Ящик соли

Посвящаю моему папе —

Бережному Анатолию Тимофеевичу

Последний год оккупации был особенно трудным. Фашистов гнали лютой зимой, снега было много так, что засыпаны были хаты по окна, а какие пониже и поплоше — вообще по самую стреху. И морозы жгучие были, что нос из дома не высунешь. А может, это так просто казалось мальчонкам. И сугробы большие, и морозы лютые — многое в детстве кажется огромным и непонятным.

Лешке было 13 лет, Ваське — 11. Они были старшими в семье. Кроме них в хате было еще трое детей: ползал по полу крикливый Вовик, тыкал пальчиком в потрепанную детскую книжку четырехлетний умник Толик, а на кухне хозяйничала шестилетняя Клавочка.

Отец их Тимофей погиб в первый месяц войны, не начав даже воевать. Грузовик, в котором он ехал на фронт, фашисты разбомбили. Никто не остался в живых. Было обидно погибнуть, даже не подержав автомат в руках. Но война иногда устраивала такие повороты, что диву даешься.

«Может, так и надо, — часто думала жена Татьяна. — Не гнил в окопах, не мучился от страшных ран в прифронтовом госпитале да не страдал в немецком плену от побоев и унижений. Бог уготовал ему другую, более легкую, мгновенную смерть. Такая, видно, у него судьба, а от нее, как известно, не уйдешь».

Плакала она часто в чулане, вытирала фартуком глаза насухо, чтобы дети не видели, но от этого глаза становились еще более влажными, красными и воспаленными.

Лешка все понимал, жалел мать, часто хотел обнять ее, уткнуться носом в теплый живот и разреветься в голос, но был от природы тихим и скромным, не способным на такой порыв. Татьяна тоже была выдержана и строга, не позволяла себе при детях плакать и причитать. Она была родом из крепкой кулацкой семьи, воспитывалась жестко и беспощадно, без сантиментов. Детей своих тоже держала в строгости, не баловала, даже младших, хотя любила всех без памяти. С ними жил еще дедушка Игнат. Он служил при храме «ктитарем», как говорили в поселке.

Татьяна всегда была занята в огороде. С ранней весны до поздней осени мелькала ее цветастая юбка то в картофельной ботве, то в помидорных зарослях, то на капустных грядках. Со скотиной управлялась. Держала корову, поросят да курочек-уточек. Ее главная забота была — накормить ораву детишек. До оккупации и после нее бегала в госпиталь смотреть за ранеными. Благо больница, где был расположен госпиталь, была рядом. А вот в оккупацию сидела тихо, никуда не ходила, чтобы не попадаться на глаза мадьярам да приспешникам их — полицаям.

Голодно было в эту зиму. Живность всю порезали да съели еще в начале зимы, осталось немного картошки, сала да молочка от коровы. Корова тоже голодала, и молока было мало, вот-вот кончится. Лешка с Васькой все понимали, терпели как могли. А вот младшие — Толик и Клавочка — постоянно бегали на кухню и распахивали дверцы стола в надежде найти что-то съестное. Стол смастерил Тимофей перед уходом на фронт. Красивый был стол, большой и вместительный. Но сейчас кроме мисок и кружек в нем ничего не было. Даже пахло не едой, а свежими деревянными стружками.

Немудреную еду, которую мать могла приготовить — из разбавленного молока с черным хлебом, или толченую вместе с кожурой и свеклой картошку, или похлебку из чего-то непонятного с маленькими кусочками жареного сала, припрятанного на «черный день», — съедали мгновенно. Долго облизывали миски и деревянные ложки. Хлеб дедушка запирал на ключ в маленьком сундучке, в чулане. Можно было и не запирать. Старшие мальчишки могли свободно открыть замок материнской шпилькой, но они никогда так не делали — не потому, что боялись строгих деда и матери, просто было стыдно воровать у самих себя же. Настоящий праздник был в доме, когда по большим церковным праздникам дед приносил просвирки. Их ели долго, маленькими кусочками откусывая пресное тесто. Так было вкусно!

Старшие братья часто пропадали на улице дотемна, несмотря на мороз и ветер. Прибегали вечером в снегу, обледенелые, мокрые, разгоряченные и бессильно падали на лавку. Часто они даже не могли сами раздеться и, схватив кусок хлеба, жадно прожевав его, тут же засыпали. Клавочка с трудом раздевала их, снимала мокрые валенки, а мать укладывала ребят на теплую печь.

