Родословная
- 25.06.2024
Федор Григорьев
ТРОИЦА
Деду,
Федору Павловичу Григорьеву
Злой декабрь. На экране крохотном —
Бесконечный идет балет.
Дед в слезах: «Без Климента — плохо нам…»
Помню точно, что мне — семь лет.
Ночью — снег, и наутро домик наш
Занесен под самый конек!
Проводов обрыв — до Тамбова аж;
Отдыхает школьный звонок…
На расчистку — мужицкой троицей:
Дед, отец и я, суетной:
«Ничего, Федюшок, отроемся,
Откопаемся — не впервой!»
Так всегда: то Чернобыль вскроется,
То упадок сил мировой…
«Ничего, мужики, отроемся,
Откопаемся — не впервой!»
Отдохнувшие ли, усталые —
Покумекают головой
И лопатою пятипалою,
То есть, попросту — пятерней,
Разгребут, забутят, отстроятся,
Вспашут зябь и засеют клин.
Хоть и грешная, все же — троица:
Рабы Божьи
Дед, и отец, и сын…
* * *
Уходит вода, но за ней не уходит Россия,
И даже в золе за зерном прорастает зерно.
Проси невозможного, мама, но только прости нам
Безбожные годы — так было, видать, суждено.
Мы — массы, мы помним эпохи по собственным стонам,
По вбитым в голодные ребра фамильным перстням.
Так помнит ковыль поименно душителей Дона,
Так помнит пшеница Голгофу тамбовских крестьян!
Нас новое время сечет по хребтам батогами —
Очнись от бездонного сна, господин и слуга:
Нам нужен не мост, чтоб на Пасху дружить берегами,
А братские руки, чтоб крепче связать берега…
Зоя Колесникова
СЕЛО ВЕЛИКОАРХАНГЕЛЬСКОЕ
Тропинка
и дорога рядом:
ветшает дом,
не ерепенится…
Даль не обнять
прощальным взглядом.
Снег тополей
по свету стелется…
И этот мост
полуразрушенный
все эти годы
снился, снился…
Не обменялись
с ним мы душами,
он — со своей — ко мне
явился:
в ней было
холодно и зелено,
свежо, таинственно
и молодо…
Ах, Люба,
Любушка!
Не велено
назвать
деревню нашу
городом.
* * *
В Кольцовском сквере в Воронеже
фанаты соловьиного пения
собираются слушать в ночное время
соловья, которого они назвали Алешей.
Даже здесь — соловьи, среди пыли и чада,
мне являют себя в мираже, во плоти,
познавая меня, не общению рады,
а желанию первую ноту вести.
В этом первенстве их — невозбранность решенья:
услаждать-утверждать несомненную связь
между образом вышним и долгим хожденьем
к высоте наугад, отвергающей власть
городских площадей, перегруженных улиц…
Средь потока машин и усталости лиц
эту дивную чудь соловьи нам вернули…
Наши светлые души лелея, велит,
не вникая, вникать в эти чистые трели
в неуемном «всегда», в невозвратном «могли»
соловей, возносящий мелодию Леля,
со звездой, восходящей над краем Земли.
Игорь Лукьянов
* * *
Послевоенные года…
Еще отчетлив гул последних
боев для сверстников отца —
фронтовиков двадцатилетних.
Они сойдутся за дымком
«Казбека» или «Беломора» —
И снова небо,
снова гром
авиационного мотора.
Ложится память на крыло,
летит до самого Берлина.
В Европе целый год светло.
Спасенный мир глазами сына
глядит. Сиренью льнет в окне.
Но долго ль это будет длиться?
И репродуктор на стене
гремит о перелетных птицах.
* * *
Учебный бой, как настоящий,
затих у зимнего села…
— Зайди, сынок, —
как мать, просяще
крестьянка в избу позвала.
Я знал,
что смертные когда-то
шли схватки в этой стороне…
И может, щурясь от заката,
из тех сороковых солдата
старушка видела во мне.
Валентин Нервин
Время ностальгии
1
В этом городе областном
даже воздух уже не тот…
Липа старая под окном
от усталости не цветет.
Мы состарились вместе с ней —
устаканились, отцвели.
Но в один из осенних дней —
на оставшиеся рубли —
я возьму проездной билет
в тот июнь, где, дыша тобой,
осыпается липов цвет
по-над городом и судьбой…
2
Человеческим законам
неподвластные пока,
над Кожевенным кордоном
вечереют облака.
