Цыганская любовь

В.Н.М.

Раннее-раннее утро.

Оторвалось огненное солнце от горизонта и, блещущее ослепительными лучами, двинулось по небосклону все выше и выше — и скоро обрушился вниз щедрым потоком солнечный ливень.

В нежных клеверах, ярким нетканым ковром устлавших широкое поле, изумрудным бисером искрилась роса, и звучала в вышине разноголосая птичья трель.

И пела, пела в унисон золотому утру безгрешная изумленная душа, отзываясь на все, что вокруг, благоговейным восторгом!

Молоденькая девушка свернула с грун­товки и, взбивая босыми ногами в легкий шлейф слежавшуюся за короткую ночь нежным бархатом пыль, вприпрыжку припустила по полевой дороге навстречу поднимающемуся солнцу.

Неожиданно черный, в смоль, зверь выскочил из густых зарослей сизой полыни, что застало юницу врасполох: она, выкрикнув, замерла, а кот, не поведя и ухом на невольный выкрик, перебежал у ее ног дорогу и стремительно исчез в высоких кустах седой марь-лебеды, осыпавшейся в след желтой пыльцой.

 

Солнце поднялось уже высоко, когда Флора вышла во двор, где, ударяясь в плотно закрытые двери курятника, рвалось наружу требовательно-настойчивое «ку-ка-ре-ку».

Полусонная женщина, оглядевшись, задержалась на крыльце:

— Гля: ухажер явилси!

Из-за деревянной загородки на крыше погреба показалась узкая усатая морда и пристально уставилась на нее.

Флора вернулась в хату и через минуту-другую появилась.

— Иди исть! — Она поставила на землю плоскую жестянку, полную мелкой рыбешки. — Вечор Мишка однех худых карасей токо и наловил.

Кот спрыгнул. Неспешно подошел. Осторожно понюхал воздух и, даже не сунувшись носом в выложенное горкой угощение, угольно-черной молнией метнулся вверх и исчез в ворохах прошлогодней гречишной соломы.

— Разве станет он это исть? — обратилась возмущенная хозяйка к плюгавенькой дворняге, с привязи наблюдавшей с тоской за происходящим, и ворчливо продолжила: — На жирных-то карпиях у Петьки набаловалси… вона как отожралси… — и, небрежно подтолкнув ногой жестянку с рыбой к круглому, в сухих трещинах, носу пса, отозвавшемуся глухим стуком тяжелой цепи, милостиво разрешила: — Тады на, Пузырек, табе… лопай…

Флора направилась к курятнику. Вытащила из квадратной скобы засов и открыла дверь настежь. Навстречу ей стремительно вылетела пара ласточек, опрометчиво свивших гнездо внутри. Узкокрылые птицы, выпорхнув на свободу, заметались в воздухе, вылавливая невидимую глазу мошкару, и засновали туда-сюда, спеша накормить голодных птенцов.

Первым на пороге курятника возник петух и, перелетев через порожек, фанфароном (широкая грудь колесом) пустился в обход двора. Гордо вышагивал кочет на высоких, в наростах, лапах, лохматившихся серо-голубыми гетрами, и зыркал чернявыми кругляками по сторонам.

Следом послушной стайкой высыпали разномастные куры-несушки. Бросились под ноги Флоре. Обступили ее.

— Сичас… сичас… милаи, зернеца насыплю… — припозднившаяся хозяйка, чувствуя вину перед пернатой живностью, поспешила оправдаться заискивающе: — Это ить не я… это ить Мишка… усю ночь телевизер щелк да щелк… а с има и я до утрева глаза лупила… Он-то, варнак, спит-сопит сичас… а вы… вы-то некормленные тута… — в голосе женщины проступили слезливые нотки. — Вота вам пашеничка… — она щедро сыпанула на поддон зерна. — И водички сичас принесу… налию вам свеженькой…

Флора забегала по двору. Загремела пустыми ведрами. А кот, выставившись с погреба сытой, лоснящейся мордой, немигающим зорким взором пристально следил за ней.

 

День был совершенно ясный, тихий, жаркий. Нестерпимое солнце, неспешно подтягиваясь к зениту, зноем палило округу. Не спасали и пышные облака, лениво блуждающие по выцветшему небесному своду, да и кружевная тень, бросаемая опаленной, снулой листвой на потрескавшуюся, изнывающую от сухоты землю, никого не укрывала спасительно.

Ворота с тугим скрипом распахнулись, и гуси, истомившись взаперти, вывалились на улицу, и быстро-спешно длинной, гогочущей вереницей потянулись к речке.

