Слова без срока давности

Общеизвестно, что прежде чем написать стихи — надо их не просто прожить, но и прочувствовать, поэтому поэзия — дело долгое, хотя, конечно, в советское время ее порой использовали в агитационных целях по принципу «утром в газете — вечером в куплете». Но как правило, такие стихи не очень жизнеспособны, они устаревают, как только сходит на нет «злоба дня», даже если их писали на соцзаказ выдающиеся поэты. Новый сборник стихотворений Владимира Скифа «В порту Байкал Распутин бытовал…» (2024) — пример того, что, по большому счету, стихи не имеют срока давности. И читаются так, словно написаны вчера, хотя в сборник, изданный санкт-петербургским издательством «Маматов», включены стихи, написанные поэтом даже несколько десятков лет назад. Говорящие о вещах непреходящих, которые каждое поколение и каждый человек практически обречен пережить, чтобы жить жизнь его была полной, они свежи и сегодня.

Стихи, собранные в книге «В порту Байкал Распутин бытовал…», — своего рода исповедь, а кое-где и покаяние, то есть они очень личные. Однако под многими строчками могут подписаться многие из нас. В них запечатлена не просто личная судьба, чувства и размышления автора. В них судьба русского человека, жизненный путь которого никогда не был гладким, а потому всем нам есть в чем исповедоваться и в чем каяться. Почитав эту книгу, мы вместе с автором и покаемся, и исповедуемся, ведь суть русского характера и русской доли — искание и взыскание: себя, правды в мире, любви, дружбы, славянского братства. Искание — дело душевно затратное, но русский человек не был бы собой, если бы даже после череды разочарований и душевных ран перестал поднимать глаза к небу и видеть в земном мире небесное начало. Разбитые окровавленные крылья волочатся за спиной не только автора и лирического героя стихотворения. Такие незримые раненые крылья есть у каждого из нас, имя им — жизненный опыт. Потому и откликаются так живо строки поэта в душе читателя. Говоря об очень личном, порой даже интимном, автор говорит о каждом из нас, открывая нам нас самих и заставляя задуматься о прошлом, будущем и настоящем. Помогает увидеть в личной капле общенациональный океан, а в собственной избе — не просто архитектурное сооружение и «хату с краю», но образ и модель русского мира, существующего одновременно на земле и на небе. Иначе бы звезды не вставали на постой в этой избе, как родные:

 

Где былинки и корни

Поле сочное ткут,

Где поджарые кони

Темный космос толкут,

Где становятся звезды

У избы на постой,

Там я пил чистый воздух

Русской доли святой.

Там высокие травы

В мокрых долах косил,

Добирался до славы

И отравы вкусил.

Возле кручи вселенской

Из родного ковша

Доброты деревенской

Набиралась душа.

То слезами, то кровью

Умывалась она.

А судьба за любовью

Шла во все времена.

За любовью, за пылью,

Как безумная, шла

И разбитые крылья

За собой волокла.

Или возьмем стихотворение «На могиле Николая Рубцова». Разве оно только о нашем великом поэте — вечно неприкаянном, вечно ищущем и взыскующем русской правды? Оно о многих миллионах русских судеб, созвучных его земной судьбине, хотя при этом не дано было людям так сказать о жизни, как сказал Рубцов. Никогда, как и большинство из нас, он не жил жизнью арбатского небожителя. Оттого и воспел с пронзительной силой красоту и трагедию русской глубинки, где счастье быть ее кровным сыном удивительно сочетается с болью. Рядом с поэтами — такие же люди с непростыми судьбами, уставшие от своих одиночеств, озябшие от несовершенства окружающей действительности. Но лишь поэтам дано небесное право сказать об том:

А песни лучшие пропеты…

А журавли летят куда-то

Сквозь вологодские рассветы

И вологодские закаты.

С деревьев падают кометы,

А он не слышит, сном объятый,

Ни свиста крыльев над планетой,

Ни плача зяблика над хатой.

От одиночества уставший,

От человечества ушедший,

Среди России сумасшедшей

Спит, к вечной пристани приставший.

За что — никто уже не спросит —

Он у судьбы такой немилый?!

