Сельский Гамлет
- 23.09.2015
Юрий Степанович Бобоня (02.02.1938—07.10.1976) — литератор, жизнь которого неразрывно связана с Воронежским краем. Детские годы его были трудными: отец погиб на фронте, оставшаяся вдовой мать поднимала детей на скромную зарплату сельской учительницы.
Родился Юрий в селе Новотроицком Петропавловского района Воронежской области, но детство и бЛльшая часть его недолгой жизни взрослой прошли в расположенном неподалеку степном селе Краснофлотском. После окончания Бобровского культпросветучилища Юрий работал в Краснофлотском директором сельского Дома культуры, учился заочно в Воронежском педагогическом институте (1963 — 1964), некоторое время преподавал в начальных классах местной школы.
Биография его похожа на самошитое лоскутное одеяло, какие в середине минувшего века нередко можно было встретить в деревенских домах: цветные лоскутки удач перемежались множеством лоскутков серых будней, невзгод и ошибок. Но вот что интересно: проживший всю свою жизнь не на виду, в глубинке (здесь прямо-таки напрашивается аналогия с Алексеем Прасоловым) и не издавший при жизни ни одной книжки, на литературном поле он не потерялся, в перечислении значимых имен воронежских литераторов-современников не остался скрытым привычно-безжалостной фигурой речи «и другие». А ведь перепады жизненные случались у Юрия такие, что могли бы, казалось, похоронить его для доброй памяти, в том числе литературной, задолго до смерти физической.
Дерзок был парень, невоздержан — не только на язык. Пил сильно, временами запойно, и не раз за хмельные свои художества отбывал «сутки», то бишь административный арест, в местном райотделе милиции. «Сидел» и по-настоящему, в колонии.
А еще болезнь была, долгая, тяжкая — туберкулез.
А еще — знакомство-дружество со многими известными писателями, учеба в Литературном институте. Громкая слава местного художественного самородка — баяниста и певца, острослова и затейника.
Ранняя смерть, отнюдь не героическая, обросшая вскоре домыслами и мифами.
И книги, которые все же вышли, вырывая имя провинциального литератора из сумерек скорого забвения: «Высокий титул», куда вошли две повести о жизни села, и «Улица», собравшая лучшие стихи. О книгах мы и поговорим в первую очередь, ибо никто не сможет рассказать нам об авторе больше, нежели они.
Юрий начинал как поэт, был поэтом по мирочувствованию, писал стихи до конца жизни, но известность ему принесла проза: вышедшая в столичном издательстве «Современник» в 1976 году тиражом 30 000 экземпляров книга «Высокий титул» разлетелась по всей стране. Страна была большая и, что очень важно, читающая. Жадно следила за литературными новинками. Открывала новые имена. Имя талантливого моего земляка она не могла не запомнить.
Вот мы и попробуем взглянуть на прозу поэта Юрия Бобони как бы в двух измерениях: не только с позиций, так сказать, литературно-исторических, но и с позиции его современника, советского человека, живущего интересами большой и гордой страны. Своей страны…
Повесть «Высокий титул» заявлена как дневник Степана Ловягина, девятнадцати лет от роду, полгода назад окончившего культпросветшколу и работающего заведующим клубом в селе Красномостье. В Красномостье сразу угадывается родное село автора Краснофлотское: тридцать верст от райцентра, река Сухоречка (в реальности — Сухая речка) и т.д.
Мы узнаем, что Степан жил в городе Медянске, мог бы там и остаться, нашлось место в Доме культуры (мать постаралась, депутат горсовета), но — «хочется быть… самостоятельным». И в райцентре Меловатка, куда поехал по распределению, мог бы осесть: худруком в РДК или инспектором в отделе культуры, предлагали же — отказался наотрез. Может, зря? Ну, уж нет! Иначе не оказался бы он тогда под вечер в летящих по заснеженной степной дороге санях-розвальнях рядом со своей ровесницей Диной Калугиной, городской девчонкой, направленной в то же Красномостье работать продавцом в культмаге. А у Дины той — «большие светлые глаза», «плутоватый носик и чуть припухшие, капризные губы». А еще — веснушки!
Ну, что тут скажешь, что добавишь? Разве только то, что вскоре герои наши, вконец застывшие, по-честному поделили тулуп, пожалованный им со своего плеча возницей Васькой Жуликом. И сидели теперь совсем близко: «Так близко, что я почти касаюсь своей щекой девичьей щеки, пахнущей морозом, какими-то духами и еще чем-то необъяснимым».
А впереди у них было непростое «вживание» в будни сельской глубинки, знакомство не только с замечательным парнем, местным фотографом и художником Алешкой Литавриным, но и с его антиподом, «с головы до ног руководящим» Семеном Голомазом, пребывающим на очередной руководящей должности — председателя сельсовета; ну, и еще множество разных событий.
И нас, читателей, понесет-закружит порывистое течение повествования, действительно, дневниково-исповедального, честного.
И мы уже видим, как главный герой, принявший «не клуб, а пожарное депо», не знает, с чего начать, и его начинают одолевать тоскливые мысли. Прежде всего, нужно привести помещение в божеский вид, побелить-покрасить, а у предсельсовета Семена Голомаза на то один ответ: «Денег у нас… По всем статьям перерасход!..»
