Флинн и Фэриан

I. Перемены

 

Развал великой империи оказался для Баэтана оф Клайда тем же, чем оказывается для человека внезапная непогода ранним утром. «Смотри-ка, же­на, — сказал он, задумчиво глядя в окно на непонятных людей, пробегающих мимо с флагами Астены, — похоже, что кому-то не повезло в жизни». Фраза прозвучала в высшей степени туманно, однако жена за пятнадцать лет их брака научилась читать даже невысказанные мысли своего мужа. Она тоже подошла к окну и посмотрела на улицу.

Астенцы, древняя нация, населявшая эти земли, в обычной жизни отличались меланхоличной неторопливостью движений и слов. В большие города, построенные империей, они приезжали лишь затем, чтобы получить какое-никакое образование, после чего возвращались в привычные им предгорья Ильтау. Человек с образованием занимал в среде астенцев привилегированное положение. Придя на здешние земли, империя уничтожила прежние титулы аборигенов, лишив их возможности похваляться заслугами предков. Взамен слов, рожденных в глубине веков, появились другие — инженер, мелиоратор, геолог. Несмотря на их легковесность, уважаемые люди приняли правила игры и потому посылали детей учиться в большие города. По возвращении молодых астенцев их соплеменники с почтением изучали разноцветную печать имперских дипломов, забранных под стекло и повешенных на стены глинобитных жилищ. Как среди павлинов ценится хвост небывалой расцветки, так и эти бумажки имели особенную значимость в определении социального статуса их владельца.

Империя даже позволяла некоторым астенцам называть себя директорами. Однако все знали, что титул директора значит не более чем птичий щебет в ветвях дубовой рощи. По-настоящему всеми фабриками и заводами руководили главные инженеры и специалисты, приехавшие из империи. Баэтан оф Клайд был таким специалистом. Он и его друзья скрепляли и организовывали жизнь огромного завода, носившего имя древнего героя и дававшего работу тысячам молодых астенцев, которые позабыли прежнюю мифологию своей жизни и осели в городе.

Дом Баэтана стоял в зеленой местности, посреди фруктовых садов и арыков с прозрачной водой. Там селились и другие кудесники машин и механизмов, без устали изобретавшие и совершенствовавшие замечательные станки, на которых затем изготавливались еще более сложные механизмы. Эти жилища были современны и технологичны и отличались от пыльных строений по соседству, как циркуль и логарифмическая линейка отличаются от измерительной веревки с колышком на конце.

— Ты думаешь, они решили выразить протест против кого-то? — спросила жена, прижимаясь щекой к плечу Баэтана. — Кто бы это мог быть? Я слышала, что недавно из-за границы приехал наследник древнего рода, и теперь этого князька старательно возят по местам памяти.

— Довольно смешно: древний род, наследие предков… — отозвался Баэтан, обнимая жену. — Что однажды ушло, особенно в большой истории, никогда не возвращается по-настоящему. Всегда выходит эрзац, поделка под старину. Зато я знаю, что на астенском одно и то же слово обозначает революцию и дочь.

— Что ты говоришь! Но почему «дочь»?

— Сыновья — продолжатели отцовских дел. А дочери уходят в другой род, на них все меняется. Сами они еще помнят существование в прежней семье, но их воспоминания — субъективны и мимолетны. Объективно же дочери дают начало новой жизни.

— Как ты думаешь: нам с тобой повезет в отличие от этих, с флагами? — понимающе спросила жена.

У Баэтана уже был сын, мальчик смышленый, как его родители, и обещавший далеко пойти. Его логический ум и недетская рассудительность поведения напоминали отцовские черты характера, а от матери он взял умение ловко приспосабливаться к обстоятельствам и не горячиться по пустякам. Сильвия оф Клайд регулярно читала вслух вместе с сыном, начав делать это с трехлетнего возраста мальчика, а Баэтан учил его тому, что может пригодиться юному сорванцу в общении с детьми улицы. Недавно он отвел маленького Артура к учителю бай-суо, здешней разновидности древней национальной борьбы. И все же, при всей гордости за наследника, супруги с некоторых пор мечтали о дочери.

— Непременно повезет, — заверил жену Баэтан, поворачивая к себе и целуя в губы.

Так практически одновременно на свет появились девочка, нареченная красивым именем Флинн, и независимая Астена, к которой прежняя империя вдруг потеряла всякий интерес. Историческая минута слабости и апатии быстро прошла, но те маргиналы, что бегали по улицам с древними флагами, успели почувствовать вкус власти. Быстро нашлись представители старинных кланов, кочевавших чуть ли не с великим воителем прошлого Тамир Улуком. «Корни! Земля! Величие!» — кричали они, вбивая нехитрые мысли в головы соплеменников, и было смешно наблюдать, как астенцы добровольно и с раболепным благоговением склоняли выи перед новой знатью. Теперь уже никто не требовал от них бесконечно учиться непонятным вещам, никто не забирал в армию, чтобы потом они служили не в знакомых степях, а где-нибудь в заснеженных просторах тундры или у огромного озера на западе, на берегах которого вечно шли дожди. Можно было отдаться на волю волн времени, как отдавались их предки, и жить подобно тихой степной траве.

Завод, где служил Баэтан оф Клайд, оказался на первых порах государством в государстве. Едва первые бунтовщики появились перед его воротами и выказали намерение «хорошенько разобраться» с «имперцами», долгие годы «угнетавшими» вольную Астену, директор, сам коренной астенец, вызвал военизированную охрану и в сопровождении пожилого усатого сержанта вышел к митингующим.

— Корни! Земля! Величие! Да здравствует Астена! — завели было привычную песнь маргиналы, опьяненные свалившейся на них свободой. — Долой имперцев! Долой вековое угнетение!..

Директор благосклонно выслушал первую часть лозунгов, но сурово нахмурился на второй. Сержант, понимавший своего шефа с полувзгляда, отдал команду — и охранники взяли оружие наизготовку. Некоторое время две группы стояли друг против друга, соединенные одной ситуацией и разделенные разным пониманием ее исхода. Затем вожак смутьянов сделал попытку приблизиться к проходной. Директор поднял руку, а охранники подняли свои автоматические карабины. Аргумент показался убедительным, и нападавшие отступили, глухо ворча и наивно обещая вернуться.

Директор тоже принадлежал к древнему астенскому роду. И он лучше прочих знал, сколько миллиардов прибыли приносит этот завод.

 

II. Астенские сказки

 

Флинн появилась на свет в чудесную пору весны, когда смена декораций в великом театре природы энергична и легка. Полупрозрачные леса на склонах гор уже ничего не скрывают от внимательного взора. Тяжелые росы на утренней траве лежат долго и многообещающе, чтобы затем в одно мгновенье унестись в воздух сладким ароматом земли. Склоны горной гряды рядом с городом покрыты, словно золотой тканью, цветущим льном. Кузнечики стрекочут в цветках скорзонеры, а желтая, аскетичная оносма пробивается чудесными завитками-колокольчиками из трещинок на прохладных скалах.

Девочка тоже вошла в мир легкой, похожей на облако на закате. Ее волосы были того цвета, в который окрашивается небосвод спустя мгновенья после захода солнца. В них светились медные трубы оркестра и мерцала бронза ятрышника под пасмурным небом. Когда девочка взглядывала на людей, склонявшихся к колыбели, в выражении ее глаз появлялось предчувствие тайны, скрытой в мире. Так бывает, когда человек останавливается у входа в волшебную пещеру: еще ничто не известно и не определено, однако ключ уже лег в ладонь и свет скоро заполнит темное пространство под горными сводами.

Сильвия оф Клайд часто выезжала вместе с детьми в зеленые ущелья Кассина. И пока Артур, превращавшийся из юного сорванца в дерзкого и немного закомплексованного подростка, изобретал себе самостоятельные игры на некотором отдалении от большого автомобиля, Сильвия спокойно прогуливалась с маленькой Флинн по любимым тропинкам. Они шагали вдоль холодного горного ручья, и Сильвия рассказывала дочери о птицах и зверях, бабочках и рыбах. Рассказы, фантазией накладываясь на настоящее, ткали тонкое полотно детской души. Водитель, иногда слушавший эти истории, только почесывал лысую голову и приглаживал смешные усики, спускавшиеся с верхней губы к подбородку.

— Вырастет большая мечтательница, ханум, — говаривал он всякий раз, а Сильвия только улыбалась.

Однажды Флинн, проголодавшись, закапризничала, и мать решила устроить короткий привал. Ручей в этом месте образовывал тихую заводь. Сильвия опустила на траву корзину с припасами, расстелила покрывало и предложила детям перекусить. А чтобы дело шло веселее, снова принялась рассказывать увлекательную историю, которую отчасти знала, отчасти — придумывала. В истории, как и принято, принцесса дожидалась принца, но избраннику, и в этом фантазия человечества одинакова во всех уголках земного шара, избраннику стремился помешать коварный враг.

Флинн слушала заворожено, с широко раскрытыми глазами, а Артур временами хмурил брови и отпускал недоверчивые комментарии. Когда речь зашла о злом духе, нападающем на неосторожных путников в ночи с полной луной, мальчик засмеялся и воскликнул:

— И как это люди не могут до сих пор разобраться с одним единственным духом! У них есть автомобили и самолеты, а у духа — ничего такого. И чем же он станет сражаться с принцем? Разве может невесомый лист дерева перешибить ветку?

Сильвия смешалась, ища достойный ответ, но ей и не пришлось разубеждать сына в детском заблуждении. Кусты по соседству раздвинулись, и на поляне появился смешной старичок в национальной шляпе и с полотняной сумой на плече, по виду — типичный дедушка-астенец. Он смущенно развел руками, извиняясь за непрошеное вторжение, и сказал:

— Как бы я хотел вновь оказаться столь юным! Увы, старикам требуется молчаливая мудрость, в противном случае мы выглядим занудами. Лишь юность дает неоспоримое право вступать в словесные баталии.

Сильвия улыбнулась и пригласила незнакомца разделить нехитрую трапезу, а заодно и поделиться с ней тем, чего она, вероятно, не знала.

— Мой сын решителен и не любит несправедливости, — сказала она, — и я поддерживаю его в этом. К сожалению, он уже вышел из возраста, в котором сказки кажутся лучшей мудростью, нежели учебники химии и географии. Мальчикам нужны победы, рекорды, счета в банке, только этим они измеряют свой успех в мире.

— Вы чудесно мыслите, джан, — сказал старичок, присаживаясь к импровизированному столу, — можно быть незлым человеком, но ужасно скучным при этом.

— Что такое скука? — поинтересовался Артур, понимая, что его допустили к разговору взрослых, и потому заинтересованно взглядывая на незнакомца. — Людям скучно, потому что им нечем заняться?

— Так, конечно же, думают воспитательницы в детских садах и строгие учителя в школах — они ограничены сводами чужих правил и стенами привычных дней. Пусть юный господин вспомнит: не томился ли он скукой, когда день был расписан с утра и до вечера — да так, что не оставалось даже мгновенья, чтобы забраться за ягодами в тутовник или изучить крылышки у жука на ветке?

Артур отрицательно мотнул головой, а Сильвия отчего-то вздохнула, но ничего не сказала.

— Раз так, я пожелаю мальчику и далее не испытывать сомнений в будущем и настоящем. Будущее, похожее на фарфоровый набор посуды, не может вызывать сомнений в своей практичности, — сказал старичок. — А чтобы извиниться за вторженье в вашу чудесную идиллию, расскажу сказку для малышки. Я слышал, что госпожа сплетала свою фантазию с далекими легендами, и мне захотелось немного продолжить ее историю.

— Вы сказочник? — спросил Артур.

— Меня зовут мастер Едыге, я имею честь собирать их. Поэтому, наверное, да — я сказочник.

Флинн бесхитростно захлопала в ладоши, Сильвия тихо улыбнулась, и даже заинтригованный Артур передумал сражаться с кустарником, ранее представлявшимся ему вражеским войском.

— Тот дух, о котором рассказывала Ваша матушка, далеко не простое существо, — начал старичок. — Многие пытались его победить, но чаще всего богатырям приходилось спасаться бегством. Зовут его Ал-Бичур, у него огромные, толстые губы, длинный язык, смертоносное дыханье и один глаз, прямо посередине лба. Тем не менее, видит одним глазом Ал-Бичур очень хорошо: прицеливается, прокусывает кожу человека и выпивает кровь. Ни сабля, ни меч не могут поразить его, поэтому остается только бегство. А если кто бежит от Ал-Бичура, то и это не помогает, потому что чем быстрее бежишь, тем ближе оказывается дух.

— Как же так?!

— Кажется, что дух остался далеко позади, но стоит перевести дыханье, как воздух задрожит, птицы замолкнут, а из-за ближайшего дерева появится Ал-Бичур. Даже если идти очень-очень медленно, все равно придется сделать привал: накормить и напоить верного коня, отдохнуть самому — и вот тогда враг загремит, зашумит в ветвях деревьев.

— Вы пугаете детей, — укоризненно сказала Сильвия, задумываясь, не позвать ли ей на помощь шофера. Она испытала недовольство таким развитием сказки — подобно художнику, чью любовно выписанную картину вздумали дорисовывать чужие грубые руки.

— Ерунда! Я с ним легко справлюсь! — произнес Артур.

Он схватил тонкую и гибкую ветку, служившую ему саблей, и отправился на битву. Воображение Артура, воспитанное на замечательных технических устройствах огромного завода, вряд ли было способно уступить доводам каких-то сказок. Вероятно, и сабля в руке виделась ему закаленной по особой технологии.

— А Вы, юная принцесса, — спросил старичок, — Вы, надеюсь, верите в силу легенд и верность сказок?

— Если только они не страшные, — сказала бесхитростно Флинн.

— Юная принцесса зрит в корень. Секрет в том, чтобы не бояться Ал-Бичура. Пусть он шумит в кронах дубов или тополей, пусть скрипит ветвями орешника — он никогда не приблизится к тому, кто его не боится. Этот дух очень ленив, а потому никого не ловит на пустой дороге и не подстерегает в глухом лесу. Богатыри сами ищут его, чтобы победить, потому что хотят славы и почестей. Еще бы: сразиться с непобедимым и одержать верх!

— А я смогу победить? — вдруг спросила Флинн. — У меня ведь нет палки, как у брата.

— В наших легендах говорится о девушке с волосами, похожими на медь, которая встретила Ал-Бичура. И она…

Речь старичка прервал шофер, вовремя появившийся у заводи. Телефон в его широкой ладони звонил, и по мелодии Сильвия поняла, что это Баэтан потерял их, волнуется и хочет знать, когда они вернутся домой.

— Вот и на том спасибо, — сказала она, — если в легендах говорится, то все закончилось благополучно. Нам уже пора.

