«Лёва — классик…»

Прошлый век. Середина семидесятых. Воронеж.

Автор этих строк — еще не утративший юношеской восторженности перед жизнью студент-старшекурскник юрфака ВГУ. И восторженность эта подпитывается вовсе не мечтами о блистательной карьере на юридической стезе. В университете из насмешливо-неловкого школьного умения писать одноклассницам на уроках «в альбом» всякие рифмованные глупости вдруг выросло тревожное, томящее душу невысказанностью чувство к имени, которое вчера еще так мало мне говорило: «Поэзия». И, конечно, я попытался это чувство тут же выразить, как все безнадежно влюбленные. Получалось плохо: смыслы-образы расплывались по белому туману бумаги вкривь и вкось. Но тогда это было еще только моей смутной догадкой: для большого чувства нет на свете ничего вернее и надежнее безнадежных дел.

Через пару лет учебы несколько моих, как говорили в старину, «пиес» появились в курсовой стенгазете «Аргус» и вызывали не только колко-насмешливые отклики. Нужно было делать следующий шаг. И я, в делах такого рода стеснительный до немоты, решился…

По коридору главного корпуса, где размещалась редакция газеты «Воронежский университет», шел я на тяжелых ногах в смятении и сомнениях. Дверь редакции оказалась приоткрытой, в комнате, вперебив, звучали молодые веселые голоса. Это и решило дело. Я вошел. Несколько парней, ненамного меня старше, увлеченно говорили о поэзии, возможно, обсуждали материалы для очередного ежегодного спецвыпуска «День поэзии ВГУ». Боясь помешать, я стоял в сторонке и слушал. Цитировали стихи, называли имена авторов. Услышалось и уже хорошо знакомое мне имя — Лев Коськов. Как аргумент, отметающий всякие сомнения, прозвучало чье-то короткое резюме: «Лева — классик…»

Я стоял молча, удивленный и взволнованный. Столь высокое и ответственное определение было адресовано поэту, у которого не то что книжки, но и весомых журнальных публикаций еще не случилось. Оно было неожиданным, но, если отбросить литературные условности, абсолютно точным, будто взвешенным на аптекарских весах. Как же я сам не догадался!

И, возникнув ниоткуда, будто скользнув неслышно с горних высот, снова и снова через всю жизнь звучал для меня в торжественной тишине этот негромкий, но исполненный несокрушимой поэтической силы голос:

Когда в столице главные часы

Широкогласно объявляют полночь

И за ударом следует удар,

Я чувствую и плотью и душою,

Как бронза колокольная дрожит

И время расплывается кругами.

Те счастливые годы, где еще не одураченные злобными временщиками советские люди и выстоявшая в страшной войне общая наша страна были единым целым, мечены для меня не расхожими виршами «оттепельных» эстрадных кумиров, а редкими публикациями моего скромного земляка. Я выискивал их в той же университетской многотиражке, в областных воронежских газетах, в московских альманахах «Поэзия» и «Родники». Стихи Льва Коськова, напрочь лишенные ложного пафоса и самолюбования, написанные простыми «букварными» словами, умели почему-то тронуть в душе извечно-потаенное, окликали неизреченно-светлое, оставались в памяти на долгие годы. Сколько раз потом, провожая взглядом только что отшумевшую, с сиреневым отсветом понизу уходящую грозу, я повторял про себя эти тихие строки:

Дождь перестал, и на сердце светлей.

Гроза уходит облаком лиловым.

Блаженно-горький запах тополей

Не передать ни музыкой, ни словом.

Слова бессильны. Лучше промолчать,

Делить с листами поровну блистанье,

И горьким их дыханием дышать,

И влажное их слушать лепетанье…

А это уже из другого времени года, но из того же, поныне оставшегося для меня молодым жизненного времени:

Огромной створкой перламутра

Уже давно, уже давно

Смеется и блистает утро

Во все морозное окно.

И даже осень там умеет подать «свой тонкий и бодрящий воздух», а не только «грусть редеющей аллеи».

Погаснет чуткая вода.

И будет, остро голубея,

Легко блистать Кассиопея,

Пять звезд заветных — как тогда…

Как длинны порой в своей тягостной обыденности дни и как быстро проходят годы! «А там, глядишь, и жизнь на переломе». Поэт, любящий «следить метаморфозы», все чаще оглядывается назад: то ли переоценивая, то ли подтверждая главные поэтические и жизненные ценности.

