Теплый дождь предзимья

Сергей Степанов собирался на премьеру собственной песни почти равнодушно, словно это была не первая его премьера. Предстоящее событие по-настоящему радовало месяц назад, пока он не знал, где будут исполнять песню. Оказалось: где-то за городом! А он-то мечтал о сверкающем кон­церт­ном зале, многочисленной публике. Мечтал взять на концерт семью, пригласить знакомых… Еще более огорчился, когда композитор Владимир Балакин, написавший к его словам музыку и одновременно являвшийся дирижером клубного хора, стеснительно недоговаривая, попытался объяснить по телефону, что, мол, предстоит не обычный концерт, а благотворительный, в интернате для больных нервными заболеваниями. Да-а… Хороший подарочек. Как только не называют в народе подобные интернаты, но Степанову ничего не оставалось, как согласиться из-за отсутствия выбора.

Вообще-то Сергею Викторовичу надо бы радоваться, что все так удачно сложилось. Всего лишь два месяца назад его стихотворение о родном городе случайно попало к незнакомому композитору, неожиданно написавшему музыку. Когда диск с записью песни оказался у Степанова, он сперва радостно удивился, но, прослушав черновое исполнение, хотя и приятное для слуха, ужаснулся от несовершенства собственного текста. Эта незаконченность показалась ему — прозаику, автору нескольких романов и многих рассказов, привыкшему доводить произведения до профессионального уровня, непередаваемо обидной. Что это за песня, сложенная из трех куплетов, два из которых повторялись?! Надо срочно дорабатывать!

Никогда, наверное, он не трудился с таким неистовством, прибавив к тексту три куплета, наполнив его законченным сюжетом, выверив стилистически, взглянув на него с исторической глубины, многократно проверив стихотворный размер. Эти двое суток показались тяжелыми, но счастливыми. Многое вспомнилось: и родители, и любимый город, и вид, открывающийся с городского холма, красоту которого он стал понимать только с возрастом. И почему-то постоянно вспоминалась соседская девочка Таня, с которой дружил в начальных классах. Это потом он узнал, что Таня была неизлечимо больна, поэтому училась в специальной школе соседнего города. Родители привозили Таню лишь на каникулы, и он, маленький тогда Сережка, все дни проводил с белокурой, такой хорошенькой и тихой девочкой, подолгу пристально смотревшей на него неморгавшими голубыми глазами, хотя родителей это часто сердило, и они придумывали всякие уловки, чтобы их разлучить. Он тогда не понимал, зачем они это делают, если ему очень хорошо с ней. Ведь никто так не умел смотреть, даже мама с папой, — только она, Таня! Его даже не отпугивали насмешки: «Не дружи с ней! Ребята будут дразнить женихом и невестой!» Их, действительно, дразнили, а он не обижался. Таня — тем более. Да и чего обижаться, если им так славно быть вместе. Они даже пели о всеобщем счастье на Земле. Запевала обычно Таня: «Будет людям счастье, счастье на века…», но пела по-своему: «Будэт людем счасте, счасте на века…» — и Сережке казалось, что она нарочно неправильно поет, перед каждым словом делая паузу. Ее медлительность походила на игру и не мешала петь вместе; он легко приспособился к ее забавной манере. Эту песню в те годы часто исполняли по радио. После первых строк о всеобщем счастье в ней мощно звучали слова о революции, о силе советской власти — красивая песня, что и говорить. Но они тогда всех тех красивых слов не понимали. Им было достаточно самых первых, понятных — о бесконечном счастье, обещанном в скором времени. Им тогда казалось, что по радио поют о них самих, о том, что именно их ждет то самое неизбывное счастье, которое с годами только будет усиливаться.

Но неожиданно оно оборвалось.

Сережка в ту пору привык, что Таня появлялась на время каникул, ждал ее приезда. Появилась она и после окончания второго класса, но, погостив дома несколько дней, вдруг сказала ему по секрету, что завтра уезжает. И правда: на следующий день родители куда-то увезли ее на машине. Сережка едва успел проводить Танюшку и потом плакал весь день. Позже — ни родители Тани, ни свои — ничего по-настоящему не объясняли, а когда он уж слишком приставал с расспросами, то торопливо говорили, что она надолго уехала к бабушке в далекий южный город. Сережа хотел верить их словам, и почти верил, но все-таки какое-то, хотя и малое, сомнение оставалось, потому что говорили они сердито, почти зло. К тому же никогда прежде он не слышал о другой Таниной бабушке. У нее ведь была своя, привычная, жившая вместе с Таней. Ее он хорошо знал и даже любил, потому что она всегда угощала вкусными пирожками с вишнями или яблочным повидлом. Разве можно уезжать от такой? Поэтому и сомневался.

Почти год ходил, ничего не зная о Тане, даже начал забывать. Но следующей весной подрался из-за нее, когда играл с мальчишками в лапту, и кто-то из них сказал, что его невеста давно на кладбище, даже обещал показать ее могилку, а он тогда стал доказывать, что она уехала к бабушке и вот-вот приедет на летние каникулы… Тем вечером Сергей вернулся домой с разбитым носом, в изорванной рубашке и расплакался перед родителями. Тогда они рассказали ему всю правду, впервые говорили не сердито, а жалеючи. Услышав все, как есть, он плакал еще горше, и его долго не могли успокоить. Родители, конечно, хитрые, говорили, что он совсем взрослый, он — будущий мужчина, что все должен понимать, а не размазывать по щекам слезы, подобно плаксивой девчонке. Он соглашался, а в душе не мог смириться с такой ужасной несправедливостью.

Но все проходит, мало-помалу прошло и это горе. И, наверное, окончательно забылось бы. Но через год-другой, когда Сергей учился в четвертом классе, его не приняли в пионеры. Причина одна: отказался петь в классном хоре на смотре художественной самодеятельности! Учительница и члены родительского комитета пытались узнать у него причину отказа и столь глупого упрямства, но он упорно молчал и не хотел ничего объяснять. Да и как скажешь о том, что будь какая-нибудь другая песня, он легко бы ее спел, но песня, которую 4-а класс готовил для смотра, начиналась словами: «Будет людям счастье…» Когда он начал петь на первой репетиции, то сразу вспоминалась Танюшка, и глаза разбухли от слез. Он убежал из актового зала, чтобы никто не увидел его слабости. Эту историю в школе запомнили, и позже, за отказ участвовать в самодеятельности, Степанов остался без пионерского галстука; да и с комсомолом потом было не все гладко.

Если смотреть на тогдашние события сегодняшними глазами, то они покажутся мелкими, не заслуживающими вниманиями, даже наивными. Но они были, и поэтому остались в душе навсегда, правда, спрятались так далеко, что почти не вспоминались или вспоминались без тогдашнего драматизма. Это теперь Сергей Викторович мог вспоминать спокойно, с легкой даже иронией: что было, то было — у кого в детстве не происходило чего-то похожего. Давние события, случившиеся полвека назад, и, конечно же, приглушенные временем, — даже самые яркие и запоминающиеся поначалу, — теперь лишь легким ветром радости или печали иногда возвращались в нынешнюю жизнь.