Но не сдается Степан, не пасует. Вот он уже в кабинете председателя колхоза Варавина, настойчив и категоричен: «дайте наряд и пусть женщины произведут побелку в клубе». Но Варавин наряд давать не спешит и почему-то заводит речь о том, как благоустроили дорогу на улице Боковой, где «год назад сами черти ноги ломали»: каждый напротив своего двора засыпал метр дороги привезенной из недальнего Криничного яра щебенкой, только напротив «руководящего» голомазовского двора огрех остался.
Понимает Степан, к чему хитрый председатель клонит — побелить в клубе своими силами. Может, и Варавин — очередной «голомаз», у которого на все случаи жизни лишь отговорки? Ведь где их взять-то, эти свои силы? Но Варавин сам и выход подсказывает: «Сходи на молочную ферму, с баяном, там у нас молодежь…»
Конечно, Степан, не мешкая, двинул на ферму — и что же там увидел? Да, ферма прямо-таки образцово-показательная: «корпуса добротные, из белого кирпича», «чисто выбеленное общежитие для доярок, с флагом над козырьком крыльца». И доярки не абы какие: «два года назад, сразу после мартовского Пленума, на ферму пришли вчерашние десятиклассницы. Они пришли туда всем классом, и ферма стала комсомольско-молодежной».
Что, от «советскости» скулы сводит?
Да, уважаемые читатели, Юрий Бобоня, певун-плясун-забияка, выпивоха и сиделец, — писатель советский. Причем не «по обстоятельствам», а по внутреннему стержню. По воспитанию. По вере в жизнь и пониманию справедливости. С этим придется смириться даже тем исследователям литературы, которые нынче все советское меряют презрительно-уничижительным, как плевок под ноги, словцом «совок». Выглядит это сочетание парадоксом, но только на первый взгляд. Их, таких вот далеких от хрестоматийного глянца «правдох» в те времена было немало, в том числе и в литературе. Стремление к справедливости в крови у русского человека.
Но сейчас речь о другом. О том, что в этом словосочетании — «советский писатель» — главным является (и всегда было таковым) не прилагательное, а существительное. Вот и с этой комсомольско-молодежной фермой… Конечно, напоминает она литературный лубок, агитку, но лишь отчасти: были, были ведь тогда и такие фермы, жаль только, что мало их было. Зато доярки на этой ферме — вовсе не плакатные, а очень даже живые, — задорные, смешливые, на язычок острые. Если меня спросите, то отвечу уверенно: я их знаю, они из наших мест. Да и вы их за своих признаете, стоит только послушать, как они приголубили появившегося на ферме, как им показалось, праздношатающегося Степана:
— Девочки! Должно быть, опять кто-то из редакции приехал! Двор обнюхал — на общежитие нацелился…
— Не бойся, он к нам не зайдет! Небось у Пережитка цифры выудил, а сейчас природу списывает…
— Внимание! Читаю номер районки, который еще не вышел!.. Та-ак! Ага, вот! На третьей странице в верхнем углу очерк «Двенадцать»!
— Ха-ха-ха! Как у Блока?.. Ну тебя, Надька!
— Тише! Продолжаю читать!.. «Полдень. На небе ни облачка. Травка зеленеет, солнышко блестит. Я подхожу к молодежной ферме и вижу группу коров Шуры Надейкиной, которая, родившись, произнесла первый звук: «М-му-уу!..»
С такими девушками, как Надя Агашина, Шура Надейкина и их подруги, впору было не только в клубе порядок навести, но и голомазов всяческих вместе с пылью да паутиной из нашей жизни повымести. А Степан, Дина, Алешка, сутками не вылезавший из трактора в страдную пору комсорг Виктор Демин — им не помогли бы разве?
Мало того, что тогда, в разламывающихся, как весенняя льдина, годах восьмидесятых, не позвали их, не спросили — так ведь вдобавок невесть откуда, из темных щелей по-змеиному выползшие «прорабы» заболтали народ, затуркали, головы заморочили. Дескать, порядок наводим, паутину хотим извести. Эх, кабы не та столичная гниль, не пауки те ядовитые во главе с Мишкой Меченым!..
А у нас в повести все еще идет своим чередом жизнь — та, прежняя, настоящая. Степан записывает в своем дневнике: «А с побелкой к обеду все было кончено. В клубе устоялся запах мокрой глины и мела — необъяснимо-родной запах из моего детства, когда мать делала субботнюю уборку в комнате, а мне приказывала разуваться в сенцах и ходить босиком только по половикам…»
Помню, Степан, и я этот запах, еще как помню — до рези в горле. И так хочется мне, наивно-неразумному, надеяться, что ничего худого не случится, и все еще сбудется — и у тянущегося к настоящему искусству твоего друга Алешки Литаврина, и у неугомонных девчонок с фермы «Эврика», и у тебя с Диной. И — у страны…
Главный герой повести «Самая кровная связь» Эдуард Отаров — сирота, да еще и «нахаленок»: мать умерла, когда он был еще мальцом, а отца, солдата одной из двигавшихся к фронту воинских частей, он не знал вовсе. «Нахаленок Эдя на собаке едя» — дразнили его огольцы-сверстники, он лез в драку, ну и…
Жил парнишка в селе Лебяжьем с бабушкой и дедом, колхозным кузнецом, приглядывался к дедову ремеслу. Потом бабушка умерла. Дед, который обычно рюмки не чурался, на поминках даже не пригубил стопки, «сидел молчаливый и осунувшийся». Врезалось в память и это: «Когда мы остались с ним вдвоем, он пустыми глазами пошарил по комнате и заключил:
— Теперь мы обое сироты… А жить будем! Эх!…
И пошла их жизнь сиротская — трудная, не слишком сытая, послевоенная. Но вот уже «свели на бойню последнюю пару волов», «две новенькие полуторки, потом два самосвала засновали по пылючим лебяженским улицам». В кузне же молотом стучал все чаще внук, а дед, Афанасий Лукич, — молоточком…
А еще была школа, первая юношеская любовь — Аленка Лаврова. Недолгая работа в колхозной стройбригаде — и проводы в армию: «Стройная, налитая силой, заневестившаяся Ленка, на виду у деда и оторопевшей тети Паши, целовала меня в губы и щеки на военкоматовском дворе…»
Матросская служба в далеком Владивостоке, растянувшаяся на долгие семь лет: сначала срочная, потом сверхсрочная, поскольку любимая Ленка — да, так бывает в жизни! — не дождалась, вышла замуж за мелиоратора Артамонова.