Все гораздо проще стало,

И вечерние снега

Не сравню я, как бывало,

С балеринами Дега.

Впрочем, сомневаться не приходится: ценности эти — подлинные, единственные, переоценке не подлежат:

…В этой снежной тишине

Почему-то, почему-то

Снова видишься ты мне —

Юной, робкой и влюбленной —

И, как много лет назад,

Рукавичкою зеленой

Машешь мне сквозь снегопад…

Стихотворение это я прочел весной 1973 года в выпуске университетского «Дня поэзии». Потом оно было напечатано в журнале «Юность», вошло в изданную журналом антологию, стало, что называется, хрестоматийным. Но это уже иная, публичная сторона творчества. А я все еще помню то благодарно-щемящее чувство первого прочтения. И многие годы — да сколько же? неужто полвека? — в любом задумчивом вечернем снегопаде вдруг проступает, видится мне эта зеленая рукавичка, робко и влюблено машущая «сквозь».

Первоначальное наше знакомство с Коськовым — мимолетное, шапочное — случилось в памятном для меня 1976 году, весной, на Дне поэзии ВГУ. Тогда я, молодой-зеленый, каким-то непостижимо счастливым образом оказался на сцене актового зала ВГУ вместе с поэтами известными, в том числе московскими. В зале свободных мест нет, молодые любители поэзии стоят в проходах, сидят на подоконниках. Понятно, что у меня, впервые выступающего на публике, поджилки дрожат. Что сказал тогда Коськов, не помню, но какое-то общение — невольное: мы сидели почти рядом — было. В моем архиве сохранился номер университетской многотиражки, в котором рассказывается о прошедшем XX Дне поэзии. На фото, сопровождающем репортаж, вытянувшийся в струнку автор этих строк читает стихи, а в двух шагах от него, гордо откинув голову, сидит на стуле невозмутимый герой этих заметок.

Наше сближение с Львом Коськовым случилось только «век спустя», уже в нулевые годы века двадцать первого. Способствовал этому известный критик и литературовед В.М. Акаткин, много сделавший для того, чтобы мы оба не потерялись в суровом литературном мире, были услышаны, нашли своего читателя. Чувствуя наше творческое родство, Виктор Михайлович ненавязчиво, но настойчиво (он умеет!) «подталкивал» нас друг к другу. И это его дружеское участие принесло свои плоды.

Когда это произошло, я бы теперь уже и не вспомнил, но помогло письмо Льва Коськова. Оно датировано 4 марта 2004 года. Позволю себе небольшую выдержку из него:

«Глубокоуважаемый Александр Гаврилович.

Дорогой Саша.

Спасибо за книгу. (Речь идет о вышедшем у меня в 2003 году сборнике стихов «Еще цветет кипрей». — А.Н.) Ее я получил от Акаткина 23-го февраля. Затем я выдержал намеренную паузу и по выяснении обстоятельств пишу.

…Несмотря на наше достаточное несходство, в наших стихах, нахожу я, есть довольно много общего: созерцательность, одиночество, природа (natura naturans), осень, мысли, чувства, настроения, а иной раз — словечки, словосочетания… Не в зодиакальной ли позиции тут дело? Наши дни рождения разделены метой Нового года. Думаю обо всем этом. А также о некотором ином…

Новые стихи, ежели они имеются, готов — по их прочтении — принять в лоно “Воронежской недели”.

Еще раз спасибо.

С пожеланием удачи, Л. Коськов.

P.S. Привет от Виктора Михайловича»

Одновременно с этим письмом я получил от Коськова его книгу «Стихотворения». Не любящим пафоса даже в этом специфическом жанре автором она подписана так: «Александру Нестругину. Дар ответный. 4 марта 2004 года». Год спустя, 23 января 2005 года, Лев подарил мне свою новую книгу «Благодарение». С надписью столь же лаконичной, но — заметно — на несколько градусов потеплевшей: «Александру Нестругину. Привет и рукопожатие».