Собираясь у излуки,
вечереют надо мной —
выше боли и разлуки,
выше радости земной.
Если к облаку подняться
по закатному лучу,
то такие песни снятся —
просыпаться не хочу.
То ли эхом, то ли стоном
отзывается строка:
над Кожевенным кордоном
вечереют облака.
3
Выхожу на Острожный бугор…
В.Н.
Там, где ночь в переулках петляла
по кругам жития-бытия,
в комсомольском прикиде гуляла
соловьиная юность моя.
Сколько было всего! — не упомнишь:
по воде разбежались круги,
на корню изменился Воронеж,
постарели друзья и враги.
Мы уйдем проходными дворами —
по недолгой осенней поре —
в тишину, где поют вечерами
соловьи
на Острожном бугре…
4
Знаешь, любимая, я вспоминаю порой
время, в котором жилось
непрактично и криво:
звездное небо царило над Белой горой,
наша палатка парила над краем обрыва.
Старые сосны молчали, себе на уме,
странные птицы кричали во тьме то и дело,
а у воды, соблюдая свое реноме,
словно собака на привязи, лодка сидела.
Зябкие тени ложились поближе к огню,
отогревались, теряя земную опору…
Знаешь, любимая, время гниет на корню,
мы никогда не вернемся на Белую гору.
Александр Нестругин
* * *
Даже если всего лишь зерно я,
Разве нет зрячей воли в зерне?
Безнадежное дело земное
Без меня безнадежно вдвойне!
Хоть и послано было за мною
С мыслью — жизнью за то поплатись!
Безнадежное дело земное
Не смогло без меня обойтись…
Рассержу, растревожу, задену
Здравый смысл, но скажу все равно:
Если все же я взялся за дело,
Так ли уж безнадежно оно?
Стужа гулко ударится оземь,
С треском реки, как окна, забьет…
От зерна занимается озимь —
И в крови больно крошится лед!
Это все отзывается мною —
Вспухший Дон, зеленеющий лес…
Безнадежное дело земное
Без приставки безжалостной «без».
МЕСТО ВСТРЕЧИ
Памяти друзей-поэтов
Здесь не заказывают столик…
Здесь, где мой день еще не стих,
Шумит листвой Ионкин Толя
В ряду осокорей донских.
Здесь все и вечно, и мгновенно…
Здесь край обрывный шепчет вяз
Чуть слышно, но — проникновенно,
Как мог один Никулин Стас.
Здесь вновь в гортани вязнет слово,
Что и не снилось, да сбылось…
Как взгляд Геннадия Луткова —
Свет родины сквозь чернолоз.
Они меня уже не видят —
Сквозь плеск листвы, сквозь жизни гуд.
Они навстречу мне не выйдут,
Здесь, у обрыва подождут…
* * *
И от морщин, и от седин,
Опять идущий вдаль,
Я слышу: «Он опять один…
Как жаль его, как жаль!»
Да, это правда, но не вся:
Я всей равнине свой!
И льнет лесная полоса
Продутою листвой.
И вдоль дороги, где иду,
Знаком и тот, и тот:
Синяк, дыханье на меду,
Завидит — и цветет!
И донник, нет его добрей,
Встречает как родню.
И, лепестки раскрыв, жабрей
Мне тянет пятерню,
Что так мала, тонка, хрупка,
Как жизнь сама… Боюсь
Я жать ее! Лишь стебелька
Растерянно коснусь…
* * *
Роняет желуди июль —
Ну да, не в срок, но так бывает…
И звук паденья задевает,
Как будто звук излетных пуль.
Да, за рекой — не бой, а гром,
Но желуди о память бьются
О край обрыва, как о бруствер
Тогда, давно, в сорок втором.
Да, в этих пулях нет свинца,
Но ветер рвет юго-восточный
Донской ивняк… Я знаю точно:
Прорвался он сюда — с Донца.
* * *
Вовсе не глухи вода и камыш,
Немы лишь, немы лишь:
Что ж ты в потемках пришло и стоишь,
Озеро Немереж?
Я и не звал тебя — просто шептал
Что-то потерянно,
Так, как ольховник, когда облетал
В стынущей темени.
Лист за листом — затихала листва,
О воду торкаясь,
Чтоб пожило в нас хоть час или два —
Тихое, тонкое.