За ними заспешили к близкой воде и не менее ошалевшие, кривоногие утки.

Появилась Флора. Проводила долгим взглядом водоплавающий десант и, когда последняя утка, соскользнув по склону вниз, исчезла с глаз, а с Усожи донесся живой радостный гогот и тяжелый плеск воды, скрылась в воротах.

Малоезженая улица в пышных куртинах луговых цветов и зарослях лопуха, пустырника и глухой крапивы снова стала безлюдна и пустынна.

Со двора, за ограду, вышли куры и, минуя вытоптанный пятачок перед домом, бросились врассыпную, а осторонь, на самом солнечном припеке, примяв витую траву-мураву, запал в лежку кот, гладкая масть которого отливала на солнце иссиня-черным в цвет вороного крыла.

Зверь лежал неподвижно, однако время от времени, широко распахнув бирюзовые глаза, приподнимал смоляную голову и, не обращая никакого внимания на кур, разгребающих вблизи горячий песок, острым взором осматривался.

В воротах показалась Флора. Перед собой она несла громоздкую круглую корзину-плетушку, плотно покрытую грязной хламидой. Поставила на землю, бережно стянула ветхий покров со словами, тихо произнесенными ласковым голосом:

— Иди, Розочка моя… иди, мамочка, на волю…

Из корзины, дно которой было устлано слежалой соломой, легко выпорхнула, в пестро-рыжий окрас, высокая курочка. Флора осторожно наклонила на бок плетушку, и на мягкую зелень-траву разноцветным драже выпали пушистые живые комочки и прыснули в разные стороны.

— Куда это вы, мальва?! — хозяйка, лицо которой лучилось довольной улыбкой, сноровисто успела собрать цыплят, тут же облепивших подвижной кучкой мать-наседку.

Кура как стояла вплотную к корзине, так и оставалась неподвижно стоять, лишь головку вытянула вверх. И вдруг взволновалась: крохотные порошинки зрачков от напряжения осыпались, ржавая прямая спина заискрилась солнечной пылью — и курочка, радостно закудахтав, шагнула вперед, а кот, распушив длинный хвост и подавшись вперед сильным, гибким телом, пружинистой мягкой прытью кинулся к плетушке.

Подскочил и, задрав усатую морду с треугольничками напряженных ушей, потянулся к куре. Ткнулся в зобастую грудь и стал, приветственно намурлыкивая, тереться черной головой о рыжее оперенье, а та, подняв круглое крыло, пыталась нежно накрыть его им.

В тех совместных, совершенно несвойственных им, действиях угадывалась осмысленность радостного умиления встретившихся после долгой разлуки добрых друзей: кура живо суетилась вкруг кота, а кот, продолжая мурлыкать свою сладкую песнь, все ластился к ней и ластился…

— А фост-то!.. Фост, гля, какой трубой выставил!.. Вот причуда!.. — неожиданно кто-то с недоумением и одновременно с восхищением в голосе произнес рядом с Флорой, наблюдавшей за играющей живностью. Оглянулась — соседка Зоя продолжала: — Скоко живу, а тако-то чудо отродясь не видала!.. Вот ить: тварь тварью бессловесная, а ласку как человеки понимают…

— Ишо как понимают!.. — Флора отозвалась на замечание. — Мобыть, больше человеков понимают… Зачем има слова? Как-никак с сызмала уместе… — И, вздохнув, сказала: — Цыгана кто-то шибко добрый полудохлым котенком во двор подкинул… еле-еле по земле полозил и не пишал даже… Розочку глумная наседка к осени тайком высидела и бросила… Ждала: вот-вот откинется цыпочка-доходяга… А оне возьми да и задружись… Как сблизились? Непонятно… Усе грелись друг возле дружки. Я и вниманья не обращала, а потом вижу: вдвоем да вдвоем… ходют.. ядят месте… Так к весне и выжили… Я и сама, расскажи кто, ни за что б не поверила… а вот вживе наблюдаю… дивуюсь… — и Флора, подавив в горле спазм, машинально стерла с лица набежавшую слезу и, выдержав паузу, продолжила рассказ: — Розочка на гнездо села, а Цыган со двора пропал… Поискала, поискала… ну нет и нет… потом уж узналось, что у Петьки-арендатора на пруде столуется… Утром седня вижу: на погребушке дрыхнет. Верно, с вечера Розочку ждал…

— Не-а… — Зоя перебила ее. — Это он рано-рано утром прибег… Нашу Юльку до полусмерти испужал… Она наладилась было солнце стречать, а Цыган на поли ей дорогу перебег… Вернулась ни жива ни мертва. От страху чуть дышит. «Тама, — грит, — огромный-огромный кот… и черный… и страшный такой…»

Флора засмеялась:

— И то! Вона как отожралси! Поперек сабя толше стал!..

