Равнины дышащее чудо

Уроженец Варшавы, Осип Эмильевич Мандельштам (1892–1938) получил серьезное гуманитарное образование: Тенишевское училище, Сорбонна, Гейдель­берг­ский университет, историко-филологический факультет Санкт-Петербург­ского университета. В поэтической среде был примечен после первых же публикаций, о его стихах высоко отзывались Вячеслав Иванов, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Марина Цветаева. Вышедшие при жизни сборники — «Камень», «Вторая книга», «Стихотворения». Замечательны и прозаические произведения Мандельштама — автобиографический «Шум времени», повесть «Египетская марка», а также статьи «О природе слова», «Петр Чаадаев», «Разговор о Данте» — своеобразное эссе, далекое от строгой академической филологии.

Воронеж — драматическая веха жизни поэта. Почти три года ссыльного проживания. Вспомнится и «яма», и «ворон», и «нож»… Но, с другой стороны, именно в Воронеже в журнале «Сирена» Мандельштам еще в 1919 году печатает «Утро акмеизма». Именно «Воронежские тетради» — одна из вершин творчества поэта. Именно в Воронеже, думая о преходящем и вечном, предметно-географическом и географически-всечеловеческом, он как бы прокладывал духовный путь «от молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». А Анна Ахматова, не надолго приезжавшая к поэту в наш город, позже скажет: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен».

Воронеж, Россошь, Анна, Воробьевка, Гремячье — как родственно и напевно звучат эти названия в строке поэта, тяготеющего к классической ясности, созидавшего неповторимое здание классического русского стиха.

Анна, Россошь и Гремячье, —

Я твержу их имена,

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

Современный читатель нашего края благодарно воспринимает не только строки о Доне, о Кольцове, о воронежском просторе, но и непосредственно о воронежской земле-почве, о черноземе, который неоднократно упоминается в «Тетрадях» как живая сила, как чудо и дар природы человеку. Да и открываются «Тетради» стихами с названием «Чернозем»: «Ну, здравствуй, чернозем: / будь мужествен, глазаст… / Черноречивое молчание в работе».

В «Воронежских тетрадях» гораздо зримее, нежели прежде, проявятся начала патриотические, исторические (вплоть до «Слова о полку Игореве»).

Социальные токи, чувство приобщенности к исполненной трагедийности народной судьбе, тяжелой, державной поступи страны, переломно выстраивающей мир социальной справедливости, явно проступают в них.

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно раздольный,

Откидываясь вниз — до рисовых полей,

Покуда на земле последний жив невольник.

 

И пусть это состояние временное (поэтическое, а не житейское), поэт ощущает себя причастным к новому в советской стране, и люди в их созидательном порыве для него — явь и тайна.

 

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу, — и люди хороши.

 

Или:

 

Много скрыто дел предстоящих

В наших летчиках и жнецах,

И в товарищах реках и чащах,

И в товарищах городах…

Разумеется, есть контекст стиха и есть контекст реальной жизни. И поэта в губернский город сослали вовсе не за тяготение к эллинистической культуре. Были особые «читатели» стихов о «горце-мужикоборце» и по смыслу им близким, и неспроста у поэта в «Воронежских стихах» вырвется дерзкое и предвидящее исход собственной судьбы: «Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?»

На открытии мемориальной доски в Воронеже в 1994 году автор этих строк посчитал необходимым сказать об отношении Осипа Эмильевича Мандельштама к языку, на котором он писал. В его статье «О природе слова» находим благодарно-высокие и точные строки о русском языке: «…Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть, что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство, — именно: язык. Столь высоко организованный, столь органичный язык не только — дверь в историю, но сама история».

А сегодня русский язык и мы вместе с ним — под очевидной трагической угрозой. «Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. «Онемение» двух-трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории…» Насколько честное, верное прорицание! Как никогда ранее, необходимое. Тревожно взывающее предупреждение.

 

Виктор БУДАКОВ

 

 

 

* * *

 

Пластинкой тоненькой жиллета

Легко щетину спячки снять —

Полуукраинское лето

Давай с тобою вспоминать.

 

Вы — именитые вершины,

Дубов косматых именины,

Честь рюисдалевых картин, —

А на почин — лишь куст один

В янтарь и мясо красных глин!

 

Земля бежит наверх. Приятно

Глядеть на чистые пласты

И быть хозяином объятной,

Семипалатной простоты.

 

Его холмы к далекой цели

Стогами легкими летели,

Его дорог степной бульвар,

Как цепь шатров в тенистый жар!

И на пожар рванулась ива,

А тополь встал самолюбиво!

Над желтым лагерем жнивья

Морозных дымов колея.

 

А Дон еще, как полукровка,

Сребрясь и мелко и неловко,

Воды набравши с полковша.

Терялся, что моя душа,

Когда на жесткие постели

Ложилось бремя вечеров,

И, выходя из берегов,

Деревья-бражники шумели.

 

15–27 декабря 1936. Воронеж

 

* * *

 

Эта область в темноводье —

Хляби хлеба, гроз ведро —

Не дворянское угодье —

Океанское ядро …

Я люблю ее рисунок —

Он на Африку похож —

Дайте свет: прозрачных лунок

На фанере не сочтешь …

Анна, Россошь и Гремячье —

Я твержу их имена —

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

 

Я кружил в полях совхозных,

Полон воздуха был рот,

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот.

Въехал ночью в рукавичный

Снегом пышущий Тамбов,

Видел Цны — реки обычной —

Белый, белый, бел покров.

Трудодень страны знакомой

Я запомню навсегда —

Воробьевского райкома

Не забуду никогда.

 

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола:

Это мачеха Кольцова —

— Шутишь, родина щегла. —

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор,

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов —

Да украинская мова

Их растянутых гудков.

 

Декабрь 1936. Воронеж

 

* * *

 

В лицо морозу я гляжу один:

Он — никуда, я — ниоткуда,

И все утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

 

А солнце щурится в крахмальной нищете —

Его прищур спокоен и утешен…

Десятизначные леса почти что те…

А снег хрустит в глазах, как чистый хлеб,

                                                                                  безгрешен.

 

16 января 1937. Воронеж

 

* * *

 

О, этот медленный, одышливый простор —

Я им пресыщен, до отказа!

И отдышавшийся распахнут кругозор —

Повязку бы на оба глаза!

 

Уж лучше б вынес я песка слоистый нрав

На берегах зубчатых Камы,

Я б удержал ее застенчивый рукав,

Ее круги, края и ямы.

 

Я б с ней сработался — на век, на миг один —

Стремнин осадистых завистник —

Я б слушал под корой текущих древесин

Ход кольцеванья волокнистый.

 

16 января 1937. Воронеж

 

* * *

 

На доске малиновой, червонной,

На кону горы Крутопоклонной,

Втридорога снегом занесенной

Высоко занесся санный, сонный

Полугород, полуберег конный,

В сбрую красных углей запряженный,

Желтою мастикой утепленный

И перегоревший в сахар: жженный.

Не ищи в нем зимних масел рая,

Конькобежного фламандского уклона,

Не раскаркается здесь веселая кривая

Карличья в ушастых шапках стая! —

И меня сравненьем не смущая,

Срежь рисунок мой, в дорогу дальнюю

                                                                         влюбленный,

Как сухую, но живую лапу клена

Дым уносит, на ходулях убегая.

 

5 марта 1937. Воронеж