Подсолнухи

Александру Кутовому

 

День выдался пасмурный, с седой мглистой дымкой — настоящий воровской. Но пока доехали, пока выбрали место и спрятали велосипеды в посадке, пелена тумана начала сползать, рассеиваться; в серых, каких-то пепельных облаках, сплошь затянувших небо, начали открываться синие окна и даже проглядывать солнце.

Елена нагибала подсолнух, срезала ножом шляпку и, склонившись, колотила по ней палкой. Семечки, тихо шурша, опадали в мешок. Затем снова хваталась за нож, срезала шляпку и колотила… Рядом, точно дятел, долбила подсолнухи Рита, маленькая, шустрая, заводная. Она и сейчас что-то напевала себе под нос. Она-то и сманила Елену на этот промысел. Они вместе работали воспитателями в садике, вместе за гроши, которые и давали-то с задержкой, утирали сопливые носы райцентровским ребятишкам. «Я-то ладно: у меня одна дочь, и та уже большая, скоро школу окончит, а у Риты — трое, мал мала меньше, да муж алкаш — четвертый, их кормить надо!» — думала Елена. Она все время удивлялась способности подруги выкручиваться в этой жизни, находить решения в безвыходных, казалось бы, положениях.

Место они нашли хорошее: возле посадки, тыл им прикрывали шесть рядов лип, тополей, вязов. А впереди — огромное поле подсолнечника. Потемневшие шляпки и стебли делали поле черным, неприветливым. Сторожа, судя по всему, нет; если здраво рассудить, он тут не нужен: асфальтированные дороги отсутствуют, на машине по раскисшему чернозему не проедешь, а на велосипеде много ли увезешь? Но страх не проходил, опасность быть пойманными заставляла подруг боязливо оглядываться, время от времени прекращать колотить, прислушиваться: не идет ли кто?

«Игра стоит свеч! В одном мешке сорок килограммов, за него на маслобойке дадут восемь литров подсолнечного масла, на рынке литр стоит тринадцать рублей, итого за мешок выручу сто четыре рубля, — подсчитывала Елена. — Я их наколочу два, значит, двести восемь рублей будет, непло-охо! Только их еще довезти надо? — размышляла она. — Но это не впервой: один мешок — на багажник, второй — привяжу к раме, и пешочком потихоньку дотяну до дома».

Монотонная работа утомляла, семечки прибывали медленно, всего-то набирался мешок. Елена глянула в сторону подруги, та уже начала второй. «Бойкая», — подивилась она и взвинтила темп. Но усталость давала о себе знать: ныла спина, устали ноги, хотелось сесть, отдохнуть. А тут еще нож едва резал толстый, твердый стебель подсолнечника. «Интеллигент долбаный! — в душе ругала она мужа. — Нож не может наточить!»

Муж Елены происходил из учительской семьи. Правильно воспитанный, во всем послушный своим родителям, он не пил, не курил, но совершенно был не приспособлен к современной жизни. Преподавая в школе физику, получая за это шестьсот рублей в месяц, он считал свои человеческие обязанности законченными. А то, что этих денег не хватает семье даже на питание, его беспокоило мало. Во всем он обвинял государство, неспособное, как он считал, обеспечить его, узкого специалиста, достойным существованием. Сам же ничем другим, кроме преподавания в школе, заниматься не желал. «Принципы у него видите ли?!.. Он не может колотить семечки на колхозном поле — это для него воровство! А я могу?! Я должна кормить семью, красть семечки, давить из них масло, продавать его, а он на диване будет книжки почитывать да философствовать! А жрать ворованное он не отказывается, губа не дура, любит сладко поесть, тут и принципы и мораль куда-то улетучиваются? Ога-арок!»

Неожиданно сквозь перестук палок они услыхали за спиной шум, шорох листьев. В просвете деревьев мелькнул всадник, он скакал к ним. Елена остолбенела.

— Бежи-им! — Рита мышью юркнула в гущу подсолнухов, и — к велосипедам.

Елена не могла сдвинуться с места, ноги будто приросли к чернозему. А всадник — вот он уже перед ней, и лошадиная морда жарко дышит ей в лицо. Сквозь белесый пар, двумя струями вырывавшийся из ноздрей разгоряченной лошади, она увидела, как лихорадочно вращая педали велосипеда, промчалась вдоль посадки Рита.

— Вор-рю-юга! Халявщица! Забирай свои мешки и — за мной! Под суд пойдешь!..

Елена не видела того, кто кричит, не видела человека на лошади, да ей это было и не нужно, не имело сейчас никакого значения. Это был рок, судьба, наказание… Она упала на землю и зарыдала. Вдруг плач ее сменился истерическим смехом. Опершись правой рукой о мешок, закинув вверх лицо, она безумно хохотала.

Всадник, увидев нервно подергивающееся, хохочущее лицо женшины, мокрое от слез, перепугался. Не сошла ли она с ума? Он слез с лошади.

«Какой позор! Господи, до чего я дожилась, до суда! Дальше уж некуда!..» И перед Еленой ярким светом озарилась другая жизнь, ее жизнь прежняя…

Германия. Дрезден. Она — жена советского офицера. Муж, не этот физик, а другой, первый, майор, служит в штабе одного из соединений Группы советских войск в Германской Демократической республике. Она — домохозяйка, но так назвать ее можно с натяжкой, она почти ничего не готовит; муж обедает на службе, а ей много ли надо. Маленькая дочь осталась в Союзе, с бабушкой. Мыть полы в квартире муж регулярно посылает солдата. Так что все время она свободна от дел, целыми днями не знает, чем занять себя. С удовольствием пошла бы в школу, она — филолог, но русской школы поблизости нет.