Пронырливые мальчишки рыскали по всей округе целыми днями. Все примечали, искали хоть какую-нибудь возможность найти для семьи пропитание. Однажды они набрели на заброшенный склад. Фашисты только что ушли, еще даже дверь не замело снегом. Дверь была не заперта, замок валялся рядом на снегу. Удирали от наших танков в ужасе и забирали что могли унести. Может быть, что-то оставили, забыли в спешке? Но склад был пуст. Кругом валялись разбитые ящики, пустые коробки, железные скобы, солома да желтая промасленная бумага.

Ребята ходили по заброшенному складу, пиная промерзшим валенком все, что попадалось под ноги. И вдруг Васькина нога больно ударилась о какой-то твердый предмет. Хлопцы быстренько разгребли мусор и… о чудо! Деревянный ящик, скрепленный блестящими железными скобами, забытый! Они попробовали его поднять — ящик был очень тяжелый. Что же там внутри?

Из ящика торчали куски промасленной бумаги, такой бумагой обычно перекладывают железные банки, чтобы не заржавели. Склад был продовольственный, значит, в ящиках точно что-то съестное. Может, каша какая с мясом, а может, тушенка, но было бы лучше, если бы это было сгущенное молоко.

Ящик оказался очень тщательно упакован железными скобами и забит большими гвоздями. Открыть его и узнать, что там внутри, можно было только дома. Мальчишки от радости пустились в пляс. Какая удача! Радостно было не столько от того, что они наконец наполнят свои голодные желудки чем-то вкусным. Радовались они тому, что помогут матери, что они добытчики теперь!

Ящик был очень тяжелый, но братья тащили его до двери быстро и легко. Потом силы закончились. За дверью, на улице стало труднее. Ящик утопал в снегу и совсем не хотел двигаться. Мальчишки толкали его сзади, тянули спереди за железные скобы. На месте!

— Давай возьмем сани, Леша, — предложил Васька.

— Ящик сторожи, а я сбегаю! — Лешка метнулся к дому.

Васька засыпал ящик снегом, чтобы никто не увидел их богатство и не попытался забрать. Прыгал вокруг и приплясывал, пытаясь согреться. Леша долго не возвращался. Брат даже стал беспокоиться.

— Мать задержала, велела воды принести да выругала, что мотаемся до темна на морозе. Еле удрал!

— Ну, грузи.

Ящик с трудом погрузили на сани и поволокли во двор. Решили открыть его в сарае, чтобы мать не видела. Хотели принести одну баночку тушенки, посмотреть, как все обрадуются, а потом уже показывать весь ящик.

Огромная, как этот ящик, гордость и такая же радость распирала их маленькие сердечки. Мы — добытчики! Мы — кормильцы!

После часа упорных усилий доски поддались, и ящик открылся. Братья осторожно подняли промасленную бумагу…

Столько надежд и радостных ожиданий мгновенно улетучились.

В ящике сверкали в лунном свете кристаллики соли. В сарай зашла мать, увидела заплаканные глаза «добытчиков» и сразу все поняла.

— Соль тоже в хозяйстве сгодится, — крупная слеза скатилась на красные натруженные руки. — Добытчики вы мои…

Четырехлетний умник Толик стал впоследствии моим отцом. Он рассказывал мне: «Только и помню из военного голодного детства, как открываю я дверцы нашего большого красивого стола в надежде найти хоть какой-нибудь кусочек хлеба, а там кроме большого ящика соли — ни-че-го».

ЗАСНЕЖЕННАЯ ЛАВКА

Стояла такая ночь! Мороз трещал как никогда. Луна освещала весь хутор, и казалось, от ее холодного серебряного света спрятаться было невозможно. Снегом замело все: и хату по самые окна, и ветхие сарайчики, и старый овин, где давно уже не было овец. Курятник — и тот едва выглядывал растерзанной своей крышей из-под сугроба. И эта страшная лавчонка была почти полностью заметена и стояла еще не виноватая ни в чем, бесстыдно оголив свой краешек.

Мальчонка лет семи — Тишка, спавший на печи крайним, — услышал какой-то шорох, слабый стон и тяжелые шаги отца. Свесив голову с печки, он увидел, что отец несет что-то большое и несуразное к входной двери. Тихонько, чтобы не разбудить многочисленное семейство, сполз Тишка с еще теплых кирпичей печи и голыми ножками своими, на цыпочках, затаив дыхание, пошел за отцом. Отец и помыслить не мог, что следит за ним пара хитрых мальчишеских глаз.

