Только не бойся

Давай, спи, — строго говорит мне бабушка, плотно задергивая выцветшие занавески. — Завтра вставать рано — чуть свет, дед ждать не будет!

Я быстро зажмуриваю глаза и отворачиваюсь к стенке. Но заснуть сразу не удается. На улице еще шумят, играя, соседские ребятишки. Во дворах нетерпеливо повизгивают привязанные псы, неистово крутясь на своих цепях. Слышен каждый звук — вот зазвенело перевернутое козленком цинковое ведро, и бабушкино приглушенно-досадливое: «Вот бисова нывира!»

Это у нее такое ругательство. В казачьих семьях не приняты плохие слова — грех! Но бабушка иногда ругается так, когда думает, что ее никто не слышит. У нас в семье всегда были строгие правила: детей далеко от дома не пускали. Для них всегда находилась работа по дому, двору, огороду. У всех станичников небольшие хозяйства: козы, куры, утки, поросята. За всем нужен пригляд и уход. Дети работают наравне со взрослыми, и стыдно прослыть лентяем и бездельником. Но вечером, после всех забот, можно погулять возле двора, где собираются и соседские дети. Играм нет конца! Но строгое вечернее: «Домой!» — беспрекословно.

И вот уже призывные «Домой!» слышны с разных концов улицы, и дети нехотя разбредаются по дворам. Темнеет. В открытое окно вползает мягкая вечерняя прохлада и тишина, нарушаемая приятным звоном цикад. Скорей бы завтра!

Завтра мне предстоит ехать с дедушкой в горы. Наш дедушка Петро, бывший казак, работает на ферме скотником. С весны подросших телят угоняют на все лето в горы. Там, на зеленых буйных пастбищах, меньше выгорает трава, и животные на воле быстро набирают вес.

Это лето выдалось урожайным на фрукты, особенно уродили сливы, терновки, алыча. Ветки деревьев буквально ложатся на землю под тяжестью плодов. В станице открылись приемные пункты, куда местные жители могут сдавать фрукты со своих участков. Деньги небольшие, но нужные в каждом доме, где после войны растут оравы ребятни. В нашем подворье фруктовых деревьев мало, а садик, который был когда-то в конце огорода, вырубили, когда обрезали участки бывшим казакам.

Дедушка согласился взять меня с собой в горы. Оказывается, они с напарником пасут свое стадо вблизи разоренных в войну немцами горных хуторов. Домишки там все сгорели и развалились, а сады, хоть и одичали, но остались.

Бабушка разбудила меня ровно в ту минуту, когда я, наконец, провалилась в глубокий захватывающий сон. Наш козленок Степка пытался прыгнуть с края обрыва прямо мне на голову. Сон слетел мгновенно, не оставив и следа…

Мы погрузили на бричку, запряженную колхозной кобылкой, корзины для слив. Бабушка принесла мне старый трикотажный костюм брата — ночи в горах холодные, да и клещей опасаться приходилось. Взяли еды на три дня и поехали.

И вот мне 13 лет, я впервые отправляюсь в странствие. Колеса тарахтят по тихим улицам, телегу подбрасывает на рытвинах и ухабах, а я представляю себя путешественницей в дальнюю неведомую страну.

Все вокруг интересно и ново! Незнакомые улицы с чужими курами и любопытными собаками скоро остались позади, и мы выехали на лесную дорогу, ведущую в горы.

Деревья обступали колею с обеих сторон, соединяясь вверху ветвями и образуя зеленый туннель. Иногда дорога выбегала на поляну, сплошь усеянную крупными ромашками, или на выцветший лужок с одинокими кустами бузины или чертополоха. И снова ныряла в лесную тишь, наполненную птичьими голосами. Устроившись поудобней, я начала дремать.

Приехали после полудня. Там нас ждал Павел, мужик лет сорока, дедушкин напарник. Он привез своего сына-подростка для подмоги — за лошадьми присматривать. А мне предстояло собирать сливы и алычу в заброшенных садах.

Первый вечер помню плохо, утомила дорога. Пока устроились, пригнали и пересчитали скот, закрыли в загон, поужинали, и без сил — спать. Мы с дедушкой расположились в палатке. Напарник с сыном Виктором соорудили себе шалаш, накрыли его брезентом от дождя.