Наконец Елена находит себе занятие. Она знакомится с достопримечательностями старинного Дрездена, этой бывшей резиденцией саксонских герцогов. Посещает всемирно известную Дрезденскую картинную галерею, осматривает чудесные полотна старых и новых европейских живописцев: Рафаэль, Джорджоне, Дюрер, Вермеер… Затем Исторический музей, собрание фарфора, коллекция ювелирных изделий. Театры. Ей, бывшей деревенской девчонке, выросшей в воронежской глубинке, в хуторе Копанки, и не снилось такое счастье: жить в центре Европы праздной барыней, без проблем и забот.

Она гуляет по Дрездену, любуется великолепными зданиями, величественными памятниками, этой сказкой из камня. Везде чистота, порядок, асфальт. Но, в конце концов, все надоедает; ей иногда хочется бросить всю эту роскошь и оказаться в затерявшихся среди бескрайних полей Копанках, пробежаться босиком по теплым лужам хутора.

Муж Елены Анатолий — человек веселый, общительный. Познакомились они в Новосибирске, куда послали ее отрабатывать после окончания Воронежского пединститута и где он, тогда еще капитан, проходил службу. Высокий, плечистый, с открытым улыбающимся лицом и большими карими глазами, он нравился женщинам — и русским, и немкам. До Елены стали доходить слухи, что он изменяет ей с одной из сотрудниц штаба, местной переводчицей. Но Анатолий все это категорически отрицал. Елена страдала. Ей хотелось пойти к сопернице, закатить скандал, оттаскать ее за волосы. Но сделать этого она не могла, не могла опорочить славное имя советского офицера, да ей это и не позволили бы. Кроме всего, их обоих с мужем могли досрочно отправить в Союз, что грозило им большими материальными потерями.

Они часто общались с офицерами дружественной армии ГДР, их семьями, бывали друг у друга в гостях, вместе отмечали праздники. Елена стала замечать пристальное внимание к себе обер-лейтенанта Пауля Келлера. Длинный, нескладный, весь какой-то белый: лицо, волосы и даже ресницы белесые, он был деликатен и настойчив. Когда они оставались вдвоем, он усаживал ее на колени и баюкал, точно младенца, шептал на ухо: «Их либе дих!», другую милую чепуху. Жаркое дыхание его щекотало кожу, губы сладко теребили мочку уха. Такое нежное обращение было непривычно Елене, оно интриговало ее и пугало одновременно.

Пауль признавался, что ему все нравилось в ней: высокая угловатая фигура неоформившейся девочки, красивый овал лица, глубокий завораживающий взгляд голубых глаз, тонкий аромат кожи. «Ты есть русский аристократ?» — восторженно говорил он ей. Все ее возражения, доводы о том, что она простая крестьянка из глухой деревни, он отметал напрочь и лишь иронично улыбался.

Когда Пауль узнал о ситуации в семье Елены, узнал о похождениях Анатолия, он принял неожиданное для нее решение. «Их либе дих, мой ангел!» — путая немецкие слова с русскими, он предложил Елене руку и сердце, предложил выйти за него замуж. Она молчала, не зная, на что решиться. Тогда он повез ее к своим мутер и фатер. Ей понравились родители Пауля, немногословный фатер и приветливая, застенчивая мутер. Но решиться на разрыв с Анатолием, влиться в чужую ей немецкую среду она не могла.

И даже когда развод с мужем состоялся, и когда уже рухнул Советский Союз, и она одна уезжала из Германии, она и тут отвергла все просьбы Пауля остаться с ним. Какое-то глухое неприятие всего чужеземного гнало ее в Россию, в хутор Копанки.

По приезде на родину Елена поймала в Зерновке — районном городке — машину, поехала на станцию за вещами. Шофер, развязный парень, с вислыми запорожским усами, лихо крутил баранку ЗиЛа.

На станции ее чистенькие светло-серые контейнеры стояли отдельно и выгодно отличались от своих российских собратьев, окрашенных в грязно-коричневый цвет. Наискось каждого контейнера сверкала белая полоса, на которой красовалась надпись Dresden-Kopanki. Шофер долго, натужно разбирал иностранные буквы. Прочитав, повернулся, смерил Елену презрительным взглядом:

— Как вы низко пали! — и зло сплюнул на бетонную площадку.

На протяжении всего сорокаверстного пути от Зерновки до хутора он больше не проронил ни слова. Молча, уставившись в лобовое стекло, гнал машину по тряской полевой дороге; в Копанках, получив расчет, пристально посмотрел на Елену, мотнул головой, точно наваждение отгонял, хлопнул дверкой: «Проща-ай, Европа!» — и уехал.

Это неодобрение ее возвращения из-за границы в сельскую местность, презрение совершенно чужого ей человека задели Елену за живое, обидели. Ей казалось, так думали все знакомые, казалось, даже отец с матерью осуждали ее за неожиданный приезд, хотя ничем это не выказывали. Побыв две недели у родителей, она уехала жить в Зерновку…

— Подыма-айсь! Пошли, — уже без прежней злобы крикнул сторож и дернул коня за уздечку.

Удила звякнули. Елена подняла голову. В трех шагах от нее стоял молодой мужик в кирзовых сапогах и выцветшей брезентовой куртке. Левой рукой он дергал под уздцы лошадь, правой щелкал нагайкой по голенищу. Что-то знакомое почудилось ей в его лице, в вислых запорожских усах, подернутых инеем седины, в нагловатом взгляде светлых, со стальным оттенком, глаз.

— Дава-ай, дав… — сторож вдруг поперхнулся, во все глаза уставился на Елену. — Мы, мабуть, знакомы. — От чрезмерного напряжения мозгов он даже фуражку сдвинул на глаза и почесал в затылке. — Ха-а-а, Дрезден-Копанки!

Елена тоже узнала сторожа, это был шофер, доставивший ее с контейнерами из райцентра на хутор.

— Теперь вы, мадам, опустились на самое дно, в болото жизни, выражаясь лирически. Все ниже и ниже, до уголовщины!

