Отец

Перед дверью в подвал Ленка невольно притормозила. Длиннющий коридор, протянувшийся под двумя корпусами областной больницы, действовал на нее угнетающе. Толстые, обмотанные фольгой, трубы над головой давили до тошноты. В первую подземную ходку Ленка пропустила нужный поворот и попала к дверям морга. У стены стояла каталка с накрытым с головой телом, и из-под простыни торчали бескровно-желтые грязноватые пятки. Теперь эти мертвые пятки мерещились Ленке всегда, стоило лишь только увидеть зеленые подвальные стены в тусклом «мертвецком» свете люминесцентных ламп. Но другой дороги не было. В больнице объявили какой-то долгоиграющий карантин, и за пропуском пришлось бы толпиться полдня. Да еще вопрос, дадут ли.

Про подвал рассказала университетская подружка, которая подрабатывала техником в кислородной службе больницы и знала все ходы и выходы. Она же одолжила белый халат и колпак. Чтобы никто не завернул назад по дороге, нужно было прикинуться отставшей от группы практиканткой и переодеться в раздевалке для студентов. За три недели ежедневных хождений Ленка вошла в роль. Главное — не паниковать и не дергаться при встрече с медперсоналом. Но этот подвал…

«Главное — не думать об этом! И не сбиться. Считать повороты. Мой — шестой. Главное — не думать…» Вынырнув из подвала, она перевела дух и приняла торопливо-деловитый вид. Шесть этажей прошла почти спокойно. Палата — третья справа.

— Папа, я пришла.

 

* * *

 

Как-то папа нарисовал Леночке белого медведя. Он срисовывал его с конфетной обертки. Конфета была очень вкусной, а медведь — совсем как настоящий. Леночке было тогда лет пять, и она в очередной раз лежала дома с ангиной.

— Папа, ты настоящий художник! Мама так не может.

Рисунок Леночка спрятала в свои книжки в детском уголке и доставала, когда никто не видел. Она придумывала длинные сказочные истории про «папиного медведя». Картинка затерлась, измялась, а потом потерялась совсем. Может быть, мама выбросила, когда наводила в уголке порядок. А больше папа не рисовал. Ничего и никогда. Он часто приходил домой поздно и очень сердился, когда Леночка просила почитать или поиграть.

— Дайте мне хоть дома отдохнуть спокойно! Вон к матери иди!

Зато на работе у папы Леночка бывать любила. Он брал ее с собой, когда не работал детский сад, а случалось это нередко. В редакции районной газеты невкусно пахло папиросным дымом, и вкусно — свежими газетами. Они пачкали руки черной краской, но Леночка любила их больше, чем свои книжки. Читать научилась по заголовкам, едва ей исполнилось четыре. К папе в кабинет приходили дяденьки с исписанными листами серой бумаги. Они много курили, громко спорили, и папа иногда ругался, что нечем закрыть дырку на какой-то полосе, зато надо резать строчки в подвале. Леночка подошла поближе к столу, но никаких дырявых полосок не увидела. Потянула отца за рукав:

— Пап! У мамы лоскутков много всяких. Хочешь, я попрошу. Будем дырки зашивать.

Дяденьки в кабинете почему-то рассмеялись, а папа рассердился:

— Ну что ты всюду нос суешь? Не мешай работать!

Девочка потихоньку выскользнула из кабинета и по обшарпанной лестнице спустилась во двор.

— Ну что, Елена Михайловна, едете со мной в командировку? — Водитель редакционного «горбатого» москвича с самым серьезным видом распахнул дверцу: — Присаживайтесь!

Леночка забралась на заднее сиденье, на «свое» место. С Василием Петровичем они дружили. Когда папа брал ее в свои поездки по району, Леночка ждала в машине, пока он закончит длинные беседы с непонятным названием «интервью». Петрович развлекал девчушку недетскими разговорами «за жизнь» и угощал домашними пирожками.

— Дядя Петрович, а где у вас подвал?

— Какой еще подвал? Нету тут никакого подвала.

— Ну как же нет! Я все слышала. Там строчки режут. А их ножом? Им очень больно?