И только осень, только осень

Рыдает над его могилой…

Особую боль лично у меня вызывает стихотворение памяти Маруси Распутиной — именно так звал свою дочь Валентин Григорьевич. Очень символично звучит имя — Маруся, в котором явственно слышно имя нашей страны — Русь. Когда маленькую девочку называют старинным именем, ее словно подключают к тому огромному материковому пласту русской культуры, что питал многие поколения ее предков… С дочерью у Валентина Григорьевича были особенно доверительные отношения — наш великий писатель любил гулять с ней по окрестностям Байкала, приобщал ее к работе на грядках, вместе они жарили шашлычки и приносили домой, угощая ближних… Владимиру Скифу волею судьбы посчастливилось близко знать семью Распутиных. У них были не просто родственные, но доверительные и дружеские отношения. А детские разговоры Маруси с вороной и с байкальской волной стали частью личности будущего музыканта Марии Распутиной, погибшей на заре своего таланта при аварийном приземлении самолета, летевшего из Москвы в Иркутск.

Порт Байкал — пристанищем для грусти

Стал именоваться с неких пор.

Здесь была ворона у Маруси

И волна, и снег далеких гор.

Порт Байкал и Валентин Григорьич —

Этих слов неразделима суть.

Кажется, случившееся горе

Не давало на Байкал взглянуть.

…И Байкал почувствовал разлуку

С девочкой, которая была

Рядом с ним, протягивала руку

И, Байкалу радуясь, плыла.

На песчаном пляже даль искрилась,

Над Хамар-Дабаном вился дым…

Как легко Марусе говорилось

И с волной, и с солнцем молодым.

Но по чьей-то неизбывной требе

Вдруг поник над берегом багул.

Солнце затуманилось на небе

И пронесся самолетный гул.

А потом растерзанные зори

Обагрили наступивший день,

И упало огненное горе

На Иркутск и на живых людей.

Не залить Байкалу это горе

Даже плачем ледяной воды.

…Порт Байкал и Валентин Григорьич

Все хранят Марусины следы…

Многолетняя потребность автора книги поговорить с Распутиным не ушла из стихов и души Владимира Скифа и после ухода Распутина из жизни. Как и осталась символом соединения земли с небом эта распутинская ворона, наделенная художественной писательской фантазией быть проводницей земли на небе.

Сижу с Распутиным на даче:

Он на портрете — близкий, свой…

Мы говорим, а это значит

И он живой, и я живой.

На лиственнице, где ворона

Обыкновенная жила,

Вверху была не просто крона,

А разветвленных три ствола.

И в сердцевине этой кроны

Среди стволов, среди тепла

Небезызвестная ворона

Гнездо высокое свила.

Живое лето пахло тмином,

Цвела саранками гора,

И у Маруси с Валентином

Была придумана игра.

Жила ворона, как на троне,

Маруся думала свое…

— Что передать твоей вороне? —

Распутин спрашивал ее.

Была ворона быстрокрыла,

Летала в ад, летала в рай.

Маруся тихо говорила:

— Привет вороне передай!

…Прошли года, ворона где-то,

Ее искать никто не стал…

И ей последнего привета

Уже никто не передал.

Благодаря Распутину, а теперь уже и Скифу, эта ворона обрела символический смысл, благодаря им стала вещей птицей, даже молчание которой не всем дано понять… «Что передать вороне?» — как сразу ответишь на вопрос Распутина? Просьбу защитить близких от превратностей жизни? Свою сокровенную мечту? Или скромно ограничиться приветом, как это делала Маруся Распутина? Ну а в стихах Владимира Скифа ворона не просто друг семьи Распутиных, но свидетельница светлого мира, имя которому детство.

В порту Байкал недостает тепла,

Но там ворона небо обживала.

Она неотличимою была

От темных скал, где пряталась, бывало…

В порту Байкал Распутин бытовал,

Ворону видел и внимал которой…

Он образ русской доли создавал

И называл погибшею Матерой.

Со дна уже Матеру не достать…

И для меня останется загадкой,

ЧТО он хотел вороне передать:

О смерти весть или о жизни краткой?

Ворона не покинула Сибирь,

Не сдвинулась Байкала панорама.

Крест у могилы. Женский монастырь.

…Молчит ворона на воротах храма.

О чем все-таки молчит эта ворона из стихотворения? Почему она вдруг онемела? Ответ напрашивается сам собой — онемела от боли и одиночества, от потери тех, кто не считал зазорным говорить с ней как с равной. Но художественным зрением поэта вещее молчание и бессмертие вороны продолжает бередить наши души. Для Владимира Скифа она не просто одно из тех пернатых горластых, что десятками разгуливают по улицам наших городов. В поэтике Владимира Скифа эта ворона — почти пророчица, почти исповедница… Но, видимо, сказать ей нам, живущим в суете потребительского мира, пока нечего, хотя она и провидит будущее, о котором еще рано знать нам… По всей книге Владимира Скифа образ вороны проходит красной нитью, являясь ключевым.