— Подожди, мама, я хочу спросить, — перебила ее Флинн, потянув за рукав платья, — а зачем этот Ал-Бичур воюет с людьми?

— Он мешает им добраться до гавани сердца, юная принцесса, — сказал Едыге, по-восточному хитро прищурившись.

 

III. Новая старая Родина

 

Как ни старался директор завода сохранить прошлое, настоящее неумолимо побеждало. Мир Баэтана оф Клайда сузился до размеров нескольких весенних недель, в которые строгий порядок неумолимо уступает серебряному солнцу и ветру. Еще подмораживает по утрам, но в полдень почти что жарко. Еще стоят в перелесках нелепые снеговики, покрытые грязными пятнышками прошлогодней листвы, но с каждым днем их величие тает. Еще робко поют невидимые птицы, но верба уже запушила ликующей вестью, предвещая перемены.

За несколько лет большая часть имперского населения уехала из Астены. С некоторых пор стал задумываться об отъезде и Баэтан. У него по-прежнему имелся автомобиль с личным водителем. Он жил в том же доме, что и ранее, пользуясь комфортом, которого были лишены обычные жители города. Его жалованье на заводе не уменьшалось. Однако у него была семья.

— Как ты думаешь, милый, куда станет поступать наш сын? — спросила однажды Сильвия. — Он, похоже, пойдет по твоим стопам, потому что сердце мальчика лежит к технике.

Баэтан задумался и не нашел, что ответить.

— Не возьмусь утверждать, что Артур найдет достойное место в здешнем обществе, — произнес он наконец.

— Да, ему придется взять в жены девушку астенского рода, и даже в этом случае… Астенки красивы, но их обычаи…

— Руководство завода держит нас под своим крылом лишь потому, что у них нет других инженеров. Однако ты права: что будет через десять, пятнадцать лет? Подрастает их молодежь. Директор — главный акционер, а ведь и у него имеются племянники. Уже сейчас астенцы пропихивают сыновей на хлебные места то в одном, то в другом цеху. Они ничего не понимают в производстве, но видят прибыль и хотят получать ее. Без нас пока еще не обойтись, но мы чужаки здесь. Мы, империя, не сделали эту землю по-настоящему своей, и теперь она отторгает нас.

— Думаешь, надо было уехать раньше?

— Не знаю. Что теперь рассуждать!

— А наша дочь? Я бы хотела, чтобы она могла выбирать, кем стать.

— Я понимаю тебя.

Баэтану оф Клайду не чинили препятствий, когда он заявил о своем желании вернуться на родину. Директор, старый товарищ, пообещал помочь с тем множеством мелочных дел, что обрушиваются на человека, обрывающего свои корни и отправляющегося в неизвестность. Упаковка вещей, транспортные контейнеры, деловая корреспонденция и многое другое способны свести с ума того, кто вдруг оказывается под властью Хроноса.

Сильвия вместе с детьми улетела первой. Баэтан оставался на заводе, дослуживая срок. Еще он дожидался покупателя на квартиру, рассчитывая получить хорошую цену. После пустого периода ожидания, в последний день службы, таковой объявился. Это был астенец, дальний родственник директора.

Обменявшись крепким рукопожатием с Баэтаном, покупатель прогулялся по комнатам, внимательно разглядывая роскошную мебель и устройство ванной комнаты и кухни. Впечатлившись, он назвал свою цену. Баэтан нахмурился, потому что предложенная сумма имела такое же отношение к его ожиданиям, как легкая поземка к рождественскому снегопаду.

— Ай-ай, соглашайся, хороший человек! Никто другой не даст больше. Другой сюда не ходит, — сказал визитер, и Баэтан был вынужден поверить.

Родина встретила инженера не особенно приветливо. Он бродил по городу своего детства, узнавая и не узнавая его — будто читал потрепанную книгу, сюжет которой наполовину забыл и заменен в памяти случайной выдумкой. Постоянно оказывалось, что речь в книге шла совсем о других событиях, и от этого делалось горько в душе.

Заглянув в несколько мест, Баэтан понял, что в людях его профессии в новой империи не нуждались. Везде в руководстве сидели иностранные консультанты, а поступать на должность, достойную выпускника начального технического училища, Баэтан не хотел. Его мучила мысль о необходимости содержать семью.

Осмотревшись, он предложил жене снова переехать. Старинный товарищ в соседнем городе, настоящем мегаполисе, захотел воспользоваться связями Баэтана, которые появились еще в астенскую эпоху. Баэтан знавал многих директоров в имперских землях, он часто договаривался о движении вещей и материалов из одной точки земли в другую, понимал времена приливов и отливов в коммерческой жизни, а главное — умел самозабвенно отдавать себя делу.

Сильвия, как всегда, доверилась мужу и, выразив согласие на переезд, более ни о чем не спрашивала. Она занималась детьми, отводила их в школу, читала с ними умные и полезные книги, готовила, ждала возвращенья мужа и выслушивала затем его рассказы о прошедшем дне.

Так в семье появился долгожданный автомобиль. Это была обычная, но вместительная имперская машина, которую Баэтан выбрал за признанную надежность конструкции. Спустя год он подумал и сменил ее на подержанную иномарку, которая лучше подчеркивала статус ее владельца. Еще через год Баэтан и жена питались преимущественно китайской лапшой из супермаркетов: бывший инженер неосторожно доверился партнеру и пострадал из-за своей доверчивости. Однако долг платежом красен, и в скором времени зарвавшийся обманщик вынужден был вернуть позаимствованное, да еще заплатить сумасшедшие проценты лихим людям, принявшим сторону Баэтана. Урегулировав ситуацию, Баэтан отправил сына учиться сначала на экономический факультет лучшего городского университета, а затем и на юридический.

Читая за завтраком газеты или просматривая новостную ленту в интернете, Баэтан частенько заводил с сыном разговор о правилах жизни. Он старался воспитать из Артура достойного продолжателя отцовского дела.

— Что чаще всего мешает человеку? — риторически спрашивал он и сам же отвечал: — Человек не развивает должной мощности, потому что ему не очень-то и охота. В большинстве дел он остается посредственностью, чье отличие от соседа измеряется статистической погрешностью. Это первая причина. А вот вторая: он не развивает должной мощности, потому что распыляется. Важны приоритеты. Возможности, которые предоставляет мир, всегда больше наших возможностей. И человек пытается вывезти больше, чем может. Он жадничает. И терпит фиаско. А еще существует третья причина. Человек хватается за дело в одиночку. Запомни, сын: без своей команды легко надорваться. Не жадничай, выплачивая жалованье сотрудникам. Хороший руководитель в первую очередь обязан подобрать себе хороших заместителей. Если ты пройдешь эти фильтры, все наладится.

Флинн тоже слушала утренние беседы, потому что любила отца нежной и немного скучающей любовью. Он чаще бывал вне дома — на стройках, в конторе, на деловых переговорах, и она всегда ждала его поздних возвращений, чтобы подбежать к отцу и уткнуться щекой в щеку. Глядя на девочку, готовую вот-вот расцвести и превратиться в прекрасный цветок, родители невольно строили догадки о ее будущем — каждый на свой лад. Несмотря на семейное тепло, окутывающее Флинн, ни Баэтан, ни Сильвия не понимали в полной мере ее души. Сильвия питала туманные мечтания об удачном замужестве, о доме, полном достатка, о почтительном зяте и приятных новых родственниках. Баэтан тоже размышлял о женихе для Флинн, хотя его надежды были еще менее определенными: он просто знал, что дочь однажды выйдет замуж, и надеялся, что ей не придется метаться между разными городами и уж тем более странами, чтобы обрести точку опоры. Возможно, она станет дизайнером или модельером (он думал так, потому что подглядел рисунки в ее заветной тетради), но она могла также выбрать изучение географии, потому что часто расспрашивала его о местах на земле, где он бывал, или же могла посвятить себя музыке, если бы вдруг ее увлечение флейтой переросло в нечто большее.

 

IV. Фэриан

 

Эта река была огромной-преогромной. Она начиналась где-то там, в его детских снах, а другим концом уходила в миры, называемые мечтой. Ни у кого из школьных товарищей не было ее, бескрайней и безбрежной, лежавшей огромным живым существом, трепетавшей мягкой, волнистой кожей, шептавшей неустанно едва различимую песнь ночных плесов и заводей. Кораблик шлепал плицами гребных колес, забираясь вверх по течению, и километры лежали до берега с каждого борта.

Знающие люди болтали, что в низовьях река еще шире. На самом севере ее холодные воды разливаются подобно морю, а от острова до острова можно плыть по часу. Зато в верховьях берега переглядываются друг с другом, а теченье быстрое, как полет белки с ветки на ветку. В такие истории верилось и не верилось.

Фэриан совершенно не по-взрослому — по-мальчишечьи облазил пароход снизу доверху. На нижней палубе было душно. Публика теснилась здесь в каютах на восемь человек, а в конце широкого коридора прямо на полу расположились цыгане. Чернявые женщины в пестрых одеждах, грязные дети, мягкие тюки с чем-то — все это выглядело очень колоритно. Немногочисленные мужчины-ромы занимали каюты на основной палубе, а барон вообще расположился в каюте первого класса, на самом верху. Фэриан несколько раз сталкивался с ним в коридоре, когда шел к себе.

Публика на пароходе скучала, заполняя время трапезами и досужими разговорами. Обитатели верхней палубы по утрам спешили в ресторан. Каюты второго и третьего класса столовались ниже, в другом помещении. Трюмные пассажиры просто забирали еду с кухни. Между завтраками, обедами и ужинами люди однообразно бродили по пароходу, любовались густыми соснами, подступавшими к берегу, строили предположения о высоте огромных гор на востоке, сплетничали, читали газеты, приставали к матросам с вопросами о предназначении той или иной штуковины на борту.

Тетушка Фэриана всегда отличалась общительностью и умением сходиться с самыми разными людьми. Благодаря этому обстоятельству, открывшемуся как настоящее чудо, Фэриана пригласили в капитанскую рубку. Сухощавый, подтянутый, загорелый речной волк внимательно посмотрел на него, угадывая в молодом, пытливом взгляде, в нескладных движениях ожидание, переходящее в уверенность. Он угадал приближавший момент того настоящего, что даруется человеку лишь раз в жизни и который так легко пропустить. Мгновенно помолодев, капитан ухмыльнулся и пропел:

Следи за дальним огоньком

И не бросай штурвал…

После чего велел следовать за собой.

Сверху пароход выглядел, будто большая белая рыба, с красными плавниками-шлюпками и странными, выпуклыми глазами-прожекторами. Капитан поставил юного гостя к штурвалу.

— Держать на тот бакен! Видишь?

— Вижу, — отвечал Фэриан.

Рулевое колесо, плавное, чуткое к движению, было больше его в полтора раза. Матрос-рулевой, готовый прийти на помощь, улыбался, вспоминая себя в учебке.

— А теперь один короткий гудок! Хорошо! Право руль! Легче право! Прямо руль! Так держать!..

Фэриан с замиранием сердца перекладывал штурвал, и несколько минут «Янталь» двигался, повинуясь его воле. «Перекладывать штурвал» — это выражение звучало восхитительно.

— А теперь спустимся в ад! — сказал капитан. По тайным тропам, где не ходили обычные пассажиры, они сошли в трюм. Стальные стены дрожали. За переборкой гудел и ворочался страшный, могучий зверь. Капитан посоветовал закрыть уши ладонями.

Войдя, они очутились в «аду». Воздух сделался вязким, плотным. Фэриан видел открывавшиеся рты спутников и сам старательно открывал рот, но и люди вокруг, и он сам были теперь рыбами, немыми существами. А в двух шагах от него вращались огромные коленчатые механизмы, крутились несокрушимые валы и шестерни. Матросы с замасленными руками и чумазыми лицами хлопотали вокруг непонятного устройства, опутанного металлическими трубками и манометрами. Стрелка машинного телеграфа, на которую показал капитан, задрожала, в уши пробился резкий звонок — и стрелка передвинулась в другое положение. Это из рубки передали приказ в машинное отделение. Пароход сбавлял скорость…

Отец Фэриана не добился в жизни того, что обычно обозначали безликим словом «успех», то есть не выстроил себе огромного дома, не насадил за высоким забором экзотического сада — на зависть соседям, не сменил с полдюжины автомобилей. Зато он женился на доброй девушке, которая родила ему замечательного мальчугана. Ей были безразличны толки родственников, желавших другой партии, более выгодной в том пошлом смысле, который чаще всего именуют здравым. На пересуды окружающих она обращала меньше внимания, чем на прошлогодний снег. Иногда, взглядывая на жену, хлопочущую по дому, играющую с сыном, собирающую фрукты с нескольких плодовых деревьев, росших у крыльца, отец маленького Фэриана задумывался о том, что он, очевидно, чем-то очень порадовал Бога, раз тот послал ему такую спутницу жизни.

К сожалению, их идиллия скоро закончилась. Мария умерла от инфекции вторыми родами, дитя тоже не выжило. В век замечательной медицины это казалось до странности и отвращения несправедливым. Постояв в отупении перед больницей, отец Фэриана обвел глазами мир рядом с собой: пыльные клены и осины, припаркованные машины, торопливо бегущих по делам людей — и вздохнул, признавая случившуюся несправедливость. У него оставался сын, о котором следовало теперь заботиться вдвойне.

Отец Фэриана служил на огромном предприятии, где была даже собственная автобаза. Он учил недорослей, вступавших во взрослую жизнь, премудростям обхождения с двигателями, а заодно и преподавал правила дорожного движения. Его прозвали Кин Золотые Руки, настолько хорош был он в слесарном мастерстве и в разного рода технических придумках. Надо сказать, что почти все в доме было сделано Кином. И кровать, на которой спал Фэриан, и платяные шкафы, и кухонная мебель. Вещи не отличались салонной красотой, зато были просты и чрезвычайно прочны. Проще было бы бодаться с африканским носорогом, нежели испытывать устойчивость и нерушимость самодельного шкафа для верхней одежды, занимавшего половину прихожей.

Когда Фэриан подрос, отец с некоторым волнением подметил нелюбовь мальчика к тому, что составляло центр и смысл его собственной жизни. Фэриан без особого восторга брал в руки напильник или молоток. Когда отец гнул листы кровельного железа, чтобы заменить худой участок на крыше, сын прикрывал уши, спасая их от звона и грохота.

— Настоящий мастер не боится шума, — пытался пристыдить Фэриана отец, но мальчик отвечал на упреки бесхитростной улыбкой.

— Главное, чтобы человек мог различить настоящую музыку вещей, — отвечал он, вводя Кина в нешуточное изумление.

–Что это за музыка вещей?