 

Больница далеко, почти за городом. Автобус туда не ходил, и Леночка с папой шли пешком. Было сыро и очень серо. Холодный ветер забирался под полы и в рукава старенького, короткого уже пальтишка. Папа держал за воротник и время от времени подталкивал:

— Топай быстрее! Что ты, как муха сонная.

«Мама бы за руку взяла, а не в шею толкала», — подумала Леночка. Она вспомнила, как мама прятала ее ладошку в своей теплой и мягкой руке: «Грейся!» Становилось взаправду теплее. И с мамой можно говорить про все-все-все, и она не сердится, а только улыбается очень ласково. Леночке стало так жалко и себя, и маму, что она расплакалась.

— Ну, вот еще только слез твоих не хватало! И в кого ты такая рева уродилась?! Мать увидит, что глаза красные, я у нее виноват буду.

Мама вышла к ним в холодную каморку приемного отделения, кутаясь в синий больничный халат. Она была очень бледная, и губы синие, совсем как этот халат. И она не улыбалась. Прижала Леночку к себе, гладила по голове и почему-то тоже плакала, хотя Леночка и рассказывала, что у них с папой дома все хорошо, и папа водит ее в столовую, и она там, ну правда, все ест.

Папа попытался маму обнять, но она оттолкнула его сердито:

— Совести у тебя нет! Хоть бы в больницу в таком виде постеснялся. На тебе ребенок остался, а ты… За версту перегаром несет.

— Аля, ну что ты! Вчера да, чуток было. А сегодня я ни капельки.

Папа врал. Утром, пока Леночка ковыряла вилкой ненавистную яичницу, он выпил две стопки водки подряд. Перед самым выходом из дома налил себе еще одну. Леночка говорила, что маму нельзя расстраивать, потому что она может умереть «от сердца», но папа не стал слушать.

 

Праздник назывался «Седьмое ноября». Еще вечером папа сказал, что его пригласили на трибуну, и пообещал взять Леночку с собой. Теперь она сидела у папы на шее и крепко сжимала в руке красный флажок с привязанным к нему розовым шариком. На трибуне стояли важные дяди-начальники, а перед ними по улице проходили колонны с красными флагами и портретами. Это называлось «Демонстрация». Играла музыка, рядом с ними диктор громко и торжественно говорил в микрофон: «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!» и «Слава Великому Октябрю!» И все кричали «ура!» Леночка тоже кричала «ура», и ей было очень радостно. И она была выше папы, выше всех.

Когда демонстрация закончилась, важный дяденька в каракулевой шапке повернулся к ним:

— Ну что, Михаил Иванович, замерз? Поехали с нами: согреемся, годовщину революции отметим.

— Сейчас, только малую матери сдам. Я мигом.

Мама уже ждала под трибуной. Отец торопливо подтолкнул к ней дочку.

— Идите сами, я попозже приду.

— Снова начинается? Ты же обещал! Пойдем домой.

— Ты что, не понимаешь, кто пригласил? Первому секретарю не отказывают, если хотят и дальше нормально работать!

 

Соседка Марья Гавриловна по-хозяйски расселась на кухне Кузнецовых и выговаривала маме:

— Иди и забери его! Не позорь мужа. Хорошая жена на себе мужика домой притащит, чтоб под забором не валялся. Хочешь — возок дам, погрузить помогу.

Мама устало прислонилась к дверному косяку:

— Никуда я не пойду. С кем пил, тот его пусть и таскает.

— Смотри, Алечка, останешься одна. Больно ты гордая! Все пьют. Муж у тебя не последний человек. Его-то сразу подберут, а ты кому с довеском нужна?

Гавриловна поджала губы и на выходе громко хлопнула дверью.

Отца притащили домой какие-то люди. Он лежал посреди кухни, и под ним была зловонная лужа.

То ли от вони, то ли от страха Леночку вырвало. Потом еще и еще. Мама отнесла ее в спальню, поила какими-то пахучими каплями, а девочку трясло крупной дрожью, и она никак не могла успокоиться.

В ту ночь они подперли дверь спальни Леночкиной кроватью, а сами спали вдвоем на маминой.