Ворону видели на поле Куликовом,

над Альпами, над площадью Сенатской,

ее пугали сполохи тачанок,

и смрадом боя опалил Смоленск.

Ворону видели вчера над колокольней,

она висела над моим столетьем,

над городом, в котором меркли краски

и в ночь спускались толпы горожан.

Ворону видели одну и ту же

татары, немцы, шведы и славяне —

она свой клюв железный заостряла

и новые побоища ждала,

и каркала, и перья говорили:

«Мы ждем, когда на грозном поле битвы

поляки, немцы, шведы и славяне

друг друга поголовно перебьют».

От простой вороны поэт переходит к размышлениям геополитического уровня — о взаимоуничтожении славянства, о библейском грехе братоубийства. Но некому услышать ворону с ее нелицеприятными словами истины: политики заняты политикой, обыватели заняты бренным выживанием, каждый сам по себе… Лишь поэтам дано слышать вещий вороний грай, но сколько их, поэтов, в России? Единицы, чьи голоса практически тонут в гомоне политиков и обывателей…

Многие стихи у Владимира Скифа выглядят очень личными, почти семейными, но семейное в творчестве поэта — лишь подсветка для того, чтобы каждый увидел свое и шире — общенародное. Даже в самых бытовых, обиходных вещах поэт узнает бытийные приметы. Казалось бы, рядовая рукодельная ситуация — сестра поэта неспешно шьет лоскутное одеяло. Но не одеяло видится поэту! Видит он судьбу многих поколений России.

Мой дом, мое пространство не выглядит усталым,

Когда я вижу небо и берег мой родной…

Мы в детстве укрывались лоскутным одеялом

И земли назывались лоскутною страной.

Была семья Смирновых тем искренним началом

Священного единства народа и страны.

Мы в детстве укрывались лоскутным одеялом

И были несомненно стране своей нужны.

Светили огороды, как лоскуты надежды,

На бытованье лучшей, не призрачной страны.

Мы в детстве надевали нехитрые одежды

И видела с отцами счастливейшие сны.

В деньгах не прогорали, поскольку было мало

Поганых этих денег у каждого в семье.

Зато мы укрывались лоскутным одеялом

И распевали песни в деревне на скамье.

А нынче, в новых далях, где все иное стало,

И песен наших прежних Россия не поет,

Лоскутную судьбину с лоскутным одеялом

В лоскутном этом мире моя сестренка шьет.

И невольно понимаешь, что собранное из разных лоскутков одеяло было веками куда как прочнее сегодняшних пледов. Потому что шилось руками любящих людей для своих любимых и близких, а не покупалось, произведенное в том же Китае. Лоскутное одеяло было оберегом семьи, символом единства разного. Сестра поэта терпеливо собирает его, превращая малое в большое, так же и наша огромная страна, которая когда-то занимала шестую часть суши, терпеливо и долго собиралась воедино многими поколениями предков. В этом женском рукоделии словно бы зашифрована заветная соборная суть России. Однако, правда и в том, что, идя в собор, не минуешь паперть, на которой живым укором увидишь то, что обожжет тебе сердце:

На коленях — фуражки и кружки:

У церковных ворот, на траве,

Побирушки сидят, побирушки

В каждодневной нелегкой жнитве.

Славят Господа или в молчанье

Подпирают церковный забор.

Кто-то в корчах, а кто-то в печали

Тянет руки к спешащим в собор.

Здесь бомжи, инвалиды, старушки,

Обитатели грязных халуп.

Побирушки сидят, побирушки,

Просят деньги на хлеб и на суп.

Припекает их знойное солнце,

Возникает мираж или дым:

Сквозь струящиеся волоконца

Белый Ангел спускается к ним.

Гладит девочку, словно подружку,

Глянет девочка и расцветет…

Он в ее пожелтелую кружку

Незаметное счастье кладет.

Скажет деду: «Успенья не бойся!»

Сдует пепел с его седины

И с лица чуть живого пропойцы

Смоет копоть похмельной вины.

Старой нищенке вдруг улыбнется,

Обещая невиданный день.

О бомжа молодого споткнется,

Полыхнет: — Взыдешь в свет, а не в тень!

Всем убогим подарит надежду

Очутиться в селеньях Творца.

И библейскою притчей утешит

Поглощенного тьмою слепца.

Обойдет череду побирушек,

На растерзанный мир поглядит

И заплачет, и в небе закружит,

И слепец вслед за ним полетит.