Нет, не волненье, не грусть-полугрусть —
Жизнь, не допевшая.
Слышишь, как, торкаясь, просятся в грудь
Дни облетевшие?
Вовсе не глухи, не глухи они —
Немы лишь, немы лишь.
А на всем свете — одни мы, одни,
Озеро Немереж.
Сергей Попов
Спуск к реке
А эта улица — к реке.
Шаги сердцебиенью в такт.
И ветка тополя в руке.
Ни для чего. А просто так.
Ни от чего не отстаю.
И ничего не тороплю.
А просто праздничность свою
Несу речному кораблю,
Травой заросшим островам,
Голодным птицам у моста…
У всех у нас свои права
На заповедные места.
Тревоги, света легкий сплав
Едва ли где-то повторим.
Не оттого ль несхожа явь
Здесь с отражением своим?
Так проясняет смутный день
В себе глубокая вода.
Не потому ли с площадей
Приводят улицы сюда?
* * *
Голубятни тающего города.
Окна слуховые на торцах.
Птичьего предмартовского голода
Горловая свежая пыльца.
Пальцы сводит. Кровли водосточные
Подставляют мятые бока.
Лапочки недобрые восточные
Медленно глядят издалека.
И вразброс все скрипы, лязги, шорохи,
Колкая угрюмая капель
В облачном подслеповатом мороке
Нескольких простуженных недель.
Право дело, видится — как слышится:
В переплеске — волнорез крыла.
Мытарю прописанная ижица
Лишь вначале буквою была.
Сызмальства раскачивая дворики,
Позднезимье, связки разогрев,
Обаянье собственной риторики
Чует лишь по скрежету дерев.
И летит безлиственное кружево
Взад-вперед в канун небытия…
Славно, хоть и вовсе незаслуженно
Воскресает азбука твоя.
Аркадий Пресман
КОРАБЕЛЫ
Иногда по утрам
в час особенной свежести ранней,
в час, когда тишину
не сменил еще гомон дневной,
вижу я корабли
в корпусах недостроенных зданий,
многостапельной верфью
мне чудится город родной.
Он не в сказке рожден.
Этот город стоит
у Придонья столетья.
Не однажды его
штормовые хлестали ветра.
А он светел и юн,
словно солнечный луч на рассвете,
и незыблемо тверд,
будто кованый якорь Петра.
Полукружья мостов
точно паром окутаны белым.
Зацветают сады
на откосах чижовских бугров.
И мне видится снова:
на смену идут корабелы,
те, что знатный свой род
от петровских ведут мастеров.
Александр Ромахов
* * *
Городу меня, моим Лискам
Город мой, я хранил заповедное слово
Для тебя, опасаясь расхожих речей.
Слава Богу, посвеяло время полову
Чужеродного имени1 —
клички, скорей.
А все так же к тебе смотрит в озеро месяц
По дремотной, сторожкой, рыбачьей заре —
Как от тех ли времен, от скрипучих ли мельниц,
Ладно ставленных миром
на высоком бугре.
Сколько здесь уже мы умираем и любим;
Двести лет, почитай, отпевал и венчал
Храм, с Зеленой Горы заглядевшийся в глуби
И корней, и кровей,
и забытых начал.
Я молчу о любви — Лиски, что ли, девица?
Но храню про себя: по закатной поре
Мне из русских дорог есть куда воротиться…
И приимет погост —
все на том же бугре.
1 Георгиу-Деж.
КАЛИНОВ МОСТ
Дивногорье… Дивно-дивногорье!
Храм туманно светится во мгле;
И звездинка на сыром весле —
Будто блестка близкого рассвета…
Это сон славянского поэта
О налитой памятью земле.
Сгложет душу меловая грусть;
Звезды пахнут скошенной травою…
Убелены лунной сединою,
Мне пророчат Дивы, что — вернусь.
Я пройдусь веками и пожарами
С воями, изгоями, хазарами —
И опять промолвлю:
— Здравствуй, Русь!
Дивногорье… Становища… станы…
Див ли кличет узкоглазых ханов?
Иль во глине кости моет Дон…
Только сквозь ползучий, цепкий дым
Рассиялся древний крутосклон.
Из туманов канувших времен
Я вернусь сюда — еще живым —
Перейдя скрипуч Калинов мост,
Вымощенный пращуром — до звезд!
