«Это было со мной, это вновь повторится…»

Алексей Шадринов… Светловолосый застенчивый юноша, совсем еще мальчик, доверчивый и впечатлительный, одаренный с самого детства особым, внутренним видением мира. «В нем было так много хорошего, что все описать просто невозможно», — так говорит его школьный друг и тезка Алексей Овсянников.

Алеша Шадринов погиб в армии в 1992 году, спустя день после того, как ему исполнилось 19 лет, а через два с половиной года после трагедии, в самом конце 1994-го, вышла книга его стихотворений, собранных и отредактированных вологодским писателем Александром Цыгановым. Виктор Астафьев, прочитав ее, схватился за голову: «Погиб настоящий поэт! Некоторые его стихотворения написаны с лермонтовской мощью…»

Из послесловия к книге: «Преступление это до сих пор не раскрыто. Да его и не пытались раскрыть. Военный следователь с легким сердцем констатировал «факт самоубийства», старательно вписав в акт осмотра трупа мельчайшие подробности о чистоте тела, которые должны были, видимо, доказать, что никакого насилия (а уж тем более — надругательства) вовсе не было. Впоследствии, правда, когда тело предавали земле, на нем ясно видны были следы побоев, но на этом никто не заост­рил внимания. Мать и отец были в таком горе, что просто не нашлись просить о дополнительной судмедэкспертизе, сопровождавшим же из-под Красноярска это было никак не нужно.

Алексей Шадринов был обнаружен повешенным в солдатской кухне, куда его назначил сержант Ирисбаев в наряд одиннадцатый раз подряд. Последний раз это было в день рождения Алексея, совпавший с Днем Советской Армии». (Юрий Леднев).

«Далекий плач» — так назван посмертный сборник его стихотворений… Плач ли это матери, потерявшей сына? Или его души, ожидающей Страшного Суда? А может, плач Ангела-Хранителя…

Алексей Шадринов родился и вырос в древнем вологодском городе Белозер­ске — в маленькой, но драгоценной обители русской культуры. Здесь, в так называемой провинции, снимал свою знаменитую «Калину красную» Василий Шукшин, родом из этих мест русские поэты Сергей Викулов и Сергей Орлов. В музее С. Орлова есть теперь и стенд, посвященный Алексею ШадринЛву (ударение в его фамилии нужно ставить на третьем слоге).

Белозерск — самый старый на Русском Севере город, первое упоминание о нем датируется 862-м годом! Он мал, но примечателен как своим обликом, так и своей историей. Приезжих поражает величием единственный сохранившийся в первозданном виде земляной вал, окруженный бездонным рвом, — так и кажется, что с его пятивековой высоты можно увидеть не только городские постройки и озеро-море, но и даль русской истории. Ведь дружина белозерских князей участвовала в Куликовской битве, и белозеры (так называют себя местные жители) почти поголовно испили до дна чащу бранного пира… Предок Шадринова, по его собственным словам, «на поле Куликовом / Шел бойцом переднего полка…»:

Это он стоит перед глазами,

Устремив далекий грустный взгляд.

Он пришел с седыми волосами,

И теперь уж не придет назад…

С шестнадцатого века сохранилась в городке и редкая по красоте деревянная церковь Успения, до сих пор действует уникальный в инженерном отношении обводной канал, построенный в прошлом веке вокруг Белого озера, коварного и смертельно опасного для судов своими неожиданными штормами… Но, только поговорив с горожанами, начинаешь понимать, отчего Белозерск производит такое сильное и глубокое впечатление. Его облик — слепок с местного характера. И наоборот… Здесь, в городской средней школе № 1, где учился Шадринов, и сейчас преподает «властительница его дум», любимая учительница литературы Ирина Анатольевна с «говорящей» фамилией Богомолова. «Наверное, нет человека, которого бы он больше всего уважал и боготворил, — вспоминает мать поэта. — Он очень много брал для себя на ее уроках, но больше всего от общения с ней». Алексей читал «запоем», любил стихи Байрона, Ахматовой, Пастернака, Есенина, книги вологодских писателей, перечитывал Гоголя и Шекспира, интересовался поэзией Хлебникова, Северянина, Бальмонта, Гумилева, но кумиром его был Рубцов. Уже в 17 лет Шадринов обрел полноту восприятия бытия и вслед за Николаем Рубцовым смог повторить: «Все на свете понимаю…»

Я отовсюду слышу ветер.