Утром папа прятал от дочки глаза, клялся маме, что больше такое не повторится. Несколько дней он приходил с работы трезвый, приносил Леночке гостинцы и учил ее играть в шахматы. Мама пекла любимые Леночкины пирожки с яблоками, и они пили чай «со слоном», и папа пел им разными голосами: «как Шаляпин», «как Утесов», «как Зыкина». Леночка и не знала раньше, что папа так петь умеет.

 

Счастливые дни кончились, когда Леночка уже совсем поверила, что так хорошо теперь будет всегда. Однажды папа с работы не вернулся. Пришел только следующим вечером, весь какой-то опухший и помятый. И злой. На Леночку накричал, и на маму:

— Не плюйте в душу, там и так нагажено! Я с вашей трезвостью — белая ворона. Сижу, как дурак, гляжу, как люди пьют и радуются. Надоело!

И снова его приводили или приносили, и Леночка с мамой прятались у соседей, а он, проспавшись, ходил среди ночи по всем квартирам и требовал вернуть ему семью. А потом маму увезла «скорая», и Леночка осталась с отцом сама.

По вечерам он напивался «в стельку» и спал беспробудным сном. В один из таких вечеров, когда Леночка, дрожа от страха, лежала в темной спальне и никак не могла уснуть, в дверь настойчиво позвонили. Пойти и спросить «кто?» ей было страшно. Она стала звать папу, но тот не откликался. Тогда Леночка подумала, что, может, папа умер, а через несколько минут безответного зова она уже верила, что это на самом деле так. От ужаса Леночка стала уже не просто кричать, а истошно вопить: «Папа! Папа!» А тут в дверь снова зазвонили и затарабанили. Леночка забилась в угол кровати и заверещала тонко и испуганно, как загнанный зверек. Она будто по-настоящему видела, что за дверью стоят бандиты, которые воруют детей и делают с ними какие-то страшные гадости.

Соседи выбили дверь и ворвались в квартиру. Включили свет. Гавриловна кинулась к девочке:

— Лена, деточка, что с тобой? Что он тут с тобой делал?!

Ее муж, Максим Романович, сжимал в руках топор и озирался по сторонам. В дверном проеме маячила толстая сплетница тетя Зина с первого этажа.

Леночка ошалело обвела всех глазами, наконец, с трудом поняла, что это все же не бандиты, и выдавила из себя через силу:

— Он… УМЕР!!!

 

Через несколько дней папа не забрал ее из детского сада. Воспитательница безуспешно пыталась дозвониться ему на работу, а потом отвела Леночку к подъезду:

— Жди, папа, наверное, скоро придет.

Леночка ждала. Очень хотелось есть. И было стыдно, что кто-то увидит, как она сидит на ступеньках, будто брошенная бродячая собака. От жалости к себе она и впрямь начала поскуливать, как та самая собака. Подобрала ее в первом часу ночи Марья Гавриловна, вернувшаяся со второй смены.

— Все, будешь жить у нас, пока мать не выпишут. Завтра сходим к ней, договоримся.

Утром пошли в больницу. Леночка всю дорогу уговаривала Гавриловну, чтобы та про «вчера» не рассказывала. Мама плакала, просила врача, чтоб ее отпустили домой, но ей сказали, что лежать надо еще не меньше недели.

Всю неделю Леночка жила у Абрамовых. Отец сразу согласился отдать ее.

— Так и правда лучше будет. Она меня извела своими капризами, а мне работать надо. — И дал Гавриловне денег, чтоб дочь кормили.

Десятилетняя Анька, дочка Абрамовых, с которой Леночку укладывали спать, заталкивала ее под одеяло с головой:

— Давай, я буду мама, а ты — лялечка, которая еще не выродилась.

Под одеялом было душно и очень плохо пахло. Леночка пыталась «выродиться» как можно быстрее, но Анька не выпускала.

С тех пор и уже навсегда Леночка не могла укрываться с головой. Изнутри поднимался панический страх, горло перехватывал спазм, и она начинала задыхаться.