С такими волнующими мыслями ехал Степанов в подмосковный интернат на премьеру песни, сочиняя которую, чаще обычного вспоминал свой районный город, детство и все, что связывало тогда с ним и не отпускало в течение всей жизни. Может, и стихи-то сложились именно поэтому: из любви к детству, ко всем людям, жившим тогда и живущим теперь.

Хористы встретились в метро на «Пражской», потом разместились в заказном автобусе. Ехать недалеко. Если не московские пробки, домчались бы за полчаса. Да, собственно, никто не спешил, дорога знакомая: хористы ехали в этот женский интернат с шефским концертом не впервые. У некоторых из них даже имелись знакомые среди тамошних постоянных обитателей.

И вот автобус в поселке и остановился у ворот, увитых зловещей спиралью Бруно. Подобные стальные сверкающие завитушки с режущими гранями, на вид красивыми, понятно, плохое украшение для чего бы то ни было. Они и здесь навевали не самые лучезарные мысли. Правда, из-за ограды виднелась часовня, и вид ее радостно уравновешивал первое впечатление, неожиданно сковавшее Степанова.

В интернате их ждали. Рядом с руководством интерната и заботливым отцом Димитрием, духовно окормлявшим здешних прихожан и организовавшим личным радением благотворительную поездку, можно было заметить невольных жителей сего места, гроздьями выглядывавших из окон и дверей, хотя вокруг разлилась сырая ноябрьская стынь. Степанов вышел из теплого автобуса в числе последних и следом за хористами ступил за распахнутые двери. Он никогда ранее не бывал в подобных заведениях, а тут сразу попал в другой мир, который мог только представлять в воображении. Но оказалось, что в этом мире внешне ничего нет необычного, особенно, если смотреть вдоль длинного коридора, похожего на больничный, по которому сновали нянечки в белых халатах и вольготно прогуливались жители интерната в цветастых халатах, и не только в них. Здесь и запах был, как в больницах, — сложный запах лекарств, хлорки и то ли лука, то ли чеснока, который, видимо, использовали как народное средства от гриппа. Правда, жители вели себя не как в обычных больницах, а пытались обратить на себя внимание. Все дружно улыбались, наперебой здоровались, широко раскрытыми глазами пристально рассматривали гостей, отчего Сергей Викторович сразу вспомнил Таню, будто вернувшуюся из детства. Сам же он остерегался смотреть в глаза, словно боялся увидеть в них что-то запретное, пугающее, — такое, что вслед за взглядом может переселиться в его душу; лишь с Таней он когда-то мог беззаботно переглядываться. Теперь же впал в состояние легкого переполоха, хотя суетой, хождением туда-сюда, пытался вести себя так же, как и приехавшие гости.

Для женской части хора выделили комнату с пугающим названием «Изолятор», в которую хористки вошли в повседневной одежде, а вышли в сценических платьях и кокошниках — артистками. Мужчинам для переодевания достался кабинет врача. Вся эта привычная для них суета, короткая репетиция, вроде бы ничего не значили, но были важны для понимания окружающих людей, вхождения в образ. Своей подготовкой, негромкими загадочными голосами они обращали на себя внимание жильцов и разжигали их любопытство, словно пришельцы из иного мира.

Незаметно вглядываясь в окружающие наивные лица, Сергей Викторович вдруг понял, что они совсем не отталкивающие, а именно наив­ные, каждое по-своему несчастное, но одновременно и счастливое от беспокойной внутренней душевной жизни, известной только им самим. Можно лишь представить, что значит для этих людей приезд артистов, захлестнувший впечатлениями и эмоциями, если свобода жителей интерната ограничена высоким забором и спиралью Бруно. Ведь они все понимают. Иначе не радовались бы, не заглядывали в глаза, не ласкались бы бездомными сиротинками. И возраст для них не имел разницы. Все они прилежно, с одинаковым энтузиазмом старались привлечь внимание, запомниться. Некоторые подходили к хористам, как к старым знакомым, и, держась за руку, долго не отпускали их.

В какой-то момент Степанов был ошарашен взглядом белокурой девчушки, будто случайно скользнувшей глазами — совсем не так, как смотрели другие. И едва он задержал на ней взгляд, как она широко раскрыла глаза, и в их чистой синеве он вдруг увидел тревожно-знакомый оттенок. Сразу даже не понял, что это были глаза Тани; девчушка и внешне была похожа. И хотя прошло полвека, но те бесконечно давние взгляды вдруг вспомнились Степанову так свежо и радостно, словно перед ним мелькала не эта девчушка, по виду, будто случайно оказавшаяся здесь, а непостижимым образом вернулась его детская привязанность. За минувшие десятилетия он подзабыл ее образ, а теперь вдруг обрел заново, и ее лицом стало лицо этой синеглазки, нашедшей среди хористок свою знакомую Аллу, называвшую ее «дочкой».

— Как же зовут вашу «дочку»? — подыгрывая, будто бы серьезно спросил Степанов у Аллы, цветущей от этой встречи, почему-то надеясь — а вдруг?! — услышать имя «Таня».

— Это — Лада, моя дочурка! Правда, Ладушка?! — обняла девчушку Алла, а Степанов подумал, что у них даже имена созвучные.

— Моя мама Алла… — негромко, неимоверно растягивая слова (точь-в-точь, как Таня!), произнесла девчушка и тут же прижалась к Алле, как к настоящей маме, словно боялась ее потерять. Они действительно очень походили одна на другую: обе светловолосые, обе пугливые и постоянно улыбающиеся виноватыми улыбками.

Степанов хотя и ошибся в имени Аллиной «дочки», но, глядя, как Лада доверилась покровительнице, подумал: «Какая разница! Не в имени дело, а в отношениях!» Взаимное тяготение незнакомых, в общем-то, людей повлияло на Сергея Викторовича по-особенному, сразу разволновало, окончательно заставило иначе смотреть вокруг.

Концерт намечался в столовой, вскоре торопливо наполнившейся шумными зрителями, и начался с поздравления отца Димитрия и исполнения тропаря празднику иконы Казанской Божией Матери. Степанов смотрел на зрителей, многие из которых осеняли себя крестным знамением, исподволь изучая особенно запоминающихся. Но какими бы они ни казались своеобразными, всякий раз его взгляд останавливался на лице Лады — на вид самом обычном, но, глядя на которое, ему раз за разом вспоминалась Таня. Казалось, Лада вот-вот широко раскроет синие глаза и, трудно выговаривая каждое слово, запоет с большими паузами: «Будет людям счастье, счастье на века…»

После православного песнопения батюшка передал слово Алле — ведущей концерта, и она объявила название первой песни. Кто-то в зале сразу продублировал, выкрикнув: «Я лечу над Россией!» Пока зрители оживленно и крикливо обсуждали название, терпеливый баянист и хористы, предупрежденные Балакиным о сдержанности и тактичности, держали паузу, и только когда зал мало-помалу успокоился, начали песню по сигналу дирижера. Когда она закончилась — слушатели не жалели ладоней, оглушили аплодисментами.

