«Последняя точка» Гавриила Троепольского

В одном из своих интервью Гавриил Николаевич Троепольский говорил: «На­до уметь вовремя поставить точку. Писатель может не знать, где ставить запятую, двоеточие. Но где поставить послед­нюю точку, он должен обязательно знать. Иначе он замкнется в своем собственном круге, ему будет казаться, что он движется, а он станет пятиться по своим собственным следам назад. Это грустное зрелище…»

Последней точкой в творчестве Троепольского должен был стать роман «Колокол». В беседах с друзьями, в выступлениях перед читателями писатель не раз говорил, что «Колокол» — его главная книга.

Как известно, повесть Г.Н. Троепольского «Белый Бим Черное ухо» была опубликована журналом «Наш современник» в первых двух номерах 1971 года. Судя по всему, писатель, завершив работу над «Белым Бимом…», сразу же взялся за «Колокол». Но уже 9 марта 1973 го­да в письме М.А. Грибанову Гавриил Николаевич признается:

«Колокол» лежит на боку, а возраст давит неумолимо… знаю, не надо думать о том, что помирать обязательно, а думать о том, чтобы успеть сказать все, что обязан сказать». (Грибанов М. Штрихи к портрету Троепольского // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 18).

По поводу неумолимо давящего возраста писатель, конечно же, слегка преувеличил. В 1973-м ему было лишь 68 лет. А ведь он сам говорил, выступая в Воронежском Доме актера на вечере, посвященном его 85-летию: «По опыту своему знаю: 50 лет — это рассвет, 60 лет — начало мудрости, 70 — начало исследования своих ошибок, 80 лет — успеть с воспоминаниями, отбросить клеветников, которые когда-то будут о тебе говорить, вспоминать».

Осенью 1981 года Троепольский встречался с журналистами районных газет Воронежской области, где, отвечая на вопрос, над чем он работает, сказал о «Колоколе»:

«Это будет повесть о времени, которому уже посвящены тысячи книг, что обязывает меня быть особенно требовательным к себе. Повесть о войне. Село, которое не видело ни одного немца и даже эха боев не слышало. Мальчишки, их горькие судьбы». (Абросимов Э. Нравственное возвышение человека // Донская новь, 1 октября 1981 г.)

В этой беседе «Колокол» почему-то назван повестью. Может быть, автор в этот период как-то переосмысливал свою работу? Или все еще не определился с жанровой принадлежностью произведения? Впрочем, это могла быть просто ошибка журналиста, записавшего беседу. А может, и не ошибка? Тогда же, в начале 1980-х годов, в письме художнице Елизавете Максименко, увлекавшейся философией Николая Рериха и «приобщившей» к ней Троепольского, писатель сообщает:

«Пока я успел прочитать бегло (такие вещи надо читать в «отключенном состоянии», но выписки из «Жизни после жизни» — уже находка. В новой повести у меня человек замерзает в степи в метель, т.е. переходит «на ту сторону»; за долгую жизнь я слышал несколько рассказов «вернувшихся» после замерзания (три), они, эти рассказы, все близки: ощущение тепла на сердце, умиротворение, благост­ное состояние и т.п.; но далее этого у меня не шло. Теперь есть над чем подумать, если здоровье не подведет» (Максименко Е. Белый Бим Черное ухо: [иллюстрации, письма]. — Санкт-Петербург: АПИ, 2010).

Как видите, автор снова называет новое произведение повестью — и вряд ли случайно.

В конце 1970-х — начале 1980-х годов редакция «Нашего современника» не­однократно анонсировала публикацию «Колокола» (называя его, как чаще всего и было, романом). И каждый раз выход нового детища Троепольского к читателю откладывался. По словам журналиста Эдуарда Ефремова, Гавриил Николаевич говорил ему: «Вынужден задержать сдачу рукописи в журнал. Лакшин опередил меня с воспоминаниями о Твардовском, а у меня в «Колоколе» многое связано с именем Александра Трифоновича. Перерабатываю, чтобы не было повторов с лакшинскими воспоминаниями…» (Ефремов Э. Под именем Троепольского // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 44). Тот же Э. Ефремов свидетельствует: Троепольский планировал рассказать в романе о периоде оккупации немцами Острогожска.