 

Весной в их город приезжала иностранная делегация из города-побратима. Встречали ее на вокзале «первые лица». Привезли духовой оркестр из местного Дома культуры. Отец готовился освещать событие лично. Но поезд опоздал на пару часов, и к прибытию важных гостей Михаил Иванович выполз из станционного буфета на перрон на четвереньках.

Утром вызвали в райком партии. Первый секретарь орал и брызгал слюной, грозил упечь за решетку как «антисоветчика», потом сел и устало заключил:

— Кончилось мое терпение. Пиши заявление.

Дома папа хорохорился:

— Я им покажу еще, кто тут антисоветчик. Позвоню Петру в Москву, он всех на место поставит!

Петр, старый папин друг, с которым они вместе учились в литературном институте, был теперь инструктором в ЦК партии и контролировал работу прессы. Дружбу старую не забывал и Михаила всегда поддерживал.

Через несколько дней дядя Петя приехал к Кузнецовым. Был он очень красивый. И добрый. Леночке привез куклу с закрывающимися глазами. А еще — кучу всяких вкусностей, про многие из которых девочка раньше даже не слышала.

Вечером родители сидели с гостем на кухне, а Леночку отправили спать. Но ей все равно было слышно, как дядя Петя говорил:

— Что ж ты, Мишка, творишь! Ведь ты настоящий! Талантище у тебя — десятерых писак выкроить можно. А ты его водкой заливаешь. Бросишь пить — заберу в Москву. В любую газету пойдешь, сам выбирай. С квартирой помогу. И Але твоей работу найдем.

Папа отвечал тихо. Леночке никак не удавалось разобрать слов. Ей очень хотелось, чтобы папа согласился, и они поехали в Москву, где есть Кремль и Мавзолей. И чтобы дядя Петя приходил к ним в гости. И чтоб ходить с мамой и папой в цирк и в зоопарк, где звери живут без клеток.

Леночка стала представлять, как они все вместе гуляют среди красивых высоких домов по чистеньким улицам, которые специальные машины каждый день моют щетками.

— Я пил, пью и пить буду!

Папин крик ударил по ушам, и Леночка поняла, что не видать им никакой Москвы.

Наутро дядя Петя уезжал. В дверях квартиры обернулся к маме: — Бросай его, Алечка. Хоть и друг он мне, скажу — толку с него уже не будет. А девчонку до психбольницы доведете. Смотри, какая она у вас дерганая, глаза на мокром месте.

Через месяц папа уехал работать в редакцию маленького городка. Дядя Петя сказал, что помогает ему последний раз. Мама с Леночкой не поехали.

 

Он изредка присылал дочке письма, написанные печатными буквами, чтобы та сама могла прочитать. Писал, что скоро обустроится и обязательно их с мамой увезет к себе. Маме он тоже писал, только про что — она не рассказывала. Леночка спросила, когда их папа заберет, а мама обняла ее и крепко прижала к себе:

— Сильно скучаешь?

Леночка почти не скучала. С мамой было хорошо. Они читали друг другу книжки, вместе готовили, по вечерам ходили гулять, а иногда — в кино. Летом еще купались на речке, которая текла прямо в городе.

А осенью Леночка пошла в школу. Ей купили портфель и нарядили в коричневое школьное платье и белый фартук. И мама вела ее за руку, и все было просто замечательно. Сосед, дядя Артур, сфотографировал ее с портфелем и букетом астр, и Леночка послала фотографию папе. Писать ему письма мама не запрещала, но предупреждала каждый раз:

— Пиши только о себе, про меня — ни слова. И не смей ничего у него просить.

 

Леночка только вернулась из школы и села обедать, когда в дверь позвонили:

— Доченька, открой, это папа.

Папа чмокнул Леночку в щеку:

— Мне надо вещи кое-какие забрать. Маму ждать не буду, у меня машина уйдет.

Он рылся в шкафу с одеждой, связывал веревками пачки книг, пересчитывал ложки и вилки. Все, что он собрал, уносили два чужих дяди, которые даже не поздоровались и ходили мимо Леночки, как мимо пустого места. Потом папа еще раз чмокнул ее и ушел, пообещав, что скоро напишет. В квартире было непривычно пусто, а нарядные половички, которые соткала и передала бабушка, стали затоптанными и грязными.

