доверять, прости.
— Я все понимаю, — говорю я, каким-то чудом подавляя в себе желание метнуть телефон в стену.
— Это еще не все. Тебе придется съехать. Дом уже куплен, и у тебя есть месяц, чтобы подыскать себе новое жилье.
— Куплен?! Кем?
— Какая разница.
— Меньше чем через месяц я съеду. Прощай, Сема, было приятно с тобой поработать.
— Лучше бы ты послал меня куда подальше, — тихо сказал Райский, и в трубке послышались короткие телефонные гудки.
Наступило ощущение какой-то приторной легкости и, вместе с тем, каменного равнодушия. Я подошел к окну. Сквозь ветки абрикосового дерева виднеется тонкий ломтик луны. Только что я потерял работу и дом. Понятия не имею, чем буду зарабатывать на жизнь, но вместо паники в моей душе царит идиотское спокойствие.
Едва уловимый голос говорит, что все это иллюзия, и я не потерял ничего, потому что ничего не имел. Небо, усыпанное звездами, колючие ветки абрикосового дерева, ломтик луны и пьяный сосед Толик — это реальность, а телефонный разговор с Семеном Райским нарисовало мое больное воображение.
Неожиданно погас свет. Я оборачиваюсь и вижу Милу. Она стоит в дверном проеме, обернутая полотенцем. Тусклое освещение из ванной комнаты льется ей на спину, четкими линиями очерчивая силуэт. Она подошла ко мне, и полотенце бесшумно соскользнуло на пол. Ее тело пахнет тропическими фруктами. Мила шепчет мне несколько слов на ухо, после чего я почувствовал биение сердца в районе сонной артерии. И всё реально. И эта ночь, и сердце, сбежавшее из груди в горло. Все остальное — иллюзия.

7

Когда скатываешься со ступенек социальной лестницы, перед тобой открываются новые горизонты. Во-первых, есть возможность увидеть эту пресловутую лестницу целиком, во-вторых, можно пополнить словарный запас следующими фразами: «с зарплаты постригусь», «взвесьте мне двести грамм барбарисок», «…а можно купить полбуханки?» и т.д. А еще начинаешь ходить в магазин со своим пакетом и внушать себе мысль, что макароны полезны для здоровья.
Начало декабря. Денег практически не осталось, и через неделю надо освободить дом. Мила на месяц уехала в Доминиканскую республику. Давид несколько раз пытался помочь, но я отказался. Видя мою гордыню, он предлагал взять деньги в долг. Я сказал, что в случае необходимости обязательно позвоню.
Не иначе как Божественным участием в моем разрушающемся мире появился отец Алексей. Он позвонил сегодня утром и предложил работу. Когда-то мы обменялись телефонами, но так ни разу и не созвонились, а теперь он как будто почувствовал, что мне худо, и, как нежданная радостная весть, свалился на голову. Я пришел на территорию храмового комплекса, где живет Алексей, но дома его не застал. Мне сказали, что он ушел на отпевание, но скоро должен вернуться. Спешить некуда, я решил подождать его в здании библиотеки приходской школы. Удобно устроившись в углу читального зала, листаю книгу «Несвятые святые». Девушка, выдавшая мне книгу, со скучающим видом просматривает журнал «Фома». Время от времени я поглядываю в окно, чтобы не пропустить Алексея. На странице моей книги неожиданно выросла грушеобразная тень.
— Как здорово, что вы выбрали эту книгу, — раздался голос над головой.
Поднимаю голову и вижу человека размером с баобаб. Это мужчина, на вид лет тридцати. На нем черная рубашка нечеловеческих размеров и бесформенные штаны.
— Илья, — представился великан, протягивая руку.
Я пытаюсь пожать ее, но ладонь бесследно исчезает в его огромной руке. Чувствую себя лилипутом.
— Очень приятно, Матфей, — представился я. — Это одна из моих любимых книг.
— И моих, — радостно отозвался великан. — Можно присесть рядом? — спросил он, не замечая, что я пытаюсь читать.
— Пожалуйста, — говорю, откладывая книгу в сторону.
— А кого вы ждете?
— Почему вы думаете, что я кого-то жду?
— Вы на часы постоянно смотрите.
— Тогда отца Алексея, — признался я.
Илья заметно оживился.
— Это необычный человек, — сказал он. — Вам повезло.
— В чем повезло? — спрашиваю.
— В возможности общения с такими людьми. А знаете, какая у меня фамилия? — неожиданно спросил Илья.
— Муромец? — предположил я и открыл книгу, намекая на то, что беседа затянулась.
Шутка вызвала трехсекундный взрыв хохота, после чего лицо Ильи вновь стало невозмутимым.
Я читаю, точнее, создаю видимость чтения, надеясь, что Илья уйдет, но он продолжает сидеть над душой. Он смотрит в мою книгу. В полной тишине читального зала слышно, как тяжело он дышит, издавая свистящие звуки и создавая колебание воздушных масс. Думаю, потоком воздуха из ноздрей он легко мог бы перевернуть страницу.
— Я мечтал стать женским гинекологом, — сказал Илья, явно игнорируя все мои намеки.
— Женским?
— Вот вы смешной, Матфей, разве бывают мужские гинекологи? — снова оживился великан и по-дружески ткнул меня кулаком в плечо. Это вызвало определенные болевые ощущения.
В другой ситуации я бы избавился от этого человека, но сейчас это невозможно. Прямо из окна виден храм, в связи с этим сказать назойливому человеку «отстань» было бы конкретным грехопадением.
— А правда, женщины — самые милые существа на свете? — не унимается богатырь.
— Правда, — говорю и вижу из окна, как отец Алексей быстрой походкой направляется в сторону своего дома.
— Простите, мне пора, — сказал я, в глубине души огорчившись, что не прошел тест на человеколюбие.
— Я буду молиться за вас, — кричит мне вслед великан, тем самым только усиливая голос моей очерствевшей совести.
Догоняю батюшку, и мы вместе идем в сторону его скромного домика. Это одноэтажный дом, на вид примерно квадратов сорок. Жестяная кровля полностью покрылась ржавчиной, ставни наполовину сгнили, а стекло в одном из окон держится благодаря скотчу.
— Заходи, — сказал Алексей, открывая дверь.
Я оказался в маленьком коридоре, в котором каким-то чудом была встроена прихожая с полками для обуви.
— Проходи в зал, я сейчас поставлю чайник. Зеленый с имбирем?
Я кивнул.
Зал выглядит так же аскетично, как и весь дом: старый диван, многочисленные полки для книг, большое количество икон.
— Откуда ты узнал, что мне нужна работа? — спросил я, когда Алексей вернулся с пакетом печенья и двумя чашками чая.
— Я обещал этому человеку, что не выдам его, — сказал Алексей.
— Не надо выдавать, лучше поцелуй его при встрече от моего имени. Мне, действительно, нужна работа.
— И квартира, — добавил он.
— Откуда…
— Не спрашивай, все равно не скажу. Печенье бери.
Вот она, сила истинной веры. Человек только что видел покойника, но выглядит так, словно вернулся с дружеской встречи.
— Ладно, ближе к делу. Хочу предложить тебе работу в нашем издательстве «Свет». Издаем мы только православную литературу. Есть вакансия редактора, если хочешь, подумай…
— Я согласен.
— Зарплата восемь тысяч в месяц, извини, больше у нас нет. Мы существуем, в основном, на пожертвования.
— Мне хватит.
— Лови, — сказал Алексей и бросил мне какой-то ключ.
— Что это?
— Ключ. Улица Февральская, дом 54, комната 9. Это общежитие, но там довольно уютно и в комнате есть вода.
— Спасибо, — говорю я, рассматривая ключ. — Сколько с меня?
— Плати только коммунальные, мне ничего не надо.
— Не знаю даже, что сказать, ты спасаешь меня…
— Хватит! Я всего лишь предложил работу с мизерной зарплатой, а комната пустует, поэтому можешь не благодарить.
Я пригубил зеленый чай, почувствовав терпкий вкус и легкую остроту имбиря. Алексей сидит напротив, покачиваясь на стуле. Лицо его выражает крайнее удовлетворение жизнью.
— Вот скажи мне, как представитель «человека разумного», люди правильно сделали, что водрузили над собою флаг с надписью «гомо сапиенс»? — спросил Алексей после недолгого молчания.
Меня всегда удивляла его способность ни с того ни с сего переходить на философские темы. Ни одна моя беседа с ним не обошлась без философии. Так разговор о сортах зеленого чая может незаметно перейти в дискуссию о кризисе безбожия. Или же разговор о погоде — в учение о воздушных мытарствах.
— Думаю, нет, — ответил я. — Человек относится к природе потребительски. Он как-то забыл, что природа разумна. В словосочетании «гомо сапиенс» есть что-то вызывающе гордое.
— Ты серьезно думаешь, что природа разумна?
— Да, — сказал я. — Можно легко убедиться в этом, достаточно посмотреть, насколько сложные процессы происходят в растительном и животном мире.
— А что такое разум?
— Ну, скажем, способность отличить добро от зла.
— И природа может отличить…
— Да! — раздраженно ответил я, чувствуя, что аргументы скоро закончатся, и он опять окажется прав.
— А вот и нет, — довольно ухмыльнулся Алексей. — Природа не разумна, она, скорее, циклична. Разум подразумевает наличие таких качеств, как любовь, милосердие, творческая свобода, способность вступать в диалог с голосом совести. Если человек упадет в бурлящую горную реку, она не станет течь медленнее, и если молния испепелит человека, у нее вряд ли будут угрызения совести по этому поводу. У природы есть только цикличность. По сути дела, она не имеет права выбора, а значит, никогда не будет свободной. Человек свободен настолько, что может прожить жизнь, как святой, или же, напротив, свести себя в ад, в отличие от дерева, которое будет расцветать каждой весной и погибать осенью.
— Опять я попал в твою ловушку…
— Мечтаю когда-нибудь написать книгу, более подробно разобрать эту мысль.
— Почему бы не перестать мечтать, а попробовать написать?
— Страшно.
— Писать книги всегда страшно, спроси у любого писателя.
— Ты не задумывался почему?
— Это национальная особенность. Писатель в России — это пророк и супермен одновременно. Сергей Довлатов как-то сказал: «Сказать о себе, что я писатель, все равно, что сказать: я умный, красивый, я сексуальный гигант».
— Посоветуй, с чего начать?
— Во-первых, не слушай советы таких остолопов, как я, пиши и верь в свою избранность.
— У кого тогда учиться?
— У книг. И еще учись формулировать противоречия.
— Это как?
— Внутри каждого человека живет множество противоречий. Для того чтобы написать книгу, необходимо придумать интересных героев и раздать им противоречия, а дальше они сами разберутся.
— Спасибо.
Часы показывают половину пятого.
— Через час служба?
Алексей кивнул.
— Тогда я пошел, — сказал я и поднялся с дивана, услышав переливистый хруст его старых пружин.