Заочная учеба в университете на журналиста, первые литературные опыты. Как потрясение — смерть деда, почему-то показавшаяся внезапной, оглушившая. И — возвращение на родину, в Лебяжье, изменившееся к лучшему, но не переставшее от этого быть черноземной пыльной глубинкой. Неужели место здесь уже повидавшему мир молодому и сильному парню, будущему журналисту?
Разве это высокая, достойная цель — «быть именно там, чтобы по вечерам желтели отаровские окошки»?
Не будем торопиться с ответом.
Человек себя ищет. Себя, а не антураж для безбедного, безоблачного существования. Себя — не собой любимого, а нужного людям.
И то, что Эдуард Отаров, оставшись в Лебяжьем, оказался вскоре в карьере каменном, стал камнебойцем — не прихоть председателя колхоза Басова и не просто мелкая месть бывшего мелиоратора, а ныне бригадира строительной бригады Артамонова. И даже, в определенном смысле, не воля автора повести: человек, ищущий себя, редко ходит по проторенным, «гладеньким» дорожкам. И конфликт с недавним сидельцем, мнящим себя местным «авторитетом» Петькой Куликом, которого Артамонов подговорил выжить Отарова из бригады, не из пальца высосан, он должен был случиться.
Конфликт — да, а вот драка? Она вроде бы герою нашему совсем ни к чему. Тем более, что «потерпевший» Кулик после нее в больницу двинул, а Артамонов требует от Басова «принять срочные меры».
Эх, жизнь, какая сложная она, какая запутанная! Выясняется вдруг, что председатель Басов, человек жесткий и властный, гроза всего колхоза, состоит в любовной связи с женой бригадира Артамонова, и ребенок у нее, у Ленки Лавровой — от него.
А взрослая, на выданье дочь грозного Басова Светлана, задевшая сердце бывшего матроса Отарова и сама к нему потянувшаяся, эту самую Ленку Лаврову видеть не может. Узелок на узелке, и затянуты крепко, не развяжешь. Впрочем, узелок с дракой, не без помощи парторга Томышева, разрешился как бы сам собой: молодые ребята, поддержавшие, был грех, в драке той Петьку Кулика — Коська, Миша-Фомич и Миша-Кузьмич — милицейскому следователю все рассказали честно. Да и сам следователь не лыком шит оказался.
Остальные узелки единым махом попыталась разрубить, по-девичьи неловко, Света Басова, но не смогла: ее поспешный отъезд в Чудогорье («восемь часов поездом») не поставил, да и не мог поставить точку в повести, написанной поэтом.
Но прежде, до отъезда Светланы, был вечер, посвященный человеку, о котором главный герой повести сказал так: «он был поэтом нашего времени. А познакомились мы по радио. Диктор прочел его стихи в защиту матерей, перенесших горькую людскую молву, но сохранивших жизнь своим детям, родившимся без отцов. Эти стихи были написаны сердцем, так, что поэт словно сам вырос из такого же, как я, «нахаленка». Я написал ему. Он ответил…»
Вечер не задался: расстроенная, потерявшаяся Светлана не смогла увлечь, «взять на себя» зал. Не помогли ей и девчонки, читавшие стихи за трибуной, заглядывая в листки. Спасать положение, кроме Эдуарда, было некому: «Я вышел из-за стола и, минуя трибуну, стал у первого ряда. Молчал и думал: с чего начать? Как сразу показать лицо поэта?
В зале требовали начала фильма. Кто-то сострил:
— Чего молчишь? Садись — два!
Я сжал кулаки и громко, с вызовом, бросил в разноголосье зала первые строки стихотворения:
Не могу отмалчиваться в спорах,
если за словами узнаю
циников, ирония которых
распаляет ненависть мою.
Стало тихо, и я услышал свой голос:
И когда над пылом патриотов
Тешатся иные остряки,
Я встаю навстречу их остротам,
Твердо обозначив желваки.
Принимаю бой! Со мною вместе
Встаньте здесь, сыны одной семьи,
Рыцари немедленного действия,
Верные товарищи мои.
Слова летели свободно, точно я посылал их не в душную тесноту зала, а в бесконечную пространственность степи:
Мы из тех, кто шел босой за плугом,
Помогая старшим в десять лет,
Кто в депо грузил тяжелый уголь,
Чтоб пойти с любимой на балет.
Кто, в себя до дерзости поверив,
В двадцать лет пластует целину,
К зрелости обдуманно намерен
Повести ракеты на Луну.
Принимаю имя одержимых!
Нам дремать по-рыбьи не дано,
Кровью, ударяющей по жилам,
Сердце в наши будни влюблено.