Словом, в «Колоколе» изначально предполагалась основательная «воспоминательная» или даже публицистическая линия. Кстати, это вполне соответствовало взглядам писателя на художественную литературу. Например, в выступлении на вечере в концертной студии Останкино — проекте Центрального телевидения — писатель утверждал:

«Я думаю, что настоящее художественное произведение должно быть публицистично, так оно и было всегда. Толстой — весь публицистичен… Гоголь — безусловно. Я думаю, не может быть настоящей литературы без публицистики». (Земскова Т. Гавриил Троепольский рассказывает… // Литературная Россия, 24 декабря 1982 г.).

18 декабря 1987 года мне довелось стать участником встречи Троепольского с кинорежиссером Станиславом Ростоцким, проходившей в номере столичной гостиницы «Москва». Запомнилось, что Гавриил Николаевич говорил — в том числе — и о работе над «Колоколом», о том, как трудно она идет. Заметно было, что Ростоцкий заинтересовался этой темой. Он даже, весьма осторожно, завел речь о возможной экранизации будущего произведения. Но Гавриил Николаевич решительно его остановил: «Говорить об этом слишком рано…»

«Слишком рано…» А ведь к тому времени работа над романом длилась уже, по меньшей мере, четырнадцать лет!

И гораздо позже, в 1990-м, Троепольский признавался:

«Трудно мне писать. Впрочем, вряд ли кто из писателей-долгожителей успевает произнести: «Еще одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя». Оно, последнее, так и остается недописанным. Но надежда отраду старцам подает».

Что же мешало писателю завершить свою последнюю книгу?

Во-первых, как неоднократно признавался, Троепольский, «не отпускал» «Белый Бим…» Письма читателей повести шли к ее автору со всех концов света, и он, человек обязательный, поначалу пытался всем отвечать. Разумеется, это отнимало массу времени и сил. В письме к уже упомянутой художнице Елизавете Максименко от 1 февраля 1982 года писатель снова делится с адресатом тем, какие трудности встали перед ним в работе над новой книгой:

«Я виноват перед многими читателями и, само собой разумеется, перед Вами. Может быть, когда-либо потом и читатели поймут, что сознание вины и необходимость периодически отключаться от всего, кроме листа бумаги, беспрестанно тревожат и противостоят. Не сотни, а уже тысячи писем остались без ответа. На старости лет нет самого главного — времени; я уже понял, что ничего не успею сделать из того, что обязан сделать (так мало осталось возможностей в 77 лет). И еще: для того, чтобы написать новую вещь, надо обязательно забыть предыдущую, вы­бросить из головы и жить уже другой, новой жизнью, с новыми персонажами, в новом духовном жилище; но читатели и кинозрители не дают мне «отделаться» от «Бима» вот уже добрых десять лет: успех повести — мое великое страдание, тяжелый груз и мой крест».

В одном из писем той же Е. Максименко Троепольский приводит цифру: за два месяца он получил 86 писем от читателей. Сколько же их было за целый год? Более полутысячи! И это — через десять лет после первой публикации «Белого Бима»!.. Не надо забывать и о том, что помимо писем ему присылали уйму рукописей — и прозу, и даже стихи. И на каждую такую рукопись просили дать отзыв.

Но была и другая причина. По словам известного литературного критика Владимира Лакшина, история «одной «интеллигентной собаки», как называет Бима автор, стала литературным бестселлером». Совершенно очевидно, что Троеполь­ский не мог, не имел права написать свою «главную книгу» на уровне, который бы оказался ниже «Белого Бима…» Это и было своеобразным внутренним «тормозом» в работе писателя. Даже через двадцать четыре года после предполагаемого начала работы над «Колоколом» роман еще не был завершен.

Выходит, не успел Гавриил Николаевич «отбросить клеветников, которые когда-то будут о тебе говорить, вспоминать»?

Нет, отчасти все же успел.

11 июля 1990 года в «Литературной газете» появилась большая — на всю 10-ю полосу с окончанием на 15-й — статья Г.Н. Троепольского «Попытка диагноза». Она оказалась, можно сказать, незамеченной. В книги писателя не входила, откликов на нее не было. Время наступило такое: не до литературы было. Да и в самом писательском сообществе назревали изменения: дело шло к расколу.