Песня Сергея Викторовича прозвучала второй по счету. Алла объявила о премьере, сообщила, что автором музыки является композитор Владимир Балакин — элегантный, подвижный дирижер хора, а текста — писатель Сергей Степанов, находящийся в зале. Зрители принялись оглядываться, но, кажется, никто не признал в высоком человеке в легком сером свитере одного из авторов. Слова собственной песни, в исполнении хора, показались ему такими необычными и радостно-пугающими, восторженными, что не оставляли места никаким иным мыслям. Это чувство было схоже с давним, но незабываемым, отчетливо сохранившимся в душе с юных времен, когда он стал автором первой публикации в «районке». Помнится, от восторга, казалось, летал над землей, парил, и даже не от самой заметки, а от вида собственной фамилии, напечатанной типографским шрифтом! Потом было множество публикаций, и впечатления от них мало-помалу сделались привычными, такими, какими бывают от обычной работы. И вот, новый всплеск эмоций и радости, будто он всю жизнь копил в душе любовь и тепло к родному городу, а сейчас это все вспомнилось и предстало перед глазами: его улочки, вид на речную излучину и дальние поля, открывающийся с крутого холма, на котором в средние века стояла крепость. Все-все вспомнилось, а ярче всего почему-то — Таня. И такими воспоминания получились подробными и ясными, что он чуть ли не прослезился и совершенно по-особенному посмотрел на застывшие лица внимательных слушателей. Ему даже показалось, что в эти минуты они все побывали на его родине и радовались вместе с ним. Когда же исполнение песни закончилось новыми аплодисментами, Алла представила Степанова, он вышел на поклон, и все по-иному посмотрели на него, словно до этого он выдавал себя за кого-то другого. Кто-то сказал, имея в виду его высокий рост:

— Мы его сразу заметили!

Все заулыбались, Сергей Викторович заулыбался вместе со всеми, вдруг подумав, что от волнения, все-таки пришедшего к нему, почти не запомнил первого прилюдного исполнения собственной песни! Вот те раз! Ждал-ждал этого момента и… проморгал. И все-таки теперь не это являлось главным. Поэтому и огорчался недолго. Он вдруг понял, что после незапланированного оживления стал своим в этом доме, и все здешние люди — своими. И если ранее он отводил глаза, когда встречался с ними взглядом, то теперь улыбался в ответ. Сделав фотографии хора и солистов, он присел среди зрителей и почувствовал боковым зрением, что они рассматривают его, запоминая, а одна из женщин, скукоженная от возраста и напряженная от волнения, даже дотронулась до локтя и попросила:

— Разрешите пожать вам руку!

Женщина осторожно подала узкую ладонь, рука показалась Степанову холодной, но, встретившись с женщиной взглядом, он все-таки увидел тепло, шедшее из ее темных и уставших глаз, пусть и слабое.

А концерт шел своим чередом. Песни сменяли одна другую, зрители без устали хлопали в ладоши, иногда комментируя либо название песни, либо слова ведущей. Но, странное дело, эти реплики не мешали выступлению, воспринимались всеми как само собой разумеющееся дополнение и — вот чудо! — усиливали восприятие. Дай слушателям волю, они бы не жалели ладоней до утра.

За чудесное исполнение, за внимание к обитателям интерната отец Димитрий преподнес хору образ Царицы Небесной «Умиление» и пожелал, чтобы Матерь Божия была и впредь руководительницей и спасительницей всех верующих. В заключение концерта сделали общую киносъемку и фотографии на память, раздали батюшкины подарки.

Лада, в которой Степанов увидел Таню из детства, не отходила от Аллы, освободившейся от обязанности ведущей, а когда зрители разошлись, обе вместе вернулись в столовую, где хористов угостили чаем с бутербродами и пирожками, и сели за стол рядом. Сергей Викторович взял пирожок и вспомнил Танину бабушку, а сама Таня, казалось, сидела напротив. По взгляду Лады, ее поведению было видно, что она очень хочет, чтобы Алла забрала ее с собой, но не знает, как сообщить об этом, и Алла, видимо, понимала ее желание, но не отваживалась сказать Ладе, что это невозможно. Да и как объяснить наивному человеку то, о чем даже намекать никто из гостей не в праве, чтобы не растревожить его чувств и чувств иных жителей этого дома, невольно не навредить им, заранее зная, что обычные слова здесь бессильны. Степанов видел, как отзывчивая Алла, видимо, скрепя сердце и чувства от невозможности помочь чем-то конкретным, мило улыбалась своей подружке, обещала, что совсем скоро они вновь приедут, и тогда встретятся, поговорят. Лада слушала, слегка кивала и смотрела широко раскрытыми глазами, пытаясь отгадать: правду ей говорит Алла или лукавит. Ждать ее или нет?! Но как можно что-то по-настоящему понять среди суеты, разговоров, мимолетных взглядов? Как завладеть чьим-то вниманием впопыхах?! Трудно это сделать, очень трудно. Даже простым смертным.

Благословленные отцом Димитрием, хористы выходили к автобусу, Степанов шел рядом, и показались все они в эти минуты давно знакомыми, необыкновенно близкими, словно прожил с ними долгую и добрую жизнь. Вместе с гостями, как растревоженные пчелы из улья, вытекали из здания хозяева. Они выскочили проводить артистов в свитерах, кофтах, совершенно забыв о дожде, наверное, от волнения казавшимся им теплым и ласковым, словно не сырой и студеный ноябрь разлился вокруг, а цвел приветливый май, всюду распустились цветы, и птицы небесные неугомонно заливались в нежной зелени, будто в раю. Женщины окружили автобус и, не обращая внимания на снеговую тучу, предвестницу близкого предзимья, неслышно кравшуюся от свинцово-синей Москвы-реки, настойчиво просили не забывать их, приезжать еще и еще, обязательно приезжать! И что им эта черная туча с белесыми подпалинами, грозившая, как сказала бы Танина бабушка, ледяным чичером, когда уезжали любимые люди, мелькнувшие будто во сне. И никто из женщин не ведал, когда этот сон повторится, и повторится ли. Поэтому и не жалели эмоций, потому что не умели их жалеть: они жили сегодняшним днем — радостным и прекрасным.

Лишь Ладушка застенчиво стояла в сторонке в черных брючках и домашних шлепанцах, скрестив руки на белом растянутом свитерочке, и что-то кричала «маме Алле». Кажется, плакала, или это лишь показалось Сергею Викторовичу из-за мокрых стекол, хотя он и сам был готов разрыдаться. И опять, глядя на Ладу, вспомнил Танюшку, вспомнил последнее расставание с ней, когда ее отец-фотограф навсегда увозил дочку на собственной «Победе». Тогдашний Сережка верил во все, что ему говорили родители: и свои, и Танины. До следующей весны верил, пока однажды не увязался с мальчишками играть в лапту. Лишь только тогда узнал, что Таню увезли не к другой бабушке, которой у нее к тому времени не было, а в областной закрытый интернат. Там ее здоровье окончательно расстроилось, и вернулась она в город в первую тихую осень, чтобы навсегда упокоиться под золотистой сенью кладбищенских лип.

