Над серебряным долом

Сергей Луценко

 

* * *

 

Потревожив уснувший ковыль,

Ночь взмахнула подолом.

Занимается звездная пыль

Над серебряным долом.

 

О, судьба вековая! Не ты ль

Шепчешь мне о бездонном?

Занимается звездная пыль

По-над домом и Доном…

 

И осталось — в истоме ночной,

Не жалея гортани,

Подышать этой пылью родной

До потери сознанья,

 

И вдруг встать — и взглянуть в полный рост

На донское теченье

И кипящими сгустками звезд

Смыть свое отраженье…

 

* * *

 

Заросли тропинки детства,

Заросли густой травой.

Никуда теперь не деться

От полыни горевой.

 

Где сосны певучий росщеп?

Где прибрежные кусты?

Я уже почти на ощупь

Нахожу свои следы.

 

Нет нужды гадать на скосе,

Все известно наперед:

Год-другой — и время вовсе

До пылинки их сотрет.

 

Только память-недотрога,

Пробираясь по лучу,

Скажет: «Здесь была дорога…» —

И я плакать захочу.

 

Слез былое не увидит,

Не вздохнет на склоне дня,

И никто встречать не выйдет

Заплутавшего меня…

 

Федор Григорьев

 

Троица

 

Деду,

Федору Павловичу Григорьеву

 

Злой декабрь. На экране крохотном —

Бесконечный идет балет.

Дед в слезах: «Без Климента — плохо нам…»

Помню точно, что мне — семь лет.

 

Ночью — снег, и наутро домик наш

Занесен под самый конек!

Проводов обрыв — до Тамбова аж;

Отдыхает школьный звонок…

 

На расчистку — мужицкой троицей:

Дед, отец и я, суетной:

«Ничего, Федюшок, отроемся,

Откопаемся, — не впервой!»

 

Так всегда: то Чернобыль вскроется,

То упадок сил мировой…

«Ничего, мужики, отроемся,

Откопаемся, — не впервой!»

 

Отдохнувшие ли, усталые, —

Покумекают головой,

И лопатою пятипалою,

То есть, попросту — пятерней,

 

Разгребут, забутят, отстроятся,

Вспашут зябь и засеют клин.

Хоть и грешная, все же — троица:

Рабы Божьи

Дед, и отец, и сын…

 

Последний солдат

 

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат…

                                    С. Орлов

 

Забыв бомбежки и пальбу,

В избе, в углу переднем,

Лежит солдат в простом гробу,

Известный и… последний.

 

Судьба давала имена:

Федот, Козьма, Ероха…

На кухне слезы льет страна

И в трауре эпоха.

 

А в головах, как перст — один,

Сошедший в мир с медали,

В лицо покойного глядит

Старик. Верховный. Сталин.

 

Вставай, солдат! Солдат, в ружье!

Последних — не хоронят:

Мы имя высвятим твое

В небесном Пантеоне!

 

Открыл глаза и встал солдат —

Егор, Демьян, Митроха…

И с ним плечо в плечо стоят

Судьба. Страна. Эпоха.

 

Юрий Силантьев

 

ПОХОРОНЫ ВЕТЕРАНА

 

                              Отцу — посмертно…

 

Полковника везли не на лафете, —

несли через поселок на плечах…

И обдувал июльский знойный ветер

сосновый гроб в чехле из кумача.

 

Отдельно — впереди — несли медали

и ордена за взятье городов…

Он не хотел, чтоб с ним их зарывали, —

он не хотел кладбищенских воров!

 

Стенал оркестр — пять музыкантов местных,

из меди выдувающих шедевр.

Шли провожающие позади оркестра, —

и каждый будто в пустоту глядел…

 

А там — уже распахнуты ворота.

И у могилы — ветеранов горсть.

И к крышке гроба приложивши, кто-то

старательно вбивал в фуражку гвоздь.