— Оно и вы не сильно выросли! — не удержалась, съязвила Елена. — С автомобиля да на кобылу?!

— Зато я тут начальник! Нача-альник…

— Подсолнухов! — рассмеялась Елена.

На нее ни с того ни с сего нашло взвинченно-веселое настроение. Такое бывает у человека после потрясения, когда он знает, что уже ничего изменить нельзя, что от него в данной ситуации ничего не зависит, и становится ему все трын-трава. Судьбу не перешибешь!

— Хватит, вставай! — рявкнул сторож, но как-то вяло, больше для порядка.

— Собирай свои сидора, иностранка, грузи на велосипед. Где он у тебя?! И в колхоз, в правление!

Елена вдруг вспомнила, что у нее в сумке лежит бутылка самогона. Она поднялась, направилась в посадку, к велосипеду. Сторож, не отступая ни на шаг, следовал за ней. Она сняла с руля сумку. Достала из нее бутылку, повернулась к сторожу.

— Куда нам спешить?! Давай посидим, выпьем.

— Взятку предлагаешь?! В жидком виде!..

Елена видела: он колеблется, топчется на месте, глаза его лихорадочно блестят.

— Ладно уж, только как знакомцы, — вроде бы нехотя согласился он и начал привязывать коня к невысокой, с густой кроной липе.

Елена вытащила из сумки обед: вареную картошку, два яйца, соленые огурчики, все это расстелила на газете. Бросила на пожухлую осеннюю траву, густо усыпанную желтыми листьями, пустой мешок. Сторож «расщедрился», снял с себя брезентовую куртку, кинул поверх мешка.

— Замерзнешь?!

— Не-а, — энергично задвигал он всеми суставами, взбодрившись в предвкушении выпивки.

Сели. Елена налила ему полный пластмассовый стаканчик, протянула. Он, отставив мизинец, манерно взял, указательным пальцем другой руки расправил усы, подбоченился, произнес тост:

— Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!

Залпом осушил самогон и смачно захрустел огурцом. Елена налила себе полстаканчика, скривившись, выпила. По телу пробежала огненная судорога, стало легко, будто обезболивающий укол приняла. После второй рюмки она почувствовала себя еще лучше, уверенней.

Когда бутылка опорожнилась больше чем наполовину, Елена решила — пора уходить. Сторож опьянел.

— Ну что, дружочек, мне пора идти. Дорога дальняя, день короткий, — и начала подниматься.

Сторожа будто током ударило, он схватил ее за рукав, усадил обратно.

— Ты что, подруга?! Думаешь самогоном отделаться?! Шалишь! — в глазах его прыгали лукавые чертики, он даже протрезвел.

— Денег у меня нет, — растерялась Елена, огорошенная словами сторожа. — Думаю, за мешок семечек и бутылки достаточно.

— Сразу видно — интеллигенция! Порядков наших не знаешь. Заплатишь за потраву в десятикратном размере, плюс в районной газетке пропечатают, ославят на весь район. Вот так, ландыш мой!

— Да, я тебя в милицию сдам! — вскипела Елена. — Алкаш несчастный!

— Не сдашь! Не сдашь! У меня там все схвачено, — и белозубо засмеялся, довольный. — Что в милиции, что в администрации — свои люди. Так что, давай-ка, ландыш мой, полюбовно договоримся. Ты бабочка аппетитная, я к тебе с полным удовольствием… — он обнял Елену, ткнулся губами в лицо.

— Отвали! — она с отвращением оттолкнула его.

— Ишь ты?! Образованная, а как грубо выражаешься. Нехорошо! Не хочешь по-доброму, силой возьму! Так даже интересней…

Он опрокинул ее на землю, ловил губами ее губы. Она вертела головой, отталкивала, но сбросить с себя тяжелое тело не могла. А он зверел, рвал с нее одежду. Вот с треском распахнулся рабочий халат, отлетели пуговицы кофточки, обнажилась грудь. Елена окаменела, сопротивляться больше не было сил. Она закрыла глаза. Но когда грубая жадная рука начала шарить внизу живота, она вскинулась, увидела голую бледную ягодицу сторожа. И точно прозрела, вспомнила, что в глубоком кармане халата лежит нож, которым она срезала подсолнухи. Она быстро нащупала карман, сжала ручку ножа.

Он жадно приник к ее шее, груди. Она потихоньку вытащила нож и ударила им в его белую ягодицу. Он как ужаленный прыгнул с нее, надернул штаны, трусливо огляделся вокруг. Никого! И он понял, кто его ударил. Он повернулся к Елене, но она уже шла на него. В разорванной одежде, с разлохмаченной головой, с горящими ненавистью глазами, с окровавленным ножом в руках, она была страшна.

— У-у, бешеная! — сторож кинулся к липе, оторвал повод коня вместе с веткой, левой рукой придерживая раненое место. Когда он скрылся за деревьями, Елена отбросила нож, устало опустилась на землю. Ее била дрожь.

«Не сильно ли я его поранила?  — отрешенно думала она.  — Да нет, сильно не могла, бить было неудобно. Так, кожу порезала. А ему, кобелю, следовало в другое место садануть… Чего я расселась?! Ноги уносить надо!»

Елена встала, подобрала свои вещи. Села на велосипед и, бросив на поле семечки, направилась домой в Зерновку.

В конце посадки из чащи метнулась тень. От испуга Елена вильнула в сторону, упала вместе с велосипедом. Едва поднялась. Перед ней стояла Рита.

— Чертяка скаженная! Чуть не покалечила!  — Елена с удивлением смотрела на подругу. — Ты как здесь?!

— Тебя жду!  — Рита сузила свои раскосые глаза.

— А я могла и не вернуться?

Елена поведала все, что с ней произошло. Рита охала, ахала, слушая рассказ подруги, и даже всплакнула. Но когда узнала, что мешки с семечками остались на прежнем месте, решила поехать за ними. Елена отговаривала, убеждала ее, что сторож может вернуться, и тогда беды не оберешься.