–Все, что ты делаешь своими руками, звучит для меня по-разному, — пояснил сын. — Наши платяные шкафы — это почти как мелодия контрабаса, а крыша на доме — это звонкая труба. Я не знаю почему, я их просто слышу.

–А то, что делают другие люди? Их творения ты тоже слышишь?

–Наверное, да.

Кину непросто далось решение отступиться, но с той минуты он больше не досаждал сыну, принуждая полюбить далекое от души мальчика. Напротив, посоветовавшись с друзьями, он подсунул Фэриану иллюстрированную историю техники и архитектуры. Первую часть книги мальчик пролистал без особенного интереса, но ко второй возвращался не раз, переходя с одной страницы на другую. Затем он попросил разрешения обустроить во дворе свой уголок, на котором тут же начал возведение какой-то конструкции. Спустя пару дней рядом с кустами красной смородины и жимолости красовался странной красоты сказочный замок, составленный из красного и белого кирпича, кусочков стекла, пенопласта, деревянных брусков различной толщины и других подвернувшихся под руку материалов. Робея, Фэриан пригласил отца полюбоваться на его творение.

Кин подошел к замку. Несмотря на техническое несовершенство, понятное взгляду любого, кто когда-либо в своей жизни соединял различные материалы в целое, в создании Фэриана отцу действительно послышалась скрытая музыка. Это было похоже на случайное пробуждение во время прогулки, когда от человека отлетают повседневные мысли и он распознает посвист дятла на верхушке далекого дерева или шорох полевой мыши, пробирающейся по ковру из палой листы.

Кин потряс головой, проверяя себя в реальности, и положил сыну руку на плечо. Так он выразил удовлетворение, будучи немногословным по натуре.

— Как на твой взгляд, не стоит ли доделать что-либо? — спросил мальчик.

–Прочность, — коротко сказал Кин.

–Да, я тоже думал о прочности.

Фэриан много рисовал. Чаще всего это были сочиненные им дома или целые города. Удивительным образом на бумаге всегда было много солнца. Здания не лепились рыночными лотками друг к другу и не рассыпались домино в перепутанных улицах — камень здесь всегда вырастал из воздуха, а дерево смыкалось с небом, и любой, кто смотрел на эти наброски, начинал испытывать смутное беспокойство. Так мы смотрим на вещи, напоминающие нам о затаенной когда-то мечте, которая так и осталась мечтой.

Еще на его рисунках появлялись корабли. Начав с романтичных парусников и трудолюбивых теплоходов, Фэриан быстро потерял к ним интерес. Слишком много было разбросано по книгам этих схематичных белых птиц, глупо плененных человеческим воображением и навечно закованных в бумажную броню! Крылатые барки и бригантины в иллюстрациях зачем-то устремлялись прямо на скалистые берега, презрев малые глубины, а современные лайнеры безлико походили друг на друга, как близнецы, навсегда потерянные родителями в морских просторах. Нет, главным в рисунках Фэриана становился взгляд смотрящего, который то устремлялся вдаль сквозь сплетение такелажа, будто вахтенный офицер на шканцах поднимал глаза к горизонту, то пытался пробиться к небу из круглого иллюминатора на нижней палубе, где морская вода постоянно плещет на стекло. В этой перспективе надежда смотрящего соединялась с легкостью бушприта, режущего воздух, упорство покорителя мира противостояло крутому валу, поднимающемуся над правым бортом, радость капитана, завидевшего очертания родного порта, рассыпалась солнечными зайчиками по палубе…

Прямые линии чертежей были Кину ближе и понятнее, но в том, что он замечал на рисунках сына, тоже открывалась своя правда жизни. Кин временами хмурился, задаваясь множеством вопросов о предназначении этих фантазий, однако увлеченность Фэриана обезоруживала его, постепенно приучая к сдержанности в оценках и суждениях.

В конце концов Кину вспомнилось, что и от него самого отец-железнодорожник, вероятно, ждал любви к поездам и вокзалам, а он не захотел, увлекся автомобилями и их устройством. Поэтому вместо пошлой ревности он постарался дать Фэриану то, чего смутно просила душа мальчика.

Поездка на пароходе случилась в последнее лето перед окончанием школы. Тетка Фэриана, натура страстная и увлекающаяся, давным-давно уехала от несчастной любви в далекие восточные земли империи. Она всей душой полюбила суровый край, где летом столбик термометра поднимался до пятидесяти градусов, а зимой опускался до минус шестидесяти, где реки разливались неудержимым потоком, торжествующим над всеми ухищрениями человека, где по берегам густо темнели вечнозеленые леса, а у подножия гор геологи находили стоянки древнего человека и огромные кладбища мамонтов. Узнав из писем Кина об увлечении племянника, она загорелась мыслью показать Фэриану одно место в среднем течении огромной реки. Там, по ее мнению, величие неба сходилось с малостью человека. Человек становился чуть больше себя прежнего, а небо — немного ближе и понятнее ему.

 

V. Флейта

 

Флинн подозревала, что она — красива, однако ей, как и любой девушке, требовалось подтвержденье сего замечательного факта. И чем больше таких подтверждений она могла бы получить, тем лучше было бы.

В ее комнате на туалетном столике имелось замечательное зеркало, в котором по утрам весело отражалась ее улыбка. Еще большее зеркало, во всю дверь платяного шкафа, встречало ее в тот момент, когда девушка решала выйти на улицу и выбирала одежду. Тогда, взглядывая в него, она видела стройную фигуру, тонкие руки, изящную шею и прочие красивости, о которых любят рассуждать авторы романов. И, пожалуй, самым чудесным зеркалом Флинн могла бы назвать свою мать. На лице Сильвии всегда появлялось чувство гордости, когда дочь оказывалась рядом. Сильвия, думая о дочери, будто бы заново переживала собственную юность, наслаждаясь и неуклюжим вниманием мальчишек, и смутными ожиданиями чего-то затаенно-прекрасного впереди, и осознанием собственной особенности в мире, приходящим откуда-то из глубины веков.

Черты лица Флинн были еще исполнены девической незавершенности, хотя в них уже угадывались будущая строгость и тонкость, похожая на серебряный звук раннего южного утра. В ее золотые волосы природа вложила мягкий медный отлив, давая смотрящему на них человеку почувствовать приятное тепло ожидания. Цвет вызывал поток ассоциаций и желаний — от удивленного восхищения до нервной озабоченности соперничающих душ. Впрочем, эти переживания она благоразумно оставляла на совести других, а сама просто наслаждалась предчувствием будущего.

Человек, вообразивший себе, что главным в мире девушки были модные журналы и наряды, оказался бы не прав. Заметим здесь, что Баэтан оф Клайд души не чаял в дочери и чутко прислушивался к любым намекам жены насчет потребностей Флинн. Конечно, как умный человек, он не взялся бы утверждать, что эти потребности всегда были ее потребностями, а не желаниями Сильвии. Тем не менее, в комнате Флинн не переводились самые модные платья, а в ящичках туалетного столика теснились духи, помады, тени и прочие придумки известных косметических фирм.

Рядом на отдельной полке лежала флейта. Завороженный взгляд, впервые скользнувший по комнате Флинн, мог и не заметить ее, спрятанную в простой чехол, но именно флейта была центром внутренней вселенной девушки.

…Учитель музыкальной школы, к которому привели маленькую девочку, поначалу только нахмурился. На коленках новой ученицы красовались следы многочисленных дворовых игр, а пальцы рук были исцарапаны ветками деревьев и шершавым кирпичом заборов. «Очередная маленькая и гениальная особа, которой родители пророчат успех на лучших концертных площадках», — усмехнулся учитель и предложил подуть в простенький инструмент. Ребенок не показался ему усидчивым, и он уже предвкушал, как через год скажет напыщенному отцу и очень важной матери, что их чадо устало лить слезки из-за малой усидчивости и неумения слышать верные звуки. «На флейте играл сам великий Пан, мои дорогие, и это не шутка. Чего же вы хотите от несмышленыша?» Приблизительно такие слова он собирался произнести через год.

Флинн действительно лила слезки, скользя пальцами по клапанам и в двадцатый раз переигрывая коротенький музыкальный фрагмент. Даже суровая женщина-аккомпаниатор не выдерживала и пеняла мастеру за его требовательность. Учитель же только улыбался про себя, гадая, скоро ли ученица признает поражение.

Суровый почитатель великого Пана получил образование в столичной консерватории, а позже и сам преподавал там. Уехать в провинцию его заставили семейные обстоятельства. Вначале заболела мать, умершая через пару лет, а следом этот мир покинула и жена. Возвращаться в большую суету мастер уже не захотел, навсегда бросив концертную деятельность и оставшись в родном городе. Свободное время, которого вдруг оказалось до неприличия много, он заполнял нехитрыми уроками в музыкальной школе и общением с бутылкой, скрашивавшей его вечера. В часы досуга он перечитывал классику. Однажды ему попали на глаза строки Гете:

И там как раз, где смысл искать напрасно,

Там слово может горю пособить…

Таким словом стало услышанное от новой ученицы «зачем».

— Зачем Вам серебряная флейта? — спросила Флинн. — Вы унесли ее из какой-нибудь сказки?

Мастер Эммон озадаченно открыл рот и… не нашел, что ответить на бесхитростный детский вопрос.

— Серебряные флейты нужны для серебряной мелодии, ведь правда? — не унимался любознательный ребенок.

— Правда, — буркнул растерянный учитель, почти позабывший, что когда-то и сам мучил наставников неоспоримыми умозаключениями. Потом подумал и добавил: — Вот выиграешь конкурс… Будешь хорошо играть, подарю ее тебе.

— Я буду, — пообещала Флинн.

Дело было, разумеется, не в серебре. Когда пришло время перейти с простенькой блок-флейты на серьезный инструмент, Баэтан оф Клайд ясно дал понять учителю, что цена его не интересует. Бронза, серебро, золото — лишь бы на пользу игре. Мастер Эммон волен выбирать любую вещь из тех, что найдутся в магазине. А если не найдется достойной, то они отправятся в другой город и посмотрят там.

Продавец, угадывая хороший куш, предлагал одну модель за другой. Учитель внимательно изучал флейты, вглядываясь в них и пробуя извлечь особенный звук. Бормоча под нос странные фразы («темно», «плохой райзер», «французская система»…), мастер перебирал и откладывал предложенное. Наконец, он остановил свой выбор на инструменте немецкой фирмы Magnus — обладавшем чистым и сбалансированным звучанием.

— Здесь платина, — сказал мастер Эммон, и Баэтан одобрительно кивнул, потому что знал стоимость этого металла, — будет инструмент для музыкального бунтаря и авангардиста. И звучание не слишком темное. Для любой музыкальной идеи.

Он верно угадал в душе Флинн тягу к неизведанному. Бесконечные повторения неподдающихся музыкальных фраз научили девочку точности и терпению, но называть извлекаемые ею звуки музыкой было бы слишком самонадеянно. Она точно попадала в ноты, но сама же видимым образом скучала, разучивая неинтересное ей произведение. Зато музыка расцветала в аудитории, когда Флинн бралась за программу, предназначенную уже для выпускников. Перепрыгивая через несколько ступеней, она словно бы желала заглянуть в будущее. А если это будущее казалось недостаточно прекрасным, Флинн вносила в его симфонию несколько собственных нот, добавляя необходимые краски в полотно предстоящей жизни.

Музыкальную школу она закончила на пару лет раньше обычного срока. Придя на последнем году обучения в знакомый класс, Флинн оказалась участницей изменившего все эпизода. Вместо Эммона ее ждала незнакомая девушка, чуть старше ученицы. Рядом стояла директриса.

— А где… Я думала… — сказала Флинн, подозревая какую-то катастрофу.

— У вас теперь будет новый преподаватель по флейте, — внушительно произнесла директриса. — К сожалению, все мы не вечны. Эммон давно жаловался на здоровье. Теперь ему надо полечиться. Сердце.

Флинн всегда была уверена, что сердце ее мастера такое большое, что в нем легко поместятся разные маленькие неурядицы и никто даже ничего не заметит. И даже неурядицам побольше не удастся заполнить его. Исчезновение учителя озадачило.

— Что же, давайте знакомиться! — не особенно уверенно предложила новая учительница. — Я вижу по записям в журнале, что вы делали серьезные успехи. Попробуйте сыграть вот это.

Ученица сыграла мелодию три раза подряд лучше педагога и спросила:

— Вы пошлете меня на Золотую флейту? Мастер Эммон хотел, чтобы я там выступила.

— На Золотую флейту? Вы уверены, что Вас допустят по возрасту? Там ведь только с шестнадцати, кажется.

— Мне уже почти четырнадцать.

— Вот видите. Там будут дети постарше…

Она смирилась и временами даже наслаждалась детской обидой: мастер ее бросил, не довел до конца курса. Новую учительницу Флинн аккуратно терпела, задумав хитрый план: по получении диплома она неожиданно вернется в класс в новом качестве, чтобы самой обучать детей игре на флейте, как это делал мастер Эммон. А эта училка пусть убирается из музыкальной школы. Однажды она проговорилась о своем благородном намерении родителям. Баэтан расхохотался.

— Что ты, папа? Разве я произнесла глупость? — спросила она.

— Я бы посоветовал тебе поинтересоваться, сколько получают учителя? Вряд ли тебе станут платить больше. Если хочешь быть нищей, тогда, конечно…

Флинн перевела взгляд на мать, но Сильвия пожала плечами и видимо отстранилась от проблемы.

Перед самым выпуском старый учитель приснился Флинн. Мастер Эммон настойчиво звал ее в школу. Флинн удивилась и обрадовалась, подумав, что он выздоровел и решил прийти на экзамен. Быстро собравшись, она побежала в музыкалку. Там были только сторож и директриса.

— Добрый день! — выпалила Флинн. — Я тут хотела спросить…

— Значит, ты уже знаешь? — спросила директриса. — А мне вот только сегодня позвонили.

— Кто позвонил? — не поняла Флинн.

— Эммон умер. Завтра похороны. Нужно подумать о венке на могилу.

Получив диплом, она положила флейту на полочку, и с того времени играла только для себя. Серебряную флейту мастера Эммона его родственники куда-то задевали, возможно, даже продали, но она не очень печалилась по этому поводу. Флинн очень легко вызывала в своем воображении дни, когда мастер Эммон показывал ей новые мелодии, и тогда серебряная музыка была самой настоящей. Иногда она играла с мастером дуэтом.

 

VI. Дальние страны

 

Время, проведенное в Астене, воспринималось теперь как далекое-далекое, почти легендарное прошлое. Горы и арыки, раскосые люди с кожей, выдубленной солнцем до коричневого цвета, экзотические фрукты в благоухающих садах — все это казалось сном.

