Сон Афанасия Михайловича

Посвящаю моему деду Афанасию

Солнце не пекло — жарило.

Степь трещала под ногами, словно сдавленные кулаком сухари, лежащие стопкой на ладони. Щелкала Мать-земля сухими, ломкими, пустотелыми былинками под поступью идущих, сыпала в лицо трухой и мелким сором от перемолотой, вытоптанной травы, поднятой сотнями уставших, налитых свинцом ног.

Через серую клубящуюся взвесь с трудом проглядывался размытый солнечный диск, плавающий в мутной пелене. Если бы Бог, наказавший египтян, послал им не десять, а одиннадцать казней, то одиннадцатой была бы пыль — всепроникающая зараза, появляющаяся ниоткуда и не исчезающая никуда. Похожая на серый абразивный порошок, она была везде: покрывала спины, плечи, скрипела на зубах, в патронных сумках, за воротничками и даже под петлицами. Стекала грязными, потными ручьями по давно небритым щекам. Шуршала песком в карманах, горчила на губах толченой полынью, перемолотой, перетоптанной. Горький вкус вызывал тошноту, а отсутствие воды жажду.

«Пить, пить, пить…», — стучало в головах уставших, измотанных боями и неопределённостью людей.

Двадцать девятый стрелковый полк, точнее, то, что от него осталось, почти безостановочно шел вторые сутки, стараясь оторваться от преследовавших их немцев. Накануне сподобил Господь вырваться из окружения. Да как говорят в народе: «Попали из огня да в полымя».

Последний противотанковый снаряд вложили немцу под башню, и так удачно, что вмиг закончили войну танкисты вермахта. Закидали гранатами мотоциклистов и кинулись в штыковую через баррикады, устроенные фрицами на берегу из брошенных грузовиков и телег. Чуть больше тысячи человек перешли заросшую камышом речку, поднялись на взгорок и замерли, одновременно слушая гул приближающихся «юнкерсов» и разглядывая уходящую вдаль степь.

Перед ними, до самого горизонта, на краю которого в июньском мареве висело одинокое маленькое облачко, лежала пожухлая, высушенная солнцем земля: ровная, бескрайняя, дышащая жаром и смертью.

Гул нарастал, самолеты приближались.

Красноармейцы сыпанули назад в камыши и замерли, пропуская звено бомбардировщиков. «Юнкерсы» ушли на восток, оставив ощущение безысходности, не у всех — у некоторых. Одним из таких горе-бойцов и был Афанасий, многодетный мужик лет сорока, призванный в армию весной 42-го.

Как и все, кто шел рядом, одет был Афанасий в гимнастерку, выгоревшую на солнце. На голове пилотка, на ногах ботинки армейские с обмотками до колен, за спиной трехлинейка, вещмешок с хабаром, в подсумке три запасными обоймы к «мосинке» и лопатка саперная на ремне. В пыльном нагрудном кармане книжка красноармейца, за спиной котелок и фляжка на поясе — вот и все из имущества.

Невысокий, жилистый, со скуластым лицом, испещренным вокруг рта ровными бороздами морщин. Нос у Афанасия был азиатский, прямой, узкий, с широкими крыльями. Волосы мягкие, темные, а сам смуглый: вроде как из татар в роду кто был. Под выступающим чуть вперед подбородком торчали желваки, надувавшиеся в гневе перед дракой или от обиды какой. У одних от опасности ноги дрожат, на других икота нападает, а у него желваки играли вместе с адреналином в крови. А как ударит кто первый — он ли кого или его кто — так и желваки сдувались, уступая место кулакам. И прозвище деревенское по двору было соответствующее — «Голышок». Не от «голый», что значит бедный, а от гальки, голыша — камня речного, крепкого, монолитного. Таким камнями в старину мечи ковали. Вот и бил он забияк кулачищами так, что за раз перековывал драчунов. На фронт Афанасия сразу не взяли — бронь была, на дороге работал. А как перебили призванных в 41-м, так и до него очередь дошла.