 

Громыхнуло несколько раз подряд слабыми, игрушечными будто залпами в просевшем небе, опалило нижний окрай темных туч огнем редких молний-зарниц — и короткая, стремительная гроза обрушилась вниз белесыми струями, щедро освежив живительной влагой стянутую зноем землю, и столь же стремительно откатила в даль дальнюю, спеша высвободить небесные своды для властелина в золотом облаченье — солнца.

И вновь сочной зеленью разбушевалась макушка ласкового лета. Заискрились после обложного дождя травы, заблистала глянцем листва на деревьях и кустах, ярким колером запылали цветы в палисадах и уличных куртинах.

Первыми воробьи рассыпались серыми брызгами, нарушили обвалившуюся тишину: срывались шумными стайками, зазывно чивиркали и суматошно сновали, словно в поисках потерянного из-за дождя родного жилища: с крыши — на забор, с забора — на деревья, с деревьев — на обсыпанные росными каплями нити проводов… И снова, и снова по кругу…

Гулко окликнулась на призывный воробьиный треск кукушка, следом за ней близким «ку-ку» отозвалась другая, а там и иная пернатая живность быстро проявилась.

Под водительством петуха высыпали куры и, путаясь в густых зарослях калашника, устремились на поиски вкусных круглячков-колабушек, а кому повезет, то ухватить и жирного, в розовых кольцах, дождевого червяка.

Вывела на посвежевшую улицу шумную семейку и Розочка. Цыплята сгуртовались вкруг матери и, перенимая птичий опыт и сноровку, старательно долбили маленькими клювиками: тук… тук… тук… И заботливая квочка тычется в землю клювом: тук! тук! Трудится, ищет прокорм, а сама нет-нет да вытянет вверх рыжую голову, бросит острый взгляд на сторону, где в затини зорит утешливую подружку Цыган.

Кот все время рядом. Нет-нет да выставит из густой травы круглую голову, в смоль, зыркнет яркой бирюзой и исчезнет: вслед качнется лишь стебелек мятлика, и тем колыханием выдаст потайную лежку.

Кочет, оставив сытные заросли калашника, выбрался на свободу и щеголем, в светлом фраке, прошелся взад-вперед по улице. Осмотрелся и вдруг, распушив крылья, наскоком кинулся к Розочке. Налетел на нее: цыплята рассыпались по сторонам, а кура от неожиданности, взъерошив рыжую холку, втянула голову… И тут кот, в прыжок, по кратчайшей траектории преодолев расстояние, с протяжным шипением, с лету вцепился в петуха.

Вмиг вспыхнула бой-драка: кот злобно урчал и рвал когтями серо-голубое фрачное оперенье, а петух, взлетая и хлопая большими крыльями, отбивался крепким клювом и колол игластыми шпорами, однако верховенства в бою у обезумевшего кота не отвоевал.

И быстро-быстро взъерошенный, потрепанный пернатый вожак, ретировавшись, покорно отправился за бездумно оставленными колабушками и червяками, а кот с торжествующим мявканием потерся всклокоченной головой о землю у ног Розочки и скоро устроился на лежку в близкой, кружевной затини.

Все успокоилось. Замерло. Лишь суетливые воробьи продолжали прошивать суматошным гвалтом безмятежную тишину, нарушая тем дремотный покой.

 

Обычным чередом тянулись ясные, жаркие дни.

Цыплята, набирая силу, подрастали и, оперившись, смело спешили освоить новые пространства: оставив мать-наседку в полном недоумении, живыми молекулами цыплята разбегались и пропадали, как в непроходимых дебрях, в траве. Кура в растерянности замирала, осматривалась беспокойно и начинала скликать своих непосед, и те откликались на беспокойный зов, но — невнятным, еле-еле слышным шепотком.

— Диба!.. диба!.. — громко позвала цыплят Флора, заманивая сытной духовитой мешанкой, разбрасывала которую щедрыми горстями около квочки, в растерянности озиравшей пропавшую шуструю мелюзгу, упорно не реагирующую на хозяйское предложение. — Диба!.. диба!.. — настойчиво звала хозяйка. — А ты че лежишь — глазами хлопаешь? — обратилась Флора вдруг к коту.