Сном представлялся и огромный завод, на котором служил Баэтан. Предприятие по-прежнему функционировало, и даже директор оставался прежним, однако место, которому инженер отдал добрых два десятка лет жизни, превратилось просто в географическую точку на карте. Директор и оставшиеся сослуживцы время от времени звали в гости, писали, что уже давно открыт прямой авиарейс между их городами, но Баэтан, сидя перед картой, только задумчиво перечитывал названия прежде знакомых улиц, небольших поселков, речушек, питаемых ледниками, и улыбался. Он был доволен настоящим, как бывает доволен огромный пушистый кот, после сытного обеда возлежащий на подоконнике.

Упрочившееся благосостояние вновь изменило жизнь Баэтана и его семейства. В семье появился уже третий автомобиль. Флинн по возрасту была еще слишком юна для водительских прав, однако Баэтан не реже раза в месяц пролистывал журналы для автомобилистов, чтобы узнавать последние новости с заводов Мюнхена или Оксфорда. Дела шли великолепно, удалось установить тесные связи с городской администрацией, так что фирма всегда могла рассчитывать на выгодные заказы и получать предложения, не распространявшиеся на прочих. Чемоданчики денег, которые Баэтан заносил покровителям, окупались в дальнейшем сторицею.

Артур, правильный молодой человек, женился. Его избранницей стала дочь руководителя крупной сельскохозяйственной артели. До того Артур был страстно влюблен в другую — жгучую черноволосую красавицу, учившуюся в их городе на ландшафтного дизайнера. Артур заканчивал юридический факультет и рассчитывал открыть свое дело, а пока что трудился в фирме у давнего знакомого Баэтана. Полтора года он прожил вместе с любовью всей жизни, снимая небольшую квартиру и подумывая о детях. Однако по прошествии этого времени красавица неожиданно рассталась с ним, чтобы выйти замуж за другого. Одни говорили, что Артур слишком долго не делал ей предложения руки и сердца, а потому девушка обиделась. Другие намекали, что большой взаимной любовью между ними никогда не существовало, да и вообще со стороны таких эффектных особ всегда следует искать скрытый расчет, а не чувства. Как бы то ни было, однокурсница Артура, давно положившая глаз на приятного и вежливого молодого человека, быстро сориентировалась в ситуации и утешила страдальца. А менее чем через год у них появился и первенец, окончательно скрепивший новую семью.

Навсегда вычеркнув из души и сердца земли Астены, Баэтан увлекся путешествиями в иные места. Вместе с женой и детьми он побывал в Риме, Мадриде, Вене, понежился на курортах Иллирии и Эгейских островов. Однажды, предвкушая вечера в городском клубе предпринимателей, он завез семью во французский Биарриц. Согласно весомой точке зрения, высказываемой в гламурных журналах, это был шикарный курорт.

— Открытость — свойство сильных и умных натур, — разглагольствовал Баэтан, шествуя по Бельвью и изучая человеческое окружение. — И самое главное: умных отличает умение задавать вопросы. Вопросы рождаются из желания что-либо понять. Для вопросов требуется пытливый ум. Чтобы спросить что-то, нужно позволить себе сомнение, затем провести интеллектуальную работу. И тогда окажется, что правильно поставленный вопрос — это уже половина ответа. Вот, например, что такое Биарриц? Задай себе вопрос и найди ответ! Если сидеть на попе ровно, то хватит Википедии. Прочитает человек и успокоится: мол, дорого, далеко, долго. А если спросить себя: можешь ли ты поехать туда? Как ты можешь поехать туда? Сложно ли поехать туда? И выяснится, что — не сложно, не так уж и далеко, да и не дорого, если ты умеешь работать!

Сильвия, похвалив мужа, покинула его и вместе с дочерью отправилась в Галери Лафайет изучать ассортимент здешних товаров. Баэтан, настроенный посвятить день культурной программе, вместе с сыном прогулялись мимо наглухо закрытого православного собора во имя Александра Невского, мимо настежь открытых и пустых католических церквушек, они выпили по чашечке кофе у Отеля дю Пале — главной доминанты побережья и под конец добрались до символа города — статуи Богоматери на скале. Мост к ней был спроектирован великим Эйфелем.

Вечером все вместе ужинали в рыбном ресторане.

— Биарриц — как Биарриц, — сказал Артур, меланхолично вскрывая устрицы в роскошной тарелке с морепродуктами, — галочку в путевом дневнике можно поставить. Мы здесь были, как говорится.

— А мне нравится, — заметила Сильвия, — многие вещи здесь дешевле, чем даже в столице. А некоторых и не купишь у нас.

— А тебе нравится, дочь? — спросил Баэтан.

Флинн улыбнулась уголком рта. Курорт показался ей вполне размеренным и скучным, каким и должно было являться респектабельное место. Его красоту и удобство расписывали в журналах с заметным придыханием восторга, однако волны на пляже были высоки, атлантическая вода холодна, а большую часть публики составляли старички-миллионеры, скучные и скромно-безликие. Да и роскошные виллы и апартаменты не пользовались сильным спросом. Многие стояли пустые.

— Нравится, но я по-прежнему спрашиваю себя: что такое Биарриц? — наконец сказала Флинн, повторяя вопрос отца.

Для Баэтана далекий французский город был, конечно же, символом его успеха. В бурных волнах моря житейского он, падая на самое дно, всегда находил в себе силы снова подниматься на поверхность. Там, где другой сдался бы, он искал новые возможности для продолжения борьбы — и находил, и сам переходил из обороны в наступление. Бесконечные качели судьбы были его жизнью, и он был готов к взлетам и падениям, как птица, которая не устает ловить восходящие потоки. Сильвия относилась к поездкам и перелетам как к своеобразной компенсации за годы молодости, потраченной на мирные семейные хлопоты. Артур, пожалуй, воспринимал новые впечатления просто как должное, не чинясь, но и не возносясь над общим уровнем. В его окружении многие летали на выходные в Милан или катались на лыжах в Альпах. Так чем же он отличался от остальных?

А что же Флинн?

Для нее происходящее было красивым сном, который, радуя мысленное зрение, оставляет спокойным сердце. Она училась вместе с детьми сенаторов и судейских, депутатов и военных, но почти никогда не рассказывала им о местах, где ей доводилось побывать. Лишь раз, когда соседка по лицейской парте вздумала похваляться якобы дорогой сумочкой, которую получила на день рожденья, Флинн извлекла из гардероба свою итальянскую Bamboo 1947 от великого Гуччи. Соседка надулась, подозревая жестокую насмешку, а Флинн еще долго укоряла себя за этот порыв.

Ей было приятно, что она учится в среде вежливых и чистых детей, так не похожих на подростков с городских окраин. Те вечно лузгали семечки, через слово вставляли в свою речь матерную брань, выученную от родителей, и мечтали по-быстрому поднять бабла. Они напоминали нескладных щенят или жеребят, стремящихся скорее повзрослеть, чтобы насладиться быстрой жизнью. Воспитанные одноклассники в отличие от них носили чистую одежду, читали умные книги, знали свое будущее и — оставались для нее не более чем случайными попутчиками, с которыми сводит судьба в поездах или самолетах.

Пожалуй, она еще не любила. Знаки внимания, которые Флинн принимала с благодарностью: от мальчиков — робкое восхищение, от юношей постарше — азартное поклонение, от мужчин — опасное и расчетливое внимание, она оставляла, не проживая их по-настоящему. Единственным, что тронуло ее сердце, была музыка мастера Эммона. Его мелодии привели Флинн к порогу дома, который она не успела перешагнуть. И, по сравнению с этой музыкой, все прочее звучало натужно и неискренне.

В бесконечных волнах Атлантики, накатывающих на побережье, в протяжном гуле и гомоне птичьих стай — всех этих ржанок, белощеких казарок, лесных голубей и даже диких гусей, в мерном шелесте люцерны и синеголовника — во всем ей слышалась обещанная фраза завтрашнего дня. Она не была уверенной, что сможет объяснить свои ощущения, да этого, впрочем, и не требовалось. Артур обращал на нее не больше внимания, чем иные одноклассники, а родителям было достаточно простой фразы «У меня все хорошо».

— В этом году Золотую флейту будут проводить не в столице, — сказала Флинн, уходя от темы разговора. — Я бы хотела поехать туда.

— Разве ты готовилась к участию? — удивленно спросил Баэтан, в принципе всегда веривший в способность дочери просто приехать и выиграть любой конкурс. — До какого срока подают заявки?

— Нет, папа, не готовилась. Я бы хотела послушать исполнителей.

— Ничего страшного: послушаешь, а затем подготовишься и выиграешь, — с абсолютной убежденностью обожающего отца заявил Баэтан. — Узнаешь судей, поймешь, что им нравится. Это очень важно.

Его суждение о конкурсе напоминало оценку, которую учитель рисования может вынести шедевру Рафаэля или Брюллова. Впрочем, Флинн знала, что отец говорит искренне.

 

VII. Скалы и люди

 

Сосредоточившись на развитии восточных земель, новая империя учла ошибки прежних лет. Стальные рельсы по-прежнему оставались сталью, а промышленный бетон — бетоном, проектировщики мостов и автобанов так же настойчиво шли вперед по тайге и степям, преодолевая водные потоки и ища удобные проходы сквозь горы. Образ Великого Прошлого вставал на страницах газет. Однако, осваивая бескрайние просторы, превращая возможности в реальность, империя стремилась уже навсегда скрепить свои земли — общей мечтой, духом, переживанием.

Кинофестивали перебирались из столицы в далекую провинцию, международные спортивные состязания принимали города, удаленные от центра на сотни километров, дети на западе и востоке, на севере и юге с первых лет жизни впитывали ликующее слово «мы».

«Золотая флейта» впервые проводилась в местах, присоединенных к империи еще летописными первопроходцами. Суровые смельчаки когда-то поставили здесь сторожевые остроги и заложили вольные, поэтичные города на туманной земле. В этих краях до сих пор с уважением относились к шаманам, чьи шатры стояли в центре кочевых стойбищ. Весенние разливы рек каждый год открывали ученым неизвестные страницы древнейшей геологии и палеонтологии. В песнях аборигенов слышались отзвуки Бхагаватгиты и сказаний о Роланде. А еще поговаривали, что здешние свирели — при умелом обращении — очень даже способны растрогать поклонника классической европейской музыки.

«Музыка, империя, мир!» Эти три слова были написаны на множестве плакатов, развешанных по городу. С красочных афиш на Флинн смотрели лица виртуозов: Люси Уэлш, Алексея Катранова, Евы Блох, Клайва Делиба… Им предстояло оценивать и решать. Это были люди, знакомые публике и в Сиднее, и в Санкт-Петербурге, и в Тоскане. Они, классики, возвышались, как скалы, над музыкой обыденности.

После трех дней отбора и финала, после ликующего galaconcert’а Флинн в приподнятом настроении отправилась в местный порт. Там она купила себе билет на длительную речную прогулку, занимавшую целых три дня. «Янталь» — пароход, построенный на венгерской верфи в середине двадцатого века, очаровал ее. Он резво шлепал лопастями ходовых колес, поднимаясь вверх по реке, а при встречах с длинными баржами, на которых перевозили щебень и уголь, весело гудел и даже ускорял ход.

Флинн впервые путешествовала одна. Отец был занят делами, а мать помогала Артуру, нянчась с внуками.

— Ну а что, летать самостоятельно можно с двенадцати лет, — рассудил Баэтан, — да и девочка у нас разумная, в дурные истории не полезет.

— А где она станет жить? Чем питаться? — для успокоения спросила Сильвия, хотя сама знала ответ. Гостиница была оплачена заранее, лучшая из имевшихся, а на все остальное у Флинн имелась золотая карта крупного имперского банка, в бытовых мелочах обожествляющего своих клиентов.

— Не волнуйся понапрасну! Дочь взрослеет. Не вечно же ей сидеть у твоей юбки! — добавил Баэтан. — Развеется на своих концертах. Она слишком задумчива в последнее время.

— Ты, как всегда, прав, — согласилась с ним Сильвия.

Флинн занимала целую каюту на верхней палубе. В день отплытия она, разложив по местам вещи, взятые с собой, вышла на верхнюю палубу и принялась наблюдать за всеобщей суетой. Пассажиры толпились у края причала, седоусый матрос проверял на сходнях билеты, в капитанской рубке слышались голоса и переговоры по рации. Пароход мерно подрагивал, его машина в трюме глухо дышала, тоже готовясь приняться за свое дело.

Несмотря на одиночество, девушка чувствовала себя великолепно. Самостоятельность, обрушившаяся на нее подобно весеннему дождю, приводила ее в восторг. Впервые она могла сама решать, что ей делать, и тут же дополнять решение простым исполнением. Флинн не была уверена, что ее подруги и знакомые поймут настоящие мотивы, двигавшие ею в этом странном путешествии на восток, но, в сущности, она ведь и не предполагала объяснений. Лица других людей, скептически возникнув в ее сознании, тут же начинали расплываться, как туман, как нечто ненастоящее, уступая место восхитительному запаху машинного масла, крикам речных чаек и командам, отдаваемым капитаном.

Воспользовавшись советами путеводителя, оделась она очень просто. Сандалии под легкие брюки, простая однотонная ветровка, тонкий шейный платок, чтобы уберечь горло от вечерней прохлады, — в таком наряде Флинн не выделялась среди пассажиров, и эта незаметность ей нравилась. Свои волосы она стянула резинкой сзади и теперь ходила, многозначительно помахивая медно-рыжим хвостом на затылке. Впрочем, вышло хорошо. Кок, принимавший припасы на камбуз, только цокнул языком, случайно заметив Флинн и вспомнив свою молодость.

Две пожилых дамы, занимавших соседнюю каюту, решили взять над девушкой полезное шефство. Одна из них, местная жительница, темноволосая, с характерным восточным разрезом глаз, за завтраком посоветовала заказать запеченного омуля с озера Фиш. Другая, ее европейская подруга, аккуратно перечислила, что и в какое время стоит посмотреть по правому и по левому борту. Флинн поблагодарила милых бабулек, постаравшись запомнить огромный объем информации. Омуль, кстати, оказался действительно потрясающим. И проход пароходика через живописные извилистые протоки между островами она бы легко пропустила без их совета.

К концу первого дня пассажиры окончательно освоились. Одни старательно совершали пешеходный моцион, раз за разом обходя по кругу всю палубу. Флинн назвала их маленькими спутниками: их тени с постоянной периодичностью проплывали за окнами каюты, и даже шаги становились все более узнаваемыми. Другие стремились проникнуть в запретные места корабля, открывая двери, на которых висели таблички «Прохода нет» или «Вход запрещен». Открыв, они задумчиво изучали темные коридоры и трапы. Офицеры устало гоняли праздно-любознательных особ, чья тяга к потаенному была неистребима. Третьи, не мудрствуя лукаво, оседали в баре, где с обеда дожидались вечерних танцев. Потягивая белое вино, подходившее к рыбе, они рассказывали друг другу настоящие и выдуманные истории, причем вторых было, естественно, больше. Дети же вели себя как дети, будучи во всех местах одновременно.