Пока немец над головой летел, сидели в камышах, начсостав слушали: куда, зачем и ради чего идём. А как улетели фрицы, махнул комполка пистолетом, и побежали все гуртом на восток, держась поближе друг к дружке — это чтобы веселей было. При появлении самолетов противника приказано было рассыпаться по степи, падать ниц и лежать, ожидая своей участи.

Первые десять верст еще бежали, потом пошли. Команду ускориться пропустили мимо ушей, сил уже не было. Вот и тащились по степи несмотря на то, что в хвосте колонны, там, где должен быть арьергард, зачастила стрельба. За двадцать верст, что прошли от камышовой реки, семь раз рассыпались, пять раз падали. Три раза из авиационных пулеметов были обстреляны, два раза под бомбометание попали. Сколько не встало с земли, никто не считал. Живые поднимались, осматривались, перевязывались, подставляли плечи и спины раненым и шли дальше, качаясь от усталости.

И Афанасий шел вместе со всеми, и носилки нес, и раненых на себе. Всякое в степи было в первый день. Потом хуже стало. Немцы отстали, перепоручив «заботу» о 29-м стрелковом собственной авиации. Вот и пошли бомбёжка за бомбежкой.

Не сразу грусть одолела Афанасия, а как в степь вышли, и то на второй день. После того как пятнадцать раз зашли на них «юнкерсы», волна за волной, звено за звеном. Сыпали чугуном, поливали свинцом. После последнего налета осталось от полка чуть больше сотни бойцов. Построил командир полка, посчитал и заплакал. Хотел пистолет себе в рот сунуть и курок нажать, да политрук остановил.

— Не по-советски это, товарищ полковник! Не наш это метод от ответственности уходить. Без вас нам никак нельзя, пропадем. Так что давайте командуйте. Идти надо. Фронт-то вон куда укатился.

Кивнул комполка, соглашаясь, что негоже, мол, коммунисту при беспартийных малодушествовать, тем более командиру. Вложил наган в кобуру, потер лоб и гаркнул, как на параде:

— Полк, слушай мою команду! Шагом марш! Песню запевай!

И затянул песню довоенную песенник-заводила, паренек рязанский, лет на пятнадцать младше Афанасия, да так затянул…

В чистом поле, поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман,

Эх, там лежит, в земле зарытый,

Там схоронен Красный партизан.[1]

Слушал песню Афанасий, и рухнула у него надежда на послевоенную жизнь, долгую и счастливую. Думки всякие в голову полезли. Мысли разные. А как убьют?.. А ведь убьют. Точно убьют… Если не сегодня, то завтра наверняка. Вон сколько народу побило, и я сгину. Не о тех думал, что до камышовой речки не дошли, а о тех, кто в степи от бомбежек полег.

И ладно бы о себе переживал, так нет, о семье грустил. О жене любимой, о детях малых. Как они без него? Что с малышками? Сиротками останутся… Кому нужны? Да никому… А их у него семеро, мал мала меньше. Как жить-то будут? Как без отца-то? Без кормильца. На нём все держалось. В колхоз не пошел, на шахты подался, потом в Дорстрое работал. Так и жили, пока повестка не пришла.

И такая Афанасия взяла тоска, хоть волком вой.

Хотел слезу обронить, да пыль глаза забила. Хотел зареветь от отчаяния, да горло пересохло. Сцепил Афанасий зубы и застонал, будто зверь раненый. Желваками водит, зубами скрипит и как будто даже холод могильный чуять начал, не от земли идущий — с неба, в унисон свисту падающих авиабомб. Грохот разрывов, пороховая гарь, раздирающая носоглотку, снопы земли, перемешанные с кровью и человеческими останками, — все это встало, вздыбилось и заметалось перед глазами, сливаясь с криком комполка: «Воо-здуу-х!»

Упал Афанасий на горячую землю, вжался в сухоцвет, смятый двумя сотнями мечущихся ног, и уснул… Не от страха уснул, а от усталости — и физической, и душевной.