По пути домой я вспомнил наш последний разговор с Милой. Она приехала ко мне и, прыгая от радости, сказала, что едет в Доминикан¬скую республику. Я, конечно, сделал вид, что рад за нее, но мое больное воображение стало рисовать страшные картины. Я сразу представил себе, как Мила лежит на пляже, а вокруг нее праздно шатаются мясистые самцы с шоколадными телами, и меня начало тошнить.
— Почему так долго и откуда у тебя столько денег? — спросил я.
— Раз в год могу позволить побаловать себя и сына.
— Ты с Артемом едешь? — облегченно вздохнул я, чувствуя, что тошнота постепенно отступает.
— Конечно. Ты что, ревнуешь?! — спросила Мила, обнимая меня.
— С чего бы это, мы ведь друзья, — сказал я.
— Это правильно, но для справки знай, что ты единственный человек, с которым я сплю.
— Приятно слышать, — сказал я.
Мы расстались поздно ночью, и я так и не сказал, что потерял работу и дом.

Ближайший переезд в общежитие не сулил хлопот, главным образом потому, что перевозить было нечего. Все мое имущество легко вмещается в две спортивные сумки.
— Привет, интеллигент хренов, — услышал я за спиной голос Анатолия Полякова на подходе к дому.
Он мочился на столб, спустив штаны до колен, как это делают маленькие мальчики.
— Привет, Толик. Тебя за такие дела уже увозили в полицию.
— За сколько согласишься постричься налысо? — задал он свой традиционный вопрос.
— За тысячу рублей, — говорю и открываю калитку.
— Подожди, — заорал Толик и побежал ко мне, на ходу натягивая штаны. — Вот, возвращаю, — сказал он и протянул мне мятую сторублевую купюру.
Это было очень кстати. На сто рублей я могу прожить несколько дней.
— Я говорил тебе, что неплохо разбираюсь в кино? — спросил Толик.
Отрицательно качаю головой.
— Я тут одну вещь понял, — сказал он, обдавая меня винными парами. — Хороший фильм — это когда тебе хочется писать, а ты терпишь до конца, хотя можешь нажать на паузу и сходить в туалет.
— Наверное, ты только что смотрел хороший фильм?
— Нет, плохой. Я поставил его на паузу и вышел, как видишь, — тут он указал на столб, затем неожиданно заговорил стихами: прости мне, первый снег, мою несдержанность — ты знаешь: я не виноват в случившемся.
Я открыл двери и вошел в дом, оставив пьяного соседа наедине с оскорбленной им природой.

8

Четырехэтажное общежитие, в котором я поселился, производит унылое впечатление. Со всех сторон оно окружено дорогими новостройками, и если у кого-то пропадает что-то ценное, например, велосипед, жители новостроек обычно говорят следующее: общаговские украли. Снаружи это довольно ветхая постройка, сырые стены и сгнившие оконные рамы. Внутри еще интереснее. Каждый этаж имеет свой неповторимый запах. Стены выкрашены в белый цвет. На лестничных пролетах стоят огромные диффенбахии. Эти цветы ассоциируются у меня со смертной скукой и больницей, но, видимо, местному коменданту они нравятся. Комната моя находится на четвертом этаже, поэтому, когда я спускаюсь на улицу, одежда впитывает все ароматы общежития.
Комната представляет собой двенадцатиквадратный прямоугольник с треснувшим линолеумом и кривым потолком. Есть солдатская кровать и матрас с желтыми разводами. Холодильник я купил за две тысячи у коменданта, получив в качестве бонуса два расшатанных стула и журнальный столик. В общежитии жуткий холод.

В первый же день повстречал здесь старого знакомого — Николая Дерикот. Он почему-то обрадовался, когда узнал, что я заселяюсь. Коля вкратце рассказал о соседях:
— За стенкой у тебя живут два алкаша, Володя и Сергеевич, все их называют отшельниками.
— Почему?
— Они не выходят из комнаты, но по звукам понятно, что постоянно пьют. И еще, — продолжил он, понизив голос, — люди здесь гнилые, завистливые… В общем, если кто-то скажет тебе, что я мошенник, — не верь.
— Хорошо, — сказал я.
— Идем дальше. В десятой живет странная семейка: папа, мама, дочка. Прозвище у них — «юродивые». Вроде бы есть какой-то документ о психическом расстройстве, в общем, они того… Ну, ты понял…
— Да, — говорю.
— Напротив тебя живет наркоман Димка. Если почувствуешь запах расплавленной смолы, не пугайся, это Димка варит зелье. Кстати, «юродивые» вечно забывают на плите еду, поэтому в коридоре периодически появляется туман неприродного происхождения. Туалет в конце коридора. Душ на первом этаже. Ферштейн?
Я что-то промямлил в ответ на англо-саксонском и попрощался с Колей.

Восемь вечера. Пью чай у окна и смотрю на огни новостроек. Дивуар лежит на подоконнике, по-моему, он даже не заметил, что мы переехали. Иногда он деловито обходит комнату, чешет когти о дверной косяк и снова возвращается на подоконник. Видимо, коту, как и мне, нравится смотреть на уютный желтый свет, льющийся из окон дорогих домов. В этом свете есть все: тепло, уверенность в завтрашнем дне, ухоженные женщины и ощущение независимости. Неважно, что происходит по ту сторону света. Отсюда он выглядит умиротворенным, умеренным, и возникает иллюзия, что этот отблеск простого человеческого счастья никак не связан с электрическими лампами.
Я пытаюсь думать о разных вещах, но думаю только о Миле. Она присылает сообщения, иногда звонит, и мне становится тошно от своего вранья, ведь рано или поздно придется все объяснить.
Периодически в коридоре раздается истошный вопль — это соседка помогает своей десятилетней дочери освоить школьную программу. Пахнет какой-то дрянью, видимо, сосед напротив приступил к изготовлению своего волшебного зелья. За стенкой тихо, хотя Коля говорил, что «отшельники» постоянно пьют.
В одно мгновение мое сознание вырывается из покосившихся стен, оставив позади грязные коридоры и замызганные лестницы. Мне удается вырваться на свободу, перенестись в другую реальность и представить себя иным человеком. В полной темноте легко забыть, кем ты являешься на самом деле, и совершить побег.
Я представил себя опальным писателем, отбывающим срок далеко на Севере. Теперь Мила перестала быть другом, она стала единственной возлюбленной, мысль о которой помогает выжить. Я не чувствую себя несчастным, потому что никогда не имел такого мира в душе. В параллельной реальности Мила ждет меня. Наша встреча неизбежна. Я беру чистый лист бумаги и, не включая свет, пишу письмо. Строчки складываются сами по себе, я всего лишь проводник некоего послания. Туман повседневности рассеивается, и я вижу заветный порядок слов, гармонию… Постепенно замечаю, что письмо заключено в стихотворную форму. Стихотворение, которое я написал, существовало еще до моего рождения. На какое-то время открылся портал, и я провожаю его в мир вещественный. Затем набираю текст на телефоне и отсылаю его Миле. Делаю все быстро, потому что стоит прочесть его хотя бы раз, и я ни за что не решусь его отправить. Вот что получилось:

 

* * *

 

Мне так холодно, любимая,

Сдоба северного города

И кварталы нелюдимые

Не спасут меня от холода.