 

За взвод почетный — три милиционера, —

из пистолетов дали залп тройной…

И опустили в землю офицера, —

в стране нелепой, горькой… но родной!

 

РОТА

Окопная легенда

 

А у роты был веселый запев,

средний возраст у нее — двадцать лет.

Молодая, едет рота теперь

в батальон свой по российской земле…

 

Вот приехали туда, где война.

Пулеметы берегут мост чужой.

А нужна главштабу та сторона!

Нужен мост. И не поспоришь с судьбой.

 

Батальон уж поредел на войне.

Значит, рота — как подарок судьбы…

И рассказ пора заканчивать мне,

чтоб успеть, покуда я не убит.

 

Встала рота под огнем в полный рост —

накачал ее спиртягой комбат, —

и пошла на этот проклятый мост!

И пошла!.. И не вернулась назад.

 

Только это, пацаны, не конец…

Говорят, что в подмосковном селе

с пьяных глаз комбат отмерил свинец —

и ушел в слезах за ротою вслед…

 

Рита Одинокова

 

ДОМИК, ГДЕ ЖИВУТ

ВОСПОМИНАНИЯ

 

Посвящаю моим защитникам —

дедушке, бабушке, маме,

дяде Саше и Сереже Скалиновым

 

Домик, где живут воспоминания

Под дощатым низким потолком.

Блинчики пузырчатые мамины

С маслом и горячим молоком.

 

Перекинут день на перекладине

Фартуком, что отдохнуть бы рад.

Чашка, на которой виноградины

Зреют сорок девять лет подряд.

 

В зеркале комода допотопного

Отражаясь, изредка пройдут —

Дедушка — обнять меня заботливо,

Бабушка — порядок чтобы тут!

 

Чай под полотенечком настоян,

Улочка за окнами в снегу.

И тепло давно уж не печное,

А трубу никак не уберу.

 

Так спокойней лютою зимою,

Верно под защитой чьей-то здесь…

Словно дом невидимой рукою

Держится за краешек небес.

 

* * *

 

О, жизнь! Пугает холодность твоя,

И ветер безразличья беспощадный.

В морозном откровенье ноября

Отсчет обратный…

 

Мир изо льда, и жизнь моя из льда.

И в горле ком сжимает туже, туже.

Не страшен путь в пустое Никуда,

А мысль страшна — что уж никто не нужен.

 

Лишь память… Навсегда, как мать в окне,

Вздохнув устало, перекрестит в спину.

Не думай, мама, плохо обо мне,

Я этот мир жестокий не покину.

 

Останусь я тутовником в саду,

И книжкой с красным зонтиком на стуле.

Я смехом внучки снова в жизнь войду

В каком-нибудь июле…

 

Алексей Шаповалов

 

* * *

 

А дождь хлестал… И молния рвала

Земли ночную черную рубаху.

И прятались во ржи перепела,

От грома натерпевшись вволю страха.

 

Смешалось все: и туч тяжелый вал,

И лес вдали, и поле за рекою.

И ветер разъяренный налетал,

Все рвал и мял холодною рукою.

 

И вымокли седины ковыля.

И с громом гром опять сшибались лбами.

И влагу запыленная земля

Ловила воспаленными губами.

 

Вдруг стихло все. Деревья, чуть дыша,

Прислушивались к ветра дуновенью.

Надолго ли? И дрогнула душа,

В миг тишины, найдя успокоенье.

 

* * *

 

Верни мой день. Я больше не хочу

Жить в тишине березового рая.

Здесь листья, безмятежно умирая,

Неслышно прикасаются к плечу.

 

Здесь я не твой в плену чужих огней,

И тусклый свет мои тревожит окна.

От слез и лжи давным-давно поблекла

Былая свежесть памяти моей.

 

Здесь на закате каждый куст в крови.

Продрогший лес смятением охвачен.

Верни мой день, в котором нет любви,

А день любви и так сполна оплачен.