Солнце еще не встало, а мужчины уже на ногах. Проснулись, замычали телята, просясь на травку и к водопою. Мужики погнали стадо на пастбище. В палатке я осталась одна. Потихоньку выползла наружу. Утро было ошеломляющим! Воздух — чистый и прохладный, как вода из родника. Вокруг висели кисейные облака, держась за верхушки самых высоких деревьев. Легкая дымка тумана застилала речку в глубине ущелья. Зеленая изумрудная трава серебрилась в каплях росы. Вниз, к реке, простирался пологий зеленый склон. Солнце только-только осветило дальнюю, поросшую лесом гору, и его лучи пронизывали острыми своими стрелами верхние деревья и веером рассыпались по голубоватой зелени леса. Перехватило дыхание от восторга и необъяснимого счастья! Я кубарем слетела вниз по крутому склону к реке. Идти было невозможно, только бежать, широко раскинув руки, как крылья, и почти не касаясь прохладной мокрой травы. Я проскочила туман и оказалась на берегу речки Абинки. Свои чистые холодные струи она катила с гор, перебирая и шурша мелкими гладкими камешками. Спуск чистый, у самой воды огромный плоский валун, с которого удобно зачерпнуть воду.

Помочила в ледяной воде ладошки, плеснула в лицо, умылась. Вскоре появился Виктор, сын Павла. Скотники погнали стадо на дальнее паст­бище, а он вернулся ко мне. Виктор подъехал на коне, другую лошадь вел в поводу. Ловко, немного рисуясь, спрыгнул с коня, отвел лошадей к воде, затем на лужайку под деревья. Принес с родника котелок с чистой водой. Я стала собирать сухие сучья для костерка. Очень скоро, почти не разговаривая, мы напились чаю, заваренного душицей, поели сала с яйцами. Солнце уже поднималось над лесом. Виктор должен был показать мне дорогу в заброшенные сады. Это оказалось рядом. Мы вместе оттащили туда корзины, сложили в холодке. Виктор смело полез в заросли лопухов и нарвал целый букет крупных, похожих на тазы листьев. Это чтобы потом укрывать корзины со сливами от солнца. Мой первый рабочий день начался. Настроение было все таким же радостным. Я легко, как кошка, лазала по деревьям, сгребая с веток сливы и терновки в сшитую бабушкой матерчатую торбу, наброшенную на шею. Вскоре уже шесть корзин были наполнены верхом. Руки и плечи устали.

Тут снова появился Витька и позвал отдохнуть. Сам он все это время занимался лошадьми. Витька был старше на год-два, но вел он себя как взрослый, стараясь подчеркнуть свое превосходство во всем. Я не очень-то реагировала. Спустившись к реке, с удовольствием сполоснула в ледяной воде руки и плечи, стряхнула с головы и одежды прилипший древесный мусор. Виктор разъезжал по довольно крутому склону на своем коне без седла, держась за гриву, явно рисуясь передо мной своим казачьим умением держаться на лошади. Кони были ездовые, и Виктору не разрешали кататься верхом. Седло было, но Витьке его не давали. Мы уселись на самом верху склона, у палатки, перекусить, и Виктор все еще продолжал хвастаться своими умениями и мастерством наездника.

Меня подзадорить легко, во мне всегда была эта пацанская жилка соперничества. И когда он предложил мне прокатиться самой, я, чуть посомневавшись, согласилась. Он подсадил меня на кобылу, без конца уверяя, что она очень спокойная, не то, что его конь. Дал ухватиться за гриву — я вцепилась. Кобыла удивленно косилась на меня и стояла на месте. Виктор быстро запрыгнул на своего коня и потихоньку стал спускаться по склону вниз, оглядываясь и подбадривая мою лошадь. Сидеть на голом хребте было ужасно неудобно. Острые позвонки больно впивались в ягодицы. Наконец моя лошадка тоже начала двигаться вниз, при этом позвонки тоже задвигались. Сначала она ступала осторожно, но так как Витькин конь был уже далеко внизу, она вдруг перешла на мелкую рысь. Для меня это оказалось полной неожиданностью. Лошадь стала подбрасывать меня, ее грива выползала из моих рук и с каждым ее прыжком я все ниже соскальзывала вокруг ее движущегося тела, совсем упустив гриву и уцепившись руками и ногами за ее хребет и живот. Еще секунду, и я была бы на земле, а лошадь раздавила бы меня своими копытами. Но и она почувствовала этот миг и, резко затормозив и присев на задние ноги, остановилась, как вкопанная. Я плюхнулась на землю между ее четырех ног. И тут я увидела Витьку, он галопом скакал вверх по склону к нам. Я видела только его бледное лицо и испуганные глаза. Когда он соскочил и убедился, что я цела, то начал нервно хихикать своим белым, с невесть откуда взявшимися веснушками лицом, без конца повторяя: «Я же говорил, что она умная и спокойная, я же говорил…»

Лошадь возмущенно хрипела, а я благодарно гладила ее умную шелковистую голову. Пальцы рук у меня затекли, а под ногтями было полно лошадиных волос.