Пронзающая сердце картина. И самое печальное — нарисована с натуры! Никакого сюрреализма-гиперболы, нарисована в самом что ни на есть духе русского жесткого (кто-то скажет — жестокого и не сильно ошибется) реализма. Это стихотворение можно назвать модным сегодня словосочетанием — социальный срез. Кто-то увидит в нем мысль, и очень справедливо, о недопустимости чудовищного имущественного расслоения, которое имеется в России сегодня… Но поэт на то и поэт, что старается донести до нас не сиюминутное, а главное: в каждом из стоящих присутствует в разном виде тот самый русский характер, который до сих пор пугает запад, ведь эта кротость добрых людей однажды может обернуться яростью добрых людей. А страшнее гнева доброго человека и доброго народа не бывает ничего, о том Пушкин еще говорил. На паперти стоит не только ангелоподобная девочка со старой кружкой для подаяния, но и парень-бомж, разуверившийся в жизни. Не только кроткая старушка-нищенка, но и седой, явно видавший виды, старик… Все они волею своих искромсанных судеб стали побирушками, но остались людьми, способными увидеть спустившегося с небес ангела, достойными того, чтобы светлый ангел к ним спустился. А часто ли способны увидеть ангела благополучные обыватели? Пушкинская «милость к падшим», равенство всех нас перед Творцом и библейский свет — вот о чем это стихотворение!

Автор предисловия к книге, известный современный критик Вячеслав Дмитриевич Лютый, очень точно подметил, что, несмотря на свой явно реалистический стиль письма, поэт Владимир Скиф во многом является поэтом-новатором в переосмыслении современности. С этим нельзя не согласиться! Очень показательно в этом смысле стихотворение о свисте, очень актуальное сейчас, когда полным-полно свистунов, нацеленных не на дело, а на рассуждения о деле, на обещания сделать дело когда-нибудь в необозримом будущем.

Я слышал свист по всей земле родимой,

Аж в трубку заворачивался лист.

Свистела жизнь, а может, я, гонимый

По белу свету, превращался в свист.

Свистел камыш, свистел в машине поршень,

И нес ее в неведомый предел.

В бугристом небе кривоклювый коршун,

Как будто бритва, крыльями свистел.

Свистело небо над Кремлевской башней,

Свистел дырою — взорванный вагон.

И, пролетая над страною падшей,

Свистел закон, как будто бы дракон.

Дела — свистели — бизнесменов юрких,

Тела — свистели — проданных невест,

И ртами тьмы, как воровские урки,

Свистел у дома каждого подъезд.

Свистел мужик, пропивший жизни повесть,

Свистел дурак, страну свою круша.

Свистела горлом — раненая совесть,

Свистела болью — голая душа.

В народе свист считался плохой приметой, в доме свистеть было категорически запрещено, а слово «свистун» применялось к людям, как уничижительное. Зато сегодня свистопляска во многом сделалась нашим образом жизни, во многом навязанная народу вопреки традиционному самосознанию. Испокон знаем: когда «свисту» много — дела мало!

В книге избранных стихов «В порту Байкал Распутин бытовал…» собраны разножанровые стихотворения: лирика, стихи-притчи, художественные переводы мировой классики — Владимир Скиф еще и талантливый литературный переводчик. Общероссийское в сборнике художественно поверяется через личное и семейное, что придает стихам особую доверительность, ведь автор пускает нас в свой заповедный мир. Но даже говоря о дочери Кате, поэт, по сути, говорит о целом поколении, выросшем на сломе эпохи, но при этом не сломанном эпохой благодаря тому крепкому русскому корню, который всегда был крепок верой.

Стоишь в пустом и звонком храме,

И молишься за всех живых.

Во многом мы виновны сами,

Что часто забываем их.

Но ты о прошлом не забыла,

Где бился жизненный исток.

Ты приносить цветы любила

В мой вдохновенный закуток.

И ты под взлеты рифмы шалой

Сидела около меня,

И услыхать смогла, пожалуй,

Заветы будущего дня.

Где обретенья и страданья,

И восхожденье испокон,

И в церкви с Господом свиданья

Среди молитвенных икон.

У каждого читателя полюбившиеся стихи здесь будут свои. Ведь, по большому счету, книга «В порту Байкал Распутин бытовал…» рассказывает о нашем с вами бытовании через жизнь Распутина и через жизнь автора. И книга, и эта жизнь лишены прикрас и потому прекрасны своей правдой.