Сын Ивана

Я ЕСМЬ

 

У маленьких иконок нет лица —

мальцом жестянку тонкую промял;

медали мамы, ордена отца —

как погремушки были для меня.

Быт коммуналки. Тесненькая щель

между кроватки спинкой и стеной;

как мало в мире видится вещей,

как много снов…

И главный, самый страшный, — папы нет:

он навсегда остался на войне.

Я спрашивал ровесников своих:

есть эта боль в числе страданий их?

И узнавал, что лишь велосипед

некупленный тревожит сладкий сон.

У них служили бабка или дед,

не мать с отцом…

Хотя без стариков какая жизнь?

В руках жива смекалка мира вся.

И к нашей двери шли все этажи:

тачать, лудить, зарезать порося…

А надо телевизор починить —

так это проще, чем запрячь коня.

И прерывали счастье только сны,

в которых нет отца и нет меня…

 

СЫН ИВАНА

 

Мне казалось — боли не хватает

в современной жизни суетной,

даже если каждый день по краю

или вовсе падаю на дно.

 

Там, на дне, известно, тьма кромешна:

жизнь такая — слабых гады жрут.

По сравненью с ними прежний леший

с домовым — как верный старый друг.

 

Пусть с одним в лесу тропу забудешь,

а другой даст по лбу кочергой,

жить они пытаются… как люди,

и понять их шалости легко.

 

Гады же — слепые и немые —

слов не понимают, слез неймут.

…Не хочу молить об этом мире —

вызывая к новой жизни тьму!

 

Боль… Она давно живет в деревне,

изживая, так сказать, себя.

День-деньской листает старый требник,

вспоминает — душу теребя.

 

Понимаю все… и с этой болью

по утрам иду траву косить;

избираю прежнюю неволю —

снега ждать и дождика просить.

 

* * *

Когда я думаю о долге

перед людьми, их — предо мной,

смысл слова враз сбивает с толку,

и «долг» становится «виной».

 

Жизнь с первых слов вгоняла в краску.

«Тебе не стыдно?» — спросит мать.

И представляю я огласку.

И впору лечь и умирать.

 

А раскрываясь в новом смысле,

«любовью» становился долг.

Прет лошадь в гору воз, вся в мыле…

Хозяин зол. Хозяин строг.

 

С такой любви — одни тревоги,

печали буден, горечь встреч.

И все чего-то должен многим —

не скрыть себя, не уберечь.

 

Но вспоминается позднее,

что долг-то красен платежом,

и оттого еще больнее,

и сам себе уже смешон.

 

Так заплутавшийся в трех соснах:

любви, виновности, стыда —

или раздай все серьги сестрам,

иль со свету сживет среда.

 

Не знаешь и куда податься.

Не вековать же одному.

И долг взывает к силе вражьей:

на бунт, на кровь… во тьму коммун.

 

Когда-нибудь века страданий

вернут простой и вечный смысл

еще не названному знанью,

что называли «долгом» мы.

 

* * *

Снег сошел. И река присмирела.

Вдоль дорог прошлогодний ковыль

шелестит. Рядом жарко и смело

мать-и-мачехой начата быль.

Эти первые строчки сказанья

будут день ото дня дополнять

грозовые потоки признаний

и желаний все в жизни объять.

Я прислушаюсь… Вдруг да поможет

пересилить тоску бытия

и понять,

что навечно заложник

трудной мысли,

что смертен лишь я…

 

* * *

Пишу стихи теперь все реже…

Да — в жизни это не впервой.

Но ощущаю неизбежность

жить с онемевшею душой.

И ни при чем совсем унынье

и неустроенность в быту;

душе что рубль, что полтинник,

что хладный труп, что горб в поту.

Она — меж здешних переулков,

равнин, межгорий и лесков —

всего лишь древний предрассудок,

мудрец, не знавший языков.