Флинн была с этими людьми и в то же время далеко от них. Мелодии «Золотой флейты» еще звучали в ее душе, сообщая поездке особенный вкус. Ей не хотелось расплескивать его в досужих разговорах и восторгах по поводу проплывающего встречным курсом катера или таежной деревеньки, показавшейся из-за темнеющих холмов. Пароход приветствовал собрата, люди на катере улыбались и махали в ответ, далекие домики на берегу светились первыми вечерними огнями. Везде была жизнь, но Флинн искала будто бы жизнь другую, которая кем-то была обещана ей.

Она не пошла к ужину, решив оставить земные яства страждущим их. Когда на корме загремели танцы, Флинн в поисках спокойствия перебралась на самый нос парохода, устроившись возле кабестана. Она прихватила из каюты морс и печенье и была абсолютно счастлива, провожая последний закатный свет над деревьями. Все эти белые и красные бакены на могучих изгибах реки, низкие острова и песчаные мели, разбросанные по берегам селенья и исследовательские посты, задумчивые устья незнакомых по имени ручьев и речушек — все было огромной симфонией настоящего, симфонией — легендой, балладой, сюитой…

Вахтенный матрос, подсмотрев задумчивость в ее лице, посоветовал не свалиться за борт.

— Грустно будет, если такая красивая девушка покинет нас, — добавил он неуклюже, но Флинн не рассердилась на него.

Матрос, озадаченный странным сочетанием улыбки и необщительности понравившегося человека, зачем-то потрогал ворот тельняшки. Некоторое время он возвышался на мостике, немногословно наблюдая за окружающей обстановкой, частью которой была Флинн, но затем скрылся в рубке, унося с собой встретившуюся загадку.

Флинн ушла с носа, когда на пароход стремительно опустилась синяя темнота. Поднявшись на свою палубу, она узнала другое судно — чрезвычайно непохожее на то, на котором плыла пару часов назад. Оно состояло теперь из большого, плотного тела, по которому устало бродили подвыпившие и радостные люди. Между ними деловито пробегали стюарды. Невнятный шум голосов из кают смешивался с рокотом корабельной машины. Белый топовый огонь широкой дугой проливался на шлюпки и якорные цепи.

— Будто Рыба-кит, — произнес кто-то рядом с ней.

Флинн повернула голову и увидела юношу, чье отношение к ней — она почувствовала это сразу же, не отдавая в том отчета — состояло из робости и напряженного внимания.

— В сказке, помните, было такое: лежит себе огромная рыбина, а на ней и торговые лавки стоят, и купцы ездят туда-сюда, и честной народ живет, — повторил он и бесхитростно улыбнулся.

— Как сейчас.

— Да.

— Вы любите философствовать? — спросила она после паузы.

Юноша чуть заметно смутился, подозревая тайную насмешку, но пересилил себя и сказал:

— Мне тоже нравится смотреть на эти берега, на волны, на то, как впереди появляются разные навигационные знаки.

— Вы смотрели сейчас?

— Да, долго. А завтра уже будут Столбы. Я думаю, что они — колонны великого храма, не сохранившегося до нас.

— Богатое воображение.

— А у Вас что за ассоциации?

— Флейта, кларнет и фортепиано, — засмеялась Флинн. — Не пугайтесь, я совершенно нормальна. Мне вспомнился антракт из балета «Конек-Горбунок». Это не сейчас, когда на пароходе везде звучат балалайки и баяны. Завтра. Может быть, я совсем не угадала, но это Вы сбили меня Ершовым.

Юноша не успел ответить, потому что рядом появились две пожилые дамы, опекавшие Флинн.

— Так, так, так, молодые люди, — нараспев произнесла одна, замедляя шаг, — танцы уже заканчиваются, время позднее, а у Столбов мы окажемся часов в шесть утра. Не проспите всю красоту!

Флинн пропустила мимо себя намекающий взгляд второй дамы. Она сухо кивнула и, дождавшись, пока непрошеные советчицы удалятся, приветливо сказала:

— До завтра! Буду рада поболтать с Вами.

— Я тоже. Да завтра!

Если бы кто-то мог увидеть Флинн спустя несколько минут в ее каюте, вряд ли он бы поверил собственным глазам. Меланхоличная, отстраненная девушка исчезла, а вместо нее на диванчике сидело сразу несколько юных особ — то принимавшихся хохотать, то погружавшихся в лукавую задумчивость, то вдруг вписывавших аккуратным и красивым почерком в секретный блокнот, извлеченный из походного чемодана, некие длинные предложения. Что было в тех словесных излияниях, Бог весть!

Уже за полночь Флинн решительно отложила в сторону записную книжку и попыталась уснуть, однако сон не шел к ней. Она проворочалась почти до рассвета, мысленно проживая и переживая события последних дней. Все они, калейдоскопически вращаясь в ее душе, так или иначе останавливались на коротких минутах вчерашнего разговора. «А ведь мы даже не сказали друг другу свои имена!» — едва не воскликнула Флинн, открывая глаза. А потом еще одна странная мысль пришла ей в голову. А что, если бы он не набрался смелости и не подошел к ней? Она бы спокойно ушла в каюту и проспала до завтрака, а если у него завтраки в другое время, то… «Никаких то! — строго сказала себе девушка. — Завтра, то есть уже сегодня, мы встретимся и полезем на легендарные Столбы». Она снова закрыла глаза и, наконец, уснула — чтобы быть разбуженной спустя час немилосердным будильником.

Звук перекатывающейся под днищем парохода гальки подсказал Флинн, что они уже у самого берега. Течение на реке было слишком стремительным, чтобы бросать якорь на мелководье. Он бы все равно не удержал такую массу. Капитан, совершивший не один рейс к Столбам, воспользовался подарком природы — маленькой заводью, образовавшейся благодаря камнепаду чуть выше по реке. Он аккуратно подвел пароход к береговой линии и в самый последний момент направил нос на знакомый ориентир — огромный валун в три человеческих роста, лежавший почти у самой воды. Механики исполнили команду «стоп, машина!», пароход зацепил дно и остановился. Течение же само притерло его к берегу. Матросы, заранее приготовившись, спрыгнули в воду и побежали к валуну, разматывая швартовы. Спустя пару минут шорох снизу прекратился, а матросы загремели сходнями. До берега было три-четыре метра.

За это время Флинн успела умыться, быстро расчесать волосы и даже нанести легкий макияж. Одна из ее вчерашних внутренних гостий, так веселившаяся при воспоминаниях о моменте встречи, вздумала продолжить свои насмешки, но Флинн усмирила ее неотразимым доводом: красилась она для того, чтобы получились достойные селфи на фоне великих каменных изваяний, созданных самой Природой.

На берег девушка сошла в числе последних. Она сменила сандалии на кроссовки, чтобы было удобнее лазать по каменным осыпям, а вместо классических брюк надела обычные джинсы. «Никто не подумает, что я какая-нибудь столичная фифа, переживающая из-за сломанного ногтя или вышедшего из моды look’a», — сказала она себе и отправилась догонять покорителей здешних скал.

Столбы начинались не в этом месте, а несколько ниже по реке. Однако хитрость капитана состояла в том, что спавшие пассажиры не видели, как на протяжении нескольких часов большие холмы слева по борту постепенно росли, обретали и теряли лесной покров, затем на месте сосен и лиственниц на их склонах появлялись редкие каменные стежки, которые в свою очередь умножались, увеличивались в размерах, пока не обрели лицо. Пропустив подготовку, люди очутились сразу перед чудом в полной его красе.

— Смотрите, смотрите! Вот он! — кричали дети, показывая на каменного истукана, встретившего их за поворотом тропинки.

— Медведь, каменный медведь! — восклицали другие.

— Нет, не медведь — носорог! Приглядитесь! — не соглашались третьи.

Взрослые вели себя более сдержанно, но необычное коснулось и их душ тоже. Многие даже забыли о завтраке, настолько насыщал их горный воздух, в котором острый аромат сосен смешивался с протяжными, тягучими нотами полевых роз, астр и колокольчиков.

Вчерашний знакомый дожидался Флинн, расположившись на каменной скамье перед подъемом. Увидев девушку, он улыбнулся так же просто и обезоруживающе, как и вчера, отчего Флинн мгновенно позабыла все мысленные диалоги, которые придумала по дороге.

— Мы вчера даже не познакомились, — сказал он, вставая с камня, — меня зовут Фэриан.

Флинн назвала свое имя.

— Это забавно, что они начинаются на одну букву, — заметила она, тайком разглядывая Фэриана.

— А у скал, которые все зовут просто Столбами, имя тоже начинается с ферта, — сказал он. — Моя тетушка — большой знаток здешней истории. Аборигены называют их «Фэллей Тылын».

— А что это значит?

— «Каменный язык».

— «Каменный язык»? Как у животного? Они воображали оленя, который искал пищу зимой и случайно слизнул всю растительность?

Фэриан пожал плечами.

— Возможно. Я не силен в здешней мифологии. Но это была бы красивая версия. Пойдем дальше?

Теперь он уже не так смущался. И глаза у него были голубые-голубые, как небо над Фэллей Тылын.

До полудня они облазили все окрестные скалы. Флинн, распахнув сердце этой пыльной тропе, прихотливо струившейся вверх по склону, и ароматному разнотравью, наполненному солнцем и шелестом насекомых, ощущала себя одной из светлых песчинок величественного мира, который ее окружал. Не она сама шла, а незнакомые ей силы — прикосновения ветра, прохлада облаков, игра бликов и теней в кронах сосен вели ее.

Фэриан остановился и, показывая рукой на каменные тотемы, высеченные самим временем, сказал:

— Нет лучшего архитектора, чем природа! Все об этом говорят, но только здесь понимаешь смешную малость наших ухищрений заявить о себе в вечности. Мы строим безликие бетонные коробки, а здесь, взгляни: настоящее войско каменных великанов, выходящее из-за горы. И даже не из-за горы — из-под сводов своего каменного шатра.

Флинн пригляделась и — ахнула! Все было именно так, как говорил ее спутник. Люди-песчинки в иллюзорной самостоятельности карабкались по скалам, а Вечность с доброй усмешкой смотрела на них, остановив для человеческого спокойствия волны деяний и подвигов, титанов и гигантов — как взрослый в общении с малышом смиряет размашистые движения своих рук и начинает говорить мягко и нежно.

Фэриан перелез через деревянное ограждение и осторожно подобрался к краю обрыва. Там он вытащил из походной сумки блокнот и принялся зарисовывать открывавшуюся внизу реку. Флинн незаметно сфотографировала его со спины и, чтобы не мешать вдохновению, прошла дальше по тропинке.

Спустя несколько минут Фэриан прибежал на ее вопль. Флинн показывала на белые фигурки мамонтов и людей, нарисованные на камне.

— Это — настоящее? — спросила она потрясенно. И так как Фэриан задумался, то сама же и ответила: — Конечно настоящее, иначе не может и быть! Подумать только: ма-а-а-монты… Может, здесь и драконы водились?

Рисунки Фэриана вызвали у нее живейший интерес.

— Почему ты не фотографируешь, а водишь карандашом по бумаге?

— Мне важно запечатлеть чувство, которое я испытываю, — сказал Фэриан. — Камера даст точность, но она мне не нужна. Я хочу создавать, а не копировать.

— Так ты сам хочешь стать архитектором! — догадалась Флинн.

— Да. И здесь я учусь быть немножко шаманом. Они видели не камни, а лица своих предков, сказочные жилища, волшебных зверей, приходящих к человеку. Слепые люди не могли заходить сюда, только те, кто обладал зорким сердцем. Да ты и сама знаешь это. Иначе не сидела бы на носу вечером!

Флинн засмеялась.

— Какой ты наблюдательный! А знаешь что? До отплытия мы еще раз придем сюда. Пока все будут купаться, — я слышала, как матросы говорили, — мы снова поднимемся к этим рисункам, и я сыграю для тебя на флейте. Она лежит в каюте.

И она сыграла.

От мысленной компании, наполнявшей ее переживания непонятным сумбуром, осталась лишь одна гостья. Это была новая Флинн, услышанная и услышавшая, счастье в ней скакало пушистым котенком.

Флинн застеснялась знакомиться с родственницей Фэриана, которая ждала их, прогуливаясь по берегу, но не потому, что сделалась вдруг нелюдима, а из-за боязни расплескать непонятную себя в ритуальных представлениях и разговорах. Обычные слова и предложения показались ей тесными и ненужными, и потому она отправилась к себе.

Некоторое время она просто сидела на диванчике, перебирая пряди медно-рыжих волос и внимательно изучая единственный снимок Фэриана в своем телефоне, потом пробормотала что-то вроде: «Ну, хорошо, завтра…» — легла, свернувшись калачиком и мысленно повторяя мелодию, однажды наигранную ей мастером Эммоном, и — незаметно уснула. Сказались впечатления дня и предшествовавшая бессонная ночь.

Флинн не слышала, как пароход в сумерках отвалил от берега, развернулся по широкой дуге и быстро, и плавно пошел в обратный путь. Волны уже не били ему в нос, превратившись из противника в союзника, и оттого корпус не дрожал, а колеса по бокам шумели тише.

Когда она открыла глаза, была ночь. Только зеленый свет ходового фонаря подрагивал за окном каюты. «Завтра», — повторила Флинн и снова провалилась в сон.

Утром она едва ли не первой примчалась на завтрак. Без раздумий согласившись со всеми блюдами, которые предложил стюард, она принялась ждать того, с кем вчера рассталась так неосторожно. Слова и действия окружающих мало затрагивали ее. Она отвечала на приветствия и пожелания доброго аппетита, даже сама что-то спрашивала, но все происходило словно понарошку, не по-настоящему. Закончив общение с яичницей и чаем, она не выдержала и отправилась бродить по палубам корабля.

Не встретив нигде ни Фэриана, ни его родственницу, Флинн вернулась в каюту и задумалась. Не могли же их забыть на берегу? Нет, такое происходит только в голливудских фильмах. Также они не могли и упасть за борт. Один человек еще может исчезнуть, но двойное утопление годится только для бульварных романов. Не приснился же ей вчерашний день! Проклятие шаманов? Совмещение пластов времени?

— Ну уж нет! — решительно сказала себе Флинн. Она собрала вещи, вышла из каюты, спустилась на среднюю палубу, где находился посадочный трап, и уселась около него с твердым намерением понять ситуацию. Любой, кто захочет сойти на берег, пройдет здесь — если только он не птица или рыба.