Владимир Шуваев
* * *
На Воронежском фронте бессонная ночь.
И случайного слова в цепи не обронишь.
И рукам ледяным на винтовках невмочь.
Но у нас за спиною — Воронеж, Воронеж!
Я сегодня погибну в холодной степи.
На рассвете мне очи товарищ закроет.
Ты мне веру в последний момент укрепи
Своим именем русским — Воронеж, Воронеж.
И когда я пойду на последний покой,
Вот с такими другими погибшими вровень,
Ты мне выведи твердой солдатской рукой
Торопливую надпись — «Погиб за Воронеж».
И когда через годы, сквозь звездную дрожь,
Протяну к тебе руки, военный Воронеж,
Ты один мое мертвое сердце поймешь…
Я навеки остался в твоей обороне!
Платоновские котлованы
Затихли речи юбилея…
Пуста Ямская слобода.
По лопухам, в лучах светлея,
Стекает вольная вода.
А мимо склона мчится скорый,
Где, обреченностью дыша,
По колеям и косогорам
Металась русская душа.
Где той же самой тянет ранью.
И за веревками белья
Мерцают лужи в котловане
Обманутого бытия.
И, повторяя, как преданье
Того, кто жизнь здесь начинал,
Идет парнишка с чемоданом
На вечереющий вокзал.
Письмо на Родину
В этом итоговом бремени
Неполучившихся лет
По сердцу мне и по времени
Твой немудреный совет.
Знаю, что время упущено.
Только, уже не на год,
Вызрело самое сущее —
То, что уже не пройдет.
Не растворится во времени,
Встанет со мною — след в след —
В этом итоговом бремени
Неполучившихся лет.
Платой за все опоздания
Там, у Чернавской гряды,
Девичьим вздохом прощания
Осень плывет у воды.
Там, где ни в грохоте вечера,
Ни в предрассветной глуши
Так она мной и не встречена —
Главная радость души.
Но и не главными свойствами,
Разом за всю маету
Все же любил я по-своему
Юность прекрасную ту.
Иван Щёлоков
УЛИЧНЫЙ ГАРМОНИСТ
На углу Комиссаржевской,
Вдоль пилястр кинотеатра
Ходит люд, мужской и женский,
То туда, а то обратно.
Ходит, думает о всяком,
О плохом, и о хорошем,
И о том — пора бы слякоть
Заменить уже порошей…
В перекрестье судеб встречных
В темной курточке кургузой
Гармонист поет сердечно
Песни бывшего Союза.
Токарь высшего разряда
С оборонного концерна,
В горбачевскую разрядку
Для державы стал не ценным.
Слава улиц — меда ложка.
Нет обид на век коварный.
Даже рад, что на гармошку
Поменял станок токарный.
Он по кнопочкам пройдется
И зальется баритоном.
На столбе фонарь качнется,
Вспыхнет ярче на полтона.
Мастер уличного пенья
Ладит гаммы, как детали,
В общей массе — для веселья,
И отдельно — для печали.
Сохранил он честь и душу,
Пережил позор и беды…
— Спой-ка, батя, про Катюшу…
— Не-е, сперва про День Победы!
* * *
От границы липецкой к ростовской
Здравствуй, путь мой — с севера на юг!
По проселкам стороны отцовской
Совершить успею за день круг.
Путь туда — на солнце до зенита,
Путь обратно — с солнцем на закат.
Вдоль моей наезженной орбиты
Дни и годы вымощены в ряд.
Путь на юг — по Дону, по теченью.
Лодочкой смоленой у костра
Так и плыл бы без сопротивленья,
День и ночь, с утра и до утра!
Так и жил бы — просто и беспечно,
С каждою былинкою в ладу,
То дымком клубился бы из печки,
То листком кружился бы в саду.
Так и жил бы в этом двадцать первом,
Будто в первом веке от Христа,
Насыщая душу, словно верой,
Шорохом прибрежного куста…
Путь обратно — ожиданье встречи,
Свет в окне и сладкий сон детей,
И жены усталый взгляд под вечер
С цветом глаз как пара сизарей.
До свиданья, знойный край ростовский,
Ковылей волнистая тоска!
Мне в Воронеж хочется чертовски
До звезды успеть наверняка.
* * *
Прожаренные солнцем, нагрянут ветры с юга.
Дождями смоет с улиц больших снегов следы.