Однажды я ее расслышал

и научился понимать,

что говорит сквозь тыщу тысяч

шумов, словес лишь мне она…

Который год все чаще спорю

и реже слушаю ее.

Хотя что толку в этом вздоре…

Она же, зная это все,

не прерывает, ждет мгновенья,

когда о грусти бытия

наговорюсь…

Стихотворенья

рожденье вдруг расслышу я.

 

* * *

А осени будто и не было вовсе.

За день или два оголились леса.

Им ветер помог, иль то ангелов просьба —

земное смешать, вознеся к небесам.

Поземка спешит и по тверди кудрявит

узоры, что нам не дано повторить.

Зима на дворе чудеса свои явит

и вплавит в века январей янтари.

Они сохранят все, что сбудется с нами,

когда мы границу времен перейдем.

И все, что оставило сердце на память.

И даже все то, что затянет быльем.

А что в нашей воле? Пожалуй, немного…

Обнять по утру еще спящих детей,

все зная о жизни: про тягот неволю,

про то, что единственно явлены в боли

рождения радость и тайна смертей.

 

* * *

Сын погиб у меня — вот такая беда…

оправданием может быть, что на войне

его ангел крылом не сокрыл без следа;

снайпер цель разглядел — его сердце в огне.

Говорят мне, что сына я не уберег…

Будто кто-то заранее знает судьбу.

Словно это легко: на развилке дорог

разглядеть — не жалея, что выбрал свою.

 

Сын погиб у меня… Разве я одинок?

Вместе с ним оборону держал целый взвод.

Каждый смотрит в прицел, каждый жмет на курок,

и зовет, и считает, кто рядом живет;

с кем еще покурить можно будет чуток;

с кем еще вспоминать — тех, что рядом лежат.

Как же тих для двухсотых ребят закуток.

Как трехсотых разжаты молитвой уста.

Снова раненый рядом… и надо спасти…

А ты с ним до угла, до двери доползи,

обернувшись на окрик: браток, не бросай,

а потом пошути, не сдержавши слезы.

Жив. Пока. И пора на рубеж, Небеса…

Сын погиб у меня… Ангел, где же ты был?

Прежде ты и советы шептать успевал.

Обстановки военной не зная азы,

ты не ведал мирского могущества зла.

Ты о душах радел… И сберег их полста.

Сын погиб у меня… Небеса! Небеса!

 

* * *

Река, конечно, скоро стронется,

во всю цепляясь в берега;

не миновать весенней вольницы,

что воспоет поэт в стихах.

Не миновать грачей в проталинах,

скворцов, снующих у летка,

веселой неминучей тайны,

зовущей — жить…

Не умирать.

 

МЕЖА

 

Грачи, смотри, зачем-то прилетели

в последних числах февраля —

на Масленицу что ли, в самом деле,

они спешили? Снежные поля

еще вокруг. На долгие недели

река, набухнув, бросит враз петлять.

В ней облака и льдины захотели

бодать друг друга — глупые теля…

Мне видится и слышится равнина,

сбегающая споро под угор.

Капель, журчанье, пенье — заедино

все длят и длят с зимой извечный спор.

 

В том гомоне свое досталось место

и мне — молчанья паузу держу,

без человека здесь куда как тесно;

меж мной и миром чувствую межу.

Она весной особенно заметна.

Ее потом затянет зеленя

сплошной завесой и туманом тлена,

и день не различить тогда от дня.

Зачем межа всем этим тварям Божьим?

Для них ли время выдумал Творец?

Я безвременья выбрал бы возможность,

где облака, и льдины, и скворец…

 

---

Борис Иванович Лукин родился в 1964 году в Нижнем Новгороде. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор нескольких книг стихотворений и многочисленных журнальных публикаций. Работал редактором в «Литературной газете», составитель Антологии современной литературы «Наше время», 15-томной Антологии поэзии о Великой Отечественной войне «Война и Мир». Лауреат Большой литературной премии России. Член Союза писателей России. Живет в Подмосковье.