Пусть во всем, что сделано моими
Твердыми ладонями, живет
Душу озаряющее имя,
Знамя поколенья — патриот!
В зале стояла тишина…»
Так главный герой повести спас вечер и, конечно же, доброе имя поэта. И автор, обозначив пунктиром дальнейшее развитие сюжета (Эдуард и Светлана возвращаются в Лебяжье), поставил в повести точку. Шел 1974 год. А через несколько лет, когда жестокой судьбой точка будет поставлена уже в жизни автора, на помощь ему, автору, придет поэт — да-да, то самый, из повести «Самая кровная связь».
Будто бы возвращая свой условный литературный долг, он подготовит для Центрально-Черноземного издательства рукопись посмертного сборника стихов Ю. Бобони, напишет к нему предисловие. Занятный «сюжет для небольшого рассказа», не правда ли? И это будет не придумка в стиле расплодившегося нынче сериального «мыла», а реальный факт из той, уже отшумевшей жизни. Думаю, он, этот факт, многое скажет вдумчивому читателю.
Здесь самое время назвать имя «поэта из повести». Или вы его уже знаете? Ведь стихотворение, которое прочитал Эдуард Отаров землякам-лебяженцам, было некогда широко известным. И имя автора тогда звучало широко и гордо: Владимир Гордейчев.
Книга стихов Юрия Бобони «Улица» вышла в Воронеже в 1978 году.
Тонкая, на скрепках — как укор многим нынешним самовлюбленным авторам, пытающимся «поддомкратить» свои далекие от совершенства стихотворные опыты монументальной «кирпичностью» изданий. Об этом я говорил своим коллегам, самодеятельным поэтам Петропавловского района, когда мы проводили заседание литературно-поэтичского клуба «Отчий край», посвященное Юрию Бобоне.
Всего-то сорок шесть стихотворений, — а разве нужно больше, чтобы увидеть поэта? Понятно, что здесь сошлись и доброжелательная, отеческая взыскательность старшего друга и наставника В. Гордейчева, и обычная для того времени редакторская требовательность (редактор — Л. Шевченко), но разве поэт этим обижен, ущемлен?
А потом мы читали стихи — те, что легли на душу. Мне так что-то свое, очень личное, виделось-слышалось всегда в заглавной «Улице», стихотворении-судьбе:
Вихрем скачу я верхом на коне,
Лихо стреляют мальчишки по мне.
Палка-скакалка, палка-ружье,
Улица, улица — детство мое…
Вечер вихрастый спускается с крыш,
Ты у березки березкой стоишь.
Стонет за речкой охрипший баян, —
Улица, улица, юность моя…
Всхлип материнский, наказы отцов,
Слезы и строчки несказанных слов.
Я покидаю родные края, —
Улица, грусть молодая моя…
Вновь с чемоданом по стежке иду,
Улицу вижу и сам на виду.
Слез набежавших совсем не таю,
Праздную улицу — верность мою.
И кто бы и как бы ни читал стихи Юрия, в них всегда слышался голос автора, живой и сильный. Он очень многое мог рассказать о поэте. Как это стихотворение с незатейливым названием «Песня»:
А всего-то навсего и было:
Поле, повилика по стерне…
Но с какой таинственною силой
Это все откликнулось во мне!
Пахло летом. Рощица белела.
Солнце утверждало в небе власть.
Песня, что рвалась душой из тела,
В марево куда-то унеслась.
Где ж ты, песня, раньше-то таилась?
Сколько зим? И сколько долгих лет?
Ведь всего-то навсего и было:
Поле… Повилика по стерне…
Слушая, как читают стихи Юрия Бобони земляки, я снова думал о том, как часто внешнее, привычный ряд бьющих по глазам картинок-событий, не дает нам увидеть в человеке подлинное, глубинное, сокровенно-потаенное. Вот и Юрий — уже взрослый, с его хмельными «заходами» — оставался, в сущности, обделенным теплом мальчишкой-полусиротой — и, в то же время, романтиком, по-деревенски стеснительным и угловатым.
И если мне решительно не спится —
Я, мир земной добром благословя,
Мечтаю не ловить в кустах синицу,
А в вышине небесной — журавля.
И так заснешь. И полетишь. И ловишь.
Но как короток этот сладкий час!..
Проснусь и недовольно хмурю брови,
И одеяло падает с плеча.
Полет окончен. Опустела койка.
Что там журавль! Синицей будешь сыт…
А рядом разметался друг мой Колька.
Везет же парню! Он еще летит…
Не зря же и Владимиру Гордейчеву Бобоня таким вот увиделся: «Высоколобый, широкоротый парень, прямо, не без вызова глядящий в лицо собеседнику. Как потом выяснилось, манера глядеть подчеркнуто дерзко прикрывала смущение, великую неуверенность в себе».
Да, порой встречается и такое редкое соседство: дерзкий взгляд — и стеснительность. Хмельная безудержная удаль-дурь — и способность чувствовать чужую боль, сострадать ей. Детская обделенность теплом не всегда выстужает, выхолаживает взрослеющее сердце, нередко происходит как раз наоборот. Вот как, в художественном преломлении, отображено все это в стихотворении «Няня»:
Лампы мертвенный глянец
На панелях блестит.
И слагаю я:
— Ня-ня!
И отрывисто:
— Пить!
К зову жажды и боли
Няня немо идет.
Этой няне всего лишь
Восемнадцатый год.
А на столике тихом
Нянин адовый труд —
Ей приходится с лихом
Поступать в институт.