О чем же писал Троепольский в эти тревожные дни?

«Откроешь глаза — чистый лист бумаги и сиротливая ручка. И все же думаешь — значит, живешь. В памяти люди, беды, потери родных и близких, друзья, ушедшие давно и недавно, клевета и поношение, вера и неверие, ошибки и покаяние — все это было вплоть до остракизма. Но в среде истинных писателей — слава им, ушедшим! — всегда находилось сочувствие, сопереживание, духовное единство, доверительно-уважительное отношение к мнению друг друга, даже в случае несогласия в полемике. Когда-то, в дореволюционное время, в старину то есть, это называлось просто — интеллигентность».

Писатель не мог не тревожиться, видя, как на исходе его жизни трансформировалось понятие «интеллигентность». «…призывы к погромам инакомыслящих уже звучат — «труба зовет!» — горько восклицает он. Троепольский не мог понять и принять того, что в России появились «интеллигенты», которые одобрительно и торжествующе принимали циничный по своей сути тезис: «Власть будет поддерживать только ту интеллигенцию, которая поддерживает эту власть». В угоду этой власти они, в духе 37-го года, указывали на врагов, призывая «раздавить». И подобные призывы звучали не только с трибун, но и со страниц множества газет, называвших себя то «демократическими», то «независимыми», а то и простенько, но со вкусом — «свободной трибуной писателей». Не случайно даже обозреватель радио «Свобода» писал в те дни: «Массовый интеллигентский «одобрямс» авторитарных устремлений — это ли не новая трагедия России? Как быстро устала интеллигенция от свободы и самостоятельности, как затосковала по «социальному заказу», по простым и понятным стереотипам: кто не с нами, тот против нас; народ и кто-то там — едины…»

Были у Троепольского и личные причины задаваться вопросом: «…не проникла ли в среду писателей разбушевавшейся дивизии какая-то болезнь, размножению бацилл которой способствует отсутствие интеллигентности?»

Вспомним, что в литературу Гавриил Николаевич пришел достаточно поздно, полностью посвятив себя писательской профессии почти в 50 лет — после того как в журнале «Новый мир» были опубликованы его рассказы. Переехав из Острогожска в Воронеж и окунувшись в местную литературную жизнь, он понял вскоре, что его столь стремительный творческий взлет не всем пришелся по душе. Воронежским литературным «аксакалам» тогдашнего времени было трудно согласиться с тем, что он, вчерашний агроном, с первых же своих шагов в прозе, превзошел их и по уровню мастерства, и по популярности в читательской среде. Троепольский испытал на себе и косые взгляды коллег по перу, и доносы, и скандальные писательские собрания, проходившие под знаком его травли. И все это — в течение многих лет! Стоит ли удивляться тому, что почти все его друзья в литературном мире — молодежь?

Вот что вспоминает, например, Евгений Тимофеев:

«Группа писателей «накатала» в ЦК КПСС жалобу, в которой обвинила заведующего отделом культуры Воронежского обкома КПСС (то есть меня) в том, что он поддерживает беспартийного писателя Троепольского, который пишет о собаках, а их, писателей-коммунистов, пишущих о Великой Отечественной войне, зажимает. Благо в отделе культуры ЦК хорошо знали и Троепольского, и меня, и прекрасно понимали, что «телега» — лишь проявление черной зависти в связи с триумфом «Белого Бима» (Тимофеев Е. Слово о настоящем человеке // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 192–194).

Е.А. Тимофеев рассказывает только об одном случае. А было их — великое множество. «Телеги» на писателя шли по самым разным адресам. Даже в КГБ! Бывший заместитель начальника управления КГБ по Воронежской области Анатолий Никифоров пишет:

«Не скрою, в те годы нет-нет да анонимки от завистников из писательского цеха поступали на Мастера. Некоторые из них проверялись, а убедившись в незамаранности писателя, мы их бросали в корзину для мусора». (Никифоров А. О талантливом земляке // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 102).