— Не вернется! Ему теперь не до нас — поехал задницу штопать, хрен шелудивый! — весело засмеялась она и зарулила вдоль посадки.

Елена осталась ждать ее. Вернулась Рита быстро. Привезла мешки, свой и Еленин, который тут же перегрузили к Елене на велосипед. Затем, хитро улыбаясь, Рита вытащила из-под халата бутылку с самогоном, ту самую, что не допили сторож с Еленой.

— Не пропадать же добру! Подобрала на поле брани. Давай-ка, подруженька, тяпнем по соточке, нервы успокоим. А то дюже день у нас седни паскудный.

— Не здесь! — запротестовала Елена. — Вдруг сторож соберет мужиков, да устроит на нас облаву?! Выйдем на дорогу и в следующей посадке сядем. Там нас никто искать не будет.

— Верно. Какая ты, Ленка, у меня умная. Ну, прямо пророк! — и стрельнула в подругу бесовским взглядом.

Они подняли с земли тяжелые велосипеды и, упираясь в рули, пошли между рядами лип, тополей, вязов. Желтые листья шуршали под резиновыми шинами, затрудняли ход. Сухие сучья трещали под ногами женщин, заставляли их напрягаться, прислушиваться: нет ли погони? А тут еще ворон, словно приклеился, увязался за ними, перелетал с дерева на дерево и — «ка-ар-р!» Дрожь пробегала по телу, замирало сердце.

Наконец посадка кончилась. Они сели на велосипеды и по неровной полевой дороге рядышком, каждая по своей колее, устремились вперед. У следующей посадки остановились. Собственно, это была не посадка, а целая березовая рощица. Они вошли внутрь ее. От высоких белоствольных берез исходил какой-то неземной божественный свет, напомнивший Елене весенний праздник Троицу. Они прислонили велосипеды к прямым чистым стволам, накрыли нехитрый стол.

Разлили остатки самогонки. Выпили. Загорюнились. Елене вспомнился весь сегодняшний день, все злоключения, и непрошеная слеза выкатилась из глаз. Рита, видя, что Елена сейчас разрыдается, отчаянно махнула рукой:

— Давай-ка, подруга, песню заиграем! Не пришел еще тот час — плачи сказывать. Еще поживем, повоюем назло судьбинушке. Где наша не пропадала!

И она вскинулась, подбоченилась, соловьем звонким разлилась:

Меж высо-оких хлебо-ов затерялося…

Елена с чувством подхватила:

Небогатое наше-е село.

Эх, горе-горькое по свету шлялося

И до нас невзначай набрело.

Высокие чистые голоса их взлетели над вершинами берез и полетели к горизонту. Деревья застыли, птицы, звери умолкли — все слушали проникновенную мелодию человеческой боли.

Песня возвышала, песня успокаивала, заставляла думать о чем-то хорошем, восстанавливала гармонию души. И мир уже не казался им таким жестоким.

 

ПИСЬМА ЛЮБВИ

 

Мы все в эти годы любили,

Но, значит, любили и нас.

С. Есенин

Малахов овдовел. Пожил месяц, пожил два, пожил год один — стало невмоготу. Единственная дочь Наташа после окончания института закатилась аж на Дальний Восток, вышла там замуж. В общем, отрезанный ломоть. Сдавила Малахова тоска. Хоть волком вой! Словом перекинуться не с кем. А он еще мужчина хоть куда, несмотря на то, что шестьдесят стукнуло.

«Надо бы жениться…» — сверлила его мозг неотступная мысль. Но Малахов был тугодум, из тех, что просить — так, как заяц, любить — так, как волк. Да и женщин подходящих на примете у него не было. С женой они жили замкнуто, друзей не имели, в гости никуда не ходили, и сами никого не приглашали. Работа, дом, телевизор, сон — и снова по кругу, словно лошади, вращающие привод колхозной молотилки.

Малахов размеренно вышагивал по залу, по спальне своей трехкомнатной квартиры, заходил на кухню, в коридоре присаживался на табурет и думал, думал, благо, времени теперь, после выхода на пенсию, у него было хоть отбавляй. Перебрал в памяти всех женщин-сослуживцев, но никого, заслуживающего внимания, не вспомнил. Да и женщин в их закрытом оборонном учреждении, где он много лет трудился инженером, было мало. И снова тоска, бессмысленный взгляд и бесконечные шаги…

«Эврика! Санаторий?!» — Малахов вздрогнул, остановился. От этой мысли в голове посветлело, тело налилось отвагой и силой. Он точно от тяжелого утомительного сна избавился, повеселел. Подошел к книжному шкафу. Долго рылся в нижнем ящике, наконец, извлек оттуда пачку писем.

Несколько раз ездил он на Кавказ, в санаторий. Лечил желудок. Гастрит его не очень донимал, обостряясь время от времени, он поддавался медикаментозному лечению. Но профсоюз учреждения строго следил за здоровьем своих работников, заботился об их отдыхе, снабжал льготными путевками. Это было время массового курортного оздоровления, тогда любой желающий мог поехать в санаторий. На курорте Малахов знакомился с женщинами, вернее, они знакомились с ним. Был он не говорун, но недурен собой: выше среднего роста, широкоплеч, белокур. Каждая встреча заканчивалась перепиской, которую он хранил в тайне от жены.

И вот теперь эти письма, эти свидетельства той далекой и радостной жизни лежали перед ним. Взял первое из них.