Ах ты, девочка-няня,
Ах ты, девочка-мать!..
Тут и бога помянешь,
Лишь бы не умирать,
Лишь бы выжить до света,
Не заплакать со зла,
Лишь бы трудности эти
Ты осилить смогла!..
Видишь, я уж не радый,
Что вода, как беда…
Слышишь, няня, не надо,
Торопиться сюда!
Разделить здесь лирического героя и автора трудно, если вообще возможно. Юрий Бобоня долгие годы боролся с тяжелым недугом, перенес операцию на легких, и, понятное дело, больничные реалии знал не понаслышке. «Девочка-няня» пришла в его стихи не из лирического тумана, а из горьких будней, и он сразу угадал в ней душу родственную, судьбу нелегкую.
Так он и жил — преодолевая боль, жалея других и не позволяя жалеть себя. На людях — забубенная головушка, весельчак, не лезущий за словом в карман, о таких говорят: язык что бритва. На сцене сельского клуба — и баянист, и певун, и даже… Гамлет!
Играю Гамлета. Офелию — доярка.
Суфлера нет. Мы помним наизусть
Свои слова и каждую ремарку.
А что бледны костюмы — это пусть!
О, сельский Гамлет! Что с тобою будет?
Двадцатый век — не средние века…
Должно быть, завтра засудачат люди:
— Вчера сыграл завклубом дурака!
Но: «Быть или не быть?» — с собою спорю
И слышу (я не вижу в зале лиц)
Мужской восторг:
— Дает, ядрена корень!
И женский, как отчаяние:
— Цыц!
«Сельский Гамлет»
А дома, каким он был дома, среди родных и близких?
Мать любил и жалел, посвятил ей много теплых благодарных строк: «А мама, как воздух, — дыши и дыши!..»
С нежностью относился к дочери, рассказывал ей разные веселые истории, стихи писал:
— Гуси-гуси!
— Га-га-га!
— Дождик будет?
— А-га-га!
— Как узнали вы про это?
— Из га-га-га-га-га-зеты!
— Где газета та выходит?
— Вроде в ого-го-го-роде!
«Голос лета»
Когда семья распалась (жену, Клавдию Васильевну, Юрий в этом не винил, да и не мог винить), своей холостяцкой жизнью кочевого культработника, районного газетчика, а в иные годы и сидельца, от нее не отгородился. Дочь, Лидия Юрьевна Назаренко, хранит несколько открыток, полученных от отца. Вот одна из них: «Дорогая Ли! Поздравляю тебя (с) твоим добрым праздником — 8-е Марта, с весной и добрым, хорошим настроением. Желаю всего светлого и счастливого, успехов в учебе и долгих лет жизни с твердой верой в светлый завтрашний день! Отец. 8.3.73 года. с. Красный Флот».
А вот другая открытка, адресованная Клавдии Васильевне: «Дорогая Клава! Поздравляю с днем рождения. Будь счастлива. Привет дочке. Юра». Обратный адрес здесь не менее важен, чем само поздравление: «Бор, п/я ОЖ 118/4 Е». Бор — поселок в Рамонском районе Воронежской области, «почтовый ящик» — колония, в которой Юрий Бобоня отбывал наказание. И там он не забывал о своих близких.
Дочь вспоминает о своем отце-поэте светло. На заседании литературного клуба Лидия Юрьевна поделилась с нами некоторыми воспоминаниями об отце. Например, о том, как в детстве, просыпаясь ночью, она видела в темноте светящееся невдалеке неспящее окно. Значит, отец работает, пишет. И она спокойно засыпала. Когда родители разошлись, отец жил в том же селе Краснофлотском на одной с нею улице, через дорогу.
Однажды, когда она уже училась в Бутурлиновском медучилище, отец приехал на родительское собрание. Добираться из Калача ему пришлось в буквальном смысле на паровозе: пассажирский поезд ходил всего один раз в сутки, и чтобы успеть на собрание, отец уговорил машиниста «товарняка» подбросить его до Бутурлиновки. На собрание успел, но привести себя в порядок времени уже не было. Явился чумазый, в измятой одежде, что вызвало поначалу косые взгляды некоторых «благополучных» родителей. Но потом отец, взяв слово, говорил так живо, увлеченно, ярко, что всех присутствующих просто покорил. И она очень гордилась им…
Кстати, о гордости. Когда близкие умершего творца со «сложной» биографией вспоминают его добром, хранят светлую память о нем, по-человечески это понятно. Наверное, именно так все и должно быть. А вот что касается всех остальных — земляков, сограждан, читателей?
После того памятного заседания член нашего литературного клуба Вадим Немчин, учитель Старокриушанской средней школы, загоревшись идеей популяризации творчества Юрия Бобони, создал в школе литературное общество его имени. Хорошее дело? Кто бы сомневался… И в то же время — это ведь школа, дети, воспитывать их мы должны только на положительных примерах. А о Юрии Бобоне хорошо знавшие его люди разное говорят…
Иван Болдырев, в семидесятые годы прошлого века работавший ответственным секретарем петропавловской районной газеты «Верный путь», вспоминая историю приезда в Петропавловку писателя Бориса Василевского, пытается избежать роли строгого судьи-морализатора. Но факты, которые он приводит, очень уж красноречивы. Судите сами: ранним летним утром в редакционный кабинет автора воспоминаний (Петропавловская районная газета «Родное Придонье» от 5 октября 2004 г.) входит некий московский гость, сотрудник журнала «Сельская молодежь» Борис Василевский и сообщает, что хотел бы познакомиться с Юрием Бобоней, представившем для публикации в журнале свою первую повесть.