Я вижу серый небосвод.

Я знаю то, зачем на свете

Запущен дней круговорот.

В интонации его стихотворений отчетливо слышна лирическая мелодия, та музыка жизни, которая властно входит в наше сердце, и мы даже не задумываемся о причинах столь ошеломляющего напора. А причина стара как мир: у Шадринова — данный ему с рождения подлинный поэтический голос и слух, способный уловить в обыденном шуме истинное его звучание. В 13-летнем возрасте он ощутил себя пленником природы и склонил голову перед ее животворящей силой:

Теперь я пленник навсегда

Озер, прудов и рек.

Залила вешняя вода

Всего меня навек…

Говорит мать поэта, Нина Алексеевна: «Наша природа и наши люди по-своему уникальны. Красота, первозданность наших лесов, озер и рек — это истинный клад… Это часть нашей души, не растерять бы ее…»(Вечер памяти).

Любимый герой Федора Достоевского Алеша Карамазов, обращаясь к мальчикам, к тем «русским мальчикам», на которых великий писатель возлагал огромные надежды, высказывает важную мысль:«Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь». Таким «прекрасным воспоминанием» стал для поэта первый поход в лес. Он был «готов обнять и расцеловать все это, или встать и отвесить низкий поклон каждому дереву, каждому кустику, каждой травинке».(«Пять дней счастья»). Как человек и как поэт Шадринов был многим обязан природе. Его пейзажная лирика («Весь мир молчит, и занавес приподнят…», «У нас уже черемуха цвела…», «Рассветный край») — не набор сухих зарисовок, а действительно словесная живопись, которой свойственны удивительная пластичность, цветовая и образная гармония:

Река хранит причудливость изгиба,

Там след змеи пурпурной на песке,

Там расцветает лилия, там рыба

Взвилась клинком, сверкающим в прыжке.

Светило дня, свою подъемля тяжесть,

Взойдя, прожгло зеркальность глубины,

На дне синеют каменные кряжи,

Как горы заповеданной страны.

Мотив рассвета — один из наиболее распространенных в лирике Шадринова: поэтический дар Алексея только расцветал, то было утро его жизни… Поразительная живописность — отличительная черта не только пейзажных стихотворений поэта, — вот в каком «свете» мы видим знаменитую архангелогородскую пышнокрылую птицу, сделанную из маленьких узорчатых дощечек:

В моем углу опять горит свеча,

Плывет мой профиль величаво-странный.

И свет идет от каждого луча

Еловых перьев птицы деревянной…

«Природный» талант его заметен и в прозе. Для примера можно привести отрывок из миниатюры «Охотник»: «Приходит время, и первые осенние ночи у костра особенно остро пронзают все мое существо. Невозможно передать все, что испытываешь тогда, чутко вслушиваясь в обступивший со всех сторон мир. Сначала опускается синий сумрак, и растворяются в нем силуэты берез на краю поляны; сама поляна, как шлейфом, покрывается туманом, и лес, только что вплотную приближенный, медленно отдаляется от костра. Потом сумрак переходит во всепоглощающую тьму, и исчезают последние краски, и только костер своим мерцанием приковывает утомленные глаза…» Лирика Шадринова — медитативно-изобразительная по преимуществу, он знал, что мысль присутствует в самой природе, в символичности ее примет и стихий, автору нужно только продолжить, развить ее:

Ветра шумят по всей земле,

Листва колышется повсюду, —

Я чуткий, в предрассветной мгле,

Знакомый голос раздобуду.

И он мне в сердце пропоет,

Как все смешны земные сроки,

О том, что человек живет,

Разлук не ведая далеких.

Все, что пригрезилось ему

Горою, легшею на плечи, —

Я сам не знаю, почему, —

Грядет и выше, и далече…

Еще один устойчивый мотив в его стихотворениях — предчувствие судьбы, условно говоря, «воспоминание о будущем»:

Не знаю, был ли этот сад?

И был ли этот дом?

Но много-много лет назад

Я жил в краю родном.

Не знаю, был ли этот сад?