«Здравствуй, друг мой дорогой Алексей! Еще раз, уже письменно сообщаю, что благодарна судьбе за то, что свела меня с тобой. Считаю, что дружба наша была чистой и непорочной. Жаль, что так скоро пролетели наши денечки, но они никогда не забудутся. Фотографии получились, твой подарок, шкатулка, со мной. А вот у тебя нет ничего памятного обо мне, и ты скоро забудешь, что был такой друг по имени Тамара…»

Не дочитав, Малахов отложил письмо. Пробурчал: «Вот именно, чистой и непорочной… А подойдем ли друг другу в постели? Любовь начинается идеалами, а кончается одеялами!» Тамара, учительница из Омска, первая подруга его на курортах, по его разумению, в жены не подходила из-за слишком правильных принципов. Да и жила далеко. «По нашим временам до Сибири не доскачешь!»

Взял второе письмо. «Здравствуй, Алеша! Добрый день мой любимый дорогой человек! Боже! Как много уже прошло времени! Вспоминаю Кавказ, наши встречи. Мне было очень хорошо с тобой. Так быстро пролетело время! Пишу, на душе кошки скребут. Так грустно! Спасибо тебе, что ты есть! В этой жизни не так много людей хороших! Надеюсь, мы встретимся! Я тебя всегда вспоминаю, очень часто! Вот слушай…

Любовь, как вольтова дуга,

Два сердца вдруг соединяет,

А коротка или долга

Та вспышка — кто же это знает?

Давайте думать, что навек,

А не на миг и не до завтра…»

Стихотворение продолжалось целых две страницы, и все о любви; Малахов пропустил его и углубился в концовку.

«Алеша! Милый мой! Страстно обнимаю, мой хороший! Пиши. Я буду очень ждать! Целую тебя крепко-крепко много раз!!! Твоя Ангелина».

Письмо Ангелины тронуло Малахова, что-то приятное ласковое заскребло на сердце. Особенно поразило его в письме обилие восклицательных знаков. И в этом была вся она, Ангелина, восторженная, непосредственная, Ангелочек, так называл он ее на курорте. Он будто воочию увидел ее. Стоит она, чуть склонив головку набок, густые каштановые волосы развеваются на ветру, карие глаза смотрят на него, смеются, сочные губы улыбаются, манят к себе, зовут, и лицо ее тонкое, нежное светится, и вся она, точно вишенка на июньском солнце, сияет чистотой и свежестью.

«Поеду! — решил Малахов. — Посватаюсь, если не замужем. Благо, живет она близко, в Липецке. А от Воронежа до Липецка раз плюнуть — часа два езды…»

Летним свежим утром он подходил к старому одноэтажному кирпичному дому на окраине Липецка. Только что прошел дождь. Сочная листва деревьев, зелень палисадников создавали прохладу. Пели птицы. Волновался. «А вдруг она здесь не живет? Ведь столько времени прокатилось — двадцать с лишним лет! Вдруг муж встретит с топором да огреет обухом по окаянной шее? Хотя она говорила, что живут они плохо и собиралась с ним разводиться. Да мало ли что говорила — сейчас сходятся и разводятся по десятку раз…»

На стук в дверь вышла пожилая полная женщина. Малахов с недоумением смотрел на нее:

— Мне Ангелину Сергеевну.

— Это я.

«Боже мой! И это Ангелочек — тонкий и нежный цветок?! Неужели эта коробочка и есть та благоухающая роза, которую я любил?!»

— Что, не узнал?

— Изменилась сильно!

— Время! Оно и ты полинял, одни глаза большущие остались. Ну, заходи!

Квартира состояла из двух комнат и большой кухни. На кухне, словно в прачечной, клубился пар. На плите кособокой печки, побеленной синькой, стояли кастрюли, в которых яростно кипела вода. Тут же на веревках висели мокрые детские штанишки, распашонки, колготки. Малахов понял: квартира неблагоустроенная, воды горячей, да и холодной нет, носят с улицы, из колонки общего водопровода. Комнаты тесно заставлены подержанной мебелью, детскими кроватками, стульчиками.

Ангелина усадила Малахова на диван, включила телевизор, села рядом.

— Не ожидала! — она тревожно внимательно посмотрела в глаза ему и тут же обыденно, будто они вчера только расстались, начала рассказывать:

— Муженечка я схоронила три года назад. Живу с дочерью, двумя внуками. Семейная жизнь у дочери не задалась — с мужем разбежались. А детей двое, мал мала меньше, их надо подымать, зарплата у нее  — слезы, работает нянечкой в садике. Одно хорошо: дети там пристроены. Вот и сегодня все в садике, а то у нас в квартире трам-тарарам, шум, не поговоришь спокойно. Сын мой тоже живет с нами, тридцать лет — все не женат, выпить любит — какая тут семья… Сейчас уехал на заработки в Москву.

Малахов слушал Ангелину, изумлялся тому, как она изменилась. Густые буйные волосы ее посеклись, свисали седыми прядями к плечам, лицо потемнело, покрылось морщинами, щеки внизу опадали складками, карие задорные глаза потускнели, печально смотрели на него. Лишь улыбка осталась той же, милой, доверчивой. Тело ее оплыло, от былой талии не осталось и следа, да и ростом она стала меньше. Белые, распухшие от частой стирки, руки защипывали пальцами ткань простенького хлопчатобумажного платья, выдавали ее волнение.

— Сейчас я что-нибудь приготовлю покушать, — поднялась она с дивана.

— Особо не старайся, я не голоден. Так, что-нибудь закусить.

Ангелина накрыла на стол, ушла в другую комнату. Вернулась оттуда веселая, похорошевшая. На ней ладно сидел строгий серый костюм, он ее молодил. В прическе, в взбитых волосах красовалась витая заколка с бирюзовым камнем.

— Твоя! Помнишь?! — показала она на заколку.

— Еще бы. Такое не забывается. Золотая пора!

— Да-а, прошлого не вернешь!

Малахов вытащил из дипломата бутылку вина и коробку конфет:

— Это тебе.

— Да что ты… — зарделась Ангелина, принимая конфеты. — Уж сто лет никто подарки не дарил.