«Я попал в глупейшее положение, — вспоминает И. Болдырев. — Дело в том, что Юра в те достопамятные годы был своим человеком в редакции нашей районной газеты. Мы охотно печатали его стихи. Правда, нередко под псевдонимом. Это тогда, когда Юра впадал в очередной запой. Дело такое обычно заканчивалось скандалом. В нем разбиралось либо местное краснофлотское начальство, либо, что еще хуже, милиция… В день приезда в наши края журналиста из Москвы Юра Бобоня отсиживал пятнадцать суток за какие-то свои, особо непривлекательные, деяния».
Да, ситуация еще та. И дальнейшее развитие событий никак не красит нашего героя. Отпущенный (по звонку из редакции) «на волю» Ю. Бобоня с московским журналистом встретился, но ничего доброго из этого не вышло: «Примерно с неделю мы никакими сведениями не располагали. Потом узнали, что Юра снова пьет, ходит расстроенный. Вскоре он появился у нас в редакции. Был навеселе, в раздрызганных чувствах. Сказал, что никакой публикации повести теперь не будет… Было ясно одно: наш поэт и гость из Москвы не сошлись во взглядах на творчество и в оценке личности самого творца. Мы же в редакции решили, что не во взглядах тут дело, а в водке».
Ага, вот уже и выводы пошли — кажется, обвинительные? Как сказать… И. Болдырев рассказывает, что примерно через год в журнале «Молодая гвардия» появилась повесть Б. Василевского «Христоня», и в главном герое этой повести без труда угадывался Ю. Бобоня. Конечно, со всеми присущими ему отрицательными чертами.
Но… «Повесть была написана. Не повесть, а живой и видимый до мельчайших подробностей портрет нашего Юрия Бобони. То, что он стал прототипом героя, говорит о том, что рядом с нами жил человек духовно богатый, яркий, общественно значимый». Вывод, если исходить из контекста, довольно неожиданный, с ним можно спорить. Но спорить почему-то не хочется. Ведь не зря же к герою воспоминаний «благоволили такие влиятельные поэты, как Владимир Гордейчев, Геннадий Лутков. Юрию посчастливилось общаться с Анатолием Жигулиным и Алексеем Прасоловым… поступлению Бобони в Литературный институт способствовал сам Константин Симонов».
Факт близкого знакомства, а то и дружбы Ю. Бобони с А. Прасоловым подтверждает и поэт Виктор Белов. В своей мемуарной прозе «Венский стул и чигоракская мандолина», опубликованной на сайте «Русское воскресение» (http://voskres.ru/literature/librarj/belov 3.htm), он пишет: «В своем «Дневнике» (сборник: «Алексей Прасолов «И душу я несу сквозь годы…», Центр духовного возрождения Черноземного края. Воронеж, 2000, стр. 427) Алексей Тимофеевич Прасолов пометил: «На обсуждение Белова не пошел…». Накануне он и Юрий Бобоня «обсуждали» мои стихи допоздна в гостинице «Воронеж». Они отобрали самые сильные <…> Вскоре рукопись первой книжки я в Союз (правление Воронежской писательской организации. — А.Н.) привез. Сперва пропустил сквозь «сито» все тех же — Прасолова и Бобони. С последним подружился накрепко. <…> В 1969 году Алексей Тимофеевич после обсуждения моей рукописи в гостиничном номере сказал: «А ведь вас, хлопцы, читать станут больше, нежели меня. Помру и там обидно будет». Юрий Степанович ответил: «Все равно ты на коне. Нас Твардовский не прочитает».
Упоминается в воспоминаниях В. Белова и имя В.П. Астафьева, причем в таком вот, очень интересном для нас контексте: «Юрий Бобоня серьезно взялся и за прозу. Написал и показал повесть «Высокий титул». Рукопись отправил Ивану Николюкину. Тот отнес ее в журнал «Наш современник». Журнал отдал на рецензию Виктору Петровичу Астафьеву. Живой классик прислал в Красный Флот открытку с восторженным отзывом. В Воронеже мы ее перечитывали и перечитывали…»
Видимо, В. Белов ошибается в том, что рукопись В.П. Астафьеву была направлена на рецензию именно журналом «Наш современник». Скорее всего, речь должна идти об издательстве «Современник», об этом говорят и В. Гордейчев в предисловии к книге «Улица», и И. Болдырев в цитировавшихся выше воспоминаниях. Неточность вполне объяснима, ведь столько уже лет прошло. К тому же она ничего не меняет: для нас важна оценка прозы Ю. Бобони В. П. Астафьевым, а здесь в отзывах-воспоминаниях расхождений нет. Оценка была высокой. Подтверждает это и издательская аннотация: «Известный писатель Виктор Астафьев был его «крестным отцом», видя в молодом прозаике самобытность, умение писать образным языком, смело вторгаться в повседневную жизнь нашей действительности».
Есть свидетельства того, что из русских писателей «хрестоматийного ряда» не один только Виктор Астафьев увидел в Юрии Бобоне настоящего писателя. Близко знавший Юрия его земляк-«краснофлотец», воронежский литератор Николай Николюкин рассказывал мне, что Бобоня посылал свою прозу Василию Макаровичу Шукшину и потом, будучи на сессии в Литературном институте, встречался с ним. Юрий был удивлен и горд, что В. Шукшин нашел время прочесть его вещь, заинтересовался ею, захотел встретиться с автором.