Этот год выдался особенно голодным. Детей в семье прибавлялось, а достаток утекал, будто сквозь дырявое мамкино решето. Помещик жил в Петербурге, жаловаться было некому, а старый хромой приказчик забирал по осени все, что попадалось ему на глаза. Ходил по хуторам и селу, тыкая палкой всюду. Даже под пол забирался, чтобы опустошить все до ниточки. Оставлял только сено, картошку да немного зерна для посадки на весну. Уж и прятали от него зерно, даже в землю закапывали, да он везде находил и еще пуще прежнего зверствовал.

«Уж будет скоро вам конец, — шептались мужики в селах. — Слышали, что столица поднимается? Сам поп Гапон повел народ к царю!»

Да только в хуторах жизнь так и шла своим чередом.

Бабка померла еще летом, хоть и не старая совсем была, да надорвалась от тяжкого труда. К Ильину дню похоронили. Дед долго плакал, часто ходил на могилку, будто предчувствовал беду. А к концу осени совсем слег. Руки-ноги отказали, речь отнялась. День и ночь лежал на лавке за дверью. Только и мог что мычать тихонько да глазами своими непонятного цвета, то ли голубыми, то ли зелеными, водить по сторонам.

— Уж когда его бог приберет?.. — ворчала вечно беременная мать. — Обиходь его, корми, а мне детям-то дать нечего, с голоду пухнуть скоро будут.

— Приберет, приберет! Недолго ждать осталось, — отвечал отец. — Слаб совсем дед.

Слушал эти речи дед Мишка, что-то мычал, да глаза его бесцветные наполнялись слезами, и слезы эти все текли и текли, оставляя на ветхом лоскутном одеяльце мокрые пятна.

Вспоминал он свою Марфушу, жену любимую. Огонь была баба! Танцевать любила, петь — лучше нее на селе не было певуньи. Так приворожили Мишку глаза ее зеленые да тугая рыжая коса. Бывало, распустит Марфа косу эту, расчешет волосы деревянным гребнем, тряхнет головой и будто золотом горницу засыплет. А до работы жадная была! Огород ее первый в деревне зеленел раннею рассадою, на сенокосе не было ей равных. А какие пироги пекла! Будто из ничего, а вырастали они в печи с крепкую мужскую ладонь. Особенно он любил ее пирог с капустой. А уж ласкала она его как! Об этом он старался не вспоминать, чтобы сердце совсем не разорвалось на части. Поэтому и прожила Марфа недолго, что все делала в полную силу — и любила, и работала, и плясала. Детишки только у них рождались хиленькие и болезненные — дольше 3-5 лет не жили. Один вот Митрофан и остался. Женили его, столярному ремеслу обучили, внуков дождались. С ним век свой доживать и придется. Доживать… придется, а слезы все текли и текли…

Холодный пол жег пятки, но Тишке очень уж хотелось узнать, что понес отец на улицу на такой жуткий мороз.

Митрофан даже не обул валенки, так босой и понес поклажу к лавке. Положил на нее деда Мишку: старательно выпрямил ноги и скрюченные руки и быстро побежал к хате, будто боясь оглянуться и не понимая еще толком, что натворил.

Тишка еле успел спрятаться за дверь и еще долго смотрел в окно на щуплую фигурку деда Мишки в сером застиранном исподнем, лежавшем на лавке. Дед не шевелился, не мычал, и только слезы тусклыми бусинками сыпались из его голубых глаз. Да, точно! Голубые были у деда глаза. Теперь они стали синими и стеклянными. Тело вытянулось в струнку… И через какое-то время дед Мишка стал покрытой инеем мумией.

Тишка и слова такого не слышал никогда — «мумия». Он зевнул, поежился от холода, тихонько полез на печь и мгновенно уснул, еще не осмысливая произошедшего. Он не слышал, когда отец выходил еще раз забрать деда. Когда проснулся, в горнице стоял гроб, а в нем — дед. Маленький и жалкий. На глазах у мертвеца были медные пятаки, а руки связаны веревкой. Всюду горели свечи, а из кухни раздавался веселый мамкин смех.

— Отмучились, господи прости, — все время приговаривала Анна.

— Дед Мишка помер! — разнеслось по хуторам. — Да и не жилец он был. Лежачий. Слава богу, что прибрался рано, детей недолго мучил.

Митрофан прятал глаза от баб и мужиков, приходивших попрощаться с дедом, новопреставленным Михаилом.

— Легко помер дед-то наш. Ночью, во сне, тихонько и помер, — будто оправдывалась Анна.

— Ну да, слава богу, теперь с Марфушей своей встретится да расскажет ей, как сынок с невесткой его тут обихаживали да какие хорошие поминки по нем устроили. Митрофан молодец! Хороший сынок! — судачили бабы.