— Твое любимое! — улыбался Малахов, разливая молдавский мускат. — Мускат — это букет роз! Так говорил официант курортного ресторанчика. Помнишь те вечера?

— Конечно, — чуть слышно выдохнула она.

После третьей рюмки, когда лицо Ангелины разгорелось румянцем, а в глазах появился прежний, как ему казалось, задорный блеск, он решил заговорить о том, ради чего и оказался здесь.

— Ангелочек мой, а я ведь за тобой приехал.

Видя непонимающий взгляд ее, торопливо продолжил:

— Овдовел я. Вот предлагаю тебе жить вместе. У меня, в Воронеже! Квартира у меня большая, трехкомнатная. Детей — одна дочь, да и та далеко, на Дальнем Востоке обосновалась.

Ангелина молчала. Безвольно опустив руки, уставившись глазами в стол, молчала. Малахову эти томительные минуты показались вечностью, неимоверной пыткой.

— Ну, что ты молчишь, Ангелина?

Снова молчание, и наконец:

— Не знаю, что сказать.

— Соглашайся! Будем жить в достатке, пенсия у меня хорошая. Да и на сберкнижке кое-что имеется.

— Материальная сторона меня не беспокоит, я привыкла жить скромно, — в подтверждение своих слов она обвела глазами комнату с бедной обстановкой, будто приглашая его удостовериться. — Дело в другом. То, что хорошо, то, что нравится в тридцать лет, обыкновенно плохо, не нравится в шестьдесят.

— Но тебе только пятьдесят! — Малахов хотел направить разговор в оптимистическое русло.

— Тут разница небольшая. Все равно закат уже очи слепит! Раньше бы годочков на двадцать, вот когда мы с тобой в санатории встретились, тогда да. Тогда я бы из-под мужа, из-под черта выскользнула, а за тобой на край света пошла бы.

— Ангелина, ты не торопись. Подумай! Все наладится, все будет хорошо. Не горячись! Подумай!

— Я подумала. — Она посмотрела в глаза ему, и он почувствовал в ее взгляде твердость и печаль.  — Хорошо подумала. Если б одна жила, может, и согласилась. Но у меня сын, дочь с детьми, и все неблагополучные, я не могу их бросить. Я буду тащить этот воз до смерти! А тебе такой прицеп не нужен.

— Будем помогать им материально. — Малахов положил руку на ее запястье, любовно пожал.

— Нет, Алеша, я их не оставлю. Это мой крест, моя судьба.

Сколько ни просил ее Малахов, как ни уговаривал, она стояла на своем.

«Первый блин всегда комом!» — успокоил он себя, вернувшись в Воронеж. Достал заветную пачку. На этот раз письмо выбрал от Людмилы Зубаревой из Волгограда. Он почему-то чаще других вспоминал ее, она острее вошла в его память, и как бы жила в нем сладко ноющей клеточкой.

«Здравствуй, мой милый Алешенька!

Я благодарна Богу за то, что он подарил мне встречу с таким удивительно приятным, внимательным и богатым душой человеком. Как мне было хорошо, когда ты был рядом, так мне теперь плохо без тебя, Алешенька?! Я брожу по Кисловодску, как потерянная. У меня болит душа, и никакие процедуры мне не могут помочь. Какой-то комок подступает к горлу, и нет сил сдержать слезы. Я вспоминаю твои рассказы, передо мной проплывает вся твоя жизнь, и я опять реву. Я рисую образ твоей матери, я перед ней преклоняюсь до самой земли.

Очень хочу тебя увидеть! Не было часа, чтобы я о тебе не думала. Каждый вечер, возвращаясь с бювета в санаторий, я рассказываю тебе, что со мной произошло за день, и думаю, а что тебе принес этот день? Каждую свободную минуту перед глазами появляются отрывки воспоминаний, особенно ночью. Воспоминания настолько явные, что я ощущаю прикосновения твоих рук, губ, твои ласки… Тогда я начинаю считать овец, насчитаю 120 овец, но так и не усну. Я очень жду от тебя письма! Целую, обнимаю, люблю!

Твоя Людмила».

«Нда-а… Вот это любовь, вот это чувства! Даже не верится, что это написано мне». Он развернул второе письмо Людмилы.

«Алеша, милый мой друг, здравствуй!

Вот я и дома. Закончилась сказка, и меня принял в свои объятия реальный мир. Есть женщины, которым сама судьба улыбается, ведет их по жизни легко, словно играючи. Им удается все, стоит лишь пожелать. А мне судьба подарила короткое счастье с тобой, волшебное мгновение и тут же отобрала.

На первое января я подняла бокал шампанского и поздравила тебя с Новым годом! Пожелала тебе здоровья, любви и тепла, успехов в работе, радости. А еще я хочу нашей встречи. Слышишь, Алешенька?! Ты чуть-чуть меня обманул: ты сказал, что через месяц я тебя забуду. Нет, это невозможно! Твой образ стоит у меня в глазах, твой голос звучит во мне.

Когда пишу тебе, какое-то светлое чувство просыпается во мне. Не знаю, когда тебя увижу? Ты хоть во сне приходи ко мне. Мне только дотронуться до тебя рукой, посмотреть в твои глаза и сказать тебе: «Ты мне нужен!»

Алешенька, я так скучаю по тебе. Скажи мне, Алеша, мы встретимся с тобой? Мы ведь обязательно встретимся! Я жду этого часа, дня, месяца, года… Не успела встретиться, а уже прощаюсь. До свидания, мой милый! Целую. Люблю.

Навеки твоя Людмила».