Мне, к сожалению, встретиться с Юрием не довелось, хотя биографии наши однажды сошлись ненадолго, по касательной, в одной географической точке. В сентябре 1976 года я, молодой выпускник юрфака и начинающий стихотворец, приехал в Петропавловку, чтобы примерить тугую лямку следователя районной прокуратуры. Примерка не затянулась. В тишайшей Петропавловке случилось вскоре убийство, пришлось включаться в работу по-настоящему, без скидок на молодость. Положенной молодому специалисту квартиры в райцентре не нашлось, пришлось искать съемный «угол», налаживать полукочевой быт. О том, что живет в районе поэт Юрий Бобоня, я, конечно, знал, но было мне тогда не до стихов, не до литературных знакомств. К тому же молва, бежавшая далеко впереди Юрия, рисовала личность, с одной стороны, полулегендарную, с другой — не слишком привлекательную.
Знакомство отложилось «до случая». И он, этот самый случай, непременно представился бы: потом, спустя полтора-два месяца после приезда я стал заходить в редакцию районной газеты, а Юрий был там частым гостем. Но, как известно, человек лишь предполагает…
7 октября 1976 года Юрий Бобоня погиб.
Ранняя и потому никак не укладывавшаяся в привычные рамки смерть поэта вызвала тогда много пересудов, домыслов, всякого рода «беллетризованных» версий. Примером может служить версия, которую и сейчас считает истиной уважаемый Виктор Белов: «Поезд вечером привез его (Ю. Бобоню. — А.Н.) в Калач. В Петропавловку автобус пойдет утром. На вокзале ремонт. Он где-то шатался рядом. Повздорил с местными обормотами. А те его — головой в бочку с известью…»
Да, картина нарисована жутковатая. Ирония тут вроде неуместна, но ведь невольно подумаешь, грешный: хорошо еще, что в асфальт не закатали, как в голливудских фильмах про мафию. Стоит ли удивляться, что гибель поэтов известных — скажем, Сергея Есенина, Владимира Маяковского — до сих пор будоражит умы, не дает затихнуть литературно-криминалистическим страстям?
В. Белов, скорее всего, пользовался дошедшими до него слухами. Мелкие нестыковки (на самом деле пассажирский поезд уходил на Воронеж из Калача вечером, приходил утром) простительны, но это — «головой в известь» — откуда взялось? Разве существуют на этот счет какие-то официальные документы? Очень сомневаюсь, что это так.
Дело в том, что в то время все «неочевидные смерти» (например, утонул человек, застрелился, повесился) были в ведении прокуратуры, мне самому в своей следственной практике не один десяток раз приходилось выезжать на место происшествия в подобных случаях. Вывод о наличии либо отсутствии признаков насильственной смерти делался не «на глазок», а после исследования всех обстоятельств дела, с учетом заключения судебно-медицинской экспертизы. Если признаков насильственной смерти не было, выносилось постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Именно такое постановление и было вынесено по материалам проверки обстоятельств гибели Ю. Бобони.
В. Белов прав только в одном — Ю. Бобоня действительно в момент смерти был нетрезв, причем степень алкогольного опьянения была значительной. А вот вместо «бочки с известью» была всего лишь стоявшая без дела строительная емкость для замешивания цементного раствора, наполненная водой. В этой емкости и было обнаружено тело поэта. Телесных повреждений, которые хоть в какой-то мере могли бы свидетельствовать о нанесении ударов, борьбе и самообороне, не было, обстановка на месте происшествия свидетельствовала о том, что имела место, скорее всего, трагическая случайность: нетрезвый человек свалился в наполненную водой емкость и захлебнулся. О том же свидетельствовало и заключение судебно-медицинского эксперта.
А могли ли Ю. Бобоне «помочь» утонуть — скажем, те же самые «местные обормоты»? Гипотетически — да, но лишь гипотетически, поскольку объективно в пользу этой версии ничего не говорит. Молва людская сомневалась и в другом: воды в емкости той вроде не так уж много было, как мог утонуть в ней здоровый мужчина?
С молвой спорить трудно, она безлика. А вот когда то же самое порой говорят мне знакомые литераторы, я отвечаю примерно так: «А вам не приходилось видеть здорового мужчину, захлебнувшегося рвотными массами? Пьяного, конечно… Мне — приходилось».
Кто-то скажет: «А стоит ли говорить обо всем этом столь подробно?» Может, и не стоит. Но так достали уже все эти самодеятельные криминалисты, на голубом глазу выдающие свои дилетантские изыскания за открывшуюся им, чуть ли Божьим промыслом, истину. Кто-то «кормится» этим, делает себе имя — нынче ведь век криминальных сенсаций. Кто-то с упорством, достойным лучшего применения, пытается «подправить имидж», героизировать образ творца — с благими, ясное дело, намерениями. Вторые ничуть не лучше первых, поскольку своими поспешными, неумелыми мазками не улучшают, а гробят картину.
Картина эта над названием «жизнь художника» не терпит подмалевок. В саврасовском полотне «Грачи прилетели» на виду света совсем немного, он таится в глубине, за хмурью и тучами. Такова и жизнь нашего героя. Вряд ли его можно с полным правом отнести к людям, «делать жизнь с кого». И не нужно тужиться, создавая ореол ангела или мученика. Юрий Бобоня был человеком далеко не образцовым, но живым, очень живым — и остался таким по смерти. Этим и притягателен для читателя. Нужно только отделить от его литературного жития ту бытовую грязцу, которая, увы, многим первым делом как раз и бросается в глаза. Но отделить эту самую грязцу от творчества путем недомолвок нельзя. Нужно сказать обо всем прямо и честно, не оставляя никакого зазора для досужих слухов и сплетен.