И за мостом Чернавским с холма на холм по кругу
Расплещутся знаменами вишневые сады.
Ты снова станешь весел, улыбчив и доверчив.
Залечит в сердце раны черемуховый дух.
Красивой незнакомке прошепчешь: «Добрый вечер!» —
И удивишься дерзости, произнесенной вслух.
Поймешь простую истину: напрасная попытка
Схватиться за соломинку необратимых лет…
Трамвай прогромыхает цыганскою кибиткой
И где-нибудь на Газовой свой затеряет след.
Махнешь рукой, отчаявшись без злобы на минуту,
Поправишь аккуратно свой поределый чуб
И вдруг в сердцах спохватишься: тебе не по маршруту,
Свернешь за остановку, минуя парк и клуб.
На улочке приветливой с весенней стрижкой липы,
А на каштанах свечки, как на матросах клеш…
И будут ветры с юга стучаться в окна лихо,
И будет все обычно, как ты всегда живешь.
* * *
Подхвачу в охапку ветер,
Полечу… Земля моя,
Так никто тобой не бредил,
Не любил тебя, как я!
И насколько хватит глаза,
Места в собственной груди,
Ты во мне: и вся, и сразу,
Позади, и впереди.
От звезды на обелиске
До погоста за селом
Дальней памятью и близкой
Населяешь каждый дом.
На лугу росинку тронешь —
Отразишься в капле вся:
Гордым именем Воронеж,
Звонкой трелью соловья…
Быть в любви к тебе нескромным
И навязчивым боюсь.
Я, земля, твоим просторам
Лучше в пояс поклонюсь!
Сергей Луценко
* * *
То звездно, то черно, то грозно-ало
Над Русской степью накренялась высь.
Пред тайной тайн Река, дрожа, стояла,
А берега куда-то вдаль неслись.
Но нет! — Река стояла в изголовье
И вдаль не отпускала берега,
А берега держали наготове
Костры и копья, песни и века…
И Кто-то вдруг призвал нас и повел нас —
И причастились мы Реки родной,
И от нее не отшатнулись, полнясь
Одной любовью и бедой одной…
Нам внятен каждый гул и каждый шорох,
И каждая тропинка нам видна…
…И стали мы листами, на которых
Созвездий проступают письмена…
* * *
Зацеловало речку стадо —
И непоседам-облакам
Вдруг прикоснуться стало надо
К коровьим ласковым губам;
И хоть стихия грозовая
Их гонит, режа и слепя,
Они плывут, изображая
Молочных братьев из себя;
И вновь — то прячутся в осоке,
То путаются в облаках…
«От нас, трудяг, земные соки!
Весь мир, — трубят, — росой пропах!»
Вздыхает маленькое стадо:
«Свои, родимые, поди…» —
И, как детей, целует свято,
И холодок таит в груди…
Рита Одинокова
НА ДОНСКОМ БЕРЕГУ
На донском берегу в майских травах утонут ладони,
Я щекой припаду к этой ласковой теплой земле.
Здесь не будет никто никогда никому посторонним.
Что чужая я кровь — здесь не скажет весна обо мне.
Соловьиною песней уйдут городские печали.
Держит душу мою в изумрудных объятиях лес.
Муравей на запястье узнает о грусти едва ли,
Здесь у каждого свой неподдельно-простой интерес.
Дикой яблони цвет и зеленые пуговки терна
Вдоль тропинки ведут, где бескрайны родные поля.
«Ты — моя», —
шепчет ветер, дыханье надеждой наполнив.
«Ты — моя, —
вторит тополь листвой.
— Ты — моя, ты — моя…»
Подойду, обниму и шершавую кожу поглажу —
Он здесь пожил немало, поэтому — светел и сед.
Серебристой вершиной уходит он в небо отважно
И касается счастьем меня, защищая от бед.
Геннадий Петренко
* * *
Коса остра, она к земле поближе —
зеленые сбиваются валки.
Так нежно полукругом траву лижет,
под корни обрезая колоски…
То чувство полусонного рассвета!
У ног роса знакомым серебром…
Отец и я, еще начало лета,
и солнышка кусочек за бугром…
Соленый пот на загорелой коже —
взрослею на родимой стороне.
И ничего на свете нет дороже
следов на той оставленной стерне.