Никто, конечно, не знал, о чем думал в эти минуты Степанов. У всех были свои мысли и чувства. Сам же он вдруг понял, что не зря Господь благословил премьеру песни именно на Казанскую, именно в этом месте. Ведь в песне говорилось о любви к Родине, призывном колокольном звоне и молитве, ведущей людей за собой. Он очень надеялся, что и Таня услышала в праздничный день эти благословенные слова, радушно ниспосланные с горней высоты.

 

ХОЖАЛКА

 

Непросто бывает не только обездоленным людям, но и тем, кто оказывается рядом с ними. Что это так, Вера Чумакова давно поняла: восьмой год работает в социальной службе. За это время она избегалась, исхудала, стала резкой, научилась ехидничать, особенно когда кто-то нелестно отзывался о ее работе. «Кто ты есть, чтобы обсуждать мои дела?!» — спрашивала она у любопытствующего и так прожигала из-под рыжей челки раскосыми глазами, что у любого человека сразу пропадала охота к новым вопросам. Или припустится бежать, а куда, зачем — неизвестно. Идет-идет и вдруг, как сгальная, — помчалась. За это ее и звали Вера Чума.

Все эти годы Вера закупала продукты для подопечных, если надо, убиралась у них, и со всеми находила общий язык. Лишь однажды получился конфликт, когда одинокий старичок подарил шоколадку. Подношения запрещено принимать, она никогда и не брала ни у кого подарков, а в тот раз слабину дала, да и как отказать ради Христа. Принесла Вера шоколадку домой, а отломить и дольки не смогла — стала бы поперек горла. Отдала шоколадку соседскому мальчишке, а в следующий раз отказалась от нового подношения. Дедуля же нажаловался в управление соцзащиты: мол, шоколадок нынешним хожалкам мало, они ждут конвертик с деньгами… Веру хотели уволить, а она и не сопротивлялась: «Увольняйте, тужить не буду. Я тоже человек, а не тряпка терханая, чтобы об меня ноги вытирали!» Но ее не уволили — заступились другие подопечные. В их числе оказалась Аня Федоткина. Вера и ранее к ней испытывала симпатию, но после того случая она стала ей, как родная сестра, которой у Веры не было.

У них и судьбы схожие, построены на несчастье, потому что обе рано остались без родителей. И если Аня — инвалид с детства, то Вера внешне вполне здорова, но в душу лучше не заглядывать. Изранена она у нее, пугливая, постоянно плачущая — даже Ане не понять. Только общая заноза — отсутствие детей — уравнивает их. И если Вера давно смирилась со своей долей, то Аня пока в боевом настроении. Она даже журит хожалку, когда та совсем раскисает. Особенно осмелела, побывав на нескольких репетициях в студии реабилитационного центра, готовясь к концерту. Сперва-то Аня и слышать не хотела о выступлении. Тем более что и священник Лука отговаривал; он частенько приходил к Ане в праздники с молитвой и подарками и весьма одобрительно отзывался о ее увлечении вышиванием, считая, что это самое подходящее занятие. Хотя пальцы у Ани не особенно ловкие, зато хватает упорства. Сперва она вышивала салфетки, платки, а потом льняное платье украсила цветными узорами с использованием полутонов, расписала платье красными вензелями и диковинными изумрудными птицами. Да так выразительно получилось, что платье возили на областную выставку народного творчества, где ее работа заняла первое место. А в последний день выставки платье даже продали. С Аниного согласия, конечно. Когда привезли кругленькую сумму, Аня позвонила Вере и расплакалась, потому что это был ее первый в жизни заработок, и она не знала, что с ним делать.

— Не тужи — мы найдем деньгам применение! — рассмеялась Вера и посерьезнела: — Купим несколько таких же платьев, на год-два работы хватит. А то в последнее время тебе неизвестно что на ум приходит, думаешь о том, о чем нельзя.

Аня тогда никак не отреагировала на последние слова, хотя обида осталась. Да и как не остаться, если в последнее время она все серьезнее мечтала о муже. Ведь это так прекрасно — быть замужем. По фильмам Аня подробно знала, что происходит между влюбленными, о чем они говорят, но в ее положении оставалось лишь завидовать.

После успеха на выставке, ей позвонили из реабилитационного центра и предложили заниматься в танцевальной студии, чтобы со временем подготовить парный танцевальный номер.

— А разве такое возможно? Это совершенно нереально! — изумилась Аня и бросила трубку, решив, что над ней кто-то зло пошутил.

Ей перезвонили и убедили-таки попробовать, а если действительно не получится, тогда и настаивать не будут.

— А вдруг удача придет! — убеждал грубый женский голос. — Вы теперь лауреат, и самое время увеличить диапазон своего таланта! Звезду из вас сделаем! С соцзащитой мы договорились, и работница будет сопровождать на репетиции.

— Кто тот человек, с которым мне предстоит репетировать?

— Такой же, как вы… У нас несколько подобных пар. В нашей стране нет обездоленных людей! Каждый может найти занятие или увлечение по своим возможностям! — сердитая женщина говорила так напористо, что трудно было вставить слово, чтобы возразить или спросить о чем-то.

— Можно попробовать… — только и вздохнула Аня.

— Вот и хорошо! Завтра позвоню, зовут меня Маргарита Иосифовна, я руководитель студии. Пожалуйста, будьте готовы после обеда отправиться на первую репетицию. За вами придет специальный автобус.

И действительно, на следующий день в назначенный час появился хмурый седоусый водитель, подстриженный пугающе коротко, и забрал Аню, поехавшую без головного убора, — боялась помять шапочкой белокурую прическу, освобожденную перед самой поездкой Верой от бигуди. В автобусе уже находился человек на коляске. Как выяснилось, тот самый, с кем Ане и предстояло репетировать. Ее познакомили с ним, звали его Алексеем. Необычайно смущаясь, она коснулась его руки; какое же это, оказывается, чудо — чувствовать сильную мужскую руку.

У реабилитационного центра водитель и Вера помогли Ане выбраться из автобуса, подняться по пандусу на входе в центр и далее — доехать до репетиционного зала; Алексей же сам ловко управлял своей коляской.

На репетиции у них сперва ничего не клеилось. Они потели, краснели, слушая подсказки, и старались кружиться в такт музыке. Как же это тяжело, хотя начали с самых простых движений, и даже стыдно быть такой неуклюжей и перед высокой стройной девушкой-хореографом, гибкой и подвижной, как стрекоза, и перед Алексеем, и перед стремительно мелькавшей миниатюрной Маргаритой Иосифовной. И это было только началом.

Почти всю зиму Аня занималась в танцевальной студии, даже вышивку забросила, и теперь без репетиций не могла жить. Ездила на них, как на любимую работу.

Вот и сегодня вновь собралась и ждала Веру. А та пришла хмурая и молчаливая, словно таскаться на репетиции ей стало тяжелей тяжкого. И Аня не удержалась, упрекнула:

— Ну и чего губы развесила?!

— Ничего и не развесила! — Вера в этот момент постаралась не хмуриться.

Аня же, заметив настроение хожалки, сменила разговор:

— Вот то-то же! Нам всего-то по сорок! Вполне можем семьи создать!