Цыган всем своим видом показал, что понял ее, и, проявив совершенно несвойственное кошачьей натуре усердие и сноровку, где крадучись на мягких лапах, где пружинистым прыжком, с завидным упрямством выгнал всех попрятавшихся в густой траве цыплят.

— Это надо ж, смекнул! — не скрывая удивления, высказалась Зоя, давно наблюдавшая со стороны. Рядом с ней замерла молоденькая девушка. — Како у табя, Флора, подспорье! Позавидуешь токо! — соседка подошла поближе.

— Ну да, помощник! — согласилась Флора, проводившая ласковым взглядом Цыгана, который успел вольно развалиться в облюбованном месте. — Ежедень туда-сюда за има гонятся!..

— Я вот унучку привела посмотреть на это кино… Говорю ей про Цыганку-сторожа, а она не верит… Не так ли, Юлинька? — соседка окликнула девушку, несмело подошедшую к ним.

— А че уж тут: верь не верь, а вот оно — усе на глазах! — Флора указующе взмахнула рукой.

— Теть Флор… а вдруг Цыган их… — и Юля задержала дыхание, боясь произнести то, что крутилось у нее на языке, однако, выдохнув, произнесла тихо: — …Их тронет?..

— У Топленихи кот анадысь сожрал шестерых цыплят — и не подавилси, окаянный… — поспешила Зоя объяснить невольную причину возникшего опасения у внучки.

— Наведывалси и к нам… токо Цыган яго так потрепал… так потрепал… ели утянулси взад… — гордости за своего неусыпного стража Флора не скрывала. Добавила: — Он и кур гонят… Однова с петухом подралси…

Юля, осмелев, спросила:

— А погладить его можно?

— Попробуй… — милостиво разрешила Флора, но уточнила: — Если тока дасси… а то ишо царапнет…

Юля тихо-тихо подошла к Цыгану, клубочком лежащему неподвижно. Казалось: спит. Глаза плотно закрыты. Голова покоится на поджатых лапках. Девушка с опаской протянула слегка дрожащую руку и осторожно опустила на гладкую, черным сланцем отливающую на солнце, шерсть. Медленно провела.

Кот, не открывая глаз и лениво потянувшись длинным телом, подставил спину под нежную руку и довольно-благосклонно замурлыкал.

— Смотри-ка: далси! — сообщила Зоя, любовавшаяся внучкой, а Флора, проводив беглым сторожким взглядом стремительно пролетевшего низко коршуна, произнесла: — Ишь, падла, разлеталси тут!..

 

Деревенские объявившегося вдруг коршуна заметили давно. Он подолгу парил в вышине, зорко карауля зазевавшуюся поживу. С земли ему грозили кулаком — он пропадал, но вновь возвращался, и в вольном полете упрямо сторожил округу.

И тем днем хищная птица, исчезнув на время, скоро появилась в небе, отяжелевшем от быстрого движения туч.

Встревоженные куры, подгоняемые петухом, шумным гуртом бросились во двор.

Острым птичьим взором усмотрела в ужавшемся небе опасность и Розочка. Она засуетилась по-куринному, испуганно заквохтала, и цыплята, интуитивно разгадав в ее квохтанье нависшую угрозу, дружно прыснули из-под нее и спасительно укрылись в высокой траве.

Густо потемнела даль, где синие облака коснулись земли, и ходко по-за лесом поднялась мрачная грозовая туча. Коршун взвился высоко в почерневшем небе и камнем рухнул вниз… Перепуганные воробьи с заполошным гвалтом вспорхнули и разлетелись, а охотник-куроцап, закогтив наседку, поднялся вверх и медленно полетел с тяжелой ношей в когтях за Усожу.

Пулей вылетел ощетинившийся кот и, выгнув дугой напряженную спину, замер в ошеломлении, однако через миг, опомнившись, попытался уловить в затвердевшем воздухе чаемый след похищенной подружки, что было мочи подпрыгнул вверх… и плашмя упал вниз. С упрямой отчаянной злостью Цыган попытался подпрыгнуть вверх еще раз, но снова ударился о землю — и тогда дико, по-человечески, безысходно взвыл…

Громыхнуло. Обвалилось с небес. И ливневым стремительным дождем отозвалась на тот вой-плач сама природа…

 

Отшумело. Отгромыхало быстро. Очистились небеса. И заполыхал в полнеба зеленым пламенем холодный закат — умирал день.

Кот, поникнув головой, медленно уходил из деревни. Уходил к лесу, где темень и глушь.