Что же это за «особо непривлекательные деяния» Юрия Бобони, о которых упоминают знавшие его люди?
Передо мной определение Петропавловского районного народного суда от 26 сентября 1972 года. Из него можно узнать, что Ю. Бобоня «привлечен к уголовной ответственности за хулиганские действия, а именно: 24 июля 1972 года Бобоня в нетрезвом состоянии в конторе совхоза «Маяк» приставал к работникам конторы, мешал им работать, за что постановлением от 25.07.72 нарсудьи Петропавловского райнарсуда был подвергнут штрафу на 15 руб. 30 июля 1972 года Бобоня, находясь в опьяненном состоянии на улице с. Краснофлотское, публично выражался нецензурно».
Мелочевка вроде, но — уголовное преступление, поскольку в то время часть первая стать 206 УК РСФСР предусматривала ответственность, помимо прочего, и за мелкое хулиганство, если оно совершено «лицом, к которому в течение года была применена мера административного воздействия».
Вскоре уголовная ответственность за такого рода действия была отменена, и получается, что никакого преступления Юрий не совершил. Так что же, это и все прегрешения поэта, официально зафиксированные его «деяния»?
Нет, не все. Из установочной части определения суда мы узнаем, что по той же части первой статьи 206 УК РСФСР Юрий Бобоня привлекался к ответственности и ранее, в 1966 году, и был осужден к одному году лишения свободы условно.
Опять-таки, не бог весть что — все те же издержки «хмельных гулеваний», которые были порой не столько следствием «широкой творческой натуры», сколько попыткой заглушить отчаяние, хоть ненадолго вырваться из тяжких объятий бесконечного телесного недуга.
Но есть в определении и куда более неприятная ссылка: в 1964 году Ю. Бобоня был осужден по статье 120 УК РСФСР к трем годам лишения свободы. Наказание серьезное, и мы просто обязаны выяснить, хотя бы в общих чертах, — за что?
Статья эта была в уголовном кодексе РСФСР одной из самых «неразговорчивых», вся она уложилась в одно предложение: «Развратные действия в отношении несовершеннолетних — наказываются лишением свободы на срок до трех лет». Что именно произошло тогда, гадать не станем: дело уничтожено в связи с истечением срока хранения, приговора найти не удалось, а полагаться на вольные интерпретации «знающих людей» рискованно.
Да и стоит ли здесь что-либо уточнять? — очень уж тема тонкая, деликатная. В любом случае история эта героя нашего, скажем мягко, не красит. Наказание — максимальное, что при первой судимости случалось редко. Поскольку все свои «художества» Юрий совершал глубоко во хмелю, можно предположить, что и тогда без этого не обошлось. Знал ли Юрий, понимал ли, что делал? Выходит, знал, коль обвинительный приговор постановлен. Почву для некоторых сомнений дает… определение суда от 26 сентября 1972 года, которое уже цитировалось выше. В резолютивной части этого определения значится: «Освободить Бобоню Юрия Степановича от уголовной ответственности за общественно-опасное деяние, предусмотренное ст. 206 ч. 1 УК РСФСР, как совершенное в состоянии невменяемости».
Что это за невменяемость, откуда она взялась?
А вот откуда: стационарной судебно-психиатрической экспертизой в период предварительного следствия было установлено, что «Бобоня находится в состоянии временного болезненного расстройства психической деятельности в форме алкогольного делирия».
Ну, а что, если этот самый «алкогольный делирий» (проще говоря, белая горячка) и раньше у Юрия случался? — ведь склонность к неумеренному употреблению спиртного возникла у него много раньше 1972 года. С точки зрения юриспруденции такого рода предположения ровно ничего не значат, но ведь мы с вами, уважаемые читатели, и не покушаемся на прерогативы суда, верно?
Мы просто пытаемся увидеть, разглядеть небезразличного нам человека сквозь наволочь «черных обстоятельств», отчасти самим же этим человеком и созданных. И положить на весы беспристрастного времени не только «вещное», но и ускользающее, неосязаемое, существующее только в наших ощущениях.
Что перетянет? Как знать…
В биографии Алексея Прасолова темного не меньше, но перевесило все же слово поэта — глубокое, честное, исповедальное. Сейчас о Прасолове написаны книги, его имя носит районная библиотека в городе Россошь.
Слово свое — незаемное, талантливое — успел сказать и литературный собрат А. Прасолова Юрий Бобоня. И, как показали нам его книги (я не случайно начал разговор именно с них), слово это — светлое. А с точки зрения христианских ценностей, что значит такое слово, если не покаяние?
И мы, поборники непреложных истин, жизненных и литературных, не вправе забывать об этом.
———————————————-
Александр Гаврилович Нестругин родился в 1954 году в селе Скрипниково Калачеевского района Воронежской области. Окончил юридический факультет Воронежского государственного университета. Публиковался в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Роман-журнал ХХI век», «Подъём», «На любителя. Русский литературный журнал в Атланте» и других. Автор семи сборников стихов. Лауреат премии «Имперская культура» им. Э. Володина, международного литературного конкурса им. А. Платонова «Умное сердце», им. С. Есенина. Живет в райцентре Петропавловка Воронежской области.