Не согреет солнце мнимое,

Не придет весна-кудесница.

Одиночество, любимая,

Здесь живет под старой лестницей.

 

* * *

 

Нас немного: два отшельника,

Семь монахов, три юродивых.

Я дружу с одним мошенником,

Говорят, убийца, вроде бы.

Он из бревен церковь выстроил.

Если верить настоятелю,

Не возьмут ее ни выстрелы,

Ни враждебные объятия.

 

* * *

 

Пребывая здесь физически,

Я живу воспоминанием.

Если вдуматься, фактически,

Можно красть у расстояния

Километры рельс и щебня,

Шпал извечную протрузию.

Нет, любимая, ни времени,

Ни разлуки — все иллюзия.

 

* * *

 

Прыгнул в прорубь на Крещение,

Сделал над собой усилие.

Много сильных ощущений,

И традиция красивая,

Но зимой купаться — уровень

Подросткового проказника.

Увлекаясь процедурами,

Мы душой ушли от праздника.

 

* * *

 

Посылаю книгу повестей.

Передай ее издателю.

Гонорар возьми по совести:

Мы с ним давние приятели.

 

* * *

 

Трудно выжить здесь без вымысла.

Всюду нервы оголенные.

Не пиши, что дочка выросла,

Лучше что-то отдаленное:

Что река уже растаяла,

Что в семье Поповых «прибыло»,

Что томаты в погреб ставила

И в потемках палец выбила…

 

* * *

 

Здесь монах один, любимая,

Высек на стене латынью,

Что «блаженны все гонимые»

И что «смерти нет отныне».

Умный взгляд, на щеках впадины,

В профиль — вылитый Кустурица.

Если он коснется ссадины,

То она тотчас рубцуется.

 

* * *

 

 

Тусклым светом склоны голые

Полнолунию обязаны.

По ночам здесь пахнет смолами

И запретными рассказами.

Жизнь цинична и расчетлива,

Только все ведь относительно…

Здесь особенно отчетливо

Слышишь проповедь Спасителя.

 

Очередной крик соседки разрушает выдуманный мир. Жаль ребенка, на которого обрушивается весь этот эмоциональный террор.

Печенье, которым угостил Алексей, было моей единственной едой на сегодняшний день. Желудок жалобно урчит, требуя пищи. Стряхиваю пыль со старой электроплиты и ставлю на нее кастрюлю с водой. Когда вода закипает, бросаю туда несколько куриных ножек, картофель и луковицу. По комнате поплыл запах вареного мяса.

Неожиданно в дверь постучали. Ощущение такое, как будто бы ты купил новую сим-карту и тебе на нее позвонили. Сначала я подумал, что это Николай Дерикот, но, к моему великому удивлению и радости, на пороге стоит Давид. В руках у него два больших пакета.

— Здравствуйте. Упрямый осел, которому я предложил пожить в моем доме, здесь проживает? — спросил он.

— Нет, но все равно проходите, — приглашаю я.

— Может, тогда это комната горделивого пентюха, которому я настойчиво предлагал снять квартиру? — поинтересовался Давид, входя в комнату.

— Кофе будешь? — спросил я и уже потом понял, что у меня нет кофе.

— Нет. Это тебе, — сказал Давид, разбирая пакеты.

На столе стали появляться колбасы, различные сыры, крупы, семга в прозрачной упаковке, две бутылки коньяка, маслины и прочие радости жизни.

— Что готовишь? — спросил Давид, закончив освобождать пакеты.

— Курицу с картошкой, будешь со мной?

— Конечно, буду. Знаешь поговорку: если бедняк ест курицу, значит, либо он болен, либо курица.

— Очень смешно. Через полчаса будет готово. Кстати, за здоровье курицы не ручаюсь.

— Эх, Матфей, странный ты человек, зачем тебе все это?

— Здесь идеальные условия, для того чтобы закончить книгу.

— Много осталось?

— Финал… Несколько страниц. Как ты узнал адрес, я только сегодня переехал…

— Пытал отца Алексея. Обещай, что, как только закончишь книгу, переедешь на время ко мне.

— Спасибо, — сказал я и пожал ему руку.

— Вот так мне больше нравится, — улыбнулся Давид, разливая коньяк в пластиковые стаканы.

— Мила в Доминикане, — зачем-то сказал я.

Давид смотрит на меня недоуменным взглядом.

— За Милу, — предложил он, и мы залпом выпили по первому стаканчику. — Я тут услышал одну новость, боюсь, тебе она не понравится, но лучше узнай от меня, — сказал Давид.

Я выключил плиту и начал разливать суп по тарелкам.

— В общем, твой дом теперь принадлежит Борису Авдееву. Антон недавно сказал мне, что Боря поселил там своих родственников.

Я чуть было не выронил тарелку, услышав такое.

— Значит, это он вышиб меня с работы?

— Теперь я в этом не сомневаюсь. Ты надавил ему на больное место. Литература для Бори — это религия, и вдруг ты сказал, что он — бездарь. Боря ненавидит тебя, но уважает твое мнение — вот в чем проблема.

Я присел на пол и уставился на Давида. Новость о том, что Авдеев пытается меня уничтожить, каменной плитой свалилась на голову и на какое-то время лишила ориентира и способности мыслить трезво.

Сидя на полу, в полной тишине мы едим куриный суп. Давид, изредка отрывая взгляд от тарелки, поглядывает на меня. К нему подошел Дивуар и начал попрошайничать.

— Почему Дивуар? — спросил Давид.

— Кот Дивуар, — отвечаю.

— Знаю, что кот Дивуар, а не слон Дивуар. Я спрашиваю, а-а-а, понял… Игра слов… Кот-д’Ивуар — это страна.

— Браво.

Давид выловил из супа куриную ножку и по-братски поделился с котом.

— Странный тип твой хозяин, — сказал он, тыльной стороной ладони поглаживая Дивуара по голове.

— Хорошо готовишь, как моя мама. В детстве такой суп она называла соусом.

Давид разлил коньяк. Мы выпили молча, затем, закончив с ужином, вышли на улицу. Погода стоит сказочная. Нет ни малейшего намека на ветер. Снег опускается мелкой россыпью на вечерний город. Припаркованные вдоль тротуара машины постепенно становятся белыми. В витринах мигают разноцветные гирлянды. Люди спешат куда-то, волоча за собой полные пакеты. Город живет в ожидании чуда, и те положительные эмоции, которые испытывают люди, невидимыми нитями связывают всех и каждого. Мои личные неприятности теряют очертания, они становятся прозрачными, и даже нереальными.

В комнате все по-другому. Я давно заметил, что тоска способна отражаться от стен, и даже самая незначительная негативная эмоция предпочитает существовать в ограниченном пространстве. Когда вернусь домой, обязательно открою окна, и если там, за пределами моего окна, хотя бы один человек счастлив, — я почувствую и не поддамся унынию.

 

9

 

Издательство «Свет» — это бывшая трехкомнатная квартира в панельном доме, переоборудованная под офис. У меня куча вопросов относительно обязанностей, но я молчу, дабы не выглядеть глупо. Работники, в большинстве своем, одеты в белые костюмы. Думаю, что это некая корпоративная обязанность.

Алексей привел меня сюда ранним утром и быстро ретировался. Скоро обеденный перерыв, а я ничего не сделал полезного. Нет, обманываю, сделал кораблик из бумаги и журавля с недоразвитой ногой.

На моем столе лежит статья о каких-то паломниках. Нужно прочитать ее, выявить неточности и уже в исправленном виде положить на стол главного редактора — Адольфа Игнатьевича. Никак не могу отделаться от образа Гитлера, когда называю его по имени.

Алексей сказал, что Адольф не прощает две вещи: леность и когда его называют «мой фюрер».

Все здесь размеренно и тихо. Под монотонный стук клавиатуры хочется спать, но об этом не может быть и речи. Сонный вид сотрудника может моментально вывести Адольфа из себя. Я отметил карандашом некоторые огрехи в статье, теперь смотрю на нее, точнее, сквозь нее, создавая видимость работы.

Если все события в жизни человека закономерны, значит, нужно разглядеть некую логическую последовательность в последних переменах.

К примеру, отец Алексей хотел стать психологом, а в итоге выбросил диплом и поступил в семинарию. Вот как это случилось: учился Алексей на «отлично», всем давал списывать, был любимчиком не только однокурсников, но и преподавательского состава. Когда дело дошло до защиты дипломной работы, ему по жребию выпал Фрейд. Работа над дипломом шла тяжело… Согласиться с Фрейдом он не мог, но, чтобы получить диплом, пришлось писать о нем, вступая в конфликт с учением о либидо, танатосе и прочими странностями.

Когда уставший Алексей предстал перед комиссией, он сделал то, что не пришло бы в голову ни одному студенту на свете. Он предложил комиссии защитить свой диплом, так как сам делать этого не собирался.