Постепенно «страсти» вокруг имени Троепольского все-таки стихли. Но забыть о «телегах», о доносах и клевете было трудно. И не потому ли он взрывался от возмущения, когда кто-нибудь — даже в ничего не значащем разговоре — искажал какие-то его мысли? Достать блокнот и ручку, чтобы записать что-то сказанное им на писательском собрании или на встрече с читателями, было просто невозможно. Он тут же прерывал выступление и решительно требовал закрыть блокнот. Многие удивлялись: почему? Но он так часто сталкивался с превратным толкованием своих слов, что не мог допускать подобное снова и снова.

Вот и в статье в «Литературной газете» писатель поначалу ведет речь о, казалось бы, «мелком» факте: журналист, опубликовавший в столичной газете «итоговые заметки» с всесоюзной читательской конференции в Ленинской библиотеке и с «круглого стола» в редакции журнала «Подъём», исказил мысли Троепольского о романе Валентина Пикуля «Нечистая сила». «Мне это не просто обидно, — пишет Гавриил Николаевич, — а прямо оскорбительно. Ведь мне уже без малого 85 лет. А блестящая легкость мысли необыкновенной Рябухина может уложить в постель даже и человека полного сил и крепкого здоровья…»

Попутно скажу, что в этой статье Троепольский очень тепло отозвался о «Подъёме» и о двух его главных редакторах — о В.М. Попове и (да извинит меня читатель) обо мне, написав, что журнал «пытается сдержать доступ серой посредственности, кстати говоря, поднявшей много шума «в борьбе за правое дело» писать плохо, а печататься хорошо».

Но вернусь к основной теме статьи «Попытка диагноза». Разговор о недобросовестности при трактовке чужих мыслей Троепольский переводит в нравственную плоскость. «О проблемах нравственности в нашем обществе сказано и написано немало, — размышляет он. — Но, признаюсь, на некоторых собраниях и форумах писателей становится иногда стыдно от бескультурья в полемике, стыдно перед народом, перед читателем. Из плюрализма мы и в писательской среде, извините за выражение, состряпали наплюйрализм (выделено Г.Н. Троепольским. — Е.Н.), с которым иной раз посредственность, при участии даже бездари, правит бал. Неуважение к оппоненту и крики с чужого голоса проявляются все чаще. Это факт печальный не только в устной полемике, но и в некоторых периодических изданиях».

Тогда, в 1990-м, Гавриил Николаевич и представить себе не мог, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет не «в некоторых периодических изданиях», а уже в книгах станут возможными и гнусные оскорбления, и откровенная клевета, что иные «писатели» станут позволять себе на страницах своих «произведений» говорить о коллегах по перу не иначе как «невежа», «тупица», «сукин сын» и тому подобное, что не где-нибудь, а в его родном Воронеже появятся клеветнические сочинения о нем самом, о круге его самых близких друзей. В ту пору предвидеть такое было трудно. Но, обладая глубоким аналитическим умом и чутким сердцем, писатель предчувствовал, что свобода слова, не ограниченная никакими нравственными пределами, может завести очень и очень далеко. Поэтому и поднимал эту тему.

В статье он обратился в частности к нашумевшей истории с его участием, которая произошла на Восьмом съезде писателей СССР. Те, кого интересуют подробности этой истории, могут обратиться к стенографическому отчету съезда, выпущенному издательством «Советский писатель» в 1988 году, или к моим воспоминаниям, поскольку я был делегатом того съезда (Новичихин Е. «Милость божья, которая называется душой» // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 104–109). Если же говорить коротко, то конфликт возник в связи с публикацией журналом «Наш современник» рассказа Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». Грузинские писатели восприняли этот рассказ как оскорбление их национальных чувств. Некоторые делегаты съезда пытались урезонить их. Особенно острым в этом смысле было выступление Валентина Распутина. Оно задело делегацию Союза писателей Грузии больше всего, и она (в делегации было 32 человека) в полном составе покинула зал заседаний Большого Кремлевского Дворца. Время шло советское, партийное. В президиуме съезда был весь состав Политбюро ЦК КПСС во главе с Генеральным секретарем. Скандал надо было как-то замять. Но как? Ситуацию спас как раз Г.Н. Троепольский, который как член редколлегии «Нашего современника» в своем выступлении перед делегатами принес извинения грузинским писателям. После этого они возвратились в зал, и скандал был исчерпан.