«Тут и раздумывать нечего! Ехать, и точка! Никто меня так крепко не любил, как она». Ему воочию представилась Людмила, он аж закрыл глаза, воскрешая былое… Она нежно прижалась к нему, маленькая, гибкая. Он целует ей мочку уха, она приходит в любовное неистовство, перекатывает голову из стороны в сторону по подушке, задыхается в горячей истоме. И вся такая ласковая, родная, будто продолжение тебя…

Поезд доставил Малахова в Волгоград. На вокзале его встретила Людмила и в собственной машине отвезла в гостиницу. Гостиница «Волга-Дон» располагалась в красивом месте, на пересечении Волги с Волго-Донским каналом. Людмила поведала ему историю создания канала. Канал, соединивший Волгу с Доном, и перепускные гидротехнические сооружения были построены еще в сталинские времена зэками, построены добротно, на века. Бронзовая пятидесятиметровая статуя Сталина высилась тут же, у слияния реки и канала. Проходящие мимо пароходы и катера гудками приветствовали вождя. В шестидесятые годы его развенчали, а памятник тремя танками стащили с пьедестала. Гостиницу «Волга-Дон» воздвигли вместе с каналом.

Шикарный номер в гостинице поразил Малахова. Зал, спальня, широкий коридор, огромная ванная впечатляли. В уютной спальне стояла большая, явно на двоих, кровать под балдахином. Все это располагало к поэтическому настроению. Малахов решил воспользоваться приятной обстановкой, обнял Людмилу, поцеловал. От следующих объятий она увернулась:

— Подожди. Я сейчас не могу остаться. Мне нужно ехать. Устраивайся! Отдыхай с дороги, а завтра встретимся, я приеду к тебе. О времени договоримся, я позвоню.

Малахов с удивлением смотрел на нее. Людмила мало изменилась. Хотя с последней их встречи прошло более десяти лет. Лишь немного раздалась в бедрах, да округлилось лицо. А в остальном — вроде и не было этих долгих лет, такая же неугомонная, живая, такая же изящная и завлекательная.

Наутро Малахов подошел к администратору гостиницы, спросил, сколько нужно платить за номер.

— Нисколько! — ответил тот. — Все оплачено на трое суток вперед.

«Людмила! — понял Малахов. — Хорошо живет: номер этот стоит больших денег, потом машина у нее солидная, иномарка».

Он тоже решил не ударить лицом в грязь. Пошел в супермаркет, взял шампанское, заграничное вино, накупил всяческие закуски. Сервировал стол.

Людмила приехала вечером. Одета по моде. Светло-бежевые брюки, внизу расклешенные, делали ее ноги длинней и стройней. Короткая светлая кофточка обтягивала торс. Высокая белая прическа довершала ее убор, скрадывала округлость лица. Глаза, искусно обрамленные макияжем, сияющие неимоверной синевой, точно два глубоких озера.

Он галантно вручил ей букет роз.

— О-о! Ты стал настоящим джентльменом. — Она приникла лицом к розам, глубоко вдыхала их аромат.

— Стараюсь! Время такое пошло… Ты, смотрю, тоже изменилась, другой имидж, как сейчас говорят.

Сели за стол. Выпили. Закусили. Вспомнили былое, курортные встречи. Рассказали друг другу о своем житье-бытье. Малахов, к своему удивлению, узнал, что подруга его теперь не просто Людочка, а Людмила Ивановна, предприниматель, имеет успешный бизнес в дамском шляпном производстве.

— Ты-то, Алеша, как сюда надумал, какие ветры тебя занесли?

— Ну-у, сразу о делах! — смешался он.

Он рассчитывал цель своего приезда открыть после интимной близости с ней. После этого человек расслабляется, становится податливым, и соответственно шансов на успех больше.

— Конечно! — Она выпрямилась, решительно положила руки на стол, устремила взгляд на него. — Я ведь теперь человек деловой. Для меня прежде всего суть. — Она улыбнулась какой-то дежурной улыбкой.

Откладывать разговор дальше не имело смысла. Малахов понял — пора.

— Тебя, Людочка, повидать! И больше… — он заволновался, во рту пересохло, но собрался с силами, сказал: — Выходи за меня замуж! — и совсем уж не торжественно, с хрипотцой, едва ворочая языком: — Предлагаю тебе руку и сердце.

— Поздно, Алеша, — раздумчиво произнесла она.

— Ничего не поздно! Я буду тебя беречь и холить!

— Нет. У меня здесь работа, творческие планы.

— Поедем ко мне! И занимайся там своим шляпным делом.

— Прошлого не вернешь!

Малахов в отчаянии бросился на колени, припал к ее рукам, покрывал их бесчисленными поцелуями.

— Встань! — она отстранила его от себя.

Твердость, с какой она это произнесла, отрезвила его. Он поднялся, сел на прежнее место. Внутри поднялись обида и разочарование.

— Как же так? Ведь ты любила меня. Какие письма писала!

— Вот когда писала, тогда и надо было свататься.

— Но я тогда был женат.

— Ах, ты был женат?! Тогда тебе хорошо жилось. А как я жила, тебя не интересовало!

— Почему же… — робко запротестовал Малахов.

— Да потому, что ты даже на письма перестал отвечать, и ни разу не приехал ко мне, хотя обещал.

— Ну-у, это жестоко!

— Жестоко?! А где ты был, когда я бедствовала, жила на семьдесят рублей? Я ведь работала швеей, шпулькой, как нас презрительно называли. Где ты был, когда трагически погиб мой муж, и всякая мразь лапала меня? Где был?! Где была твоя любовь?! Тогда ты держался за подол жены, тебе было тепло и уютно у нее под боком. Как-никак она врач, заведующая поликлиникой. Шишка! Богатая! Не то, что я — шпулька.

Людмила побледнела, глаза ее гневно расширились, приобрели стальной оттенок, взгляд их разил Малахова нестерпимым блеском.

— Теперь же, когда ее не стало, ты заплакал! Ты без женской юбки пропадешь! В тартарары провалишься!

— Это уже бред! — возмутился Малахов.