Книга эта стоит у меня на ближней полке, среди самых необходимых. Перечитывая ее, я всегда задерживаю взгляд на фотографии автора. На ней Лев — еще молодой и, как бы это странно ни прозвучало, очень на себя, именно на себя похожий. С усами, которые нужны ему, кажется, только для того, чтобы скрыть чуть тронувшую губы улыбку. Но разве можно за чем-то внешним скрыть душевную, жизненную и творческую суть человека? Здесь она вся в выражении лица, во взгляде. Поэт смотрит вроде бы чуть в сторону, но не мимо; в глазах — и добрая лукавинка, и созерцательная задумчивость, и ум — живой, не самим собой, любимым, живущий, не в себе самом запертый…

Коськов на людях держался строго, что называется, застегнутым на все пуговицы: офицерская выправка, голова слегка откинута назад, взгляд внимательный, веский — знающего себе цену человека. Какое уж тут амикошонство — «Лев Константинович», «Вы» — и никак иначе. И только потом, через годы — «Лева», совершенно естественное, как с ровесником, «ты», теплый, с лукавинкой, взгляд, согретая добрым юмором товарищеская речь.

Для тех, кто его мало знал, такая вот «юморная» его черточка порой оказывалась неожиданной. Как, например, для моей жены Веры, впервые увидевшей Льва Коськова в 2006 году на моем творческом вечере в Центральном филиале Российской академии правосудия. В зале мы тогда сидели все трое в первом ряду. Когда меня выдернули на сцену и я, стараясь найти верный тон общения с многочисленной публикой, начал что-то потерянно бормотать, Вера не могла скрыть волнения: муж все-таки, жалко! Лев, наклонившись, шепотом принялся ее успокаивать — дескать, ничего страшного, каждый поэт должен пережить испытание публикой.

— А Вы тоже пишите стихи? — вдруг развернул он тему.

— Нет, что вы! — испуганно открестилась жена, впервые попавшая в общество столь значимых творческих личностей, о которых так много была наслышана.

И Коськов, глядя на нее с очень серьезной миной, смеясь одними глазами, обозначил крестное знамение и произнес прочувствованно:

— Слава тебе Господи!

Смешливая супружница моя от неожиданности — ведь вроде такой важный, значительный поэт! — едва не расхохоталась. И по сию пору эпизод этот вспоминает с удовольствием…

Особо следует отметить, что Лев многие годы вел поэтическую страницу в газете «Воронежская неделя». Сам он в одном из писем ко мне отзывался об этом с юмором: «…где я почти аж десять лет — не стану набивать себе цену! — пришей кобыле хвост на общественных началах… Можно считать это блажью пенсионера…»

Потом к этой «блажи» прибавился еще и еженедельник «Труд — Черноземье» («Труд-7»). «Блажь» эта дорогого стоила: газетными публикациями, под которыми стояло «Рубрику ведет поэт Лев Коськов», воронежские литераторы гордились не меньше, чем подборками в толстых журналах. К работе своей Коськов относился очень ответственно. Тщательно отбирал стихи, вел переписку с авторами, встречался с ними, знал о них многое, даже то, чем увлекаются в свободное от покорения Парнаса время.

Подтверждением тому могут служить строки, которые он написал мне в 2005 году:

«Дорогой Саша, давненько получил я твое письмо — и ответ до сих пор за мной. Виноват!

Нынче могу сказать внятно: наблюдай за газетой “Труд-7”. Это еженедельник в стандартном формате А-3. В региональном вкладыше идут твои стихи в паре с Инной Чернышевой… Твоей напарнице 36 лет… Для тебя отдельной фразой добавлю: рыбачка». Помню, я тогда улыбнулся, читая письмо: «Однако повезло же мне с напарницей — наш человек!» Хотя, конечно, в куда большей степени повезло мне с человеком, эти строки написавшим…

Льва Коськова вряд ли можно назвать баловнем поэтической судьбы. Да, в молодости он публиковался в московских изданиях, куда пробиться провинциальному автору в те времена было непросто. Но книга в столице так и не вышла, хотя вроде бы стояла уже в плане издательства «Современник». И в Воронеже дела издательские складывались отнюдь не блестяще. «Кассиопея», тоненькая, на тетрадочных скрепках, «кассетная» книжка вышла в Центрально-Черноземном издательстве только в 1978 году. А «Ветвь», в издательской аннотации представленная как «первый стихотворный сборник Л. Коськова», случилась уже на излете благополучных советских времен, в 1986 году. Мягкая обложка, бумага «типографская № 3» — невзрачная, серо-желтая какая-то. И ровно сорок пять страниц — к сорокапятилетию автора. Правда, в рецензентах — А.В. Жигулин и В.М. Акаткин. Имена столь весомые, что сами по себе — и рекомендация, и аннотация; но ведь поздно, поздно!