Но для самого Троепольского это выступление не осталось бесследным. Некоторые писатели, в том числе из руководящего состава Союза писателей России, восприняли его шаг крайне негативно. Это, кстати, и стало причиной ухода Гавриила Николаевича в Союз российских писателей, когда в нашем писательском сообществе произошел раскол.

Об этом выступлении Троепольского судачили еще долго, и большинство писателей считало, что он, выходя на трибуну съезда, выполнил просьбу кого-то из партийных руководителей. Назывались имена Е.К. Лигачева, А.Н. Яковлева, М.В. Зимянина… Признаться, я в своих воспоминаниях тоже допустил ошибку на этот счет. Да что говорить, если сам А.Н. Яковлев позднее, выступая на грузинском телевидении, сказал:

«Я очень переживал на съезде, вот тогда, когда ваша делегация чуть не ушла… Я попросил Валентина Распутина выступить и поправить Астафьева Виктора Петровича, но он дело еще больше осложнил… Тогда я уговорил Троепольского, и он выступил».

Но вот что пишет сам Троепольский в «Литературной газете»:

«Никто не знал о том, что просил слова я лично и беру ответственность только на себя. Никто из высоких лиц мне этого не поручал».

Выходит, А.Н. Яковлев соврал? Видимо, так и есть. Да что там «видимо», если Троепольский пишет об этом прямо:

«…выступление [А.Н. Яковлева] по телевидению в Тбилиси, при искажении действительного факта, на мой взгляд, есть не что иное, как рецидив времен «иной давности», когда, кроме президиума съезда, кто-то обязательно руководил закулисно… Но мне, например, ох как тяжко от такого унижения чувства собственного достоинства, кстати, свойственного каждому честному человеку любой профессии».

Снова и снова Троепольский обращается к теме нравственности, считая, что в ее «расхлестанности» есть и доля вины писателей. Ведь, по его словам, «литература о Добре, Доверии, Искренности, Чистосердечии (забытое начисто слово!), о Верности в дружбе, Преданности долгу и о прочих свойствах натуры человече­ской — такая литература проходила задворками». Писатель отмечает, что мы, будучи самой читающей страной в мире, забыли даже слово «извините». «…если на тебя кто-то обиделся, не понявши тебя, а ты не хотел обидеть, то даже и в таком случае ты обязан извиниться, — значит, что-то сказал не так, что можно было понять двояко», — уверен он, имея в виду ситуацию с астафьевским рассказом.

Конечно (это я уже от себя говорю), не все так просто и однозначно. Вот свежий случай из литературной жизни (цитирую по сообщениям прессы): «В Кемерово идет затяжной судебный процесс между автором, желающим вступить в Союз писателей России, и писательской организацией, считающей, что уровень произведений не соответствует профессиональному статусу. Автор упирает на моральный, материальный ущерб и психологическую травму, ему нанесенную…». Понятно, автор обижен. И что теперь — извиняться перед ним?

Мне скажут: но ты же утрируешь! Разумеется! И делаю это специально, чтобы показать: извинения каждого и перед каждым могут завести слишком далеко. Но в главном Троепольский, разумеется, прав: бросать обвинения направо и налево — это и вчера, и сегодня писатели умеют, а извиняться разучились. Этому и читателей — вольно или невольно — учат.

В статье Г.Н. Троепольского четко слышится тревога по поводу тенденции, при которой человек перестает отличать «скромность от ханжества, прямолинейность от оскорбительной грубости, горячность от безудержности, смелость от наглости, невоспитанность от невежества, чувство собственного достоинства от самовосхваления, нормальную человеческую речь от натужно-канцелярских и газетных словоизвержений оратора и т.д., и т.п.».

И тут писатель подводит читателя к главному — своим мыслям о состоянии нравственного здоровья общества. Он считает, что «при наличии таких «тенденций» возвращения к приматам возникают (у некоторых, конечно) и такие качества как преувеличенное мнение о себе, о своих достоинствах и, бывает, о личном значении в обществе, литературе, искусстве, а уж крайне преувеличенное мнение о своем таланте — явление, видимое невооруженным глазом. А это все и называется — ЭГОТИЗМ. Вот она, БОЛЕЗНЬ нашего общества!» [выделено Г.Н. Троепольским. — Е.Н.].