И видит он подсолнухов яснооких не поле засеянное, а океан — колышущийся, уходящий за горизонт, и небо — как после дождя летнего, в «барашках» и жаворонках, и отца своего родного, умершего перед самой войной.

«Афонька, чего разлегся?»

«Страшно мне, батя».

«Отчего?»

«Убить могут».

«Могут… На то она и война».

«А дети как? Сиротки. Их у меня… сам знаешь».

«Не у тебя одного сироты останутся. Таких океан будет, как подсолнухов на этом поле. Понял?»

«Да».

«На все воля Божия. Кому быть убитым — убьют. Кому быть раненым — ранят. А кому не одной царапины, так и пройдет через всю войну, занозы не подцепив».

«А я?»

«Вставай».

«Так ведь убьют».

«Давай, давай! Вставай! Ишь, заладил. — Подхватил Афоню за воротник гимнастерки и дернул, отрывая от земли. — Убьют его, видите ли… Не убьют, не бойся. Ружье есть?»

«Винтовка, — Афанасий поднялся, показал отцу трёхлинейку и при нём же лязгнул затвором, досылая патрон в патронник».

«Вот и давай пали из неё по фрицам. Вон один, а вон второй, — ткнул пальцем в небо, кивнул на прощанье и добавил как бы между прочим: — Ну все, пора мне. Свидимся опосля, когда время придет». Развернулся отец к сыну спиной и пошел через поле, раздвигая натруженными крестьянскими руками массивные, отяжелевшие от ядреных семян шляпки подсолнухов.

Ушел. И страх унёс.

— Михалыч, Михалыч, родной мой. Спас нас всех, спас! — кричал комполка, пританцовывая. Сжал командир Афанасия за плечи и затряс от радости. — Улетели, суки, испугались. Больше не сунутся. Дай поцелую. Ух, побриться бы тебе…— Чмокнул, да так, что степь загудела.

— Качай его, братцы, — крикнул подскочивший политрук и пальнул в небо, чтобы все слышали.

Бойцы сбежались, обступили ошарашенного Афанасия, подхватили и давай мотать вверх-вниз, вверх-вниз.

— За что? — силился перекричать сто глоток Афанасий, но не мог. Смирился и только шептал: — За что, братцы? Не за что…

И только когда поставили бойца Красной Армии Афанасия Михайловича на трясущиеся от волнения ноги, тут только он заметил в своих руках винтовку, разогретый ствол и вчистую расстрелянный патронный подсумок.

— Два самолета завалил. Вот так снайпер… — бойцы хлопали Михалыча по плечу, обнимали, жали руку.

— Кто? Я? — удивился Афанасий. Яркий, запоминающийся сон не хотел отпускать его, путал мысли, перемешивал миры между собой. Ему хотелось туда, где было тихо и радостно, но отец сказал: «Опосля», значит — опосля. Михалыч со смущением оглядел стоящих вокруг товарищей.

— Так ты что, ничего не помнишь? — комполка поднял руку, приглушая радостный гвалт бойцов.

— Нет… Спал я, братцы, — Афанасий дернул плечами и развел руки, с недоумением осматривая однополчан. — Сон видел. Отца. Он у меня перед войной умер…

— Эх, братцы! — политрук в сердцах, то ли от радости, то ли от огорчения, махнул рукой и добавил: — Если бы мы все видели такие сны, как Афанасий, войну давно бы закончили.

[1] Михаил Исаковский «В чистом поле под ракитой».

Владимир Николаевич Шеменев родился в 1962 году в селе Чернава Липецкой области. Окончил Воронежский государственный технологический институт. Работал в газетах «Молодой коммунар», «Вечерняя газета», «Труд»-Черноземье», «АиФ»-Черноземье». Публиковался на сайте «Православие.ru», в журнале «Подъём». Автор трех романов. Один из них — «Варяг» не сдается» (роман о событиях 1904–1905 гг.) — вышел в издательстве «Эксмо» в 2015 г. Живет в Воронеже.