Наступила тишина, после чего старенький профессор попросил объяснить, что происходит. Далее я привожу вольную цитату из выступления Алексея перед комиссией:

Честно говоря, я не понимаю, почему учение Фрейда так широко распространилось и почему люди до сих пор не отказались от него. По мнению Фрейда, главная движущая сила в человеке — это либидо, она же — сексуальная энергия. Тем самым он низводит человека к существу примитивному, не способному противостоять соблазнам плоти. В таком случае, скажите мне, чем мы отличаемся от собак, которые случаются где попало и живут исключительно инстинктами? Да как вообще можно согласиться с Фрейдом?! Главное в человеке — это душа, божественное начало, способность духовного роста, умение противостоять греху и осознавать свое несовершенство. Мы слышим голос совести, испытываем «милость к падшим», получаем утешение в молитве — разве эти качества диктует нам сексуальная энергия? Один мой приятель, человек глубоко верующий, сказал: «Я считаю, что Моника Беллуччи — очень красивая, но спать с ней не стал бы, потому что люблю свою жену Вику». Человечество прекратило бы свое существование, если бы люди жили «по Фрейду». Когда-то он ошибся, а мы с вами приняли его учение и печатаем его книги».

 

Профессор снял очки, протер их носовым платком, надел, снова снял и начал листать дипломную работу, затем обратился к Алексею, который в этот момент сохранял каменное спокойствие под недоумевающими взглядами однокурсников и членов комиссии.

— Вы это всерьез, или просто захотелось выпендриться перед однокурсниками?

— Всерьез, но, честно говоря, выпендриться тоже хочется, — ответил Алексей.

— Знаете что, умник, Фрейд один, а таких, как вы…

— Знаю, — прервал его Алексей, — и меня такое соотношение вполне устраивает.

В этот момент он заметил, как симпатичная женщина из состава комиссии вложила в его дипломную работу сложенный вдвое листок.

Какая-то девушка за первой партой шепотом сказала:

— Ты что, дурак? Разозлишь комиссию — всем будет худо.

— Забирайте свою работу, выбирайте другую тему и приходите защищаться через год, — прошипел профессор.

Алексей вышел из кабинета, развернул диплом и на вложенном листочке прочитал: «браво, это тема для диссертации, если нужна помощь — a.maria@yandex.ru. Диплом он выкинул в первую же попавшуюся урну, но сохранил адрес женщины, которую, по всей видимости, звали Мария. Много лет спустя они повстречались в храме и до сих пор поддерживают дружеские отношения.

 

Когда рабочий день подошел к концу, «фюрер» сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Осмотрев небольшую площадь помещения, он сказал:

— Здесь тесно. Если хотите, то можете брать работу на дом. Только учтите: если не будете укладываться в сроки, мы быстро найдем вам замену.

Я не ожидал услышать такую радостную весть и, будь я поэтом, непременно бы восславил в стихах «пространство, ограниченное стенами». Оставляю адрес электронной почты и мы расстаемся, пожимая руки.

 

* * *

 

До Нового года осталось две недели. Рестораны переполнены, настало время корпоративных вечеринок. Мне вспомнилась одна забава из детства. Когда в преддверии Нового года я прогуливался с родителями по улице, мы всегда играли в игру: кто больше заметит огоньков в окнах. Я всегда выигрывал, потому что папа отдавал мне свои огоньки. Теперь мы живем в разных концах России и видимся всего лишь несколько раз в году.

Мама всегда верила в меня. Я плохо учился в школе, был трудным подростком, хамил старшим, но она все равно говорила, что я самый лучший… Иногда, возвращаясь с родительских собраний, она плакала, и тогда я чувствовал себя паршиво. Она привила мне любовь к чтению, часами читая вслух. В старших классах я пробовал писать стихи, и мама с папой хвалили абсолютно все, даже самые нелепые строки. Когда напечатали мой первый роман (мне тогда исполнилось тридцать), то удивились все, кроме мамы. Помню, как она открыла книгу и на развороте прочитала: «Моей маме, которая всегда верила в меня, посвящается». Она положила книгу на стол и ушла в свою комнату. Возможность хоть как-то извиниться за хамское поведение в детстве, радовала меня больше, чем сам факт выхода книги.

 

* * *

 

В общежитии царит дух праздника. Неизвестный художник нарисовал на стеклах корявые новогодние пейзажи. Сквозь закрытые двери слышен мат, бульканье музыки и пожелание всяческих благ в Новом году. Пахнет дешевой туалетной водой и потом. На лестнице сталкиваюсь с пьяным Колей Дерикот.

— Привет, — выпалил он с такой интонацией, как будто я ему денег должен.

— Здравствуй, Коля.

— Только честно, тебе уже наговорили гадостей про меня? — спросил он приглушенным голосом.

— Кроме тебя, я ни с кем не общался, — говорю.

— Затаились, сволочи, — ухмыльнулся Николай. — Но ты не верь, люди здесь завистливые.

Я оглядел Колю с ног до головы: затертые штаны, растянутый турецкий свитер, а вместо обуви — розовые женские тапочки.

— Послушай, мне наплевать на сплетни, — сказал я.

— Это правильно. Я, кстати, тоже сплетников не перевариваю, — сказал Коля, уступая мне дорогу.

Захожу в комнату, сразу включаю компьютер и вижу одно непрочитанное письмо. Прочитать не удается: кто-то тарабанит в дверь.

На пороге стоит Коля Дерикот. Он рыдает, вытирая сопли рукавом своего дореволюционного свитера.

— Приходи позже, я занят, — говорю и закрываю дверь.

Мне не терпится прочитать письмо: а вдруг это Мила?

— Открой! — завопил Коля.

— Приходи через полчаса, — сказал я и открыл письмо. Как я и предполагал, оно было от Милы.

Дверь трещит по швам. Я понимаю, что если не открою, Коля вынесет ее вместе с коробом.

— Что случилось?

— Или ты выслушаешь меня, или я пойду и повешусь, — заявил Коля, всхлипывая.

— Входи, нытик, — говорю, — присаживайся.

Коля сел на стул и вопросительно уставился на меня.

— Я не собираюсь спрашивать, что случилось, так что или рассказывай, или проваливай, — раздраженно сказал я.

— Люда меня не любит, — начал он.

После этих слов мне почему-то захотелось его ударить.

— Я здесь при чем?

— Ну что ты за человек? Мне плохо, а тебе наплевать, — возмутился Коля.

— Когда плохо мне, я не появляюсь у тебя на пороге пьяный, с распущенными соплями, — говорю я, но Коля никак не отреагировал.

— Сейчас я уйду, закроюсь в комнате и в предсмертной записке напишу, что ты, пусть частично, но виновен в моей смерти, — с маниакальным спокойствием заявил Коля.

Желание ударить его усилилось.

— Ладно, рассказывай и проваливай, шантажист проклятый, — говорю я, усаживаясь напротив.

Николай вдохнул полной грудью, выдохнул, наполнив комнату запахом спирта, и начал свой рассказ:

— В общем, Людка, она это, любит птиц. Просто с ума по ним сходит. Больше всех на свете она любит своего попугайчика, разговаривает с ним, понял?

— Понял.

— Я эту птицу ненавижу. Мы в первый раз из-за нее расстались. Я ее люблю, понял? В смысле, Людку, а не птицу.

Я кивнул.

— Однажды я закрывал клетку и не заметил, что попугай еще не полностью вошел…

— Как это?

— Ну, в общем (тут он выругался), я ему дверкой кусочек лапки оторвал. Люда чуть не убила меня тогда. Целых полгода прощение вымаливал. Еле простила, а сегодня (Коля снова заплакал) птица умерла. Люда выгнала меня, теперь уже навсегда.

— Ты убил попугая? — спросил я, с трудом сдерживая смех.

— Нет. Он умер от любви, — сквозь слезы процедил Коля.

— Как?

— Я, дурак, купил ему самку. Ну, такого же попугая, только бабу. Ну, думаю, он же пацан — и столько времени без женщины… В общем, проявил мужскую солидарность. Люда была против, я уговаривал. В конце концов, мы поселили их вместе. Не знаю, чем они там занимались, — возмущенно развел руками Коля, — но Бублик умер.

Больше не в силах сдерживать приступ идиотского смеха, я закрыл лицо руками и начал трястись. Успокоиться не получается, даже при мысли о возможном суициде Николая.

— Пошел ты в… — Коля снова выругался, но уже в более образной форме, назвав конкретные анатомические ориентиры, и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

Наконец я остался один. Открываю письмо:

 

Привет.

Не знаю, с чего начать… Все, что я сейчас напишу тебе, будет выглядеть наивно, глупо или даже пошло. Я хочу попросить прощения, прости… Я отравила тебя цинизмом. Долгое время я думала, что человек может контролировать абсолютно все свои чувства. Теперь мне тяжело дышать. Я не просто скучаю — я с ума схожу. Спасибо моему любимому психотерапевту — кубинскому рому, я выпила уже где-то полбутылки. Он учит говорить правду и купирует приступы стыда.