— Ты все о том же… Я уж была там… Семь лет муж помучился и бросил. И правильно сделал, не осуждаю. Это мне наказание за то, что в девках за парнями собачонкой носилась. Жалко только, что родители внуков не дождались.

— Что было, то прошло. Я бы на твоем месте еще сто раз замуж вышла!

— Опять упреки слушать?!

— Если не хочешь замуж, то в наше время ребенка можно искусственно сотворить.

— Деньги большие нужны! Думаешь, много я зарабатываю?

— Но я слышала по телевизору, что теперь такие операции будут делать бесплатно.

— Ладно, потом поговорим… В чем поедешь-то?

— Даже до конца не выслушаешь… В розовой кофте и серой юбке!

— Хотя бы раз концертное платье надела, для чего тебе его сшили? Оно ведь длинное — надо привыкнуть.

— Привыкну на генеральной репетиции, а то в автобусе могу испачкать!

Накануне генеральной они репетировали дольше обычного. Когда же приехали домой, Вера закатила Аню в квартиру, помогла раздеться, усадила в ванной на табуретке и начала купать — уставшую, но не умолкавшую ни на минутку; со стороны посмотреть — непонятно, чему она так радуется.

После закутала Аню в халат, помогла перебраться в кухню, усадила за стол. Заварив чай, разлила по чашкам и подвинула к Ане вазу с конфетами и печеньем. Но та и не посмотрела на сладости, неожиданно спросила:

— А как у тебя было первый раз?

— Что «первый раз»?!

— Ну, с мужчиной… — уточнила Аня и покраснела.

— Не помню…

— Не обманывай. Замужем долго была, а теперь Николай похаживает…

— Похаживал… Два месяца потаскался после развода, а потом моложе нашел. Так что завидовать нечему! — грубовато фыркнула Вера.

— А я Алексею нравлюсь… — неожиданно похвасталась Аня. — Он так смотрит на меня!

— Брюнетам всегда блондинки нравятся… Зря ты о нем думаешь! Душу с места стронешь, потом и сама не рада будешь.

— Ну, как все-таки?!

— Никак… Не хочу об этом говорить. Пей чай и перебирайся на кровать — отдохни, бледная вся!

Аня промолчала, и Вера поняла, что она заразилась тем самым состоянием, от которого отговаривала ее в последнее время. Теперь так и будет цепляться. Поэтому, быстренько перемыв чашки, Вера собралась домой и от порога напомнила:

— Дверь запру, а завтра в обед жди. Чего из продуктов-то принести?

— Сама знаешь… — сердито ответила Аня и закрыла глаза.

— А ты поспи хорошенько, а то завтра генеральная репетиция!

Аня даже не отозвалась.

— Вот до чего танцы доводят! — ляпнула Вера вслух и хотела добавить: «Так ведь можно и свихнуться!» — но вовремя промолчала.

На улице же подумала по-иному: «Все-таки надо ей кого-нибудь найти. Это только кажется, что они беспомощные и ничего не умеют! Ведь как завистливо упрекнула Николаем! Не надо было ничего ей рассказывать!»

Когда Вера ушла, Аня пожалела, что грубо обошлась с хожалкой. Хотя и она хороша — даже выслушать не могла. Ей ведь это ничего не стоило. А кому теперь рассказать, что творится на душе. «Жаль, что не умею сочинять стихи, а то сердечное стихотворение написала бы!» — мечтала Аня, чувствуя, как подкатывают слезы и сердце почему-то сжимается, да так сильно, что уж и воздуха не хватает. Поэтому гнала мысли об Алексее, но он вспоминался сам собой: жуковые волосы аккуратно пострижены, а карие глаза такие глубокие, что в них можно утонуть. И еще вспоминала его сильные, цепкие руки. На первых репетициях она очень боялась упасть, начиная кружиться под звуки вальса, но потом поняла, что с Алексеем ничего не страшно. И это прибавляло уверенности, и все чаще слышалась похвала. «Молодец!» — словно школьнице, говорила хореограф, и это очень нравилась Ане.

Она и сама чувствовала, что у нее стало получаться. Постепенно выучила танец до автоматизма. И к Алексею привыкла, и к Вере, сидящей в зале, даже к электрику в смешном оранжевом комбинезоне, что-то постоянно чинившему за кулисами.

Подумав о завтрашней генеральной репетиции, Аня начала переживать: удастся она или нет? А более переживала оттого, что будет потом, после концерта. Сможет ли когда-нибудь встретиться с Алексеем по-настоящему. Или ей никогда не суждено, как обычным людям, пойти на свидание, не суждено пригласить его домой, чтобы все соседи видели, что у нее есть мужчина. Или только и счастья осталось, что бывать на репетициях. Поэтому надо постараться завтра, чтобы все прошло без единой задоринки, чтобы потом всегда приглашали на выступления.

С утра Аня разложила на диване концертное платье, решила еще раз проверить швы — вдруг где-то разошлись! Темно-лиловое, разукрашенное блестками и стразами, шелковое платье радовало нарядностью, оно, словно живое, выскальзывало из рук. Аня даже представила со стороны, как будет выглядеть в нем… А что будет потом, даже страшилась подумать. Главное — слушать музыку и следить за Алешей, чтобы не пропустить ни одного его движения и не испортить впечатления, чтобы о ней не смогли сказать в случае возможной ошибки: «Ну что с нее взять…»

Она бы долго утопала в мечтах и размышлениях, но громыхание ключа в двери заставило отвлечься.

— Ну что, звезда, готова к генеральной? — грубо, слегка насмешливо спросила пришедшая Вера.

— Готова вроде бы… Только сильно переживаю!

— Это и хорошо, что переживаешь, — значит не чурка бесчувственная. Давай-ка помаленьку собираться.

Собирались они долго, а вечно ворчащего водителя попросили приехать пораньше, потому что Аня хотела перед репетицией переодеться в концертное платье самой первой, чтобы привыкнуть к нему и побороть стеснение. Хотя оно и без того явилось, когда они прибыли в центр. Ей показалось, что все почему-то смотрят на них с Алексеем, представшим в черном костюме с бабочкой, но главное — с какой-то женщиной.

Когда готовились за кулисами к выступлению, Алексей подъехал к Ане, поцеловал в щеку и сказал:

— Не волнуйся, все хорошо будет!

Она машинально кивнула, совсем не думая о его словах, чувствуя, как горит щека от поцелуя; к этому месту хотелось приложить ладонь и остудить. От растерянности она даже закрыла глаза и почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча. Веки распахнула — рядом опирается на трость спутница Алеши.

— Не переживайте, все получится! — негромко сказала она.

— Вы — кто? — спросила Аня, замирая от недоброго предчувствия и понимая, что эта женщина неспроста появилась за кулисами.

Подъехавший же Алексей, словно читал ее мысли:

— Анна, познакомьтесь, — это моя супруга Светлана!