* * *
Зажав узлом четыре уха,
я в тряпке осень унесу —
рыжеволосая старуха
еще не сбросила красу:
плащом помахивает рваным,
заплаты дождь к асфальту бьет…
Но в продырявленном кармане
не удержать Вселенной ход.
И я сменю четыре уха
на одноногий инструмент,
чтоб белоснежные краюхи
сгребать — до новых перемен.
Виктор Глущенко
Край наш Воронежский — край черноземный
Край наш Воронежский, край черноземный
Издревле славен, народом любим.
Знамя священное, герб златозерный
С верою в Русь для потомков храним.
В памяти годы великих свершений,
Ратных побед, летописных былин,
Подвиги предков, трудов достиженья.
Доблесть и честь на века возродим.
Разум и сила у нас от природы,
День ото дня созидаем смелей!
Только единством и волей народной
С краем родимым Россия сильней.
Соавтор
Александр Черкасов
Владимир Новохатский
* * *
Виктору Перегудову,
другу моему
Песковатка у Дона займется пожаром осиновой дрожи,
И дорога тебя позовет будто в чудные детские сны.
Ты, конечно, рванешься туда, где душою раскрытою сможешь
Дотянуться до отчей, желанной своей крутизны.
Словно счастье, течет там серебряный плес под горою…
Чайка криком мелькнет… Голос мамы послышится где-то вдали,
И покажется даже, что машет в тумане родная рукою…
Они были недавно, дни такой безмятежной любви.
И скатилися с горушки, будто не было дней этих вовсе.
Круг очерчен — и все меньше друзей и любимых в кругу.
Отчего ж так горит, кого хочет согреть твоя поздняя осень,
Обнимая полмира в золотую донскую пургу?
Здесь поймешь, в чем ты промысел Божий и тайна природы.
Эти дали и веси тебе никогда и ни в чем не солгут…
Облетает листва, утекают холодные воды,
И покойно душе на пустынном родном берегу.
Эльвира Пархоц
МОСКВА — ВОРОНЕЖ
Поезд в ночь, как стальная иголка,
Нижет, нижет янтарины-бусы:
Милославское, Заново, Усмань…
И татарская дочь, обернувшись протокой,
Вновь бежит сквозь метель,
с побелевшими косами;
Стук монист — в перезвоне колесном.
То ли снег за окном, то ли пепел Рязани,
То ли кони-туманы с разрытых стоянок…
Я вернулся, родная. Метет, замерзая,
Ветер-дворник
пустой полустанок.
ИКОРЕЦ
Приходи ко мне в гости.
Я буду все в том же
Переливчатом платье
С зеленью на рукавах.
Или, может быть, в белом:
Ты меня и не знаешь такой —
Ледяной колдовскою невестой.
Приходи. А я сделаю вид, что не жду.
Столько лет утекло…
Мои песни по-прежнему смутные:
Выбегаю навстречу дождям
И по-старому ежусь от ветра.
Приходи…
Только знаю, что память людей
Как следы на песке,
Как насечки на тающем льду.
Если даже и вспомнишь,
Ты вряд ли приедешь
В гости к речке, которая ждет.
Надежда Третьякова
О РОДОСЛОВНОЙ
Я лечу людей — ладонь подношу ко лбу,
Говорю: «Живи… но память не вороши».
У меня в роду — две ведьмы и царь-колдун
И ни одной заблудшей во тьме души.
У меня по деду — призраки летных войск,
А по бабке — турецкий кривой кинжал,
Мое сердце жгло, работало на износ,
Пока Грозный предков на кол сажал.
Я по деду — птица, парю себе в облаках,
А по бабке — княжна, султанша в густой чадре.
Моя песня — воля, тащу ее на руках,
Чтоб любовь принять на барском сыром дворе.
В моем прошлом — дед, картежник и гармонист,
Да османка бабка — Восток говорит во мне.
А я лечу людей, ладонями — на виски,
И сомнений в прошлом ни капли нет.
* * *
Так пахнут липы! Детством безвозвратным…
Во мне листва шумит, не умолкает.
Все кажется, как день, простым, понятным,
И папа меня к солнцу поднимает.
Взметнутся косы, пыльные сандалии
Дугу прочертят в воздухе отважно.
У папы руки сильные, из стали!
Я с высоты смотрю, и мне не страшно!
Земля и небо золотом облиты.
И что-то странно ухает под сердцем.
И голову дурманом кружат липы,
И пахнут детством.