Послезавтра я вылетаю в Москву, поэтому берегу главные слова для встречи. Вчера мы с Артемом сидели в кафе, и вдруг я почувствовала, что ты рядом. Я стала оглядываться по сторонам, а в этот момент пришло сообщение с твоим стихотворением. В нем ты назвал меня любимой… Ты ничего не знаешь обо мне, но скоро мы это исправим. Я расскажу тебе всю правду, даже такие вещи, о которых еще неделю назад не заговорила бы под страхом пытки.

Надоело притворяться. Скучаю по тебе, по нашим пятницам, по твоим рассказам, по запаху твоего тела.

Твоя Мила.

P.S. Помнишь, я говорила о свободных отношениях? Это была не я. У меня грудная клетка разрывается от одной только мысли, что ты можешь встретить другую.

Дождись меня.

 

Холодно, очень холодно. Морозный ветер сдавливает виски, делает дыхание прерывистым. Не понимаю, как я оказался у раскрытого окна, не помню… Может, я схожу с ума? Нет, вряд ли. Безумный никогда не признает своего безумия. Неужели это Мила, или, может быть, чья-то злая шутка? Все эти слова, это так не похоже на нее.

Пытаюсь позвонить, но телефон Милы находится вне зоны доступа.

Теперь, как только она будет доступна, мне придет сообщение: абонент появился в сети.

 

Входная дверь резко открылась. Сначала я подумал, что это Дерикот обнаглел настолько, что решил войти без стука, но опасения не оправдались: на пороге стоит Давид. В руках у него пакет с апельсинами.

— Что с лицом? — спросил он, вручая мне цитрусовые.

— Да так, ничего… Заходи.

— Скучаешь?

— Нет. Она скоро приедет.

— Что бы ни случилось, ты не должен унывать.

— О чем это ты?

Давид как-то испуганно посмотрел на меня.

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет, просто я понимаю тебя. Я знаю, что значит скучать по родному человеку.

— Умер кто-то?

— Никто не умер, по крайней мере, в физическом смысле.

— По ком скучаешь?

— По близкому другу, он болен, но не знает об этом.

— Что-то с психикой?

— Шизофрения, но какая-то нетипичная, поэтому и лечение не помогает.

— Не переживай, сейчас почти все лечится, — сказал я.

Давид молча перекидывает апельсин из руки в руку. По комнате поплыл запах горелого сахара. Наркоман напротив уже готовит зелье.

— Мне пора, дружище, — сказал Давид, бросая мне апельсин.

Он ушел, оставив меня наедине с письмом, которое так противоречит автору. Запах наркотиков усилился. Я выключил свет, открыл форточку и лег на кровать. Никогда еще в жизни я не был так собран. Мои желания обрели четкие контуры, теперь я знаю, что скажу Миле, когда она вернется. Не знаю, какую реакцию вызовут мои слова, не знаю, ее ли рукой написано письмо, но в одном я уверен точно: если в твоей жизни есть человек, о котором ты постоянно думаешь, значит, он больше чем друг. Он — часть тебя. Он — твоя печень, твоя селезенка, лимфатическая система. Он — жизненно важный орган, без которого ты — инвалид.

 

10

 

В квартире отца Алексея царит полный порядок. Вещи не просто лежат на своих местах — они как будто выровнены по линейке. В этом храме симметрии моя куртка, брошенная на спинку кресла, вступает в конфликт с пространством, и ее появление здесь соизмеримо с появлением кучи мусора в картинной галерее.

Разрезаю торт на журнальном столике, пока Алексей заваривает чай. Надо как-то отблагодарить его за работу, и торт — это пока что единственный финансово доступный способ.

Приходская школа за окном постепенно тает в сумерках. Фонари освещают территорию храма. Еще один день подошел к концу, уступая место для вязкой ночи, тревоги и беспочвенных опасений. Вот уже неделю не могу дозвониться Миле. Несколько раз я приходил к ней домой, но никто не открыл дверь. Вчера я весь вечер просидел на ее пороге, так и не заметив никаких признаков жизни в доме. Видимо, родители Милы уехали куда-то или же тщательно избегают встречи со мной.

Старая паркетная доска заскрипела, и в комнате появился жизнерадостный Алексей. В руках у него поднос, на котором стоит заварной чайник, две белые чашки с синими каемками и два блюдца.

— Это тебе, — сказал я и протянул ему книгу Ивана Ильина «Поющее сердце».

— Как ты узнал? — спросил он.

— Что узнал?

— Ильин — мой любимый автор.

— Так ты постоянно говоришь об этом…

— Спасибо, я подписываюсь почти под каждым словом в этой книге.

— Почти?

— Там есть глава о духовной слепоте, читал?

Я кивнул.

— Не понимаю, как он мог написать такое, — сказал Алексей, откладывая книгу в сторону.

— Что ты там разглядел в описании духовной слепоты?

— Сам факт описания не вяжется с философией Ильина. Думаю, нельзя размышлять о духовной слепоте, называя конкретные имена. Во-первых, нарушается заповедь «не суди», во-вторых, считать себя провидцем человеческой души — это гордыня. Чтобы не быть голословным, приведу пример из Святого писания. Распятый справа разбойник уверовал в Спасителя и вошел с ним в рай. А ведь этот человек был преступником и, возможно, за всю жизнь не сделал ничего хорошего. Представляешь, какой соблазн назвать такого человека слепцом? Господь простил ему грехи и ввел в рай, а мы с высоты собственной гордыни выносим приговор. Распятому справа суждено было стать разбойником, значит, как это ни парадоксально звучит, через призму духовной слепоты он увидел свет.

— Хочешь сказать, духовных слепцов не существует?

— Однозначно не могу ответить, потому что не способен увидеть всю глубину человеческого сердца, — сказал Алексей. — Но я по-прежнему считаю Ильина великим мыслителем. Просто позволяю себе спорить с ним в некоторых вопросах.

— Мне пора, — говорю, взглянув на часы. — Скажи спасибо, что я воспитанный, иначе проторчал бы у тебя полночи, беседуя о вечном.

— Этого еще не хватало, — сказал Алексей, провожая меня до порога. — «Фюрер» не слишком строг к тебе? — спросил он, когда я уже вышел из дома.

— Нет, он славный парень.

— Будет нападать, не обращай внимания.

— А если в четыре утра, без объявления войны?

— Ну и язва же ты, — процедил Алексей сквозь смех и захлопнул дверь.

С наступлением ночи значительно похолодало. Небо сплошь усыпано звездами, снег хрустит под ногами, тишина и покой. На улице практически никого нет. Я решил срезать путь до дома, пройдя через школьный двор. Школа, в которой я учился с пятого по одиннадцатый класс, почти не изменилась. Оконные рамы доживают свой век, стены окрашены в уныло-серые тона, на баскетбольной площадке растет трава.

Дойдя до универсального блока, вижу двух молодых людей. У одного из них в руке чернеет какой-то предмет. Другой стоит, немного сгорбившись, и смотрит на окна второго этажа. В этот момент в кармане за­дрожал телефон. Быстро достаю его в надежде, что это Мила, но это всего лишь реклама такси. Удаляя сообщение, периферическим зрением замечаю, что ко мне приближаются двое. Сейчас спросят: «есть курить?», я скажу: «нет». Потом спросят: «че, спортсмен?», я скажу: «да». Они скажут: «чего-то не похож», — и можно начинать драться. Но, вместо этого, слышу вежливое:

— Добрый вечер.

Они стоят на расстоянии двух метров. На вид обоим примерно лет по шестнадцать. Черный предмет оказался кирпичом.

— Добрый, — отвечаю.

— Вы еще долго будете находиться здесь? — спрашивает человек с кирпичом.

— Нет.

— Тогда проходите быстрее, иначе у вас будут неприятности.

— Вы что, угрожаете мне?

— Нет. Мы собираемся побить стекла в школе и убежать. Будет как-то неудобно, если сторож подумает, что это вы…

— Понятно. А окна при чем?

— Долго рассказывать, — говорит человек с кирпичом и уступает мне дорогу.

— Спасибо, что предупредили, бегаю я не очень хорошо, — говорю, направляясь в сторону леса.

Уже находясь в лесу, слышу переливистый звук битого стекла. Маленькая месть состоялась.

В первый раз вижу вежливого хулигана. Несмотря на то, что собирается напакостничать, у него все же есть какие-то понятия о нравственности. Скорее всего, они отличные ребята, просто таким образом мстят «системе», не признающей права на индивидуальность. Это их маленькая война против института по подавлению личности.

 

Пройдя чуть меньше километра сквозь лес, останавливаю машину и доезжаю до дома, в котором живет Мила. В окнах горит свет. Я чувствую, как учащается сердцебиение. Подбегаю к дверям и начинаю тарабанить, но свет тут же гаснет. Ярость охватывает меня. Хочется выбить дверь и спросить этих вредных стариков, почему они прячутся.

Теперь все ясно. Они избегают общения со мной. Отец Милы недолюбливает меня, но было бы намного по-мужски — выйти на порог и послать меня куда подальше. Больше нет смысла приходить сюда: они ничего не скажут.