Обозначив диагноз, писатель размышляет о том, чем он чреват в нашей жизни. Троепольский уверен: появилось слишком много людей, которые считают себя вправе «поучать, направлять, руководить, управлять, критиковать и безапелляционно утверждать… не подозревая того, что не умеют, не могут и потому «не должны бы». А сочетание эготизма и менторства в человеке с пониженным уровнем интеллекта угнетает автора статьи больше всего. Он убежден, что таким не место в литературе, на телевидении, в школе — везде, где идет воспитательный процесс. Троепольский приводит даже пример на эту тему:

«Рассказывают… о таком «диалоге» на одной из читательских конференций, когда преподаватель литературы средней школы (учительница) после анализа романа заявила автору убежденно:

— Ваш роман я никогда не порекомендую ученикам моих старших классов.

Писатель ответил кратко:

— А я не отдам своего сына в ваш класс».

Сдается мне, что этот случай был… с самим Троепольским. После выхода «Белого Бима…» иные учителя возмущались тем, что дети, прочитавшие повесть… плачут. Мол, нельзя доводить ребенка до слез! Гавриил Николаевич имел на этот счет свое мнение:

«…если ребенок поплакал над доброй книжкой, — это вовсе не так уж плохо. Значит, у него чуткое сердце. Не надо бояться очищающих, добрых слез». (Кургузова О. Встречи с автором «Бима» // Кудесник «Белого Бима»: воспоминания о Г.Н. Троепольском. — Воронеж, 2013, с. 77).

Впрочем, с чем-то подобным сталкивались, думаю, многие писатели. И я — в том числе. Помнится, в те времена, когда стать космонавтами мечтали чуть ли не все мальчишки, а после полета Терешковой — и девчонки, написал я стихотворение для детей под названием «Космонавты». В нем предлагалось юным читателям представить себе на минутку, что все-все-все у нас стали космонавтами. Садятся космонавты в автобус, а он не едет: «водителя нету — собрался в полет». Спешат космонавты на обед — «но нет ни обеда, ни повара нет: и он в космонавты собрался, и сам без обеда остался». Ну и так далее. Стихотворение завершалось во­просом, над которым должен был задуматься маленький читатель: «Коль все космонавтами станут у нас, взлетит ли ракета в положенный час?»

Когда это стихотворение появилось в одной из моих книжек, мне здорово до­сталось от одного педагога: мол, как же так, ведь такие стихи убивают детские мечты, романтику? С чем согласиться я, естественно, не мог: романтика романтикой, но жизнь есть жизнь, и к ней маленького человека надо готовить заранее. Потому что в реальной жизни с романтикой, к сожалению, ему придется сталкиваться не так уж часто.

Троепольский считал эготизм «внутренним врагом» не только человека и общества, но и самого носителя болезни, который ее в себе даже не замечает: «…дальтоник не различает некоторые цвета (красный и зеленый), однако он не позволит поставить себя управлять светофорами, — говорит писатель. — Эготизм же сам стремится к регулировке движения… Со стороны — смешно, а внутри — больно…»

Порок, о котором пишет Троепольский, «в присутствии демократии и отсутствии личной культуры пронизал немалое число людей, к сожалению, и в среде литературной», «дело дошло до открытых оскорблений, клеветы, возродились померкнувшие было анонимки». Писатель считает, что пришло время создать в писательском сообществе совет, а может быть — суд чести, «в ведении которого не было бы никаких «руководящих» обязанностей, но в его компетенцию входили бы вопросы этики в литературе, культуре общения, в полемике и т.п.».