На следующее утро дедушка проснулся еще раньше, когда в палатке было совсем темно. Я проснулась тоже, но лежала тихо под своим тулупом. Дедушка одевался на ощупь, шаря вокруг себя и тихонько бурча себе под нос. Наконец, нащупав сапоги и носки, он подтянул их ближе. Надев носки, стал натягивать сапог, но это ему не удалось. Нога не шла. Заметив, что я не сплю, он решил, что это внучка подшутила над ним, и стал на меня ворчать. Но я его сапог не трогала.

— Да как же не трогала, — возмущался дед, — а кто же туда портянок натолкал?

Он приподнял сапог, и стало заметно, что сапог гораздо тяжелее, чем должен быть. Его рука потянулась к голенищу, но вдруг он замер. И затем, приподняв обувку, легонько тряхнул. Сердце у меня почему-то сжалось. И действительно, из сапога вывалился тяжелый клубок, который стал медленно разворачиваться. Мы замерли. Тело крупной змеи, блеснув в темноте, скользнуло в светлую щель под палаткой. Но из сапога уже падал второй ком, поменьше, который порезвей развернулся и, шикнув, последовал за первым. Я лежала в своем углу — ни жива ни мертва. Дед же машинально повторял: «Не бойся, не бойся…»

Он обследовал другой сапог, палкой поворошил все остальные вещи в палатке, забрал и потряс на воздухе мой тулуп. Уже светало. Я все еще лежала, молча и не шевелясь. Дедушка обошел со своей палкой вокруг палатки, потуже закрепил края, сел у входа и закурил свой самосад, пуская дым в палатку. «Они дыма не любят, не бойся, не придут больше. А если увидишь змею, не пугайся и не дергайся, змея первая не нападет, потому что сама боится, а бросается, когда видит себе угрозу — это ее защитная реакция. И когда ходишь, смотри под ноги, чтоб нечаянно не наступить. А бояться не надо». Дедушка наш был всегда очень немного­словен, особенно с детьми. Его длинная поучительная речь поразила меня. Постепенно все мурашки и иголочки внутри улеглись. Я успокоилась. Уже мычало и беспокоилось стадо. Мужчины, вместе с Витькой, погнали телят на пастбище.

Я на целый день осталась одна. В палатке уже не лежалось. Я разожгла приготовленный мне с вечера костерок, заварила в своей кружке чай. Потом, долив в котелок воды, набросала туда слив, алычи и немного сахара — пусть мужикам будет компот на вечер. Погуляла у воды, перебирая камешки и наблюдая стайки мелких рыбешек, которые метались в прозрачной воде. Прекрасное утро вконец развеяло мои страхи, и я пошла обрывать алычу и терновку.

Уже все было готово, когда вернулись Павел с Виктором. Их очередь была ехать домой. Перекусив и похвалив меня за компот, они погрузили на бричку корзины. В повозку запрягли мою лошадку. Своего коня Витька привязал и оставил, накормив его и напоив. Ящики и корзины с фруктами пообещали завезти к нам домой. Погрузились сами, и бричка, проскрипев сухими колесами, скрылась между деревьев.

Вскоре дедушка пригнал стадо. Вечерело. Мы вдвоем запустили скотинок в загон и стали считать. Пересчитывали скот постоянно, боясь потерять отставшую или заблудившуюся телку. Одной головы мы не досчитались. Дедушка тут же оседлал Рыжика, так, оказывается, звали Витькиного иноходца и отправился на поиски пропавшей. Я осталась и снова принялась пересчитывать, в надежде, что мы обсчитались. Но нет, одной головы не хватало. Постепенно темнело. Дедушка дважды возвращался, надеясь, что телка сама придет, так бывало, но безрезультатно. И снова он отправлялся на поиски. В третий раз он приехал, когда почти совсем стемнело. Конь под ним хрипел, у него самого дрожали руки, когда он подхватил меня и посадил на коня перед собой. Телка нашлась, она упала в яму, густо заросшую бурьяном. Вероятно, это был окоп или воронка от бомбы.