Путь до общежития оказался коротким. Даже не помню, как дошел. Только зайдя в помещение, чувствую, что жутко замерз. Шапку почему-то я держу в руках, в ней же лежат перчатки. На лестнице, как обычно, дежурит Коля Дерикот.

— Ну что, замерз? Уши вон какие красные, — ехидно заметил он, с таким видом, будто мороз является его собственным изобретением.

— Мне не до тебя, отстань, — сказал я.

Коля делает вид, что не слышит.

— Теперь я свободен, понял? — говорит он.

— Угу.

— Знаешь почему? — спрашивает он, ковыляя за мной. — Мы расстались с Людой, и теперь она не затыкает своей пробкой мещанства фонтан моей творческой энергии. Знаешь…

— Хватит, — сказал я, теряя терпение. — Давай не замечать друг друга, ты меня раздражаешь.

— Ты меня тоже! — завопил Коля. Затем, как ни в чем не бывало, спросил: — Здорово я придумал: пробка, мещанство, фонтан?

— Здорово, — говорю. — Только затыкать тебя пробкой — дело бессмысленное, потому что прорвет в другом месте…

— Не смешно! У тебя нет чувства юмора, понял?

— Проваливай, — попрощался я, закрывая дверь перед его носом.

— Твой роман — настоящий отстой, понял? — кричит Коля сквозь закрытую дверь. — Ты никто, ты — пустое место!

Еще несколько слов — и я наброшусь на него с кулаками. К счастью, крики прекратились.

Дивуар спит под радиатором. Он и ухом не повел, когда открылась дверь, но стоило открыть холодильник, он сразу примчался и начал тереться об ноги.

— Привет, «кошара ми контаре», есть хочешь?

Бросаю ему кусочек колбаски. Дивуар проглотил его, не переставая мурлыкать. Потом еще кусочек. Затем вареное яйцо, и на десерт — миска молока. Значительно потяжелев, кот направился в сторону кровати, но я поднял его на руки и начал гладить. Обожаю этого маленького обжору. Когда Дивуар ест, то делает это настолько самозабвенно, что если в этот момент ему начнут отрывать хвост, он не заметит. Голодный Дивуар — это беспринципная машина по уничтожению колбасы.

Открываю электронную почту — пусто. «Новых писем нет» — у меня уже в глазах рябит от этой фразы.

 

11

 

Полдень. В баре «Мёд» никого нет. Я только что поставил точку в романе, над которым так долго работал. Законченный труд остывает в «вордовском» файле. Я знаю издательство, которое опубликует роман. Теперь можно устроить себе литературные каникулы, минимум на полгода.

В издательстве «Свет» — ремонт. На зарплату это не влияет, как, впрочем, и на загруженность. «Фюрер» дал всем домашнее задание: много скучной, рутинной работы, от которой либо болит голова, либо клонит в сон.

Вижу в окно, как подъезжает машина Давида. Он заметил меня, приветственно мигнув фарами.

— Как ты? — спросил он, как обычно бросив куртку на стойку бара.

— По-разному, но, в общем, неплохо, — сказал я, вставая из-за стола.

— Давно не виделись, — сказал Давид, обняв меня так сильно, что послышался костный хруст.

— У тебя хрустнуло? — испуганно спросил он.

— Ничего, ты, скорее всего, вправил какой-то позвонок.

Давид достал из кармана три маленьких бутылочки, примерно по сто граммов каждая, разложил их на столе и вопросительно посмотрел на меня.

— Что? — спросил я.

— Я тут, брат, решил бизнесом заняться. Буду продавать очищенную воду. Здесь — три варианта, помоги выбрать оптимальный.

— Ты серьезно?

— Абсолютно.

— У воды нет вкуса, хватит тебе…

— Тебе что, тяжело сделать для меня одолжение? — спросил Давид, пододвигая бутылки ближе.

— Твое здоровье, — сказал я и выпил поочередно каждую.

На лице Давида появилась радость.

— Почему ты улыбаешься, намешал что-то в воду, теперь ждешь, когда я побегу в туалет?

— Нет, просто вспомнил кое-что, — сказал Давид и сложил бутылочки обратно в карман.

Затем он подошел к стойке бара, попросил у Антона ручку, что-то написал на салфетке, свернул ее в несколько раз и протянул Антону. Бармен отодвинул записку на край стойки, прикрыв ее маленьким полотенцем.

— Ты ничего не спросил…

— Ах да, в какой бутылочке вода была лучше? — спросил Давид.

— Везде одинаковая, но…

— Прости, брат, мне пора. Надо Леру везти к врачу, — сказал он, протягивая руку.

— Что-то серьезное?

— Скорее перестраховка, все хорошо.

— Поцелуй от меня всех, и будущего крестника тоже, — сказал я.

— Хорошо. До скорого, я забегу в гости.

— В любое время, — сказал я, и Давид исчез так же быстро, как появился.

Я подошел к Антону. Он готовит мохито, распространяя запах мяты и лайма.

— Что будешь пить? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.

— Ром.

Антон наполнил рюмку и пододвинул блюдце с ломтиками лимона.

— Что за повод?

— Роман закончил.

— Когда?

— Двадцать минут назад, — сказал я.

— Тогда я с тобой, — говорит Антон, наполняя вторую рюмку.

— Тебе можно на рабочем месте?

— Нет, но с тобой — можно.

Мы стукнулись рюмками и выпили. Приятное тепло разлилось по грудной клетке. Я посмотрел на записку. Она по-прежнему лежит на стойке, накрытая полотенцем.

— Подожди минуту, на складе есть кубинский ром. Давид специально для тебя заказывал, — сказал Антон и вышел через служебную дверь.

Какие-то секунды я сомневался, но чутье подсказывало, что в записке написано обо мне. Я аккуратно вытащил бумажку, прочел и положил обратно. Бред какой-то. Там написано: «Опасения не подтвердились, выпил все три». Что это значит? Какие опасения?

Вернулся Антон с красивой бутылкой кубинского рома.

— Еще по одной? — спросил он.

— Да, а потом можно чайку выпить.

— Уже поставил, — сказал Антон, наполняя рюмки.

Мы снова выпили. На лице Антона появилась улыбка, которая постепенно начала сползать.

— О-о-о, только не это, — обреченно произнес он.

— Что случилось?

— Сам посмотри.

Я обернулся и увидел, что подвыпившая компания приближается к бару.

— Кто такие?

— Твой спарринг-партнер, Борис Авдеев, — улыбнулся Антон.

— Почему ты так расстроился?

— Он на днях стал начальником отдела культуры. Вчера праздновал здесь с друзьями, мне до сих пор дурно. Он то и дело залезал на стол и читал стихи. Разбили восемь бокалов, несколько тарелок. Один из гостей начал приставать к официантке — в общем, «культурно» посидели.

Дверь отворилась, и в помещение вкатился Боря с дружиной. Гости начали шумно рассаживаться, а Борис подошел к стойке бара.

— Нам все, как вчера, — сказал он.

Мы на секунду встретились взглядами. Боря улыбнулся и закричал на весь зал:

— Антон, я могу себе позволить большие траты: у меня есть работа и дом.

Внутри меня разорвалась бомба, но внешне я остался спокоен. Борис присоединился к остальным, и бар наполнился гвалтом.

— Ты уйдешь? — спросил Антон.

— Чуть позже, — сказал я, — наливай.

— Это не мое дело, но зря ты сказал Боре, что он бездарный. Он может простить все, что угодно, но только не это.

Антон налил еще по одной. Мы выпили, закусив лимонами. Я хочу уйти, но не могу. Мало того, этот боров отнял у меня работу и дом — так он теперь вынуждает меня уйти из бара, в котором я сижу каждый день. Нет, я останусь.

— Тост скажешь? — спросил Антон.

— Ага. За тебя!

— Может, хватит? — спросил он, когда мы выпили.

— Хватит, — согласился я. — Мы почти пол-литра выпили. — Что там с чаем?

— Сейчас принесу.

Он снова ушел, и я стал вслушиваться в шум. Компания говорит шепотом, периодически синхронно хохочет, затем снова переходит на шепот.

Антон вернулся с чайником. Он разлил чай по чашкам и положил на стол пиалу с рафинадом. Я здорово захмелел, и это состояние дало определенную свободу. Теперь я не ловлю отдельные фразы гостей, не слушаю, о чем они говорят. Монотонное жужжание Бориной ватаги превращается в фоновый шум. Антон заметно погрустнел.

— Что ты такой хмурый, не тебе же обслуживать? — спросил я.

— Сейчас нажрутся и придут коктейли пить, — тихо сказал Антон.

Вдруг стало подозрительно тихо. Я слышу приближающийся стук каблуков. Лицо Антона засияло нездоровым светом, из чего можно предположить, что к нам идет красотка.

— Коктейль Б52 и стакан апельсинового сока, — раздался женский голос справа от меня.

Девушка приятной внешности остановилась у стойки. На ней была короткая джинсовая юбка и спортивная майка на тонких бретельках. С указательного пальца девушки сочится кровь. Она периодически вытирает рану платком, обнажая порез.

— Может, сначала аптечку? — спросил Антон.

— Давай, — равнодушно ответила девушка.