Конечно, поэт не сломался, не тот характер, но и бесследно все это не прошло. И сдается мне, что не одним только возрастным остыванием объясняются нотки горечи и разочарования, которые слишком явственны и в его поздних лирических стихотворениях, и в целом цикле (условном) стихов иронических, а то и эпиграммно-саркастических, едких и колких.

Следующая книга «Стихотворения», увидевшая свет в основном благодаря энергии и дружескому участию Виктора Михайловича Акаткина (составление, вступительная статья), вышла у Льва Коськова только в 2000 году. И тираж этого издания, случившегося к шестидесятилетию одного из самых талантливых воронежских поэтов конца XX века, впечатляет со знаком «минус» — 150 экземпляров…

Все это, конечно же, широкой читательской известности никак не способствовало. А «подавать» себя Коськов не умел и не хотел. Очень был в таких делах щепетилен. Показательно в этом смысле стихотворение «Тот день поэзии прошел в особом роде…». Оно, что не характерно для Л. Коськова, длинное, сюжетно-репортажное, но очень важное с точки зрения понимания жизненно-творческих максим автора. «Тогда мы выступленье на заводе / в обеденный давали перерыв», — дает вводную автор. «…Комбинезоны, ватники, спецовки, / нехитрая закуска на столах». Короче, «сидел профкомом согнанный народ, / кефиром запивая бутерброд». Но народ — серьезный, рабочий, умеющий делать дело. А тут — «слова, слова, слова».

Пока в устах свободный реял стих,

Я слушателей наблюдал своих

И видел в людях чувство превосходства,

Достоинство, а в общем — благородство.

«Ведь это не взаправду, а шутя,

Пускай его — потешится дитя».

А для молодого поэта Коськова, который потом долгие годы представлял в «искусствах» именно трудовой народ (разнорабочий, слесарь), все это оказалось более чем всерьез.

И с той поры прошло немало лет.

Иные дни, иные эпизоды.

Но этот почему-то не забыт.

Он вечно молод, и меня сквозь годы,

Как уголь, жжет тяжелый старый стыд.

Когда я прочитал это стихотворение Коськова, далекое от его поистине классического стиля и слога, от столь привычных его перу философии и антики, теней Вергилия и Катулла, во мне многое тогда отозвалось — сугубо личное. Вспомнилось, как нагрянувшие однажды в Петропавловку по линии Бюро пропаганды художественной литературы известные поэты липчанин Иван Завражин и воронежец Виктор Поляков уговорили и меня, молодого местного виршеплета, выступить вместе с ними перед строителями в СМУ. В полутемном зале — все тот же «профкомом согнанный народ», уже отпахавший полный рабочий день. Какая уж тут поэзия, до нее ли! В зале шумок, перешептывания. Оставленный «на десерт», прочитал я тогда, запинаясь и краснея, одно коротенькое стихотворение и бочком-бочком — поскорее на улицу, за ворота. А сухоту в горле, стыд, неловкость от ощущения нелепой, никому не нужной «игры в литературу» до сих пор помню.

Может быть, именно это понимание, это ощущение неловкости от возгордившегося собой слова, меряющегося ростом с настоящим практическим делом и даже не стыдящего при этом привстать на цыпочки, нас с Коськовым и сблизило, кроме самих наших стихов, конечно.

Друзьями мы не были, просто, как иногда говорят, «знались». Слишком многое нас различало: возраст, круг общения, отношение к некоторым фигурам литературного мира, да и, наконец, расстояние: где Воронеж — и где потерянная Богом в донских степях Петропавловка. Так что свидетельствую я нынче не по праву друга, которому трудно быть вполне объективным, а по праву современника. И теперь, многое на своем литературном веку повидав, думаю, что слова, вынесенные в заголовок этих заметок, вовсе не легковесные эмоции, не перехлест «на молодых дрожжах» — констатация факта…

 

Александр НЕСТРУГИН