И замкнулись за ним лесные тропы…

 

ТРОИЦКИЙ ПОДАРОК

 

В деревне Жданово на Курщине жила старая женщина Федосья Тимофеевна. В этой деревне она родилась и выросла. Здесь прошла вся ее долгая жизнь. Было ей далеко за девяносто, но она, на удивление всем, оставалась в силе: по хате и двору, пусть с клюкой-помощницей, передвигалась самостоятельно, а сквозь помутневшую паволоку блеклых глаз нет-нет да и прорвется цепкий оценивающий взгляд. До последнего оставалась она в здравом уме и рассудке: если ж вдруг и случалась какая-никакая путаница в памяти и представлениях, внимание на это давно не обращалось — возраст!

Жила Федосья Тимофеевна в одиночестве, но с хозяйством, за кое числились у нее Васька, разжиревший от старости и безразличия ко всему пегенький кот, и чернявенькая коротконогая, не в меру злющая, собачонка Стрелка. Васька-кот целыми днями спал-пропадал в дальнем углу хаты, редко выбираясь наружу что летом, что зимой — лишь при крайней нужде, а Стрелку за неуюмную свирепость запирали светлым днем в сараюшку, выпуская без боязни за чужие пятки и со сторожевой пользой на ночь.

Третьей по хозяйству числилась Телеграфистка — высокая беленькая курочка в алом гарнитурчике из резного хохолка и длинных сережек-висюлек. Обитала она при старушке неотлучно. Кормилась у ее ног, у тех же ног и гадила, но за полную преданность куре прощалось все.

Столь странным именем хозяйка нарекла хохлатку из-за наличия особых отметин: ушки у курочки были прикрыты пушистыми черными подушечками — ни дать ни взять настоящие наушнички, а также за постоянный стук-перестук, отбивавшийся крепким клювом. В сенцах и на крыльце давно не осталось и живого места без характерных щербатых точек-выбоин.

— Кому ты, дуреха, усе любовну азбуку-мурзянку бьешь? — вопрошала порой свою товарку Федосья Тимофеевна, мечтавшая в далекой молодости служить на почтовом телеграфе. О той заветной несбывшейся мечте с годами позабылось напрочь, а вот ритмичный стук телеграфного ключа неожиданно всплыл в памяти. Так и прилипло к курочке — телеграфистка да телеграфистка, и стало кличкой, к которой привыкли даже соседи.

Что соседи?! Кажется, сама птица освоилась с необычным прозвищем, осмысленно отзываясь на него. Стоило лишь произнести знакомое имя, курочка замирала на месте, выгибала маленькую головку круто вбок и выставлялась вопросительно — «мол, что тебе?» — круглым черным глазом.

И вдруг Телеграфистка пропала. Как сквозь землю провалилась.

По первой травке хохлатка все «ко» да «ко» — беспокойно квохтала. На то частое «ко» хозяйка напевно бросала:

— Не ходи далеко! По траве-мураве ходи рядышком!

А курочка рядышком ходить не желает, все квохчет да квохчет: просится, знать, на гнездо.

— Ты че, старая, удумала? — Федосья Тимофеевна наконец не выдержала. — Како, скажи, табе гнездо? Ты ужо и для супу-то негодная, а туда же — «ко-ко». Вот погодь, Славик приедет — устроим табе «ко-ко». Поныряшь у волю у кадке. Усе пройдет тады.

То ли вразумившись, то ли испугавшись угроз о скором купании, курочка притихла и, притихшая, пощипывала молодую травку возле дома. Все была на глазах — и вдруг пропала.

Хозяйка решила, что кура, тайно взлелеяв природное «ко-ко», все-таки устроила себе укромное гнездовище, и отправила соседку проверить глухие углы ветхого, заваленного прогнившим хламом курятника — пусто. Затем заслала ее с обходом по ближайшей округе — тот же результат. Не по разу облазили заросли в саду и вдоль речки глазастые ребятишки — напрасно. Телеграфистка не нашлась.

А уж сколько раз старушка с крыльца дребезжащим голоском старательно выкрикивала «типа-типа», сколько раз ласково зазывала пропавшую подружку домой — та не отзывалась. Так и решили, в конце концов, сообща, что утащила хохлатку рыжая воровка-лиса, вновь, по приметам, объявившаяся вблизи деревни.

Привыкшая за долгую жизнь к горьким потерям, исчезновение Телеграфистки, однако, Федосья Тимофеевна переносила тяжело. Она осунулась, почернела лицом, исхудала; шаркающий шаг совсем стал тяжелым и вялым. Старуха по долгу сидела безучастно на крыльце, равнодушно озирая деревенскую улицу.

И когда приехал Славик, она с ходу объявила ему:

— Свези-ка, унучек, мя на кладбище.