Антон вынул из аптечки бинт, перекись водорода и ножницы.

— Больно? — зачем-то спросил я.

— Сама виновата, хотела похвастаться умением быстро перебирать ножом между пальцами.

— Должно быть, у вас неплохо получается, раз все пальцы на месте, — сказал Антон.

— Неплохо, хотя…

Я наполнил рюмку ромом и протянул девушке. Она опускает в нее палец и держит до тех пор, пока ром не становится алым. Тем временем Антон уже поджигает коктейль. Девушка выпила его через соломинку.

— Могу перевязать, я когда-то учился на фельдшера, — предложил я.

Девушка положила руку мне на колено. Я вытер кровь куском бинта, наложил тугую повязку и убрал медикаменты в аптечку.

— Эй, Вика, что ты там делаешь, иди сюда, — раздался голос одного из гостей.

— Спасибо за помощь, — сказала Вика и, неожиданно перегнувшись через стойку бара, поцеловала Антона в губы.

Антон окаменел. Вика, подняв рюмку кровяного рома, сказала:

— Ваше здоровье, мальчики. — Выпила и вернулась к своим друзьям.

— Какая грудь, — протянул Антон, постепенно обретая дар речи.

— Спокойно, Антонио, ты на работе…

— Какая несправедливость. Такие девушки не должны общаться с быдлом, — расстроенно проговорил он.

— Для ее компании быдло — это мы с тобой, потому что зарабатываем меньше ста тысяч в месяц.

— Не говори так, — сказал Антон и снова достал ром.

Я отрицательно покачал головой.

— Мне пора, пойду, — сказал я, вставая со стула.

Ноги заметно потяжелели, в голове туман. Пытаюсь сфокусироваться на входной двери, но ничего не выходит. Окна потеряли симметрию, пол пружинит, шум в зале становится вязким, у него низкий тембр, как голос из детской игрушки, в которой пора менять батарейку.

Справа от меня раздается резкий хлопок, и какая-то жидкость выплескивается на лицо и шею. Сначала я подумал, что это бармен уронил бутылку, но Антонио с недоумением смотрит в зал, вращая указательным пальцем у виска.

— Что это было? — кричит он, доставая мобильный телефон.

— Ты Давиду? — спрашиваю я, вытирая лицо рукавом.

— В полицию. Уходи, пожалуйста, они в тебя пытались попасть.

Может быть, выплеск адреналина и ощущение минувшей опасности подействовали на меня, но хмель улетучилась.

Всматриваюсь в пьяную компанию, почти все улыбаются. Вика отталкивает рукой Бориса и выбегает на улицу.

— Кто бросил бутылку? — спросил я.

— Уходи, пожалуйста, менты уже едут, — говорит Антон, хватая меня за руку.

Я вижу, как Боря пытается встать, но его придерживают за одежду. После неудачных попыток вырваться, он вопит на весь зал:

— Пошел отсюда, второй раз я не промахнусь.

— Отлично, — говорю я, аплодируя, — наша культура в надежных руках.

Боря схватил пустую бутылку и швырнул ее в мою сторону. Я пригнулся, услышав, как над головой просвистел стеклянный снаряд, разбиваясь где-то за спиной. Компания пытается угомонить Борю, но тот отчаянно матерится и брызжет слюной. Вены на лбу Бориса переплетаются в причудливый узор. На рубашке лопнуло несколько пуговиц, обнажая жировые запасы. Я продолжаю аплодировать, видя, как это действует на Авдеева.

Боря немного успокоился. Друзья уже не держат его за одежду, а просто стоят рядом.

— Все. Я в порядке. Хватит, — говорит он, делая глубокие вдохи.

Я уже подхожу к двери, чтобы уйти до приезда полиции, как вдруг Борис громовым голосом бросает мне в спину фразу:

— Твоя Мила — проститутка, дешевка, тварь.

Остатки здравого смысла, рационального мышления и без того невеликое человеколюбие капитулируют из моего сознания, уступая место первобытным инстинктам.

В одну секунду я перемахнул через стол, преграждающий дорогу к Боре. В моей руке оказался стул. Я крепко держу его за ножку, мысленно представляя, как он ломается на голове Бориса. Расстояние максимально сокращается, какая-то девушка с визгом отлетает в сторону — я у цели. Боря не пытается спрятаться или увернуться. Напротив, оттолкнув товарищей, он смело выходит мне навстречу, вытянув перед собой руки. Я хватаюсь второй рукой за спинку стула, подпрыгиваю и всем весом обрушиваюсь на Борю, разбивая ему лицо. Боря рухнул, закрывая руками голову. В последний момент он успел вытянуть руку, частично смягчив удар.

— Матфей, сзади! — раздается крик Антона, но я не успеваю обернуться.

Тупая боль в области затылка делает ноги ватными. Я падаю, уткнувшись лицом в ботинок с высокой шнуровкой. Затем ботинки такой же формы начинают мелькать перед глазами, и я уже не понимаю: реальность это или результат падения. Руки оказались за спиной. Холодный предмет сдавливает запястья. Трудно дышать, как будто невидимая рука проникла под ребра и пытается раздавить сердце. Туман наполняет помещение на треть. Дневной свет перестает литься сквозь окна, все замирает. Тишина, подозрительная тишина. Неужели я один? Где Боря с друзьями? Где солдатские ботинки? Куда подевалась боль в затылке? Не могу пошевелиться, не могу поднять голову. Какая-та приторная легкость заслоняет собою все. Туман пожирает ненависть, обиду, желание сражаться, он делает меня невидимым. Не могу открыть глаза, не могу…

 

12

 

Белые стены. Я один в просторной комнате, которая постепенно начинает обретать черты больничной палаты. Синяя клякса на стене превращается в розетку. Я лежу на узкой кровати. Испытываю странное чувство стесненности, как будто я придавлен тяжелым грузом. Пытаюсь встать, но вес собственного тела кажется неподъемным.

Только сейчас замечаю, что я привязан к кровати белыми ремнями. На мне застиранная пижама в полоску. Единственная подвижная часть тела — это голова, но виски начинают пульсировать при попытке оглядеться вокруг. Во рту пересохло. Такое ощущение, что горло сейчас треснет пополам.

Дверь в палату приоткрылась. До слуха долетают отдельные фразы, смех, различные ритмы шагов. Постепенно начинаю соображать: судя по всему, я нахожусь в больничной палате. Наверное, во вчерашней драке мне сломали что-то, иначе бы я был в полиции. Скорее всего, меня доставили без сознания. Допустим, но зачем к кровати привязывать? Хотя, в контексте моего вчерашнего поведения, наличие ремней вполне оправдано.

— Эй, отвяжите меня кто-нибудь, — крикнул я, с трудом приподнимая голову.

В палату заглянула розовощекая медсестра. В руке у нее огромное яблоко. Она очень художественно откусывает от него маленькие кусочки.

— Развяжите меня, — попросил я снова.

— О, очнулся, — равнодушно сказала она, — сейчас скажу доктору.

Я снова остался один. Где-то через минуту после ухода медсестры дверь приоткрылась, и в палату просунулась голова незнакомого человека. Выглядит он неважно: нижняя губа рассечена, на левой брови наклеен пластырь, на лбу красуется ссадина.

— Отвяжите меня. Что здесь происходит? — спросил я.

— Пошел ты… — сказал незнакомец и ушел, хлопнув дверью.

Тут мои нервы сдали, и я закричал во весь голос. Надеюсь, дама с яблоком не забыла обо мне.

Дверь снова отворилась, и в палате появились двое. Один — тот самый человек с разбитым лицом. Другой — мужчина на вид лет шестидесяти, небольшого роста, с аккуратно подстриженной бородкой и круглыми очками. Оба в белых халатах.

— Здравствуйте, — спокойно произнес человек с бородкой, как будто перед ним не привязанный к кровати, а старый товарищ.

— Кто вы такой? — спрашиваю я, окончательно потеряв терпение. — Почему я привязан? Где я?

— Спокойно, спокойно. Меня зовут Святослав Андреевич. Я ваш лечащий врач. Даете слово, что будете вести себя спокойно, если развяжу?

— Да, — сказал я.

— Замечательно, — улыбнулся Святослав, сделав знак побитому сотруднику.

Тот быстро освободил меня от ремней и помог сесть. Я чувствую себя абсолютно обессиленным. Голова кружится, слегка подташнивает. Запах сладкой туалетной воды, исходящий от доктора, усиливает рвотные позывы.

— Итак, Матфей, у меня к вам просьба. Сначала вы ответите на мои вопросы, а уже потом начнете задавать свои. В противном случае, я уйду, вас снова привяжут до тех пор, пока не появится желание сотрудничать, — спокойно произнес доктор.

— Это не предложение, а ультиматум, — сказал я. — Спрашивайте.

Доктор достал из кармана миниатюрный блокнот и ручку.

— Этого молодого человека узнаете? — спросил он, указывая пальцем на побитого.

— Нет, — сказал я, разглядывая хамоватого незнакомца, который уже успел присесть на подоконник, по-детски размахивая ногами.