Аня почтительно кивнула и увидела на правой руке Алексея обручальное кольцо, хотя прежде его никогда не было! От страшных слов, от обручального кольца — от всего, что сейчас произошло, — сразу разрушились все мечты, словно и не было их никогда, а если и приходили, то к какой-то другой Анне. Она почувствовала, что ей не хватает воздуха, и голова вдруг куда-то поплыла…

Когда ее привели в чувство, она посмотрела осовелыми глазами вокруг себя и вновь безвольно откинулась.

— Что с Федоткиной произошло? Что, я вас спрашиваю?! — прокуренным голосом испуганно и зло проскрипела Маргарита Иосифовна, всегда заботливая, но в этот момент на себя не похожая и сильнее обычного напоминавшая высохший стручок.

— Ей домой надо! — твердо сказала Вера. — Выдохлась она, разве не видно!

— Врача ей надо, а не домой! Пусть приведет в чувство — и на сцену. Не для того мы с ней полгода возились, чтобы сценарий ломать!

То ли от этих слов, то ли сама по себе, но Аня открыла глаза, хотя по-прежнему стыдилась смотреть на окруживших людей, и о чем бы ее ни спрашивали — на все отвечала молчанием. Она и в автобусе молчала, лишь перед домом толкнула Веру:

— Где Алексей?

— На репетиции остался… Будет выступать со своей старой композицией. Ты-то — как барышня кисейная расклеилась… Не переживай. Это и к лучшему. Нужны тебе эти трали-вали. Правильно ведь говорил Лука! — отрывисто и даже сердито выговаривала Вера.

И Аня обиделась на нее.

Когда сердитый водитель помог Вере переместить Аню в квартиру, она как была в концертном платье, так и бухнулась на кровать.

— Отъездились, что ли?! — радостно спросил водитель и впервые за все время улыбнулся.

— Все-все — отъездились… Будьте счастливы и проваливайте! — шуганула Вера водителя и забыла о нем, подсела к Ане. — Сейчас-то хоть скажешь, что случилось? — спросила она и посмотрела ей в глаза.

Аня ответила не сразу. Наревевшись, вдруг отчетливо пожаловалась:

— Алексей — женатый…

Вера чуть не рассмеялась, думая до этого трагического для Ани откровения, что с ней произошло что-то серьезное, а тут такое.

— А ты чего же, планы на него строила, губы от счастья раскатала?

— Не твое дело, уходи!

Вера продолжала сидеть, а Аня повторила:

— Уходи и никогда не приходи ко мне. Без тебя обойдусь! Ты — злая Чума!

Если бы Аня сказала озлобленно, то Вера поверила бы ей, а то пропищала, как всегда. Но в любом случае Вера не могла обижаться на подопечную, но разве скажешь себе: «Не обращай внимания — какой спрос с больной!» За долгие годы Вера хорошо изучила ее и очень правильно поняла нелестные слова, от которых все-таки сделалось неимоверно обидно. Даже не верилось, что Аня могла сказать такое. Неужели надуманные любовные фантазии так повлияли на нее, что она решилась обидеть самого, может быть, дорогого человека, потому что близких родственников у нее не было, а дальние не хотели с ней знаться. Поэтому Вера и стала ей почти родной. И обе это знали, но теперь Аня все перечеркнула. Неужели такое возможно? Ведь никто и никогда не будет с ней так возиться. Другие хожалки с утра разнесут продукты, в квартире, если нужно, приберутся — и нет их. А Вера и в выходные пропадала у Ани. Увидит в программе интересный фильм — и к ней отправляется. Прибежит пораньше, чтобы еду приготовить, постирать. Иногда и заночует. А теперь, значит, стала «злая», но самое обидное, что Чумой обозвала!

— Ну, спасибо, Анна Сергеевна! — горько усмехнулась Вера.

Хотя она оделась внешне спокойно, но пока шла домой — ноги подкашивались. «Завтра попрошу, чтобы освободили от этой нахалки, — решила она. — Или вообще уйду из соцзащиты! Давно зовут работать в детсад. После педучилища работала же в яслях воспитателем, и ничего — справлялась, и никто Чумой не обзывал!»

Дома Вера хотела заняться ужином, но не было сил стоять у плиты — лишь попила чаю с печеньем и прилегла на диван. Ведь, что ни говори, тоже сегодня замучилась с этой генеральной репетицией — весь день на побегушках! Вера чувствовала, как окутывает легкая и приятная дрема, и, засыпая, вновь подумала об Ане: «Поживи одна денек-другой! Сразу по-другому запоешь. А то набаловалась, лауреатка, все должны вокруг тебя юлой вертеться!»

Вера все-таки заснула по-настоящему, а проснулась от телефонного звонка. Звонил отец Лука. Даже перепугал, потому что за окном уже по-настоящему стемнело.

— Вера Петровна, срочно приезжайте к Анечке, ее надо сопроводить в больницу…

У Веры от слов Луки дух перехватило, сразу вспомнила, что сгоряча забыла закрыть Анину квартиру… Видно, что-то случилось серьезное. Не помня себя, оделась, выскочила на улицу, а когда в пути встретилась со «скорой», мелькнула мысль: «Неужели это ее повезли?!» К дому подбежала и увидела полицейскую машину, священника, нескольких соседок.

— Что с Аней? — спросила Вера у Луки, казавшегося в высокой шапочке еще выше.

— Кажется, отравление… Она недавно позвонила, сказала, что ей очень плохо, и просила приехать. И ничего не объяснила. Я в квартиру вошел, а она без сознания на полу лежит и какие-то таблетки рядом рассыпаны… Вызвал «скорую», полицию…

К ним подошел скуластый, чернобровый лейтенант в маловатой форменной куртке и спросил:

— Вы кто будете потерпевшей?

— Хожалка… — И поправилась: — Социальный работник, навещаю Аню. Что с ней?

— Хотела счеты с жизнью свести!

— Какие у нее счеты — как ангел живет!

— Значит, кто-то довел. Следствие разберется… Ключи у вас есть от квартиры?

— Имеются…

— Тогда пройдемте! Надо выключить электроприборы и запереть дверь, а я ее опечатаю. А вас потом доставлю в отделение, чтобы взять объяснение.

— Да какое объяснение… Я от нее час назад ушла — все нормально было.

— Значит, не очень нормально… Вот поэтому ваше объяснение потом сравним с объяснением потерпевшей, если, конечно, она выживет…

— Что вы наговариваете-то?!

Лейтенант пригласил в квартиру Веру и соседок Ани как свидетелей.

— Холодильник тоже отключите! — сказал полицейский.

— Продукты ведь испортятся! — изумилась Вера.

— Вынесите на балкон…

Когда Вера вынесла содержимое холодильника на балкон, то увидела телефон.

— Тогда хотя бы мобильник ей отвезу!

— Пусть все остается на своих местах!

Все Вера исполнила, как велел лейтенант, а когда он опечатал дверь, они поехали в отделение. Вера только и успела поблагодарить Луку за звонок. В отделении она составила подробное объяснение, прочитав которое, полицейский заулыбался:

— Неужели от несчастной любви это натворила?

— От чего же еще, прости Господи!

— Тогда ни вам, ни нам и заморачиваться нечего… Езжайте домой.

Вместо дома, остановив такси, Вера помчалась в больницу. В приемном отделении узнала у дежурной сотрудницы, важно восседавшей у телефона, поступала ли Анна Федоткина?