Город открылся скоплением безобразных промышленных построек и усталых серых многоэтажек. Речной вокзал с легкой зевотой встречал их возвращение. Капитан ловко подвел пароход к причалу. Матросы забросили концы, судно ухватили и пришвартовали.

— Не загораживайте проход, барышня. Плаванье закончено, сходите на берег! — сказал Флинн тот самый матрос, который в первый день выражал ей симпатию. — А то, может, обменяемся телефончиками?

Флинн с отсутствующим выражением посмотрела на него и не ответила. Матрос пожал плечами.

Она ждала, пока пароход не покинет последний пассажир. Фэриана среди них не было.

 

VIII. Золотые волосы Сиф

 

Сойдя с поезда, молодой человек пересек привокзальную площадь, прошел по улице Мира и, поворачивая к городскому парку, остановился перед кафе с поэтичным названием «Мраморный кофе». В стеклянных дверях он увидел свое отражение: стройный до хрупкости, походивший не то на вольного странника, не то на художника; волосы у него были длинные и темные, и одежда — в темных тонах, под стать путешественнику.

— Да, именно то, что нужно: тихо и прохладно, — сказал он негромко, мгновенно обежав взором небольшой зал, расположенный буквой «Г».

Посетителей, кроме него, еще не было. Девочка-официантка расставляла вазы с декоративными белыми цветами, другая рядом с кассой листала какую-то книгу. Обе были совсем молоды, лет семнадцати или восемнадцати, очевидно — вчерашние школьницы, подрабатывавшие перед дальнейшей учебой.

Он расположился у окна, чтобы видеть, но не слышать улицу. Официантка давно отработанным движением положила перед ним меню и поинтересовалась, готов ли он сразу сделать заказ. Он попросил принести английский завтрак, о бесспорных вкусовых достоинствах которого извещала реклама перед входом. Девочка понимающе кивнула и удалилась.

Молодому человеку требовалось подумать — еще раз перед тем, как передать замысел и возможность его исполнения в чужие руки. Отсутствие других людей было необходимым условием этого момента. Он вытащил из рюкзака папку с бумагами, раскрыл и погрузился в чтение. Поверх прочих в папке лежала вырезка из местной газеты, датированной еще концом прошлого года: «Открытый конкурс на постройку комплекса зданий и сооружений на острове Желаний, расположенном южнее Центрального городского моста. Принять участие в конкурсе приглашается любой архитектор, верящий в свои силы. Необходимая документация может быть получена в центральном офисе фирмы “Гассе и партнеры” — переулок Нефтяников, 18. Последний срок подачи проектов — пятница19 августа 20** года, 12 часов дня».

Просмотрев этот и другие листы, он остановился на том, где рядами тянулись какие-то цифры. Под сухим математическим представлением прекрасного внизу листа находился образ, выраженный с помощью черной туши и словесных пометок. Четкие линии и штрихи складывались в сложную фигуру, красоту которой предстояло раскрыть солнцу и небу.

— Шамбор напоминает женщину с развевающимися по ветру волосами, — задумчиво проговорил молодой человек, не замечая официантки, подошедшей к его столику с подносом.

— Простите? — сказала девочка, не понявшая смысла фразы.

— Слова Шатобриана, однажды взглянувшего на крыши Шамборского замка. Во Франции.

— Несомненно, — согласилась юная особа, переставляя на стол яичницу с беконом и говяжьей колбаской, бобы и кофе. Вернувшись к подруге, она что-то шепнула той, и обе тихонько засмеялись.

Завершив короткий разговор с самим собой, молодой человек отдал должное завтраку, после чего снова стал водить карандашом по столбикам цифр, совершенно варварски прихлебывая фирменный кофе заведения. Казалось, что суммы и разности совершенно вытеснили из его сознания аромат обжаренных зерен. Тем не менее, по окончании странного ритуала он не поскупился на чаевые и покинул кафе в отличном расположении духа.

Офис-менеджер фирмы в переулке Нефтяников, женщина со строгим пучком волос на затылке и маской холодной причастности к истинно происходящему, приняла его папку. Пока она составляла подтверждающий документ, он разглядывал надписи на полках за ее спиной. Несведущему человеку эти фамилии ничего не сказали бы, но молодой человек мгновенно распознал конкурентов. Голландец Ван Корс спроектировал прекрасный парк на юге империи, обширности которого могли позавидовать пространства Версаля или Петергофа. Самвел Кавалерян, недавно сменивший фамилию на Кавалетти и читавший ныне лекции в Милане, был тем, чьи статьи об архитектуре и ландшафтном дизайне изучали в большинстве современных институтов. Даже бюро «Ковалев, Криспин и сыновья» при всей подражательной провинциальности было более известно, чем он сам. Точнее говоря, сам молодой человек был никому не известен. С этого факта стоило начинать. Неизвестен пока. Потому что слово «пока» — самое теплое и многообещающее из всех существующих.

— Еще раз: как пишется Ваше имя? — уточнила женщина, останавливаясь в заполнении бумаг. — Через «е» или «э»?

Он склонился к ней и, четко артикулируя, произнес:

— Через «э». Фэриан.

Сдав проект и получив взамен подтверждение своего участия в конкурсе, молодой человек покинул фирму «Гассе и партнеры». Выходя, он поймал ободряющую улыбку секретарши, сидевшей за телефоном. Ее мимолетная симпатия показалась добрым предзнаменованием. За секунды до того он почти уверился в предстоящем провале, начав даже посмеиваться над собственной дерзостью. Однако улыбка девушки, которая могла бы понять его проект лучше всех профессионалов на свете, убедила молодого человека в правильности происходящего.

«Золотые волосы Сиф» — такое имя дал он проекту. Впрочем, перенося на ватманские листы свой замысел, Фэриан думал вовсе не о скандинавской богине. Сиф, конечно, была в Асгарде второй по красоте после Фрейи, но искал он — другую.

Его милая, понимающая тетушка, пригласившая племянника в недолгое плавание по огромной восточной реке, невольно оказалась и причиной последовавшей затем катастрофы.

Спуски и подъемы по тропинкам в скалах, утомляющее солнце, неосторожное купание в реке, чьи воды не особенно прогревались из-за скорости течения, — эти обстоятельства, сложившись вместе, не лучшим образом сказались на ее самочувствии. Некоторое время она крепилась, но затем все же пожаловалась на здоровье племяннику, как раз вернувшемуся на пароход. Надо заметить, что тетушка всегда отличалась склонностью преувеличивать. Простые покалывания в руках или повышение давления на десять пунктов трансформировалось в ее изложении в нечто ужасающее. Зная эту черту в характере родственницы, Фэриан был вынужден просидеть рядом с ней весь вечер, надеясь, что покой и успокаивающие разговоры окажут, как всегда, целебное воздействие. Однако на этот раз состояние тетушки не улучшилось. И когда были испробованы подходящие лекарства из походной аптечки, Фэриан отправился к судовому врачу. Появившись, тот осмотрел больную и доложил капитану о проблеме.

В получасе плавания вниз по реке лежал небольшой город, в котором имелась районная больница. Капитан сделал экстренную остановку. По судовой рации он связался с портом, и к моменту прибытия у дебаркадера уже стояла карета «скорой помощи». Захваченный стремительными событиями, Фэриан только на берегу, уже сидя в машине, которая везла его и тетушку в больницу, вдруг осознал, что ничего не знает о Флинн, оставшейся на пароходе. Ничего — кроме ее имени.

Бесконечная прозаичность расставания, не расцвеченная ни трагичностью обстоятельств, ни чьей-либо злой волей, которую так любят изображать в дешевых романах, подействовала на Фэриана более, нежели огромный метеорит из дальнего космоса, случись ему свалиться на «Янталь». Не было ни горести, ни радости, ни надежды, ни отчаяния — лишь давящая пустота невысказанного и несовершенного легла на сердце.

По возвращении, а тетушку выписали спустя неделю, и они на маленьком речном трамвайчике добрались до дома, Фэриан тут же помчался в порт. Он бродил около касс, стоял на причале, с болью в глазах вглядывался в лица пассажиров, ища лишь одно из всех возможных. Затем он расширил свои поиски на близлежащие улицы, выучив их за пару дней едва ли не наизусть, со всеми ямами на асфальтовом покрытии и лавочками у частных домов. После обхода Фэриан опять возвращался в порт, к очередному рейсу — пароходов, прогулочных катеров или рыболовецких суденышек. На него начали обращать внимание. Полицейский наряд подошел однажды проверить его документы. Выслушав объяснение подозреваемого, полицейские мысленно перевели его в разряд сумасшедших, основываясь на непонятном блеске глаз и убежденности речи. Так как паспорт Фэриана был в порядке, а сам молодой человек не буянил и не приставал к пассажирам, его оставили в покое.

На следующий год Фэриан снова прилетел к тетушке. В ту же дату он отправился в порт — в надежде, что наступивший год окажется более милосердным к нему. Это было смешно.

Однажды он придумал писать ей письма. Не имея адреса, Фэриан писал вникуда. Разные глупые мысли — о том, чтобы отправить сердечные излияния по случайному адресу в надежде, что они волшебным образом попадут именно к Флинн, или о том, чтобы записаться на телепередачу «Ищу тебя», — Фэриан прогнал от себя. Он просто писал о себе, о вещах, с ним случавшихся, и складывал эти конверты в стол. Что он мог спросить у нее? Количество вопросов было, в сущности, ограниченным. Постепенно он понял, что живой образ девушки в его душе затеняется какими-то квазиромантическими представлениями, — и он бросил упражнения в эпистолярном жанре.

После школы он поступил, как и собирался, на архитектурный факультет. Взрослая жизнь учила рассуждать и действовать. Профессора рассказывали о биографиях Леду и Корбюзье, Кумы и Фельтена, приводили примеры успешного движения к поставленной цели, будили фантазию, однако практика сводилась к намного меньшим вещам. Начав подрабатывать уже в студенческие годы, Фэриан занимался в частном бюро планировкой коттеджей для внезапно разбогатевших людей. Он быстро понял, что свод пожеланий заказчиков состоит из ограниченного набора пунктов, где непременно должны присутствовать белоснежные интерьеры кухонь и столовых, темные бильярдные комнаты в подвалах и детские на верхних этажах. Библиотеки в новой замковой архитектуре отсутствовали как явление, а ценность садов и лужаек определялась лишь стоимостью материалов, привезенных для их оформления. Шеф, постепенно посвящавший Фэриана в тонкости профессии, так и говорил: «Запомни, мальчик, ты ведь сообразительный: клиенту не нужно “лучше”! Ему важно, чтобы было “не хуже”. Территория рядом с домом требуется для того, чтобы поставить автомобиль и сделать шашлык. А сам дом для того, чтобы жена могла хвастаться им перед подругами, пока хозяин навещает любовницу в загородной гостинице. Гауди, конечно, велик, но он бы умер с голоду, доведись ему искать заказы у новых имперцев».

Фэриан впитывал слова опытных людей, рассчитывая и рисуя то, что требовалось. Он был точен и обязателен, а потому числился на хорошем счету. Шеф, взявший его на работу ради пробы, задумывался, не превратить ли испытание в предложение твердого контракта с хорошей зарплатой. Он давал Фэриану все более сложные поручения и ждал, пока тот сам заговорит о трудоустройстве.

Если бы окружавшие Фэриана люди могли заглянуть в его мысли, они бы удивились. Главное место там занимала не игра в жизнь, со всем ее успехом и славой, а смутная тоска по жизни не состоявшейся, отличной от той, что он вел. Мужчины, молодые и старые, ему осточертели: одни похвалялись прежними победами, другие жаждали побед будущих, и все одинаково пили, рассказывали неприличные анекдоты, искали себе врагов и затем — различные способы для борьбы с врагами. Бесконечность этого оглушающего процесса напоминала работу двигателей на корабле. Женщины рядом с ним любили петь и смеяться. Некоторые напоминали лицемерных, самовлюбленных гусынь; другие были милы и покладисты, они радовались, когда Фэриан рассказывал что-нибудь, ходил в студенческие походы и делал совместные проекты по учебе. Их не смущала возможность остаться наедине с ним, и они сами искали такой возможности, однако всякий раз он не доигрывал игру до конца, не давал жизни поглотить себя без остатка, как не поглощали его осмотры кирпича и строительных блоков, проверки вертикальности и горизонтальности кладки или флегматичные расчеты в конторе. Именно в моменты такой тоски начал он набрасывать на клочках первые образы своей мечты.

«Золотые волосы Сиф» — так он назвал смутные пока картины галерей и магазинов, комнат и оранжерей, этажей и подъездов. Аллеи и скверы были для него дыханием воздуха в жаждущих легких, а линии карнизов и крыш — струнами огромного музыкального инструмента. Окна должны были петь, будто клапаны духовых, а балконы и широкие площадки над оранжереями превращались в ударные. Не хватало лишь доминанты для всего ансамбля. Фэриана научили рассчитывать сопротивление материалов, но здесь он столкнулся с другим сопротивлением, которое нужно и в то же время невозможно было рассчитать. Фэриан ходил и бормотал себе под нос фразу из древней саги: «Длинные и густые, они были тоньше паутины…»

Пока однажды не понял…

 

IX. Подготовка к свадьбе

 

Заявив о себе двумя быстрыми, деловыми прикосновениями к звонку на двери, молодой человек сделал шаг назад, чтобы Вике — домработнице, маленькой курносой женщине с вечно удивленным лицом, было удобнее рассмотреть его в глазок. Цветы он предусмотрительно спрятал за спину.

Замок щелкнул, и его впустили в квартиру. Он старательно вытер ноги о влажный внутренний половичок и опустил сумку с документами и ключами от машины на телефонный столик.

— Здравствуй, Герман! — сказала Флинн, появляясь в прихожей.

— Это тебе, дорогая! — сказал он в ответ, показывая букет.

Домработница, заметившая розы еще там, несмотря на имевшую место предосторожность, вынесла вазу, наполненную холодной водой. Флинн понюхала бутоны, как это принято делать в подобных случаях, поблагодарила и опустила цветы в вазу.

— Я не помешал?

— Нет, что ты! Проходи. Виктория, заварите нам, пожалуйста, чай!

— Я пришел спросить, нашла ли ты уже платье? — сказал молодой человек, поцеловав девушку и усевшись в широкое кресло напротив окна. — Обыкновенно невесты выбирают его по месяцу или более. Так мне, по крайней мере, рассказывали.

— Есть одно на примете, но я хотела бы еще подумать.

— Не боишься, что перекупят?

— Если бы ты знал его стоимость, то не спрашивал, — засмеялась Флинн. — Думаю, желающих будет мало. У всех знакомых дочери давно замужем, а остальным оно покажется либо дорогим, либо глупым. В общем, напоминает один итальянский бренд.

— Странная характеристика для платья, но я доверяю твоему вкусу.