Внук, успевший оценить издали заметно сдавшую за короткий срок бабушку, испуганно предложил:

— Может, ко мне, наконец, поедем?

— Не-а… пока ишшо не поеду… ишшо пока дома поживу. А на кладбище надоть — седня ж Троиццка суббота.

— Как скажешь. Поехали. Только вот ты-то как?

— Ниче-ниче… доковыляю. Тама от дороги не шибко далеко.

Возвращаясь назад, Федосья Тимофеевна из окна машины зорко высмотрела полянку, густо заросшую сочной травой.

— Ты, Славик, сичас, как выгрузишь меня, возьми у Федьки нашу косу да обкоси с краю эту полянку. Шибко уж сенота хороша!

— И кого ты собралась кормить? — изумился внук, но травы накосил, привез в туго набитых мешках. И, как приказала бабушка, рассыпал ее зеленым ковром по сенцам и крыльцу.

— Пушшай тута лежит… — оглядывая довольно работу любимого внука и жадно вдыхая густой свежий запах, объяснилась она. — Дух-от какой! Живо-ой!

«Почему бы и не почудить старому человеку», — снисходительно подумалось Славику — бородатому, давно поседевшему полковнику-пенсионеру.

 

Светлым утром следующего дня Федосья Тимофеевна выбралась на крыльцо рано. По пятам за ней шустро тянулся кот, а Стрелка, которую соседка еще не успела упрятать под запор, черным визгливым клубком бросилась хозяйке под ноги.

Старуха ради Троицы старательно обновила свой повседневный наряд, сменив старый фартук на совершенно новый, в ярких крупных цветах и складках от долгого лежания в сундуке. Точно такая же неразглаженная графика обозначилась и на головном платке из зеленого щелка с искристой бахромой.

Федосья Тимофеевна устроилась на скамье и, передохнув минуту-другую, вытянула, как фокусник, из-под фартука заготовленные «зверям» гостинцы — по жирному колбасному шматку. У Васьки хищно сверкнули бирюзовые ожившие глаза, и он с жадным урчаньем впился стесанными клыками в розовое лакомство. Стрелка свой кусок проглотила бездумно в миг и теперь заискивающе терлась о хозяйские обутые в войлочные ботики ноги, ловила преданно ее взгляд, не без основания ожидая нового подношения.

Бессловесные твари давно мудро приметили, что после приезда бородатого человека на яркой машине у них наступал праздник живота, когда на смену пресной картофельной толкушке несколько дней подряд в их нетребовательную утробу сыпалось нечто невероятно вкусное и пахучее. Вот и нынешний день стал одним из таких счастливых. Вскоре, однако, кормежка — «хватит ужо! обожрались!» — прекратилась.

— Светка! — бросила старуха, казалось, в белесую пустоту, но на ее зов тут же показалась взлохмаченная головка девочки лет семи. — Запри-ка Стрелку, а то, шельма кусачая, убегит — лови тады! Помани вот, — и она протянула девочке кусок колбасы.

Беспомощно сглотнув обильную слюну, Светка пихнула колбасину под нос собачонке, и та, сорвавшись с места, потянулась мордой за дрожащей рукой и, попавшись, как карасик на наживку, скоро оказалась в неволе. Стрелка раз-другой тяжело ударилась туловищем в закрытую дверку и обиженно затихла.

Обожравшийся кот, ели волоча отяжелевшее и округлившееся по бокам брюхо, ретировался с крыльца сам, а девчушка, осторожно ступая по зеленому мягкому ковру, источавшему живой аромат, выжидательно замерла около старухи.

— Наломай-ка сбегай березовых веток, — Федосья Тимофеевна сунула девочке в блестящем фантике большую конфету. — И че я вчерася Славику забыла наказать, чтоба наломал? — укорила себя. — Совсем упустила из виду…

А девочка спрыгнула с крыльца и, бросив яркий фантик на землю, опрометью убегала выполнять приказание.

— Светка! — требовательно окликнула ее старуха, и та стремительно вернулась назад, вопросительно уставилась. — Ты пошто, окаянная, соришь?! Пошто обертку на земю кинула? Седня знашь, какой день? Троицца! Седня у матушки землицы праздник — аменины. Подними!

Светка молча таращилась испуганными глазами и боялась проглотить разжеванную во рту конфету, но вот, сообразив, о чем речь, быстро наклонилась, подняла фантик и, зажав его в кулачке, снова уставилась на говорившую, а та, махнув разрешительно рукой, бросила:

— Таперь беги! И не балуй боле!