Побитый ухмыльнулся, а доктор сделал пометку в блокноте.

— Что вы пишете?

— Сначала я спрашиваю, забыли? Это условие ультиматума, — улыбнулся доктор.

— Где вы находитесь?

— Вы издеваетесь! Я не знаю!

— Хорошо. Это хорошо, — сказал он, снова делая запись.

— Сколько вам лет?

— Тридцать три.

— Узнаете эту девушку? — спросил доктор, показывая фотографию Милы.

У меня в груди все сжалось. Неужели я схожу с ума? Что происходит?

— Спокойно, Матфей, — сказал он, заметив мое волнение. — Так вы знакомы?

— Да. Это Мила. Она сейчас находится в Доминикане. Мы… мы… В общем, это не ваше дело.

Доктор снова сделал заметку и закрыл блокнот.

— У меня все. Теперь спрашивайте, я слушаю, — сказал он.

— Можно, чтобы он ушел? — спросил я, бросив взгляд на побитого.

— Конечно. Дима, ты свободен, — сказал доктор, продолжая смотреть мне в глаза.

В памяти вспыхивают отдельные фрагменты вчерашней драки.

— Подождите минуту, — попросил я и вышел в коридор.

Два молодых человека с отекшими лицами стоят у окна, провожая меня взглядом. Дверь заперта. Я прошу открыть, но никто не реагирует. Постовая медсестра посмотрела на меня с недоумением и продолжила листать глянцевый журнал. Я снова вернулся в палату. Доктор сидит на стуле, просматривая записи в блокноте.

— Почему двери закрыты?

— Порядок такой.

— Где я нахожусь? Как я попал сюда? — спросил я, стараясь не срываться на крик.

— Вы находитесь в больнице, попали сюда три месяца назад, — спокойно ответил доктор, не отрывая взгляда от блокнота.

— Это не смешно, что за идиотские шутки?

— Не нервничайте, — говорит доктор, закрывая блокнот. — Обещайте, что мы спокойно поговорим.

— Вы ненормальный, — сказал я, подойдя к нему ближе. — Последние три месяца своей жизни я отчетливо помню. Дайте мне позвонить.

— Звоните, только сначала я хочу показать вам кое-кого, пойдемте со мной.

Я пошел вслед за ним. Мы прошли узким коридором. Двое парней в пижамах по-прежнему стоят у окна.

— Входите, — сказал доктор, открывая передо мной дверь.

Войдя в комнату, я на мгновение замер от удивления. Во-первых, обстановка здесь такая же, как в комнате общежития, в которой я живу. Во-вторых, на кровати сидит Давид. Рядом с ним мирно спит Дивуар. Давид вскочил с кровати и обнял меня.

— Как хорошо, что ты здесь, — сказал я, крепко сжимая его в объятиях. — Что происходит? Представляешь, доктор говорит, что я здесь уже три месяца… Ты здесь как оказался?

— Давай выйдем на улицу, — сказал Давид, — за котом я пришлю Антона, у него есть специальная сумка для перевозки животных.

Человек с разбитым лицом принес мне брюки и больничный бушлат. Мы вышли на улицу. Я вижу несколько деревянных скамеек, тротуары, засыпанные снегом. Около десяти человек гуляют по территории больницы в таких же бушлатах, как у меня.

— Читай, — сказал Давид, указывая пальцем на вывеску.

У входа в белое двухэтажное здание висит табличка «Психоневрологическое отделение центральной районной больницы».

— Я в психушке? — слышу собственный голос, присаживаясь на лавку.

— Привет, зазнайка, — послышалось за спиной. Обернувшись, вижу Колю Дерикот.

— Что ты здесь…

— Лечусь, — гордо произнес Коля, затем шепнул мне на ухо, — они думают, что мы психи.

— Иди, погуляй, — нервно говорит Давид, сгоняя Колю с лавочки.

Мы снова остаемся вдвоем. Несколько минут сидим в полной тишине, затем Давид говорит:

— Послушай, брат, ты уже три месяца и два дня лежишь в этой больнице. Видел человека с разбитым лицом?

Я кивнул.

— Вчера ты просматривал фотографии Милы. Ты делаешь это каждый вечер, а он подошел и сказал какую-то пошлятину. Ты стал избивать его так быстро и беспощадно, что пришлось успокаивать тебя всей больницей. Эти сволочи-санитары здорово тебя поколотили. Парень, на которого ты набросился, тоже санитар.

— Давид, прошу тебя, перестань, — говорю я, с трудом сдерживая слезы. — Вчера я действительно дрался, только не здесь, а у тебя в баре, с Борей, как ты можешь не знать этого… Мы там разнесли все в пух и прах.

— Конечно, помню. Ты дрался с Борей в моем баре. Еще ты дрался с Борей у него дома, но было это два года назад. Ты слышишь, два года назад, он лишил тебя работы и жилья, ты подрабатывал в издательстве «Свет» и жил в общежитии.

Я смотрю на Давида, уже не в силах сдерживать слезы. Они теплыми ручьями катятся по лицу.

— Доктор сказал, что у тебя произошло некое наслоение, и на какое-то время твоей реальностью стало прошлое. Избивая санитара по имени Дима, ты был уверен, что бьешь Бориса Авдеева. Я приходил к тебе в больницу, а ты думал, что живешь в общежитии. Ты делился со мной куриным супом, думая, что сам сварил его. В то же время ты узнавал меня, Леру, отца Алексея. С твоим диагнозом до сих пор не все ясно. Сначала ставили биполярную шизофрению, потом пришли к выводу, что все намного сложнее.

Я окончательно запутался. Если Давид говорит правду, значит, я не способен отличить реальность от иллюзорного мира.

— Это твое, — сказал Давид, положив на лавочку небольшую картонную коробку и бумажный сверток.

Раскрываю коробку: планшет, подаренный Милой, мобильный телефон, несколько фотографий и карта памяти.

— Теперь самое главное, — сказал Давид, — Мила, она…

Но я уже не слышу его. Он продолжает говорить, но все вокруг окутано монотонным гулом. Я вспомнил телефонный звонок Давида. Вспомнил, что он говорил что-то об укусе мурены. Я губами прикасаюсь к ее холодному лбу… Вспомнил лицо Артема, без единой эмоции. Он просто отрешенно наблюдал за происходящим.

— Мила умерла на третий день пребывания в Доминикане, — прорвался голос Давида сквозь гул. — По официальной версии, ее укусила мурена, врачи не успели помочь. Ты был потрясен настолько, что отказался смириться со смертью любимого человека. Твоя жизнь потеряла хронологический порядок. Депрессия переросла в тяжелую форму психического расстройства.

Я смотрю на больницу, стены которой плывут на запад.

— Встань, пожалуйста, — говорит Давид, взяв меня за руку.

Только сейчас замечаю, что сижу на снегу.

— Отец Алексей переживал и постоянно молился. Он даже заставил меня прийти к тебе с тремя бутылочками, в одной из которых была святая вода, и ты выпил все.

— Я помню.

— Ты в этот момент думал, что мы сидим в баре.

— Зачем я пил эту воду?

— Это старая проверка на бесноватость, но ты прошел ее успешно. Раньше, прежде чем лечить душевные болезни, перед человеком ставили три небольших стаканчика с водой. В одном из стаканов вода была святая. Больного подвергали медикаментозному лечению только в том случае, если он выпивал все три стакана. Были случаи, когда от святой воды некоторые шарахались, как черти от крестного знамения, и тогда уже было понятно, что человеку нужен священник, а не доктор.

По приказу доктора, пациенты больницы закончили прогулку и, выстроившись в одну шеренгу, послушно вошли в помещение.

— Это тебе от Милы, — сказал Давид, положив на скамейку бумажный сверток. — Она просила передать тебе это перед отъездом в Доминикану, но я не успел.

Я разорвал упаковку. Это была книга «Нового Завета» в черной матовой обложке. Раскрываю и вижу надпись на внутренней стороне обложки:

Обычно такие книги не подписывают, но я рискну. Сегодня ночью, перед отъездом, я прочла ее полностью. Здесь написано, что смерти нет! Представляешь, смерти нет! Больше я ничего не боюсь… Жизнь — бесконечна.

Ты никогда не умрешь.

Твоя Мила.

Посыпался снег большими хлопьями. В дверях больницы показался врач. Давид подошел к нему и передал какой-то конверт, после чего врач исчез из поля зрения.

— Нам пора, — сказал Давид. — У меня большие планы, нужны надежные люди.

Мы вышли за ограду больницы. На припаркованных машинах появились пушистые снежные одеяла. Под одним из них я разглядел автомобиль Давида, за рулем которого сидит Лера.

Мы едем вдоль соснового бора. Деревья гнутся под тяжестью снега, и мир выглядит так, как будто смерти и вправду нет…

 

———————————————

Артур Георгиевич Ктеянц родился в 1983 году в городе Баку. Окончил Россошанское медицинское училище, факультет психологии Воронежского экономико-правового института. Работает артистом Россошанского драматического театра. Публиковался в журнале «Подъём». Живет в Россоши.