И был ли соловей?

И мой ли дух, и мой ли взгляд

Терялся средь ветвей?

Но он скользил по всем холмам,

По бревнам милых стен,

Бежал по пенистым волнам,

Не зная, что блажен…

Пусть мать лишь знает об одном:

Что след мой не истерт,

Но тополь за моим окном

Наполовину мертв…

О чем бы ни писал Шадринов, — на всем видна печать огромного таланта. В его стихотворениях чувствуются не только «лермонтовская мощь», но и чистота, искренность, более того — проницательность, склонность к пророческим видениям и одновременно потрясающее бесстрашие — Алексей смело смотрел в глаза Судьбе. Если Пушкин своим поэтическим зрением и слухом видел и слышал «горний ангелов полет», то Шадринов наблюдал в небе собственную душу:

Рыдают гуси, клином размежив

Поля небес, изрытых облаками.

Моя душа над родиной летит,

Обняв ее бесплотными руками…

Кстати, метафоры в этой строфе просто великолепны!.. В народе говорят: кто рядом с Богом, тот в двух шагах от дьявола. Шадринов ходил по краю пропасти… И не только он — вся Россия:

Причины ветром пронеслись по глади

Людских трущоб, забывшихся во сне,

И вот уже Россию лихорадит,

Россия вновь в антоновом огне.

Глубину собственной душевной раздвоенности поэт подтвердил неожиданным сравнением: «Взгляну в себя, как вечер смотрит в полдень…»

Романтические мотивы его лирики: душевная двойственность («Без черного нет белого…»), сознание своего бессилия, одиночество, автобиографический характер лирического героя и, соответственно, исповедальность — не случайны не только в контексте его поэзии, но и в контексте нашего времени. Белинский говорил, что «…чувство есть бессознательный разум, а разум есть бессознательное чувство, и то и другое отнюдь не враждебные друг другу элементы, но должны быть единым, целым, органическим, конкретным». «Конкретные и органические» мысли, если еще раз вспомнить Белинского, «двигаются переживанием». А переживания были действительно серьезными: «…Я не знаю средства отвратить возникновение этого бессилия, поскольку сам теперь весь поглощен старанием низвергнуть монстров беспросветных отчаяний моих, появлению которых, впрочем, в полной мере сил сам и способствовал».

Из воспоминаний И.А. Богомоловой: «Когда все экзамены были сданы, пришло время выбора. Планов было много. Мы с Ниной Алексеевной, матерью Леши, советовали учиться на филфаке областного пединститута, а он стал работать ночным сторожем. Несмотря на кажущийся мягким и покладистым характер, Леше невозможно было навязать свое мнение. Лишь теперь я поняла, что единственное, чем хотел он заниматься, — это творчество, для которого нужна полная свобода. Но творческая свобода могла обернуться сладким ядом. Поэтому он был беспощаден к себе: «Зачем я это пишу?.. Неужели все так просто и неизбежно? Неужели я, прекрасно себя понимая, не найду сил себе противостоять и вынужден наносить на бумагу утешения в надежде, что очистится память и разум сочтет написанное ответом и соскользнет с разомкнувшегося круга неразрешимых сомнений, отсылая их к совести, а уже та удовлетворится не исповедью даже, а сомнительным оправданием? Так ли это?..»(Рассказ «Утешение»). Перед уходом в армию Шадринов решил сжечь свои стихи и бросил рукописи в печь, но по счастливой случайности их удалось спасти…

Что же с ним происходило?.. Многое проясняет авторский комментарий в рассказе «Холодные берлоги»: «Художник, действительно, в полном смысле этого слова, он давно томился и более, чем любви, боялся своего призвания. Он боялся его любить. Боялся ради жизни…» Что ж, предельное духовное напряжение — одна из традиций русской поэзии. Но главная тайна ее — мистический переход стихотворного текста в лирический (знаменитый ахматовский «сор»). У Шадринова видна двойственная природа подобного явления: с одной стороны, это «муть», безблагодатная материя, с другой — чудотворение, уже не авторская воля, а Воля Творца:

С больших глубин поднялась эта муть,

И благо, что от сердца не дано Вам

Сорвать покров, войти и заглянуть

В горнила, порождающие Слово.