Виктория постучала в дверь и внесла поднос с чашками и печеньем.

— А как дела у тебя? — поинтересовалась Флинн.

— Отец окончательно сформировал оборотные фонды для проекта. Думает приступать через месяц-полтора. И теперь всячески намекает на мою роль в будущем.

— Неужели? — подняла брови Флинн.

— Да, собирается сделать меня генеральным. Уже сейчас требует, чтобы я просматривал все счета и просчитывал логистику.

— Думаю, тебе не сложно.

— Да, мне это в удовольствие. Находятся, конечно, нюансы, о которых нам не рассказывали во время учебы, но тем интереснее справляться с задачами. Как говорится, мне дарят удочку, с помощью которой я смогу обеспечивать будущую семью.

— Мои тоже любят рассуждать о рыбе и удочке. Мол, рыбу можно сразу съесть — и только, а удочка будет кормить всю жизнь.

— Не удивительно, что они сразу нашли общий язык!

— Сегодня у тебя есть еще дела? — спросила Флинн.

— Ждет налоговая, но до нее еще час. Я, собственно, вот для чего заглянул: отец хочет объявить о нашей свадьбе во время торжественного запуска проекта. Ну, так сказать, для символизма. Рождение нового дела — рождение новой семьи! Будут пресса, мэр, деловые партнеры и все такое. Когда произнесут положенные речи, пройдут по красной дорожке или перережут ленточку — уж не знаю, что он там придумает! — вот тогда он и сообщит о нас. Прямо со сцены.

— По-моему, очень мило, — сказала Флинн, улыбаясь уголками глаз, — особенно, если будут мэр и пресса.

— Я был уверен, что тебе понравится.

— Постой, но откуда же ты узнал о его планах? Он ведь только намекает тебе, а не говорит прямо.

— В мире существует один человек, которому он говорит обо всем еще раньше, чем до конца додумает, — засмеялся Герман. — Ты ее знаешь. Это…

— …твоя мать, — закончила Флинн фразу. — Понятно. Все выйдет так, как задумано.

— Я, кстати, костюм уже купил. Вчера привезли.

— Что за цвет?

— Как и договаривались. Диссонанса с платьем не будет.

— Тогда я спокойна.

Проводив гостя, своего будущего мужа, Флинн прошлась по комнатам, что-то напевая вполголоса, погладила мимоходом кота, спавшего на телевизионной приставке, и заглянула на кухню поболтать с Викой. Домработница просила дать ей три выходных на следующей неделе, чтобы навестить в деревне родственников.

— Ты по-прежнему собираешься ехать? — спросила Флинн.

— Да. Если Вы не против, то в среду.

— Хорошо. Во вторник надо все убрать здесь, постирать шторы в зале — и можешь ехать.

Они поговорили еще о каких-то пустяках, а потом Вика вдруг сказала — по-простому, с той подкупающей интонацией не особенно образованного, но доброго и открытого человека, на которого грех обижаться:

— Вот у Вас свадьба скоро, а вы особенно и не радуетесь! У нас в деревне в таких случаях жених напивается от счастья, а невеста будто ветерок — бегает по подружкам, чтобы вместе наряды да застолье обсуждать. А Вы — по-прежнему в прохладе живете.

— В прохладе. Это ты хорошо сказала, Вика. Что же, наверное, так и есть, хотя в чем-то ты ошибаешься…

Когда Флинн ушла к себе, Вика посмотрела ей вслед и, дождавшись, пока закроется дверь, качнула головой:

— Как же, ошибаюсь!

Флинн жила одна. Отец купил ей огромную квартиру несколько лет назад. В ней имелось две спальни, кабинет, гостиная, две больших кладовых, личная дамская комната хозяйки и еще одна туалетная для гостей. На белоснежной кухне мог разместиться десяток людей, пожелавших без церемоний выпить кофе. Флинн не курила, но для страждущих был доступен огромный балкон, где стояли плетеные кресла.

Чтобы хозяйке не утруждать себя мытьем полов и прочими хозяйственными заботами, наняли Вику. Раньше эта милая женщина служила в клининговой компании. Постепенно клиенты начали выделять ее среди других домработниц, отмечая безукоризненную честность и старательность, — и Вика бросила службу. Теперь она работала исключительно частным образом, в двух или трех семействах.

Баэтана Вика безмерно уважала как человека, сумевшего не потеряться в лихие годы. Его она уважала и побаивалась. Сильвия временами вызывала в ней возмущение, потому что придирчиво проверяла чистоту книжных полок, отсутствие пыли на световых плафонах и даже расстановку кремов, баночек и шампуней в туалетной комнате. Все всегда было в порядке, но Сильвия, тайно скучавшая по настоящему делу, находила множество мелочных забот, досаждавших Вике. К Артуру домработница относилась никак, встречаясь с ним разве что по большим праздникам, когда представители семейства сходились вместе. Артур был положительный молодой человек, правая рука Баэтана, а потому занимался делами и редко навещал сестру.

Флинн же долгое время оставалась для нее загадкой. Лишь когда между хозяйкой квартиры и Викой возникла некоторая близость, основанная на времени и месте, она подобрала слово.

В этом не было противоречия, потому что Вика — с особой проницательностью, присущей простой женщине — сразу почувствовала Флинн, почувствовала особенности ее характера. Только не сразу нашла определение для них. Она любила Флинн, узнавая ее по обрывкам телефонных разговоров, по общению с гостями, даже по интонации фраз, которыми Флинн просила Вику сделать что-то в доме. Иногда — очень редко — Флинн доставала флейту и подбирала по настроению мелодию, долго еще звучавшую в пустых комнатах. В такие дни Вика погружалась в задумчивость и уже дома задавала мужу странные вопросы.

Прохладно. Вот слово, которое вдруг пришло на ум Вике.

В тот день, когда юноша, чертивший в блокноте очертания скал и сосен, внимательно слушавший ее детские рассуждения о жизни и слышавший, что она желала выразить, навсегда ушел из ее жизни, Флинн вздрогнула и замерла. Обстоятельства были выше ее сил. Сидя в самолете, она вспоминала вчерашний день, проведенный рядом с рекой и кораблями, и слезы начинали душить ее. Успокоившись, она вытирала глаза и засыпала, пробуя сном победить отчаяние, но и во сне плывущие друг за другом образы начинали складываться в картины дней, проведенных на пароходе. Она просыпалась с покрасневшими глазами и вновь боролась с собой.

«Стала ли моя жизнь неправильной? Что в ней надломилось, чему нет названия? Почему и для чего это?» — спросила она однажды, глядя в зеркало. Могла ли она довериться кому-то?

К счастью, жизнь в юности редко оставляет человека наедине с самим собой. Дела семейные, школьные экзамены, поступление в вуз, друзья и подруги, требующие внимания, — это помогало Флинн жить настоящим, не проваливаясь в прошлое. Она была красива и великолепно знала это. В выпускном классе мальчики готовы были залезть на небо, чтобы достать ей луну, хотя предложение луны всегда казалось ей скучным. Некоторые молодые люди постарше даже нравились ей. Их взрослое внимание заставляло сердце биться быстрее, а мысли — скакать и путаться. Впрочем, это быстро проходило, когда Флинн подмечала, как поклонники повторяют друг друга в ухаживаниях.

Герман был сыном крупного финансиста, с которым имел дела Баэтан оф Клайд. Пройдя лихие годы развала империи и оставшись в живых, отец Германа владел огромным личным состоянием, легализовав прежние полукриминальные схемы и вкладывая деньги в интересные проекты. С Баэтаном его свела случайность, мимолетная близость интересов, которой, впрочем, хватило, чтобы оба почувствовали желание познакомиться ближе. Так выяснилось, что их загородные коттеджи в элитном поселке находятся почти рядом. Это сделало возможным взаимные дружеские визиты. Не ведя общих дел, отцы с интересом наблюдали друг за другом, зная, что при случае могут рассчитывать на взаимную поддержку.

Герман был ровесником брата Флинн. Он также отучился на финансиста, пройдя две стажировки за границей — в Лондоне и в афинском подразделении крупной международной аудит-консалтинговой корпорации. До отъезда за границу он воспринимал Флинн просто как красивую девочку, со своими тараканами в голове, с типичными девичьими капризами и желаниями. Разменивать свободный досуг на поклонение ищущей себя школьнице он не собирался, зная по опыту друзей, что вложенные в это занятие время и средства вряд ли когда окупятся. Рядом с Германом всегда было достаточное количество других девушек, готовых удовлетворить его тщеславие и другие пожелания.

По возвращении Германа из Афин его стали всерьез подключать к управлению финансовой империей. Отец собирался выдвинуть свою кандидатуру в сенаторы, а потому непосредственные дела планировал переложить на сына, оставив за собой стратегическое руководство. Герман включился в семейную деятельность.

Во время подзабытых им дружеских посиделок с Клайдами он вновь увидел Флинн, повзрослевшую и похорошевшую. Черты ее лица обрели законченную строгость, а роскошные медно-золотые волосы способны были свести с ума любого фотографа, работающего на крупные косметические компании. Флинн была приветлива в общении и легко приняла предложение покататься на катере. Позже они встречались на спектаклях, бывали вместе на званых вечерах и благотворительных мероприятиях.

— Что думаешь, сын? — поинтересовались у Германа во время семейного ужина, подразумевая совершенно определенные вещи.

Члены семьи были, впрочем, на одной волне, поэтому лишних пояснений и не требовалось. Герман ответил честно и просто.

— В нее можно влюбиться, это так.

— Ну, так влюбись! Лучше партии, пожалуй, и не найдешь, — посоветовал отец, а мать только кивнула.

Герман, пообщавшись с Флинн год, побывав на ее выпускном вечере в институте, действительно почти влюбился. Девушки из прошлой жизни — блондинки, брюнетки, рыжеволосые, становясь ближе, начинали требовать все большего внимания к себе, начинали проверять его стойкость мелкими обидами или внушительными намеками. Из просто приятных в общении особ они превращались в назойливых и подозрительных инспекторов частной жизни, ждущих его ежедневных телефонных отчетов. Флинн же не высказывала обиды или сожаления, если его задерживали дела. Случалось, что они не виделись по неделе или по две, и все равно, когда он появлялся на пороге ее квартиры, Флинн встречала Германа доброй улыбкой.

Баэтан и Сильвия тоже, разумеется, думали о будущем. Внимание со стороны Германа было понятным и — приятным для них. Сильвия несколько раз по-матерински заводила разговор о чувствах дочери. Флинн не уходила от общения, но и не отвечала ничего определенного, оставляя мать, а соответственно и отца, в сомнениях.

Не то, чтобы ей не нравился Герман, вовсе нет! Молодой человек был умен, хорошо воспитан, относился к ней с уважением, а состояние его семьи превышало состояние Баэтана, как минимум, в три или четыре раза. Причин ее спокойствия было целых две.

Первая заключалась в том, что Флинн — боялась. Один день, самый счастливый день ее жизни, заслонял собою все прочие дни, и она не могла ничего с этим поделать. Что такое счастье, если оно может в любой момент упорхнуть птицей и оставить после себя только открытое окно, только руку, на которой эта птица сидела, только почти забытую мелодию, спетую перед исчезновением? Кто разумный поверит счастью, зная, что оно — самая непрочная штука в мире?

Приятные молодые люди, ища ее внимания, не понимали этого страха, досадовали на ее неприступность, и, в конце концов, либо уходили совсем, либо становились просто друзьями красавице, которую им, в сущности, и не в чем было упрекнуть.

Герман не был настойчив, как другие, не был и назойлив. Не требуя большего, нежели общение, он незаметно сделался привычен девушке, как бывают привычными вечерняя газета или телепередача. Флинн стала воспринимать его частью своего мира. И когда Герман сделал ей предложение, она попросила время на раздумья, но уже знала ответ, который должна была дать этому молодому человеку, лучшему из многих. «Ты уже взрослая девочка, — сказала она себе, — пора принять то обстоятельство, что сказок не бывает».

Какая же причина была второй? Ее назвала Вика, имевшая в виду то ли работавший в квартире кондиционер, то ли еще что-то. По счастью, Герман был далек от подобных душевных тонкостей.

 

X. Огонь и вода

 

Высокое жюри, собравшееся в большом конференц-зале фирмы «Гассе и партнеры», готовилось к последнему обсуждению представленных проектов. Собственно говоря, мнения экспертов уже были высказаны кулуарно. Пару десятков претендентов завернули еще на предварительном этапе, до финала добрались только четыре работы. Оставалось озвучить итоги проведенной работы и проголосовать.

Дожидались сына Гассе, назначенного генеральным директором будущего предприятия. Люди, близкие участникам, давно искали с ним встречи, чтобы прозондировать обстоятельства и условия торжества над соперниками. Проект, в силу своей необычности, однозначно обещал принести славу победителю.

Герман, в свою очередь, искусно уклонялся от общения. Его секретарь со стальной улыбкой на устах сообщал, что шеф все еще совершает вояж в столичное министерство, или ведет переговоры с индийскими партнерами, или просто отдыхает за городом. Попытки же каким-либо образом повлиять на старшего Гассе тоже не приносили успеха.

Заседание началось в полдень. Герман стремительно вошел в зал и, обменявшись крепким рукопожатием с каждым из экспертов, занял место во главе стола.

Остров, лежавший ниже по течению реки, если смотреть с Центрального городского моста, три столетия назад представлял собой холм, заросший плакучими ивами и ароматными луговыми травами. Река прихотливо меняла русло, прокладывая себе путь то западнее, то восточнее небольшой возвышенности, пока, наконец, в двадцатом веке ее не смирили небольшим водохранилищем. Заиленные протоки и живописные затоны, пересыхающие ручейки и быстрый фарватер превратились в спокойную голубую гладь, а прежняя возвышенность, на которую гоняли пастись коз, обернулась симпатичным островком размером в несколько футбольных полей. Со временем здесь поднялись черноталовые и березовые рощицы, утки облюбовали заросли камышей для выведения потомства, а предприимчивые люди частенько переправлялись сюда на байдарках, чтобы насладиться отдыхом на природе прямо посреди мегаполиса.

Вольная, дикая жизнь горожан на острове продолжалась до того момента, когда в голову мэру пришла смелая идея облагородить бесхозное пространство. Позвонив старшему Гассе, которого он знал еще по лихим временам, мэр спросил:

— Возьмешься? Городу слава, мне орден, тебе прибыль. Отдадим в концессию на полстолетия.

— Отчего же не взяться, — поразмыслив, ответил Гассе, — дело стоящее, да и сына пора определять в бизнес.

— Вот и ладненько. Объявляем тогда конкурс!

Так появилось то объявление в газете, вырезка из которой лежала в папке Фэриана.