— Какой бред?! Чистая правда! Все вы, мужики, слюнтяи! Пропили, проболтали Россию! Под боком у жен сопли жуют! Или в подворотне самогон трескают! Защитнички! А мы, бабы, должны пахать, стирать, рожать, детей оберегать — тащить весь воз на себе! Мать твою так! Прости, что выразилась, — она умолкла, устало опустила плечи.

Удрученные, оба молчали. Первым заговорил Малахов:

— Давай не будем обобщать. У нас частный случай…

— Ну, если частный, то слушай! — Она вновь возбудилась, подалась вперед, глаза ее загорелись синим пожаром. Все ее существо выражало неистовый порыв: видимо, страдания прежних лет переполнили душу, просились выплеснуться наружу, облегчить застарелую боль. — Ведь ты, Алеша, самолюб! Ты думаешь только о себе. А какую роль ты отводишь мне? Сиделки?! Покоить твою старость? Трусы твои грязные стирать?! А мне только сорок пять! Я ягодка опять, и хочу пожить в свое удовольствие. Раньше не пришлось, так хоть сейчас взмахнуть крылом. У меня молодой муж, материально я обеспечена — зачем я буду менять свою судьбу? Нет, к старой шубе рукава не пришивают!

На том разговор и закончился. Людмила молча собралась и ушла. Оба чувствовали себя виноватыми, он — за равнодушие к ней в былые годы, она — за то, что сейчас грубо обошлась с ним.

Малахов не надеялся, что она придет провожать его. Но хотелось, почему-то очень хотелось, чтобы пришла. Он одиноко стоял на перроне и с надеждой взглядывал в сторону железнодорожного вокзала. Посадку пассажиров уже произвели, и поезд вот-вот должен тронуться. Людмилы не было. Малахов занес ногу на площадку своего вагона, последний раз посмотрел назад — в дверях вокзала стояла она. Рядом с ней — мужчина в шикарном костюме, белой рубашке и галстуке, высокий, статный, с красивым пробором в черных волосах.

Она что-то сказала ему, он повернулся, пошел обратно. Через минуту она была возле Малахова, нервно теребила сумочку.

— Это муж? — кивнул Малахов в сторону вокзала.

— Да.

Молчание. Какая-то стена отчуждения встала между ними. Неожиданно дали отправление, Людмила прижалась к нему, смущенно произнесла: «Прости».

Поднявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. Со стороны посмотреть — прощаются дочь с отцом. Малахов прижал ее голову к груди, приник лицом к пышным волосам:

— Прощай!

Качнулся в сторону от нее, голова закружилась, то ли от дорогих французских духов ее, то ли от слабости, неверной походкой направился в вагон.

После этой поездки он стал молчалив, замкнут, и уже не пытался изменить свою одинокую жизнь.

 

Прошло полгода. Как-то вечером зазвонил телефон. Малахов поднял трубку. Звонила свояченица Варя:

— Слушай, Алеша, я тебе жену нашла! — сразу без предисловий затараторила она в трубку. — Серьезная, интеллигентная…

— Я тебя об этом не просил! — оборвал ее удивленный Малахов.

— Ну и что, что не просил. Я тебе не чужая! Как-никак, сестра покойной жены и родная тетя Наташки. Должна же я о тебе беспокоиться! — нисколько не смущаясь недовольством Малахова, так же быстро и четко говорила она, даже голос не дрогнул. — Ты мужик еще в теле, без бабы жить не будешь. А так как вы, мужики, в женщинах ни дьявола не смыслите — вам лишь бы смазливая была, я и решила тебе помочь.

— Все мы смыслим. Сам найду, — протестовал он.

— Ну, уж нет! Ты найдешь какую-нибудь стилягу, она облапошит тебя, обчистит до нитки и из квартиры выселит. И дочь Наташку ни с чем оставишь, и сам по миру пойдешь! Сейчас времена — атомные! Люди — звери! Я тебе нашла женщину обстоятельную, состоятельную и, главное, без детей, ей не для кого тянуть с тебя, сама она по гроб обеспечена. Тоже пенсионерка.

— Она хоть шевелится?! — съерничал Малахов.

— Шевелится, шевелится! Лишь бы у тебя шевелилось! Только одно на уме, — возмутилась Варя.

— Да я ничего. Я к тому, что надо хоть на нее посмотреть. А то, может, она страшнее паровоза. Может, ты выбираешь по принципу: пускай она крива, горбата, была б червонцами богата.

— Ты что, Алексей, меня за дурочку принимаешь?! — взвилась Варя. Малахову показалось, что даже трубка нагрелась от ее гнева. — Я же тебе не враг! Женщина хорошая, зовут Софья, по батюшке Кирилловна. Не красавица, но и не дурнушка, все при месте. Шатенка.

— Рыжая?! — вскрикнул он.

— Искусственная шатенка, — поправила она его. — Скажешь — перекрасится, будет блондинкой или брюнеткой. Ишь, какой разборчивый жених! А ты сам-то какой? Наполовину лысый, наполовину сивый.

— Ну, ладно, ладно! Завелась! Говори по делу.

— Что — по делу?! Ты согласен или нет?

— Согласен.

— Ну, вот и славно! Я с ней переговорю и назначу смотрины. Будь дома. Я позвоню. Чао!

— Пока! — Малахов медленно положил трубку.

«А что, пойду женюсь. Надо с кем-то век коротать. Без женщины и мир постыл».

Он впервые за последние месяцы улыбнулся.

 

————————————————————

Леонид Федорович Южанинов родился в 1941 году в селе Редикор Чердынского района Пермской области. Окончил Березниковский строительный техникум. Автор десяти книг прозы. Публиковался в журналах «Наш современник», «Слово», «Воин России», «Подъ­ём», «Огни Кузбасса», «Роман-газета», еженедельнике «Литературная Россия». Лауреат литературного конкур­са «Мой ХХ век». Член Союза писателей России. Живет в городе Россошь.