Но долженствует и грядет Ответ!

Пройдут года, и в том, что Волей Божьей

Из тьмы страниц моих польется Свет, —

Виновны Вы, приведшая к подножью.

                             «А.И. Богомоловой»

Алексей Шадринов был верующим, православным. За год до того, как его призвали в армию, он крестился. Незадолго до Святого Крещения он написал стихо­творение «С Пасхи»:

В дыме почек зеленом, в тяжелом весеннем дурмане

Укрывается ива, и жизнью овеян покров,

И едва различимы средь сумерек мягких, в тумане,

Проявляются крыши тяжелых, дородных домов.

Я восстал из уснувших, едва заплескало рассветом,

А над церковью Пасха, над кровельным цинком плыла.

Восславляем Христа! И кресты возглашают об этом

Сизым галочным роем. Туманы несут кадила…

Осветляются веси, кармином восток занавешен,

Замерцали луга светом инистых бледных бород.

И вторгается в грудь неуемная весть, что Воскресший,

Вездесущ и незрим, с колокольным каноном грядет.

Здесь нет и намека на экзальтацию или, наоборот, надрыва — примет современной «духовной» поэзии. У Шадринова слиты воедино природа, быт и Божий горний мир. «Гражданская» тема также раскрывается не с помощью голой публицистики, а образными, изобразительно-выразительными средствами:

Я много видел в этот грешный день:

Как в поле с неба опустилась тень

Проталин.

Но тень скользила парой крыл,

И ворон был, и крик вороний был

Печален.

А ворон жил

Среди развалин.

Драматическая смена ритма, оригинальная строфическая схема, образно-символический ряд (развалины храма, ворон — символ смерти, тень — оборотная сторона души), «цепочный» композиционный принцип, характерный для русского фольклора, — и картина русской трагедии готова. Сначала ее увидел и прочувствовал автор, а за ним — и читатель.

«Возвышенная» лексика у поэта: вече, обитель, бренный след и т.д. — не одиночные слова-вкрапления для украшения речи, не поэтизмы, а живой язык русской лирики, который мы сейчас мучительно вспоминаем…

Все это — приметы той «гармонической точности», о которой говорил еще А.С. Пушкин…

Есть в его поэзии библейская лексика: Божья Воля, Пресветлый Дух, кадила и др.; соответствующие сравнения: «Плывет туман, как дым из преисподней…»

Эпитеты у Шадринова в большинстве своем — с трагической окраской: неясный ужас, унылый корабль, безвременная ночь, сгорбленные ели и т.п. В последнем стихотворении поэта они определяют и тон, и даже смысл: «Мне разлука с тобой, как ночь бессонная, / Ночь глухая, беззвездная, нескончаемая».

Алексей Шадринов обладал настоящей творческой смелостью, даже дерзостью. Он мог легко соединить в двух строках лермонтовский мотив и мифологическое сравнение (душа-птица): «Меж землею и небом, / Словно птица, метался…» Можно встретить в его лирике и антропоморфизм:

В парке сгорбленные ели

Углубились в шапки снега.

Не страшны теперь метели,

Что поют, устав от бега.

Его лирический талант почти полностью соответствовал идеалу «вольного художника», — если исходить из слов Гегеля о том, что «только одушевление и жизнь духа представляет собой свободную бесконечность…» У Шадринова можно увидеть не только лирический, но и лироэпический дар — в небольших этюдах к будущим поэмам:

В нашем городе спокойном

Жизнь струится, как река.

Были очень богомольны

Люди в прошлые века.

Городок наш — что деревня:

Вдоль верста да вдаль верста.

Встали выше, чем деревья,

В небо двадцать два креста.

Это стихотворение написано четырнадцатилетним Алексеем Шадриновым… Конечно, ему мешала нехватка теоретических знаний. Так, его «Ореховый сонет» не является таковым, не соответствует жанровой форме стихотворения из 14 строк, образующих два катрена и два терцета. Есть среди его стихов и просто слабые, неровные, можно найти подражания Байрону, Есенину… Но нужно учитывать, в каком возрасте все это было написано: с 12-ти до 18-ти лет! Если таким было начало… Поэзия, как и жизнь, вещь жестокая. Если бы Шадринов не погиб и сам опубликовал свою книгу, его можно было бы упрекнуть за некоторую искусственную драматизацию лирики, но поэзия — это еще и судьба, и сейчас любая его строка звучит по-иному, ее коснулись иные уста, и теперь уже только вечность определит настоящую цену его слова.