И девочка сорвалась с места, бросилась наутек. Отбежав метров двадцать, она разжала кулачок — и яркий фантик снова оказался на земле, только через миг Светка резко вернулась и подняла его.

Вскоре девочка стояла на крыльце с охапкой коротких березовых веточек. Федосья Тимофеевна протянула ей новую конфету, которую та осторожно сунула в рот. Она с самого раннего детства знала, что «у бабки Хфеньки» конфеты не переводятся, и давно, усвоив на уровне условного рефлекса, безобидно жила ожиданиями очередных команд-просьб, после которых непременно последует сладкая награда.

Впрочем, не меньшей сластеной была и сама хозяйка. Конфеты у нее постоянно лежали в кармане фартука, а непосредственно под подушкой хранился увесистый кулек. Ежедневно, с утра, еще не встав с постели, она мышкой шуршала фантиком, бережно разворачивала его и, причмокивая, долго с наслаждением рассасывала беззубым ртом конфету. Пол под кроватью, как семечной лузгой, был густо усыпан разноцветными обертками. Но сегодня Федосья Тимофеевна еще ничего не съела. С раннего утра она томилась ожиданием.

— Девки-то ишшо не прошли? — спросила с некоторым раздражением у Светки, и девочка, определенно понимая, о чем речь, категорично замотала головой.

— Че и долго-то как? — Выждав долгую паузу, старуха предложила: — Давай-ко мы с табой, деушка, березками крыльцо украсим. Вота держи табе завязки, — и вытянула из кармана комочек из смятых узких атласных лент.

Неумело, с трудом, но девочка сумела букетиками повязать березовые веточки вокруг столбов на крыльце. Федосья Тимофеевна, осмотрев украшенное пространство, весьма довольным голосом подытожила:

— От кака у нас с табой красотишша вышла! Ндравится? Как у зеленом раю сидим. В таку-то красоту сичас ангелочки пожалуют, а с има и души упокойничков прилетят. На веточках присядут. Посидят. Полюбуются родной хатой. Порадуются. Вчерась я у их гостила, а седни оне у меня погостюют.

Светка, глаза которой от страха округло вылупились, онемела и, побледнев, в оцепенении застыла посреди широкого крыльца, не решаясь отправить в рот очередную награду.

— Испужалась ли, че? — старуха дружелюбно засмеялась. — Да ты соси свою карамельку и не боись… Че табе и бояться? Жизь у табя ишшо упереди ой, кака долгая… Оне до меня прилетят… — глубоко вздохнула. — На, держи! — она протянула девочке карамельку.

Та осторожно присела на край скамьи, одну за одной спешно проглотив конфеты.

— Идут… — выдавила она из себя тихо, но слова ее не услыхались, и тогда девочка повторила погромче: — Девки идут!

Мимо хаты по тропинке, от шляха, шли две женщины. Они-то и числились у Федосьи Тимофеевны за девок. Сестры Нина и Татьяна Телегины, по девичьей своей фамилии, обе вдовые и обе недавние пенсионерки, оставив квартиры в городе взрослым детям, вернулись в родительский дом на постоянное жительство. «Уж шибко богомольны!» — говорили о них деревенские то ли с нескрываемым осуждением и завистью, то ли с той же завистью и невольным одобрением. Вот и сейчас сестры возвращались из Фатежа, где были в церкви на праздничной службе. Они дружно поздоровались с Федосьей Тимофеевной, дружно поздравили ее с праздником. Одна из них, не задерживаясь, пошла дальше, а другая, Нина, поднялась на крыльцо.

— Как у вас тут празднично! — не скрывая невольного восхищения, сказала она.

— От и я говорю, как у зеленом раю сидим, — с радостью похвасталась хозяйка.

Нина присела рядом с ней и извлекла из сумки с нетерпением ожидаемое с утра — маленькую просфору и бутылочку со святой водой. Протянула Федосье Тимофеевне, и та бережно, с трепетом, приняла от нее дорогие подарки.

— И че так долго-то? Заждалась… — легкого недовольства скрыть старуха не сумела, но поспешила оправдаться: — Натощак-от тяжело…

— Обедня долгая была. Причастников много было. Почти весь храм причащался. Праздник ведь! Потом еще вечерня с коленопреклонением была… — Нина попыталась объясниться, но старуха, кажется, и не слышала. Она нежно поцеловала просфору, перекрестилась широко и умилительно пропела:

— Отче наш, да святится имя Твое! Яко на небеси и на земи. И хлеб нам насушшый дашшь нам усем. Да избави усех от лукаваго! Во имя Бога Салооха, Самой Матери Пресвятой Богородицы, Единой Троиццы неразделимой! Аминь! — Она еще раз перекрестилась и осторожно начала есть просфору.