— Это которая с отравлением?.. Сейчас в реанимации промывание ей делают. Она уж в себя пришла.

— Ой, счастье какое! К ней можно?

— Да вы что, женщина! Хорошо, если дня через три пустят, да и то когда в общую палату переведут. Хотя, вряд ли — карантин сейчас в больнице из-за гриппа. Вы кем же ей доводитесь — сестра, что ли?

— Подруга…

— Это хорошо, а то мы думали, что у нее нет никого, — недоверчиво и сонно отозвалась дежурная.

— А коляску ей можно привезти? — спросила Вера. — Она ведь инвалид!

— Неужто в больнице каталок нет? Обижаете! Вот вам наш номер телефона — звоните. Когда будут выписывать — тогда и приезжайте.

Из больницы Вера возвращалась более или менее успокоенной, а дома загрустила, потому что показалось в квартире сыро, холодно и необыкновенно одиноко. Даже позвонить некому. Весь вечер смотрела на телефон, а он весь вечер молчал. Кое-как улеглась спать, а утром сообщила на работу об Ане и попросила не передавать ее другой хожалке.

— Она по-прежнему за тобой числится, не волнуйся! — обнадежила начальница отдела, видимо, все уже знавшая.

Все последующие дни Вера звонила в больницу, узнавала о самочувствии Ани, а сама она так и не отозвалась. На четвертый день Вере позвонила незнакомая женщина и торопливо спросила:

— Вы — Чумакова?

— Она самая…

— Вам из больницы звонят… Я медсестра Ани Федоткиной. Она просила вас приехать. Но к ней самой нельзя, зато под окошком постоять не возбраняется. Лежит она в терапевтическом корпусе на втором этаже, третье окно слева, напротив центрального входа в больницу. Будет ждать в час дня.

— Спасибо, обязательно буду! Что можно ей передать?

— Ничего. В больнице карантин из-за гриппа.

— И цветы нельзя? Ведь праздник был — Восьмое марта!

— Ни-че-го! — по слогам сказала медсестра, как отрезала.

Посетив до обеда двух клиентов, Вера в обед прибежала в больницу и заняла пост у третьего окна, но никого не увидела. Даже хотела швырнуть снежком, но вскоре выглянула Аня — бледная, осунувшаяся, но радостно блестевшая глазами. Очень хотела и пыталась что-то сказать, едва дотягиваясь подбородком до подоконника, но разве по-настоящему поговоришь через двойные рамы. Минуту или две Аня подавала непонятные знаки, а потом показала лист бумаги. На нем крупно было написано: «ПРОСТИ». Вера замахала, нахмурилась, мол, ладно, не за что прощать-то, а самой сделалось невозможно радостно оттого, что Аня оттаяла и больше не сердится. Вот молодец-то! Когда она начала подавать знаки, что, мол, пора прощаться, Вера, хочешь не хочешь, сдалась. Помахала в ответ, показала жестом, чтобы звонила, и, невольно оглядываясь, пошла к выходу.

Затуманившись радостным возбуждением, она месила талый снег на разбитом оттепелью тротуаре и не сразу поняла от навалившихся чувств, что витрины, сами здания, сквер за перекрестком — все вокруг затопило теплое солнышко, блестевшее в отдалении золотом церковного купола. Вера залюбовалась удивившим ее свечением и поняла, что пришла настоящая весна, и самое плохое осталось в холодной и, казалось, нескончаемо долгой зиме. Это трепетное ощущение новизны помогло по-иному посмотреть на все, что произошло недавно, что растрогало сейчас и заставило окончательно забыть тревоги последних дней. «Теперь и тужить не о чем! — решила Вера и, запоздало расплескавшись слезами радости, вновь вспомнила подругу, шмыгнула носом. — Какая же все-таки Анька вредная — настоящая коза!»

 

ФИГУРНОЕ КАТАНИЕ

 

Вальяжного доцента Нечайкина считали в университете старомодным из-за пальто покроя «реглан» и волнистой смоляной гривы, увенчанной черным беретом с сентября до июля. На пересуды доцент не обращал внимания, редко что могло его взволновать, но сегодня произошел именно такой случай. Получилось все само собой, едва он случайно встретился на выходе из метро с соседкой по дому, у которой вел курс по литературоведению; Юля была на хорошем счету, и он всегда благоволил ей. Она знала об этом. Поэтому, сказав «здрасьте» и смешно сморщив остренький носик, хитро блеснув серыми глазками, Юля легко спросила:

— Ефим Леонидович, а вы бываете на катке?

Тема коньков для Нечайкина — родная, потому что в юности он увлекался ими по-настоящему, выполнил норматив первого разряда, правда, на этом достижении и остановился, а коньки, повзрослев, что называется, повесил на гвоздь.

— Давно, Юлечка, не ходил, но с тобой непременно отправился бы.

— Тогда давайте вечером сходим. Вспомните фигурное катание!

— Не было у меня ничего фигурного — сплошь тупое многоборье.

— Все равно ведь на коньках уверенно себя чувствуете.

— Скажем так: чувствовал.

— Вот и классно! Так что пора доставать коньки. Или в прокате возьмете?

— Без проката обойдусь… Во сколько встретимся?

— Можно в семь. Пока дойдем, пока то да се — как раз сеанс начнется.

Договорившись, они расстались, и Нечайкин вломился в квартиру совершенно шальным, едва не расплескав искры из черных глаз. Мама, Флора Матвеевна, хотя изрядно располнела в последние годы, стремительно появилась в прихожей и, запахнув на груди мятый халат, словно от сына действительно летели искры, отчаянно удивилась:

— Фима, что я вижу: на тебе лица нет! Что случилось, мой мальчик?

Ответил Ефим не сразу, да и как скажешь, что собрался с девушкой на каток, решил вспомнить молодость. Он, конечно, старым себя не считал, хотя имел сына-подростка, которого жена после развода увезла куда-то в пригород. Мама придерживалась такого же мнения и чуть ли не каждую неделю приглашала малознакомых женщин, говоря при этом, чтобы Фима непременно выбрал какую-нибудь на предмет серьезной женитьбы. И как сказать маме, что мечтает о студентке, пусть даже четвертого или пятого курса. Ровным счетом ничего не скажешь. А ведь на их кафедре многие преподаватели женаты по нескольку раз: Эдуард Иванов, Марк Цветнов, Георгий Подоржельский. Даже Степанов Николай, говорят, подал документы на развод. А чем он, Ефим Нечайкин, хуже этого фанфарона. Взять, например, ту же Юлию. Одна из лучших на втором курсе: прилежна, любознательна и на мордашку симпатична. Из прекрасной семьи. Папа в министерстве иностранных дел служит, мама — в банке на хорошей должности. Удивительные люди, особенно Юлин папа, с которым он однажды беседовал. Пяти минут хватило, чтобы понять, какая благородная душа у этого человека. Так что в случае женитьбы на его дочери перспективы открывались бы роскошные… Ефиму захотелось поделиться сегодняшними планами с мамой, порадовать ее, но как скажешь с порога. Поэтому притворно удивился:

— Мама, о чем вы? Обычное лицо — всегда от работы такое.