Стихотворение-диптих «Отшельник» — пожалуй, лучшее из всего им написанного. В нем Алексей Шадринов достиг почти классической гармонии формы и содержания. Но анализировать или даже просто комментировать его сейчас нельзя. Во-первых, как всякое оригинальное и цельное художественное явление, оно еще должно пройти выдержку (вспомните знаменитое: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…»), а во-вторых, жанровые рамки этой статьи сделать подобное не позволяют. Поэтому лучше привести его полностью:

Живу вдали от всех, в живых истоках

Бегущих, чистых и туманных рек.

И в тишине Всевидящее Око

Высокой целью озаряет век…

Я претерпел себя. Здесь одиноко,

Но одинок с рожденья человек!

Встаю с рассветом. Свет по синим окнам

Бежит волной. Я выйду на порог.

Туманов млечных вьется горный локон,

И дивный свет пронзает темный лог.

Он порожден в источниках востока.

Так с первых дней благословен восток!

Моя тропа уходит к перевалам.

День не окреп, но я уже по ней

Бреду. И лес зеленым покрывалом

Скрывает суть моих безмолвных дней…

Мне некому подвигнуть оправданье,

И вздох мой тайный канет у теснин.

Прими мое блаженство и страданье,

Мой Отчий Бог, Пресветлый Дух и Сын!

В лице Алексея Шадринова наша национальная поэзия могла свободно возвратиться к классическим истокам, однако ему было суждено войти в ее мартиролог: Н. Анциферов, С. Дрофенко, Н. Рубцов, А. Прасолов, П. Мелехин, С. Чухин, А. Передреев, А. Шадринов, А. Испольнов, И. Лысцов, Б. Примеров… Но Шадринов — уже из другого поколения «почвенников», поколения XXI века, не отягощенного отрицательным опытом столетия минувшего. Поэты «классического»«почвенного» направления 1960–80-х годов не могут перешагнуть нынешнюю пропасть. Обожествлявшие в прошлом русскую землю и народ, они с трудом постигают то, что для нынешних естественно как дыхание: бытие Бога.

Алексей Шадринов начинал свою человеческую и поэтическую жизнь в прямом и переносном смысле — с чистого листа, но был выброшен, словно пушистый птенец-подросток, из гнезда родного, российского, мгновением раньше еще теплого и мягкого, а теперь разоренного и осиротевшего — выброшен и подстрелен в первом своем полете…

Это было со мной, это вновь повторится

Не со мной, так с другим: на зеленом ковре

Обессиленно мечется пестрая птица,

Легкий пух поднимая, как снег в ноябре…

Вспоминает друг поэта Алексей Овсянников: «С первых его писем стало ясно, что Леша попал не в лучшую часть, так как в ней было много лиц южной национальности, с которыми трудно было найти общий язык… Только в армии он понял, что такое свобода, чувствовал себя, как птица в клетке…

…Офицеры давно самоустранились от командования рядовым составом, и армия превратилась в тюрьму с невидимыми миру пыточными… Побои, гнилая матерщина и вновь побои… От них, от постоянного невыносимого унижения и невозможности что-либо изменить теряют солдаты человеческий облик и самое главное — самоуважение. Каждое утро они просыпаются (если им дали поспать) с чувством ужаса: их ожидают все новые и новые издевательства и оскорбления…»

Из армейских писем рядового Шадринова:

«Сержант Ирисбаев замучил нарядами. Даже письма некогда писать. Угрожает, что «так вечно будет».

«Мучительная вещь — безответность! Старослужащий берет у тебя, что хочет, а ты не смеешь даже спорить».

«Я бы здесь ничего не побоялся, ни работы черной, — ничего. Если бы только жили друг с другом по-людски».

«Замполит уходит в отпуск, а он еще как-то давал передохнуть от «неуставщины».

«Одно мне остается — умолять вас о помощи».