Бухгалтер из редакции сказала маме, что у папы теперь новая жена.

После этого письма стали приходить совсем редко: на Новый год, Восьмое марта да еще в день рождения. Затем — одни открытки.

Леночка все равно писала ему. И не жаловалась. И не просила. Только раз, в третьем классе, написала, что все дети катаются на лыжах, а ей покататься не на чем. Ответ пришел быстро. И Леночка с гордостью рассказывала всем во дворе, что папа уже купил и скоро передаст ей лыжи с настоящими ботинками, а не с веревочными креплениями. Потом ее всю зиму дразнили и спрашивали, где ж ее лыжи. И обзывали «брехлом поганым».

В двенадцать лет Лену отправили в туберкулезный санаторий. На целый год. Мама приезжала раз в месяц, потому что ездить было далеко и дорого. Лена написала отцу, где она. Ответное письмо было более, чем странным. Папа спрашивал: «Что случилось, уж не сломала ли ты ногу?» После этого Лена писать ему перестала.

 

В год окончания школы отец позвонил маме на работу. Спрашивал, как Лена учится и куда думает поступать. Чуть позже прислал дочери длинное письмо. Звал к себе в гости сразу после выпуска. Обещал помочь подготовиться к поступлению. Мама не отпускала. Но Лена все же упросила ее и поехала.

В маленьком домишке из проходной кухни и комнаты было жутко накурено. Папина жена, маленькое тощее существо с рябым лицом и одуванчиком «химии» на голове, не выпускала изо рта «Приму». У нее были тонкие губы и очень злые глаза. Она была вылитая Варвара, злая сестра доброго доктора Айболита из любимой в детстве книжки Чуковского. Лена так и звала ее про себя, а позже, сколько ни силилась, не могла вспомнить настоящего имени.

У Лены от дыма слезились глаза, а шестилетний Сашка и полуторагодовалая Верочка играли на полу, как ни в чем не бывало. Мальчонка присматривался к ней настороженно, а потом спросил:

— Ты что, еще и ночевать у нас будешь?

Позвали обедать. Варвара водрузила на стол супницу и все подавали ей тарелки. Лене она налила один половник, набрала второй, помедлила и… вылила его обратно в супницу.

Ком обиды подкатил к горлу, и стало совсем нечем дышать. «Тарелки супа пожалели! Мама бы последний кусочек отдала, а эти…» Лена отодвинула стул и выскочила во двор, из него — в заросший сад. Там упала на голую ржавую сетку старой кровати с железными спинками и разрыдалась в голос. Отец появился минут через пять:

— Иди в дом. Нечего меня перед соседями позорить.

На перроне отец тронул Лену за руку:

— Зря обижаешься. Никто тебе плохого не сделал. Как узнаешь точное расписание вступительных экзаменов, звони. Я возьму отпуск и приеду. Поговорю с кем надо. У меня такие связи! Поступишь.

Лена позвонила. Ждала. Он не приехал ни к первому экзамену, ни к последнему. Дома трубку не брал, а в редакции ответили, что Кузнецов в отпуске. Три экзамена сдала на пять, а на английском ей вкатили «трояк». При конкурсе двадцать шесть человек на место итоговых списков можно было не ждать.

Домой возвращаться было невыносимо стыдно, и Лена отнесла документы в первый попавшийся техникум. Отличников там принимали без экзаменов.

Студенткой университета Лена стала только через три года…

 

Третьекурсница Ленка вернулась с занятий в общагу в отличном настроении. Курсовую защитила «на ура», и половину зачетов автоматом поставили. По такому случаю, она раскололась на большую плитку «Бабаевского» и ела шоколадку на скамейке сквера, жмурясь от удовольствия и стараясь продлить его как можно дольше. Мысли, что такие непозволительные траты — преступление против собственной личности, решительно оставила «на потом».

На вахте ее окликнула дежурная:

— Кузнецова, тебе отец звонил.

— Не, теть Маша, ты что-то путаешь. У меня нет отца.

— Ну, не знаю. Назвался так. В пять часов перезвонит.