Эта мысль Троепольского и сегодня кажется вполне логичной. Ведь есть же в Государственной Думе комиссия по вопросам этики! Почему бы не создать ее и в Союзе писателей? Руководством для нее мог бы стать кодекс чести писателя (о нем Троепольский тоже говорит в своей статье). Вот, к примеру, ситуация, совсем не редкая для современной литературной жизни. На отчетно-выборном собрании регионального отделения Союза писателей большинством голосов избрали новый состав правления и нового руководителя. Но меньшинство результаты выборов по каким-то причинам не устроили, и это меньшинство решило создать свою организацию — со своим правлением и своим председателем… Сегодня такое совсем не редкость. Но приемлемо ли это? Если по воле безответственных людей в региональных организациях нашего Союза продолжатся вот такие процессы, то как, каким образом мы будем выполнять уставные задачи нашего писательского сообщества по «сохранению единого культурного, литературного и информационного поля», «укреплению творческого содружества писателей» и тому подобные? Во­просы задавать, конечно, легко. А как выходить из такой ситуации? Вот тут-то комиссия по этике или суд чести (совсем не в названии дело!) очень бы пригодились: сплошь и рядом «старая» и «новая» организации «грызутся» — в ущерб литературному процессу и в ущерб человеческому достоинству каждого из их членов.

И таких примеров в литературной жизни — множество.

Вот некий литератор в ответах на вопросы редакции газеты утверждает: «Меня вывели из состава правления…» Как спрашивал герой одного из кинофильмов: «Звучит?» Конечно, звучит. Потому что «вывели» — значит, незаслуженно лишили полномочий. Сами, мол, догадывайтесь, по какой причине. А что на деле? А на деле — не «вывели», а «прокатили» на очередном отчетно-выборном собрании, потому что не оправдал доверия писателей. Звучит? По-моему, не очень.

Люди с болезненным самомнением очень часто пользуются подобной подменой понятий. Вот еще один очень частый пример. «Меня не публикуют!» Дескать, я гениальный-разгениальный, а меня не понимают и не хотят понять. В реальности почти любая такая коллизия означает то, что Троепольский назвал желанием «писать плохо, а печататься хорошо».

«Дорогие соучастники по перу! — взывает Троепольский. — Ведь мы же — писатели. Никакие мы не «инженеры душ», не были ими и не будем, так как душа не состоит из деталей механизма, а жизнь — не поезд на безответственных, как кажется, рельсах. Но за состояние нравственности нашего общества мы тоже в ответе». И добавляет в заключение: «Не навреди!» — по Гиппократу».

До той поры, пока не появятся в печати (но появятся ли?) главы неоконченного «Колокола», «последней точкой» Гавриила Николаевича Троепольского будет оставаться статья «Попытка диагноза». В ней писатель, не замкнувшись «в своем собственном круге» и не пятясь «по своим собственным следам», предстал перед читателем не только как замечательный полемик-публицист, но и как незаурядный философ. Не сомневаюсь, что и в «Колоколе» автором намечался основательный философский фон.

К философии Троепольский проявлял интерес всегда. Выше уже говорилось о том, что он читал произведения Николая Рериха, отмечая при этом:

«…о вечном споре Разума с Сердцем я много думал и до знакомства с трудами Рериха, но эта идея возникла вновь, хотя в концепции «Сердца» [речь, видимо, идет об эзотерическом трактате Н.К. Рериха «Сердце Азии». — Е.Н.] она весьма уязвима своей противоречивостью в разных местах». (Максименко Е. Белый Бим Черное ухо: [иллюстрации, письма]. — Санкт-Петербург: АПИ, 2010). Негативно настроенный по отношению к Солженицыну, предавшему, как он считал, А.Т. Твардовского, не принимавший и не понимавший диссидентства Григория Померанца, Гавриил Николаевич пристально следил за заочной полемикой этого философа с автором «Архипелага Гулага». В беседах не раз подчеркивал важность мысли Померанца о религии как основе человеческого бытия, а его известное изречение «Дьявол начинается с пены на губах ангела…» неоднократно цитировал, когда в дискуссиях или обычных спорах, беседах на темы жизни и литературы коллеги переходили на слишком высокие тона. Сам он в таких случаях всегда говорил тихо, размеренно, спокойно и рассудительно.