Престижный архитектор Ван Корс представил в жюри тщательно выверенный проект под названием «Парк — это люди». Ни у председателя, профессора архитектурной академии, ни у других экспертов к нему не возникло существенных замечаний.

— В наши дни горожане должны в первую очередь думать о том, что они идут в место, где получат заряд позитивной энергии, — весомо заявил председатель, подытоживая свои впечатления. — Мне всегда нравилось у Ван Корса, что он не воспринимает парк как просто озелененную территорию. Все что угодно может быть зеленой зоной, а здесь мы видим концепцию!

— А не будет ли такой парк слабой копией всем известного парка на юге? Все-таки там — за две сотни гектаров, а у нас земли по сравнению с южанами — с гулькин нос! — усомнился другой эксперт, приглашенный из столицы. — Мне думается, что уместнее и полезнее было бы расположить в этом месте объекты, приносящие прибыль, совместив экономически полезное с эстетически прекрасным. В этом отношении проект «Жить с целью!» уважаемого доктора Кавалетти намного лучше, потому что в нем не растрачивается попусту свободное пространство.

— Я рискну огорчить уважаемых коллег, но они забывают об истории общественных парков Викторианской эпохи. Всем известно, что те парки быстро пришли в упадок, стоило уменьшиться расходам на их содержание. Дорого, подвержено вандализму — власти вынуждены были убрать оттуда все эти эстрады для оркестров, чайные павильоны и прочее.

Выступавший, ополчившийся на проекты и Ван Корса, и Кавалетти-Кавалеряна, ратовал, как выяснилось, за идеи местного бюро «Ковалев, Криспин и сыновья». Разумеется, не из патриотических и уж тем более не из альтруистических соображений.

— Так что же вы предлагаете, коллега? — вспылил председатель жюри, обращаясь к нему. — Отвергнуть известные имена ради нашего доморощенного архитектурного стиля? Да нас засмеют! «Ковалев, Криспин и сыновья побеждают самого Ван Корса!» Впечатляющий заголовок в газету. Нос сбежал от вашего майора Ковалева, а все туда же — на лавры победителя замахивается! Вы еще скажите, что надо выбрать проект этого, как его… Какие-то там непонятные «Волосы Вероники»!

— Не путайте скандинавские саги с античными мифами, коллега! Уж читали, наверное? — уязвил председателя в ответ оскорбленный спорщик.

— Не важно.

Бурная дискуссия продолжалась в подобном духе довольно долго, в результате чего Герман легко определил для себя, кто из жюри поддался стороннему влиянию, а кто просто упорствовал в защите собственного мнения. Когда спорщики выдохлись, председатель объявил тайное голосование.

Перед генеральным директором на столе находились четыре плотных золотых конверта и столько же именных сертификатов. На одном из конвертов было напечатано слово «победитель», на трех других стояли суммы с пятью и шестью нулями — поощрительный гонорар за участие в конкурсе. Предполагалось, что сертификаты будут вложены в соответствующие конверты, которые вскроют на торжественном вечере.

Голосование показало: за проект Ван Корса высказались трое, Кавалетти набрал столько же голосов, проектам с названием «Комфортная среда» и «Золотые волосы Сиф» отдали симпатию по одному члену жюри. Возможно, эти двое были самыми искренними, хотя также возможно — устроили протестное голосование, чувствуя себя обойденными в закулисных переговорах. В любом случае, решение теперь зависело от младшего Гассе. Он один мог нарушить хрупкое равновесие и добавить свой голос к первому или второму квартету. К тому же он был заказчиком.

Герман свято соблюдал первую заповедь, усвоенную из отеческих поучений: «Если хочешь быть успешен в общении с людьми, научись говорить им “нет”». Он тщательно просмотрел и обдумал каждый проект. По сути, все они имели право на существование. От одних была бы чуть большая прибыль, от других — чуть меньшая. При плохом управлении чуть меньшая прибыль была бы, наоборот, от первых, а при хорошем — от вторых. Конечно, меньший риск ожидал фирму при выборе проекта Ван Корса. Опыт его парка на юге показал, что используемая архитектором бизнес-модель работает успешно. Вместе с тем отцу не хотелось узнаваемой вторичности, и Герман был согласен с ним. Таким образом, решение зависело от многих переменных.

И одной из таких переменных в мире Гассе была репутация. Лидер не только должен опережать конкурентов, он должен еще удивлять. Привычные победы утомляют людей, и тогда неблагодарная публика начинает желать поражения былым кумирам. Вовремя перемениться, покорить чужое воображение, зайти на неизведанную территорию — вот слагаемые долгого успеха! Если о проекте заговорят не только как о прибыльном деле, но и как о событии, все признают, что это — успех.

«Золотые волосы Сиф» — к этой папке постоянно возвращались его мысли. Никому неизвестный архитектор работал с теми же образами, что и другие претенденты: дорожки, павильоны, мосты и искусственные возвышенности. Центральное здание так же несло на себе печать индивидуального архитектурного поиска. Вместе с тем в проекте, представленном на суд жюри в последнюю очередь, была удивительная деталь, отсутствующая в прочих. «Золотые волосы Сиф» напоминали Герману… о Флинн! Это было сродни магии. Любые цифры и рассуждения о выгоде, об удобствах постройки и о качестве материалов отступали перед картиной заката, ложащегося на крыши зданий, дорожки из гравия, лодочные причалы… Дом-сказка возвышался на острове как мечта, как слияние камня и солнца, и воздуха, и воды, лучи солнца играли в его башнях, портиках, карнизах — и все вокруг становилось подобным золотым волосам богини. Или волосам Флинн…

«Ей бы понравилось, — думал Герман и представлял заполненный зал бизнес-холла, лица газетчиков, мэра, чиновников администрации, деловых партнеров компании. — Но что делать с раскладом мнений? Все-таки два проекта набрали по три голоса, а тут всего один…»

Он взял сертификаты, молча вложил их в конверты и запечатал. Затем поднял глаза на собравшихся.

— Компания «Гассе и партнеры» благодарит всех за работу! Ваши ценные суждения, ваши по-настоящему экспертные знания очень помогли в определении победителя этого конкурса. Компания надеется на дальнейшее сотрудничество, проектов много, поэтому еще раз выражаю благодарность за достойный труд! Результаты мы объявим на завтрашнем торжестве. Ждем вас!

— Простите, так кто же? Ван Корс или Кавалетти? Я, как председатель жюри, хотел бы знать, чтобы не выглядеть смешным…

— Интрига не может быть смешной, — убедительно сказал Герман. — Пускай газетчики подождут.

 

XI. Девушка в центре зала

 

О конкурсе много говорили и писали, поэтому зал бизнес-холла был заполнен уже за час до начала церемонии. Все подобные торжества похожи друг на друга. В начале оркестр филармонии исполнил гимн, затем слово взял старший Гассе, посвятивший идею проекта и его последовательную реализацию городу. После него долго выступал мэр, рассуждавший на тему патриотизма, социальной ответственности бизнеса и любви к малой родине.

Флинн вместе с родителями сидела на почетных местах в центре зала. На нее посматривали тайком, так как слухи об особенных отношениях между семействами Гассе и оф Клайдов с недавних пор бродили в бизнес-тусовке.

На огромном интерактивном экране демонстрировались ролики, посвященные представленным на конкурс проектам. Несколько хаотичная нарезка кадров утомляла, и Герман, стоявший на краю сцены с микрофоном в руке, подумал о профессиональной замене режиссера, недоработавшего в своей зоне ответственности.

«Ф. Ван Корс — С. Кавалетти — П. Ковалев — Ф. Верте» — всплывали на экране имена претендентов. Специально для прессы голос за кадром рассказывал, какие преимущества городу даст культурное преображение острова, какое несомненное влияние это окажет на души подрастающего поколения, насколько повлияет на наполнение городского бюджета.

Наконец развлекательная часть вечера подошла к завершению. Прозвучали фанфары, и Герман в сопровождении секретаря появился на авансцене. Секретарь держал в руках именные конверты.

— Дамы и господа! Друзья! — произнес Герман. — Наступает важнейшая минута — объявление результатов. Я отнюдь не сентиментальный человек, однако в душе моей тоже играет музыка. Это — музыка ликования, музыка победы. Кто же победитель? Честь назвать его имя я предоставляю председателю жюри, одному из лучших специалистов не только в городе, но и во всей стране. Прошу поприветствовать доктора архитектуры, профессора нашей архитектурной академии, господина Бауэра! А пока профессор поднимается на сцену, сообщу, что всех пришедших в этот зал ожидает сюрприз. Сразу по награждении победителя мой дорогой отец сделает объявление. В фойе уже накрывают столы для небольшого фуршета.

— Да уж, молодой человек, задали Вы мне задачку! — шепнул Герману председатель жюри. — Легко ли говорить о победителе, не зная его имени!

— У Вас же в руках конверты, дорогой профессор! Вскройте тот, на котором напечатано «победитель»! — шепнул Герман в ответ.

Председатель подошел к микрофону и откашлялся.

— Итак, дамы и господа, до финала конкурса дошли четыре замечательных проекта. Было очень, очень нелегко выбрать из них один, потому что все они являют пример по-настоящему творческого, вдумчивого отношения к своему делу, к своей профессии. Я приглашаю конкурсантов или их представителей на сцену!

И снова заиграла музыка.

— Филип Ван Корс!

— Самвел Кавалетти!

— Петр Ковалев!

Фэриан, дожидавшийся главной минуты вечера за кулисами, вздрогнул, услышав свое имя. Прожектора заливали сцену ярким светом. Идя к центру, он слышал гул голосов, перешептывания, хлопки. Его соперники, привычные к подобным церемониям, стояли рядом с председателем. Отсутствовал лишь Кавалерян-Кавалетти, интересы которого представлял нанятый поверенный.

С другой стороны сцены на него смотрел старший Гассе.

«Только бы не споткнуться», — думал Фэриан.

— Фэриан Верте! Аплодисменты! — еще раз возгласил председатель и, выдержав драматическую паузу, принялся вскрывать главный конверт.

Флинн, отвлеченная вопросом матери о каком-то пустяке, касавшемся ее платья, замерла, услышав имя. Ей показалось, что не музыка, а весь мир обрушился на нее, закружив в бессвязном водовороте смыслов и образов. Она схватилась за виски и отодвинулась. Мгновенная бледность нахлынула на ее лицо и застыла там.

Не менее бледен был несчастный профессор Бауэр, распечатавший конверт и доставший из него сертификат с именем победителя. Все его обещания, неосторожно данные одному из претендентов, как оказалось, не стоили и гроша. Он снова откашлялся, чтобы взять себя в руки.

— Итак, сейчас я назову того, чье имя войдет в историю города, как уже вошло в него имя семьи Гассе, финансирующей будущее! Как вошло имя мэра, вдохновившего нас с любовью и уверенностью смотреть в завтрашний день! Мы с вами переживаем сейчас особенный момент. Я уже произносил это имя сегодня. Да, да, произносил, когда приглашал конкурсантов на сцену. Теперь же произнесу его снова…

Флинн слышала голос, но не понимала ни слова из того, что профессор выкрикивал в микрофон. С пугающей устремленностью и в другом чувстве она поднялась со своего места и пошла к проходу, прямая и неприкосновенная для шиканья и насмешек. Замерев на секунду между рядами, она вытянула вперед правую руку и медленно двинулась вниз, не отрывая глаз от сцены.

Фэриан, ничего не видевший из-за яркого света, бьющего сверху и с боков, почувствовал, как что-то изменилось в зале. Шепот и голоса затихали, пока не установилась пронзительная тишина, нарушаемая лишь шелестом платья, задевавшего пол.

— Победителем конкурса стал проект «Золотые волосы Сиф». Перед вами его автор — Фэриан Верте! — произнес председатель жюри, почему-то сбавляя голос почти до шепота в конце фразы.

Герман, заметивший Флинн, идущую по проходу, подбежал к краю сцены и предложил ей руку. Она ломала его сценарий, он удивился ее внезапному порыву подняться на сцену. Все должно было случиться позже. Но еще больше он удивился, когда Флинн посмотрела на него с улыбкой лунатика и с простотой, не допускающей возражений, сказала:

— Его я ждала, Герман, потому и была холодна. Прости меня. Я отыскала свою гавань сердца.

Он ничего не понял, но Флинн отняла у Германа руку и двинулась к однажды потерянному человеку, потерять которого еще раз боялась теперь больше всего на свете.

— Я думал о тебе, когда создавал все это, — сказал Фэриан.

— Я знаю. Вот я.

Профессор Бауэр бестолково топтался у микрофона. Сертификат с надписью «победитель» жег ему руку, как жжет найденная случайно вещь, не нужная настоящему владельцу. Профессор растерянно оглянулся на секретаря, а тот — на своего шефа.

Репортеры, почувствовав момент, щелкали фотокамерами, снимая двух обнявшихся на сцене людей. В зале нарастало оживление, грозившее выплеснуться неконтролируемо и разрушительно.

— Да, но как же?.. Ведь она… Герман, ты знал? — едва сдерживая себя, старший Гассе выплескивал слова, глядя на сына.

Герман, порозовев лицом, положил отцу руку на плечо.

— Папа, — сказал он, впервые употребляя это обращение вместо привычного «отец» и предостерегая от необдуманных поступков, — к сожалению, я знаю Флинн лучше, чем она себя. Ничего не изменить. И вспомни о репутации. У нашего проекта будет репутация. Не рушь ее напрасным скандалом!

— Какая, ко всем чертям, репутация?!

— Папа, это — успех. Публика уже влюблена в «Золотые волосы Сиф». Мэр улыбается, а журналисты…

Герман говорил негромко, одними губами, будто гипнотизер, завораживающий свою жертву. И старший Гассе — прожженный делец лихих времен, собирающийся в сенаторы, прошедший такие испытания, которые и не снились молодому поколению, под взглядом сына обмяк и покорно сказал:

— Да, как ни странно, ты прав. Я не разобрался.

— А теперь ты должен сказать — мэру и всем прочим… Они ждут, чтобы им объяснили, иначе сами придумают невесть что.

— Да, да, точно.

Снова зазвучали фанфары, предвосхищая многие дежурные слова. Разгоряченная событием публика перетекла в фойе, где за шампанским обсуждала исход конкурса и пыталась подняться до настоящего понимания случившегося.

И только двое людей в огромном здании фирмы «Гассе и партнеры» знали это настоящее. Флинн и Фэриан.

 

---

Дмитрий Александрович Чугунов родился в 1971 году в Воронеже. Окончил филологический факультет, факультет романо-германской филологии Воронежского государственного университета. Доктор филологических наук. Стихи и проза публиковались в журнале «Подъём», коллективном сборнике «Первая веха», двухтомной антологии поэзии ВГУ «Земная колыбель». Автор нескольких книг поэзии и прозы. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.