«Я читаю отцовские письма…»

Виктор Самойлов

 

ПРОВОДЫ

 

Все реже бываем печальными,

Как будто былое прошло.

А как на перронах

кричали мы,

Когда нас бедой обожгло!

 

Когда с двадцатью миллионами

Еще не убитых людей

Перроны теснились вагонами

И взросло пугали детей.

 

И застили взор гимнастерки,

И звякали сплошь котелки.

И крепко, с вина и махорки,

Войне отпускали смешки:

 

«Да мы ее — махом прикончим!

Не летом, так этой зимой.

Штыками чуть-чуть пощекочем —

И тут же вернемся домой…»

 

Но вот паровоз под парами,

Доведший до вопля гудок,

Хлестнул по всему буферами —

И мама уткнулась в платок.

 

Пошли барабанить колеса.

Пошли. Но отец не спешил.

Он руки распахивал косо

И нас поцелуем душил.

 

А я отбивался: «Раздавишь…» —

А я упирался рукой,

Кричал: «На войну опоздаешь!» —

Как будто на праздник какой.

 

И сколько таких по России

Нас глупеньких было мальцов,

Какие: «Иди!» — голосили,

Своих провожая отцов.

 

«Иди!» — и они уходили,

Во всей молодецкой красе.

«Иди!» — и они победили.

Да только вернулись не все.

 

Отец мой пришел, чтоб со стоном

Себя костылями держать…

 

А двадцать других миллионов

Остались в могилах лежать.

 

В ОГНЕ ВОЙНЫ

 

И город вспыхнул от огня,

Но тут же мужественно глянул

И произнес:

«Не взять меня!»

И двести дней —

сплошная мука.

И двести дней —

одни бои.

Еще и правнукам и внукам

Откроют подвиги твои.

 

В Чижовку, в СХИ,

в мосты Отрожки

Германская вцепилась рать.

В Москву бы ей!..

«Москву не трожьте!

Мы здесь

привыкли

умирать!»

 

И полегли. И пали честно.

И где сегодня ни копни —

Правобережье повсеместно

Напомнит тягостные дни.

 

А мне к «Динамо» очень близко.

Теперь мы связаны мостом

И непомерно длинным списком

На братском кладбище простом.

 

К нему хожу. Сверяю даты.

И вашим подвигом горжусь.

О как вы молоды, солдаты!

Что даже я в отцы гожусь.

 

Вы поименно в вечный эпос

Вошли, историю творя,

И доказали то, что крепость

Вот здесь заложена не зря!

 

Владимир Гордейчев

 

СОРОК ПЕРВЫЙ

 

Россия, отходим!

Еще не темно,

еще и снаряды не рвутся.

Нам горькое право сегодня дано

на пройденный путь оглянуться.

Как будто бы матери грустный укор,

на пустошах, горечи полных,

к земле припадает полынный вихор,

качается желтый подсолнух.

Скрывается кровель железо и толь,

столбы убегают рядами, —

и в сердце войдет щемящая боль,

и к горлу подступит рыданье.

Отчизна, ты вся — на года и века

понятна, больна и близка мне

до каждой прожилки степного ростка,

до самого малого камня!

И я ли, идущий, как сок по стеблю,

Отчизна, путями твоими,

тебя, отступая, врагу уступлю

с твоими березами в дыме?

Ты только обиды на нас не таи,

зажми свои тяжкие раны.

Отчизна, ты слышишь?

Вернутся твои

с водою живою Иваны!..

 

У ПАМЯТНИКА КОЛЬЦОВУ

 

Здесь шли бои. Осколки цокали.

И отголосками беды

на грань шлифованного цоколя

легли две черных борозды.

 

Но вечно живо сердце города,

и на строительство вдали

опять глядит светло и молодо

поэт воронежской земли.

 

К нему до ночи — поздно, рано ли —

течет народная река.

И жилка темная на мраморе

вот-вот забьется у виска.

 

Виталий Иванов

 

СОЧИНЕНИЕ

 

Двенадцать пар запавших глаз

На лицах бледных, невеселых.

Сидел тогда наш третий класс

В подвале, где ютилась школа.

 

А со двора колючий снег

Летел в щербатые окошки,

И «Хрестоматия» на всех

Одна, к тому же — без обложки.

 

— Вы сочиненье о войне

Сейчас напишете, ребята, —

И наш учитель на стене

Расправил лист агитплаката.

 

А что там было сочинять?!

Картина хорошо знакома:

Над трупами седая мать

Склонилась у развалин дома.

 

А к небу поднимался дым

На фоне зарева кудлато,

И крик безумный: «Не простим!»

Летел из гневных уст солдата.

 

Погрев ладони возле рта,

Мы дружно принялись за дело,

Вот только Лидка-сирота

В рукав уткнулась неспроста —

И «сочинять» не захотела…

 

БЛИНЫ

 

…А в нашей школе госпиталь теперь,

И классы стали называть — «палаты».

Но каждый день

мы снова входим в дверь,

Где нас встречают радостно солдаты.

 

Большую ласку маленьких сердец

Они приемлют, как письмо из дома.

У каждого из нас есть свой боец,

А мой подшефный — лейтенант Истомов.

 

Ему отняли ногу доктора,

Но уверяли: «Встанешь непременно…».

Он повторял: «Да, встану!». А вчера

Вдруг началась какая-то гангрена.

 

Метался… Бредил… Выбился из сил,

Пытаясь оборвать бинтов оковы.

Когда очнулся, я его спросил:

— Водички дать?

А он в ответ:

— Блинков бы…

 

Но где муки добудешь? Вот дела!

Давно пусты домашние сусеки…

И все же бабушка их напекла,

Сменяв муку на юбку у соседки.