«Не будьте легкомысленны! Не оставляйте меня здесь! Я, конечно, просуществую, но кем я уже становлюсь! Боже мой! Мама! Мама! Мама! Папа! Папа! Папа! Помогите, ради Бога! Скорее же!..»

Но было поздно…

«Когда Алеши уже не стало, и его отец послал сыновние письма военному следователю, — рассказывает Ю. Леднев, — тот долгое время ничего не отвечал, а когда родители потребовали вернуть переписку, из-под Красноярска пришел пакет, в котором не доставало двух самых страшных писем рядового Шадринова. К остальным была приложена звучащая издевательски приписка с благодарностью за помощь следствию…»

Алексей Шадринов останется для нас навеки девятнадцатилетним автором прекрасных стихотворений: чистых, пронзительных, не по возрасту мудрых. Настоящая потеря для русской поэзии… Но только для поэзии — он сам чувствовал относительность и своего призвания, и своего пребывания в этом мире:

Это будет со мной, молодым или старым,

Будет осень… Мотая словесную нить,

Будет плакать перо, и придут санитары

В голубую обитель меня проводить.

За моею спиной свет останется душен,

Тускл и сер, и в ответ торопливым шагам

Я им буду твердить: «Преклонитесь, Я — Пушкин».

Но лишь только ковыль приклонится к ногам…

Успокоит обитель и душу, и тело,

И, меня повстречав, улыбнется сосед,

В простыне, словно в греческой мантии белой,

И застенчиво скажет, что он Архимед.

Это будет со мной, по тенистой аллее

Мы пойдем рука об руку, и разговор

О высоких материях не тяжелее

Будет нам оттого, что мы здесь с этих пор…

 

Виктор БАРАКОВ

 

 

 

* * *

 

Тополиный листок поблеклый, —

Ветер треплет его до дыр.

Через пару оконных стекол

Я смотрю на осенний мир.

 

Тесно в комнате, как в ущелье,

А ведь в эту пору в лесу

Зябких утренников веселье

Заморозило всю красу.

 

Не пройти по тропе неслышно,

Жесткий лист под ногой шуршит.

Тронешь ветку, — и иней с шишек

В стылом воздухе заискрит.

 

Возле будки скулит собака,

Я и сам заскулить бы рад.

Как на свет из ночного мрака

Выхожу в опустелый сад.

 

* * *

 

Быть может, в жизни первый раз

Я брошусь в красочный поток

Не ради бешеных проказ

И в жизни буду не игрок.

 

Не ради прихоти моей

Разгонит ночи тишину

За дальней рощей соловей,

Где трактор тащит борону.

 

Где отрезает пласт земли

Изгибом плавным острый плуг,

Где опустились журавли,

Как легкий пух, на мокрый луг.

 

* * *

 

Там, где все кончается однажды,

И глаза безжизненно грустны,

Все проходит с утоленьем жажды,

С претвореньем радостной весны.

За чертой порога голубого

Будет все несбывшееся здесь.

Хриплый звук охотничьего рога

Разнесет отчалившую весть.

Если б знать нам, сколько нужно силы,

Чтоб шагнуть за голубой порог,

Бросить край, приевшийся, но милый

В желтизне дымящихся дорог.

Чтоб за жизнь устало не цепляться,

Как вцеплялась в дерево лоза,

Не гадать: к чему же это снятся

По ночам желанные глаза.

 

ВОЗГЛАС

 

Я увидел сегодня

Безумно красивый восход!..

Говорят, на востоке

Все небо ножами распорото.

И небесная кровь

С убиенного неба течет.

И с печальных березок

Стекает осеннее золото.

 

КАМЫШИ

 

Сквозь сон двойной, сквозь теплые оковы,

Под плеск волны, под северный орган,

От пенистого гребня и до крова

Поет и стонет камышовый стан.

 

Был зной, и день, немилосердно жаркий,

За лучезарным стражем на челне

Минул зенит, и вспыхнули огарки

В чаду бочаг на оголенном дне…

 

О Всеблагой! Твоею чудной силой

Наплыв желаний в солнечном огне

Тщетою выжгло и преобразило

Тоской мечты о безмятежном сне.

 

Ты ж милосерд! И вечер тенью птицы

Вспоил глаза. Далекий плач совы

Донес мне, что седою власяницей

Наплыл туман к угорам боровым.