И еще об одной своеобразной «последней точке». Выступление Троепольского на Восьмом съезде писателей СССР долго «аукалось» ему — даже после смерти — скептическим отношением со стороны руководителей Союза писателей России. О Ю.В. Бондареве Гавриил Николаевич сам рассказал в статье «Попытка диагноза». По его словам, тот заявил «коротко и безапелляционно прямо мне в глаза: «Ну как? Выполнил партийное поручение?» — в интонации полного недовольства звучал оттенок остракизма» (в кулуарах съезда поговаривали, что Бондарев высказался в тот момент в еще более грубой форме). С приходом к руководству Союзом В.Н. Ганичева в отношении к Троепольскому практически ничего не изменилось. Как-то в разговоре с Валерием Николаевичем я попытался понять, зачем на Комсомольском проспекте, 13 привечают графомана, который, даже будучи не знакомым с Троепольским, клевещет на него? Ганичев ушел от разговора, бросив: «Но ведь Троепольский…» — и напомнил мне о злополучном выступлении писателя на съезде.

Не скрою, я и сам, несмотря на наши дружеские отношения с Троепольским, отнесся к тому его выступлению с непониманием. Мне гораздо ближе была позиция Валентина Распутина, который говорил на писательском съезде, что народы нашей страны живут в одном доме — в коммунальной квартире, поэтому от недостатков каждого из нас страдают сообща. Русские писатели откровенно, с болью рассказали о пьянстве русского мужика, и никто в России не оскорбился. Никто не принял за издевательство, когда эта же боль звучала в произведениях писателей из других союзных республик. «Не было никакого оскорбления в адрес грузинского народа, уважаемые грузинские товарищи, в рассказе Астафьева, вчитайтесь в него и сумейте отличить боль от издевательства и правду от лжи, — сказал Распутин. — Русский народ тоже не весь спился, он продолжал работать — и работает, но мы с вами вместе били законную тревогу, когда это стало принимать характер увеличивающейся болезни, били тревогу во имя того, чтобы остановить ее. Чтобы остановить болезнь, ее следует назвать. Вы свою болезнь, судя по всему, лечить не хотите, считаете ее нормальным явлением, хотя она хорошо видна по всем просторам нашей страны». (Восьмой съезд писателей СССР: стенографиче­ский отчет. — Москва: Советский писатель, 1988, с. 396).

Распутин емко высказал тогда мнение большинства делегатов съезда. Но разве Троепольский не имел права на свой взгляд? И разве следовало его за это практически отлучать от Союза писателей России? Уточню при этом, что в Воронежском отделении Союза Гавриил Николаевич оставался своим до самого конца жизни.

В ноябре минувшего года Воронеж посетил новый руководитель Союза писателей России Николай Федорович Иванов. Как сообщается на официальном сайте департамента культуры региона, на встрече с губернатором области Н.Ф. Иванов «обратился к Александру Гусеву с просьбой рассмотреть вопрос об установке в Воронеже памятника (бюста) автору знаменитой повести «Белый Бим Черное ухо», романа «Чернозем», рассказов «Из записок агронома» и многих других произведений, ставших классикой отечественной литературы, — Гавриилу Троепольскому. Губернатор поручил департаменту культуры детально проработать этот во­прос».

Значит, есть надежда, что память о замечательном писателе будет в его родном городе увековечена достойно.

В частной беседе Николай Иванов признался, что считает Троепольского выдающимся Мастером. Когда я напомнил ему о выступлении писателя по поводу рассказа Астафьева, Николай Федорович, не задумываясь, сказал: «К литературе это отношения не имеет. Это политика». Впервые после 1987 года руководитель Союза писателей России так четко высказался по поводу той давней конфликтной ситуации. И это тоже «последняя точка», которую я бы назвал торжеством справедливости по отношению к одному из самых значительных русских художников слова второй половины XX столетия.

 

---

Евгений Григорьевич Новичихин родился в 1939 го­­ду в селе Верхнее Турово Нижнедевицкого района Воронежской области. Окончил Воронежский лесотехнический институт. Автор более сорока сборников стихотворений для детей, сатирических миниатюр, литературных пародий, переводов, краеведче­ских этюдов, нескольких киносценариев. Лауреат премий им. М.А. Булгакова и А.П. Платонова, журнала «Подъём» «Родная речь». Заслуженный работник культуры РФ. Член Союза писателей России, Союза кинематографистов. Живет в Воронеже.