 

Я с узелком летел, как самолет,

Чтоб не остыл подарок на морозе,

И головою врезался в живот

Сиделки госпитальной — тети Фроси.

 

Она загородила мне порог

С заплаканными грустными глазами:

— Не надо… Не ходи туда, сынок…

Ну, а блины… поешьте дома сами…

 

Михаил Каменецкий

 

ЛАДОНИ

 

В глухой степи, где эшелон

Застрял на полпути к Балхашу,

Под насыпью осенним днем

Мать в чугунке варила кашу.

 

Был сорок первый год. Война.

В теплушке побывав соседней,

Мать отдала за горсть пшена

Нехитрый свой наряд последний.

 

Кипела каша в чугунке

На костерке неугомонном,

Когда протяжный вдалеке

Взмыл чей-то голос: «По ва-го-нам!»

 

Был резким поезда рывок,

И, заметавшись в криках, в гаме,

Вдруг мама голыми руками

С огня схватила чугунок.

 

Крик боли раздирал ей рот,

Но с этой ношей раскаленной

За поездом, набравшим ход,

Она бежала вдоль вагонов.

 

Мне помнить до последних дней

Ладони эти в клочьях кожи

Не Божьей матери, не Божьей —

А смертной матери моей.

 

* * *

 

Схоронили мать в рядне без гроба

В сорок третьем каторжном году.

И, стуча зубами от озноба,

Допоздна глядел я в темноту.

 

А когда луна над крышей нашей,

Как и я, отекшая, взошла,

Комендант барака тетя Глаша

Котелок похлебки принесла.

 

Помолчала рядом, пообвыкнув,

Обняла. Сказала, как могла:

— Ждешь с работы мамку, горемыка?

Померла… Такие, брат, дела…

 

Я не плакал.

Огненною нитью,

Будто пулей, сердце мне прожгло.

Не поверил мне какой-то критик:

«Не простился? Быть так не могло!

 

Не могли обычай не исполнить…»

Знать, не ведал он тех черных дней,

Где и загсы не могли запомнить

И учесть обилия смертей.

 

Брел я, спотыкаясь, по сугробам,

Нес непоправимую беду…

Схоронили мать в рядне без гроба

В сорок третьем каторжном году.

 

Виктор Костенко

 

* * *

 

В канун восьмой мальчишеской весны,

устав от горьких слов —

«пропавший», «павший», —

я верил: все же ты придешь с войны,

солдатскими дорогами пропахший.

 

Тебя я ждал, и заклинал, и звал,

пути не зная, шел тебе навстречу.

Я под твои ненастья подставлял

мальчишеские худенькие плечи.

 

Я так хотел хотя бы посмотреть

в твои глаза,

припасть к тебе воочью,

что, обманув небытие и смерть,

во сне являлся ты глубокой ночью.

 

Под Ленинградом,

там — на той войне,

в огне атаки, грохоте и гуле

не мог ты не подумать обо мне

в последний час —

за миг до встречи с пулей…

 

Лев Коськов

 

* * *

 

Неужто тут ухали пушки

И шли затяжные бои?

А нынче кукуют кукушки,

И сладко поют соловьи.

 

Цветет луговая гвоздика,

Лепечет в овраге ручей,

Крупна и сладка земляника

По скатам пехотных траншей.

 

И видно с обрыва крутого,

Что ранее не различил:

Нигде нет на свете такого

Обилия братских могил.

 

Ревело, горело, стонало —

Природа стоит на своем:

Корявые тонны металла

Надежно гноит чернозем.

 

Воистину, в битве суровой

Не меч побеждает, а дух…

На солнце пасутся коровы,

В тени отдыхает пастух.

 

Бегут облака молодые,

Не зная о правде и зле,

И зреют хлеба золотые

На политой кровью земле.

 

Евгений Новичихин

 

ЧЕРНЯХОВСКИЙ

 

В накрывшем нас трагическом обвале,

В кошмарном и нелепом дележе

Мы так друг друга слышать перестали —

Не только люди беженцами стали —

И памятники беженцы уже.

 

Да, слава тоже может стать опальной.

И он, с Россией тяготы деля,

В Воронеже, на площади вокзальной, —

Как будто вновь перед дорогой дальней,

Готовый жизнь опять начать с нуля.

 

Ах, эти бесконечные вокзалы!

Их столько было в жизни фронтовой!

Побед, утрат — ему всего хватало.

Но много ль на счету у генерала

Коротких улиц Мира за спиной?

 

Не быть в забвенье имени героя,

Того, кто и за смертною чертой

Готов, как прежде, жертвовать собою,

Живя с народом общею судьбою,

С Отечеством — единою бедой.

 

И дай-то Бог, Россия, чтоб достало

Нам мира, хлеба и душевных слов,

А если надо — то и пьедесталов

Для всех твоих солдат и генералов,

Для всех тебя прославивших сынов!

 

Виктор Будаков

 

* * *

 

Я читаю отцовские письма.

Сорок пятого года они.

Как иссохшие блеклые листья,

Как сметенные временем дни.

 

Штампы четкой военной цензуры.

Что же пишет уставший отец

Меж боями, на перекуре? —

Скоро страшной године конец.

 

До Берлина все ближе и ближе —

И тревожнее писем язык.

«Может статься, что вас не увижу.

Знай, Мария…» —

слова будто крик.

 

Пишет: если убьют, чтобы сына

От дурного уберегла,

Чтоб не шел он путями косыми,

Чтоб поменьше увидел он зла.

 

Чтобы сын…

О себе я читаю,

Сам давно уже муж и отец…

 

Листья с веток у окон слетают,

Словно тени отживших сердец.