 

Был каждый миг оценен и бесценен.

«Смежи глаза, чтоб на рассвете вновь

Расслышать неумолкнувшее пенье

За долгий плен, — мятущуюся кровь».

 

Всю ночь до моего немого крова

Поет и стонет камышовый стан

Сквозь сон двойной, сквозь теплые оковы

Про плеск волны под северный орган.

 

* * *

 

Приходит март, как сатанинский месяц.

Этап тревог и оптовых смертей.

Бесчисленных подножек скользких лестниц.

Разбитых душ, не собранных костей.

 

Пусть очарован звонами капели,

Обманут ты, как флейтой пастуха,

Но дни идут, и только лишь в апреле

Слетает с сердца эта шелуха.

 

Я жду врага, откинув благочестъе,

С настороженным каменным лицом.

Я вижу: этот сатанинский месяц

Грозит, как палицей, тринадцатым числом.

 

* * *

 

Этой ночи страшное начало

Память сохраняла все года,

Для меня такая ночь настала

И теперь, пожалуй, навсегда.

 

Зрение, вернись ко мне! Природа!

Я всего лишь твой заблудший сын —

То, что потерял я за полгода,

Не подарит добрый Аладдин…

 

Этой ночью выпала пороша,

И как вспомню, в прежние года

На лога просыпался горошек

Заячьего хитрого следа.

 

На окне, наверное, узоры,

Так и тянет с мерзлого крыльца,

Огласить бы зимние просторы

Ревом молодого выжлеца.

 

А потом усталою походкой

Возвратиться в свой обжитый дом

И хвалить веселую погодку,

И добычей хвастаться потом…

 

* * *

 

Отходит время прошлых изысканий,

И отнимает сердце от крестов —

Прямых и тонких, и волна желаний

Откатывает с пеною листов.

 

И вновь грядут слои других, как чуда,

Желающих свершиться в тишине.

Они берут начало ниоткуда,

Найдут конец желаемый во мне.

 

Но за концом, что за порогом ночи,

Руками стены гладят, как слепцы.

Уйдут и вновь проклятьем напророчат

Другим такие ж горькие концы.

 

Их тощий призрак кружится совою,

Их резкий шепот в топоте шагов —

По мостовой за теменью кривою,

В словах коротких, ржавых, как засов.

 

Безвременье, но в мизерном размере;

Трагедий безголосых плоский взгляд,

И в комнате, как в сомкнутом вольере,

Я отпевал их сорок дней подряд.

 

Я отпевал, но было незаметно.

Шли мимо люди, проходя сквозь сон,

И ни один букета рыжих веток

Не положил к порогу похорон.

 

* * *

 

Это было со мной, это вновь повторится

Не со мной, так с другим: на зеленом ковре

Обессиленно мечется пестрая птица,

Легкий пух поднимая, как снег в ноябре.

 

Что такое судьба? Две случайные встречи,

Просто случай и злость. Только крылья листвы

Так доверчиво гладят взведенные плечи,

Что ослабнет рука и скользнет с тетивы.

 

Этой силою можно пронять и утешить,

Можно душу свернуть на лирический лад,

Можно ввергнуть в смиренье. Но истины те же:

Две капризные стрелки не сдвинуть назад.

 

Но течет, как река, этих дней вереница,

Не оправдана кровь; на зеленом ковре

Обессиленно мечется пестрая птица,

Легкий пух поднимая, как снег в ноябре.

 

* * *

 

Свет звезд над нашей юдолью поник,

Уходит ночь. Залог всего, что будет,

Я сам с собой. Бумага — это лик,

Раскрытый множеству тягчайших судеб.

 

Я вижу: кот пушистый за окном

Встречает утро. Тень моя все ниже

Над ворохом склоняется. Я вижу:

Светлеет наш многострадальный дом.

 

Едва я слышу, — сон ее глубок, —

Мать спит, и сон ее перед рассветом —

В безветрии застывший огонек,

Дыхание поведало об этом.

 

Дыхание поведало о том,

Что дня минувшего тускнеют страсти.

Поет петух — о бытие, о счастье,

Пригрезившемся веке золотом.

 

           Публикация В.Н. Баракова