Животное жалобно мычало. Мы вдвоем пытались помочь ему выбраться, но оказалось, что телка ранена, руки дедушки были все в крови. Бедное животное напоролось на острый сук, который глубоко пропорол живот. Вытащить ее из ямы не было никакой возможности. Все-таки удалось выдернуть сук из раны, но кровь хлестала, а животное начало хрипеть. Дедушка достал платок и бутылку с остатками самогона и, смочив тряпицу, попытался остановить кровь. Таким нервным я деда никогда не видела. Нужен был ветеринар. Если телка погибнет, дедушке придется платить огромные для нашей семьи деньги. За падеж скота отвечали скотники.

Мы вернулись к палатке. Дедушка не мог оставить стадо. Подумав немного, он посадил меня на коня. Подтянул под меня сбрую и наказал, чтоб я не боялась, чтоб не дергала поводья и лишь потихоньку пришпоривала коня, если замедлит шаг.

«Не бойся ничего, Рыжик дорогу знает, он сам тебя привезет в станицу на колхозный двор, — говорил мне дедушка. — Там скажешь, что срочно нужен ветеринар, что телка упала в яму и пропорола себе живот. Самое главное — не бойся и не засни сама по дороге. В лесу полно зверей, ты услышишь их звуки — вой или хрюканье, надейся на коня, он тебя в обиду не даст и довезет до места».

Рыжик внимательно слушал, а дедушка похлопывал его по холке. Потом несколько раз сказал: «Рыжик, домой!»

Конь нерешительно топтался на месте, затем, мотнув головой, сделал шаг к лесу. Я обернулась — дедушка поспешно опустил руку. Я поняла, что он перекрестил нас. Это очень удивило меня. В доме у нас были иконы, бережно хранимые бабушкой, но я никогда не видела, чтобы кто-то из старших молился или крестился. В школе за это могли исключить из пионеров, верить в Бога считалось позором.

Рыжик, сначала нехотя, затем быстрее выбежал на одному ему видимую тропу, а потом и на дорогу. Лес вокруг таил множество страхов. Непонятные звуки, треск сучьев, плачущие вопли, движущиеся тени обступали со всех сторон и не давали покоя. Мурашки страха не покидали мою спину и голову. Я все думала о дедушке, он перекрестил нас, и я сама невольно стала повторять: «Господи, помоги нам, охрани нас!» И было стыдно и сладко от этих запретных, но обнадеживающих слов. От неудобства сиденья в седле ноги и бедра занемели. Но вскоре я привыкла и уже не обращала на это внимание. Рыжик бежал резво, но и ему было неуютно в ночном лесу. Когда было особенно страшно, я пригибалась к шее коня и шептала дедушкино: «Только не бойся…» Рыжик в ответ тихонько ржал. Мы оба устали, но мне не приходилось торопить коня, лишь иногда он замедлялся, чтоб успокоиться и передохнуть.

В станицу мы спустились под утро. И здесь, по улицам, выскочив из леса как бы на волю, конь побежал быстрей и свободней. На колхозном дворе ворота нам открыл сторож, а заодно и конюх. Узнав в чем дело, он тут же побежал в правление. Я отвела коня в конюшню. Посреди двора был колодец, и на срубе стояло ведро с водой. Я подошла и напилась прямо из ведра, а потом потащила ведро Рыжику, он тоже хотел пить.

Идти домой после долгого сиденья в седле было тяжко. Бабушка, увидев меня, напугалась, но, узнав, в чем дело, отослала меня спать. Я с удовольствием растянулась на родной мягкой перине. Повернувшись, внимательно посмотрела в темный угол, где висела бабушкина икона. Заснула я мгновенно.

На другой день сообщили, что телку пришлось дорезать, она потеряла много крови и спасти ее не удалось. Но ветеринар успел вовремя, чтоб составить акт и зарегистрировать травму. Обвинений дедушке не предъявили.

Больше в горы меня не брали, хотя я очень надеялась. Там, в садах, еще оставались сливы и алыча.

—————————————————

Валентина Леонидовна Фисай (Кузнецова) родилась на Кубани. Работала в текстильной промышленности. С юных лет увлекалась литературным творчеством. Печаталась в газетах и журналах Краснодарского края, альманахах и коллективных сборниках, издававшихся в Москве, Краснодаре, Камышине, Новокузнецке. Автор книг стихов «Серебряные нити», «Прикосновение». В журнале «Подъём» печатается впервые. С 2013 года живет в Россоши.