— А мне кажется, Фима устал?!

— Ничуть. Даже вечером иду на каток.

— Опять?

— Нет, мама! Приятель попросил коньки!

— О чем ты говоришь, какой каток в твои годы, когда о семье надо думать, о докторской — ведь все забросил! Уже идешь с какой-то студент­кой?

— Нет, мама, — с приятелем! — ответил он спокойно и доверительно, чтобы не обидеть Флору Матвеевну, и пошел мыть руки.

Воодушевившись предстоящей встречей, Ефим от обеда отказался, ограничился чаем с печеньем. Потом решил приготовить коньки. Пока рылся в кладовке, переложил кучу вещей. Коньки были беговыми, показались непомерно длинными и за все цеплялись лезвиями. Проще взять напрокат, но Ефим резонно решил, что прокат ныне очень дорогой, да и грибком ногтей можно заразиться. Зато как радостно прокатиться на «ножах», вспомнить юность — прекрасное было время.

Приготовив коньки и переодевшись в спортивный костюм, Нечайкин нетерпеливо посматривал на часы, боясь опоздать. Чтобы не мерзнуть, он вышел на улицу за две минуты до назначенного Юлей времени. Вскоре скрипнула дверь в соседнем подъезде, и вышла она: в сиреневой легкой куртке, белой шапочке и облегающих рейтузах, с коньками и термосом в сумке. Хочешь не хочешь, засмотришься. Но засматриваться некогда, да и неприлично.

— Пойдемте! — сказала она.

— Да-да, непременно, — торопливо согласился Ефим и перекинул коньки через плечо, как прежде носил их, решительно попросил: — Можно твою сумку!

Они миновали почти безлюдные полутемные дворы «сталинских» зданий, потом тоннелем, где обычно собирались хулиганы, нырнули под шоссе и железнодорожную насыпь и оказались на территории стадиона. Ефим, чуть отстав, незаметно косился на Юлю, представляя, как, взявшись за руку, будет кататься с ней, говорить что-нибудь приятное, а когда будут возвращаться — непременно пригласит на чай. Даже не верилось, что все это может произойти сегодня, и для этого и делать-то ничего не надо особенного: всего-то сходить на каток, как в старые добрые времена, ну и немного потратиться на билеты.

В раздевалке они убрали куртки и обувь в шкафчики и, находясь в прекрасном настроении, вышли по резиновому коврику на лед. А на льду вольготно расплескалась музыка, все залито светом, от тесноты и улыбок приятно рябит в глазах. А воздух, воздух-то какой: морозный, сухой, звонкий!

— Покатили! — не сдержав озорного настроения, выкрикнула Юля и сразу же умчалась.

Ефим же, казавшийся толстым из-за цигейковой безрукавки, надетой под свитер по настоянию Флоры Матвеевны, сразу отстал, опасаясь кого-нибудь зацепить длинными коньками. Не имея возможности привычно разогнаться, едва переступая, катился следом неуклюже, по сравнению с другими, и пожалел, что не взял в прокате обычные коньки, называемые в детстве гагами. Уж на что, помнится, были удобными, особенно для хоккея. Но Флоре Матвеевне очень не нравился хоккей, и она убедила Фиму перейти в конькобежную секцию… И вот теперь все смотрели на Фимины обшарпанные ботинки и растрепанные шнурки в узлах, на «ножи»-длинномеры, черный берет и ухмылялись, а ему ничего не оставалось, как делать вид, что ничего и никого не замечает, хотя видел, как Юля уехала далеко вперед, как, почти сделав круг, оказалась рядом с парнем в красном свитере.

Если бы Ефим мог услышать, о чем они говорят, то сразу расстроился бы, хотя Юля лишь спросила у парня, показавшегося Ефиму знакомым:

— Успел в больницу?

— Успел-успел — отец привет передает!

Они поцеловались и, взявшись за руки, влились в общее круговое движение, затягивающее, казалось, безвозвратно. Когда проезжали мимо, Ефим окликнул Юлю, даже слегка махнул ей, чтобы напомнить о себе, но она не отозвалась, а он вдруг понял, что более не нужен ей, что она, оказывается, шла на свидание, использовав преподавателя лишь только для того, чтобы безопасно дойти до катка.

Через два круга Юля все-таки соизволила подъехать, но лучше бы не останавливалась, потому что на нее, улыбающуюся, он теперь не мог спокойно смотреть.

— Вот, познакомьтесь, Ефим Леонидович! — указала она на парня. — Мой друг Алеша. Учится на третьем курсе в нашем университете.

Нечайкин пожал горячую руку, взглянул на розовощекое лицо Алексея, его непокрытую голову и почувствовал, как самого затрясло. Но виду не показал, даже высказался по-отечески:

— Мы немного знакомы… Очень рад! Вперед, молодежь!

Когда они упорхнули, Ефим окончательно расстроился от Юлиного предательства и не хотел более смотреть в ее сторону. Когда же она вновь равнодушно проехала, то ему, совсем пристыженному, ничего не оставалось, как по-тихому исчезнуть с катка.

Переодевшись, он еле-еле брел на ватных ногах, не желая более видеть счастливо улыбающиеся лица, не желая слышать назойливую музыку — ничего теперь не радовало и ничего не хотелось. Он лишь мечтал поскорее попасть к маме и сказать, что в очередной раз она оказалась права. Проходя мимо мусорного бака, Ефим сорвал с плеча неуклюжие коньки и в сердцах швырнул их в гулкое нутро, твердо решив, что с коньками расстался навсегда. И сразу на душе полегчало. Но еще легче стало, когда вспомнил, что скоро сессия… «Вот тогда посмотрим, дорогие Юля и Алеша, как вы будете улыбаться!» — согреваясь, даже закипая от радости, представил он, и ноги в этот момент налились силой, сделались невероятно крепкими и сами собой понесли домой.

Лишь на минутку он задержался у подъезда, вновь подумав о Юле. Ведь она, в сущности, ни при чем. Это все вероломный ее дружок. Вот кого наказать надо. А перед Юлиным папой будет стыдно, если вдруг она завалит сессию. «Надо как-нибудь позвонить ему и сказать, какая прекрасная у него дочка, какая она прилежная и уважительная!» — совсем уж воодушевившись, подумал Ефим и окончательно успокоился, решив ничего пока не говорить Флоре Матвеевне, чтобы раньше времени не волновать старушку.

 

—————————————

Владимир Дмитриевич Пронский (Смирнов) родился в 1949 году в городе Пронске Рязанской области. Работал токарем, водителем, корреспондентом, редактором региональных СМИ. Публиковался в журналах «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», «Подъ­ём», «Неман» (Беларусь), «Нива» (Казахстан) и многих других. Автор романа-трилогии «Провинция слез», романов «Племя сирот», «Три круга любви», «Казачья Засека», «Стяжатели», повестей и рассказов. Лауреат премии им. А.С. Пуш­­­кина, Международной литературной премии им. А. Плато­-нова, премии журнала «Молодая гвардия». Член Союза писателей России. Живет в Москве.