Тетя Маша не перепутала. В трубке раздался давно забытый, но, безусловно, кузнецовский голос:

— Леночка, доченька, это папа.

Ленка досадливо поморщилась: «Надо же, отыскал, вспомнил! И телефон нашел, «шерлок холмс».

— Я в больнице областной, в гастроэнтерологии. Мне так плохо. Приходи. И принеси мне покушать. Тут кормят отвратительно.

В комнате Ленка, костеря себя за мягкотелость, — выискалась сестра милосердия! — высыпала из кошелька жалкие остатки наличности. Заглянула в продуктовую тумбочку. Картошка еще осталась и масла постного чуток. Выжить можно.

Утром на последние деньги купила в буфете пакет кефира, пару творожных сырков, булочку, пачку печенья и поехала в больницу. Тогда там карантина не было еще.

Отец вышел с ней в коридор. Был он сильно постаревший, весь усохший, и глаза у него слезились. Про Ленкину жизнь ничего не спрашивал. Стал рассказывать, как сильно у него болит и как он эту боль представляет чужой и выгоняет в дальний угол палаты. И про соседа, который будит его по ночам, чтоб не храпел. Потом хвалился, что у него полно влиятельных друзей, которым стоит только позвонить, и все в больнице вокруг него запляшут.

А вечером позвонила Варвара. Она выговорила Ленке, что больному человеку нужны не творожки всякие, а куриный бульон из домашней курицы.

— У меня двое детей, я ездить не могу. Ты покупай все, что надо, а деньги я передам.

Ленка назанимала, где только можно. Она варила бульоны и каждый день после универа ехала в больницу и спускалась в ненавистный подвал. Потом Варвара требовала, чтобы она нашла доноров, потому что без крови не делали операцию. Ленке кровь сдавать было нельзя, и она упросила девчонок из общежития. Денег от Варвары так и не дождалась.

 

* * *

 

— Папа, я пришла.

Из-под одеяла спускалась вниз пластиковая трубка, и по ней в бутылку стекала черная муть. Ленка на трубку старалась не смотреть. Отец открыл глаза:

— Леночка, дочурка моя. Что б я без тебя делал! Врачи сказали, операцию вовремя сделали, и все страшное позади. Теперь все. Буду здоровый образ жизни вести: диета, пить-курить брошу.

Ленка присела на край кровати:

— Конечно, папа, молодец. Все так и будет.

Вчера лечащий врач зазвал ее в ординаторскую и сообщил, что у отца запущенный рак кишечника, и жить ему максимум год.

— Ему мы говорить не стали, сказали — стеноз, непроходимость.

Через неделю она привычно вошла в палату и увидела заправленную отцовскую койку. Сосед по палате приподнял голову:

— Вчера домой забрали. Жена за ним приехала, в аккурат, как ты ушла. Ох, и гангрена! Он позвонить тебе хотел, так не дала же! Сказала — некогда.

Отец позвонил через два дня. Просил не забывать его. Ленка звонила каждую неделю. Через месяц он уже бодро рассказывал, что все наладилось, и он хочет выйти на работу. Без курева только тяжело. Затем она долго не могла дозвониться. Когда, наконец, удалось, трубку взяла Варвара:

— Не надо нас беспокоить. Михаилу не о чем с тобой говорить. Помогла — спасибо. А теперь мы в твоих услугах больше не нуждаемся.

— Как?! — опешила Ленка.

— Никак не нуждаемся. Не звони сюда больше.

Ленка немного послушала, как стонут в трубке короткие гудки, потом очень бережно, как стеклянную, опустила ее на рычаг и повернулась к беззастенчиво греющей уши вахтерше:

— Ну вот, теть Маша. Говорила же я тебе, что нету у меня отца, а ты не верила. Нет, и не было. Никогда!

 

————————————————————————

Марина Васильевна Венделовская родилась в хуторе Остров Богучарского района Воронежской области. Окончила физический факультет Воронежского государственного университета. Работала во многих СМИ, департаменте СМИ Краснодарского края. Пу­бликовалась в коллективном сборнике «Распутье», журнале «Подъём». Живет в селе Новая Калитва Россошанского района.