Нина, в некотором недоумении и явном смущении выслушав странную молитву, теперь молча наблюдала за старухой и лишь видя, с каким трудом та справляется, предложила:

— А ты бы водичкой запивала!

— Мягкая просфирка-то очень… а рот-от не цеплят… — смущенно промолвила старушка, бережно собирая сыплющиеся крошки на дно фартука. Она приняла из протянутых рук бутылку и, вновь коряво перекрестившись, отхлебнула из горлышка.

— Вот тебе еще, — Нина подала ей окрашенное в зеленый цвет яйцо. Другое она протянула девочке. — Тоже освященное. Батюшка в храме раздавал.

— И хто ж службу вел? — со знанием поинтересовалась вдруг Федосья Тимофеевна, в последние раз побывавшая в храме лет двадцать назад.

— Отец Николай.

— Это не тот ли, который меня зимой соборовал?

— Тот самый.

— Хороший батюшка… — Хотя просфора и поддавалась с трудом, с водой, однако старуха ее доела, а доев, продолжила опрос: — У яго, сказывал, детишков много?

— Матушка по весне седьмого родила.

— Семого? — Переспросила удивленно, но, помолчав раздумчиво, добавила: — И пушшай растут. Детишки — это хорошо! — И не успев договорить, она вдруг визгливо выкрикнула: — А это че за чудо идеть?!

Все обернулись туда, куда она указала рукой. И увидели: через дорогу, от сада, торжественно на высоких ножках выступала Телеграфистка, а за ней солнечным зайчиком катился желтый цыпленок.

Старуха стремительно, без опоры, подхватилась, резко встала, покачнулась, но устояла и шагнула к выходу. Фартук при том она бережно подняла корытцем. Остановилась на верхней ступеньке.

— И де ты, паразитка, пряталась? Уж не у Шаховском ли лесе партизанила?

Телеграфистка молча и величественно поднялась по ступенькам на крыльцо. Оглянувшись на застрявшего внизу цыпленка, курочка собралась было спорхнуть к нему, но Светка успела подхватить пушистый комочек и поставить его рядышком с матерью.

Старуха медленно вернулась на место и, обессилевшая, упала на скамью; она невольно выпустила из рук край оберегаемого фартука: крошки посыпались вниз, в траву: курочка смело застучала клювом у хозяйских ног.

— От косорукая… Прости мя, Хосподи! Прости… А ты ешь… че уж таперь… ешь, голуба… оголодала небось… дуреха… — ласково разрешила Федосья Тимофеевна ей. — Приобшись святого хлебушка… Спробуй и ты, райская птаха… — это она говорила уже цыпленку, который, следуя материнской науке, ткнулся маленьким клювиком в траву и, подцепив белую крошку, проглотил ее.

Старуха, протянув зеленое яйцо девочке, сказала ей:

— Сбегай-ка у хату. Это яичко на стол положи — мотри аккуратно! А мне друго принеси — тама на плите у кружке сваренное лежит.

Когда девочка вернулась и подала старухе яйцо, та тут же с размашистой силой ударила его о ребро деревянной скамьи, очистила: белая скорлупа упала у ног. Прямым окостенелым пальцем, как тяжелым штырем, врезалась в вареную мякоть и мелко раскрошила. Бело-желтые осколки падали вниз, терялись в траве, а цыпленок, быстро освоившись на новом месте, раз за разом втыкал клюв в мягкую ткань зеленого ковра, ловко извлекая сытные крошки…

Нина тихо поднялась и, подтолкнув к выходу девочку, спустилась с крыльца. Она уходила к своему дому, а Светка, спрятавшись невдалеке, осталась на своем посту.

— Нина! — женщина оглянулась на зов. — Ты у лавку пойдешь? — Она согласно кивнула в ответ. — Купи-ка мне пашена.

— Сколько?

— Возьми килограмму три. Дите-то кормить надоть! — голос старухи радостно дребезжал и влажно вибрировал.

 

---

Анна Александровна Козырева родилась в городе Краснокамске Пермского края. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького, сценарный факультет ВГИКа. Работала редактором, литконсультантом, журналистом. Публиковалась в журналах «Молодая гвардия», «Вожатый», «Дружба» и др. Автор многих книг прозы. Лауреат литературных премий им. А.К. Толстого (дважды), благоверного князя А. Невского, международного кинофестиваля «Золотой витязь». Член Союза писателей России. Живет в Москве.