Митрофан молчал да теребил свою куцую бороденку. Эти слова как ножи втыкались в его тело. Но теперь поздно раскаиваться. Дело сделано.

Прошло тридцать лет. Столько воды утекло! Империалистическая война, революция, гражданская — все прошло через судьбу Митрофана. Он сидел тихо, как мышь под полом, в политику не лез, в армию его не брали почему-то, видимо, из-за кучи детей. Анна, жена его, долго болела, да и умерла прямехонько на Илью, как баба Марфа, день в день.

Дети Митрофановы тоже большей своей частью сгинули в вихре войн и революций, уехали кто куда — их, словно осенние листья на ветру, унесло из родного хутора. Век свой доживал Митрофан с сыном Тишкой. У Тишки была тоже большая семья, он был тихим, как его имя: Ти-хон… Работал счетоводом в колхозе. Шибко умный был, и когда образовали колхоз, все предложили его в счетоводы. Он сидел за конторкой и стучал своими счетами, всегда молчаливый и задумчивый.

О непонятной толком смерти деда он плохо помнил — просто иногда в памяти мелькала именно та лавочка, занесенная промороженным снегом. А деда он уже и не помнил, только откуда-то взялось и вертелось в голове слово «мумия».

Митрофан после смерти жены часто сидел на той лавочке и плакал, истово молился, все время повторяя: «Господи, прости меня грешного». После Воздвиженья прямо на проклятой лавочке хватил его удар, и деда парализовало. Перенесли его в дом, положили на кровать, вызвали батюшку. Он соборовал деда, все честь по чести. Но приезжий фельдшер, осмотрев деда Митрофана, сказал, что помрет он не скоро, просто не будет двигаться.

«Не скоро…» — предательски прозвенел звоночек в голове Тихона.

Ну и намучились они с дедом! Надо на работу, а дед, как назло, мычит да чего-то хочет непонятного. Сенокос, опять же, а его оставить не с кем. То не ест, это не пьет, а объяснить толком ничего не может. Все глаза свои грешные на образа пялит, руку ко лбу тянет, да губы шепчут что-то непонятное. А то дрожь к вечеру его пробирает, оставшиеся зубы стучат, будто страшное что-то он видит.

И жену Тишке жалко, измучил совсем ее дед: помой его, постирай из — под него, переверни за сутки сколько раз.

Ох, луна эта грешная да мороз, ее помощник, все нашептывают Тихону: «Лавочка, лавочка, лавочка…»

Все грехи она возьмет на себя, никто не узнает, ведь было уже так! Все просто — возьми и вынеси.

Этот голос звучал и днем, и ночью, особенно он усилился к январю, когда морозы жгучие установились да дед по ночам так стонать стал, что спать было невозможно.

То ли болело у него что, то ли грехи его так стращали, но однажды вскочил среди ночи Тихон, схватил в охапку деда, отнес его на улицу на ту уже ветхую старую грешную лавочку. Так же разложил аккуратно, как отец деда Мишку, да быстрее заскочил в сени. Там помолился и пошел спокойно спать…

Год тогда был тридцать седьмой. Уже утаить ничего было невозможно. Будто за каждым сугробом кто-то прятался да высматривал, выслушивал — где враги?

Дали Тихону Митрофановичу десять лет за отцеубийство. И отсидел он их от звонка до звонка, хоть и война шла. Могли на фронт послать, да, видно, грех его был таким страшным, что даже пули на него было жалко. Вернулся он к ночи, в январе, опять же. Старый, седой, сгорбленный, потрепанный каторгой тяжелой и грехом смертным. Зашел во двор свой родной. Все порушено было: немец пожег, разбомбил, потоптал сапожищами своими тяжелыми. Никто его не встретил, не обнял, не порадовался его возвращению.

Остро Тимофей почувствовал свою ненужность и грех свой, переданный по наследству. И только лавка стояла — хоть и старая, но крепкая, будто для чего еще пригодная, — маня его к себе.

Ветер услужливо сдул с нее остатки снега. Разделся Тимофей до исподнего, лег на лавку, вытянулся весь и замер… И только по весне нашли его худое мерзлое тельце.

Татьяна Анатольевна Цыбенко родилась в городе Алексеевка Белгородской области. Окончила исторический факультет Воронежского государственного университета. Более 30 лет работала преподавателем в Алексеевском колледже. В настоящее время начальник отдела ОГКУ Государственного архива новейшей истории Белгородской области. Публиковалась в журнале «Подъём», региональных изданиях. Автор книги о жителях ее родной Алексеевки. Живет в Белгороде.