Черный день

Месяц назад мы съехали от родителей Лены, решившись, наконец, пожить самостоятельно, познать все преимущества и недостатки такой давно желанной жизни вне родительского дома. Перебрались мы в Камброд, один из старейших районов Луганска, наша квартира располагалась недалеко от старого автовокзала, за грязной пересыхающей речушкой, в честь которой и был назван город.

Перед моим мысленным взглядом проносятся первые дни лета 2014 года, уже такого далекого, совсем нереального. Я проживал свое драгоценное, ускользающее сквозь пальцы время, как будто не участвуя в жизни. Словно управлял своим астральным воплощением, однако четко ощущая связь с реальностью. Настолько прочную связь, какой никогда еще не чувствовал, был подвластен притяжению, державшему меня стальными тросами, руками и ногами привязанный к родному городу.

Мне приходилось посещать все митинги — пророссийские и заевропейские, освещая лозунги, выступления, мнения людей и их позиции на страницах газеты. Работа приносила удовлетворение, переполняло чувство значимости того, что делал. Со мной здоровались люди на улицах, меня пропускали в здание захваченного ополчением управления СБУ, за короткий период я познакомился со многими людьми, некоторые из них занимали не последние должности. Я не пропустил ни одного значимого события или штурма, у меня не было выходных, я пахал как вол и чувствовал… А что я чувствовал? Усталость, нервозность, которую старательно прятал, не показывая родным, вину перед любимой, потому что домой я последние месяцы попадал ближе к полуночи, а рано утром несся обратно, в гущу событий, понимая, что, по сути, постоянно подвергаюсь опасностям разного рода и заставляю близких людей непрерывно беспокоиться обо мне. И в то же время нужность и важность того, что я делаю, не давала мне остановиться, хотя многие коллеги после весенних событий перебирались подальше от злополучного региона. Я получал теплые и благодарные отзывы людей, поскольку в своих публикациях старался объективно освещать события. Банальность, но это так. Хотя журналистов все равно ненавидели и презирали. Лишний раз я старался не афишировать свою профессию, потому что на митингах уже случались провокации.

Все текущие события представлялись своеобразной компьютерной игрой, реалистичность которой не до конца понимаешь, потому что просто не можешь увидеть все то, что происходит вокруг. Нам все было в новинку, представлялось необычным, чуточку опасным, но таким увлекательным. Впервые за многие годы люди перестали быть инертной массой, обособленной друг от друга собственными шкурными интересами и вяло поругивающей существующий порядок. Все в те дни были охвачены жаждой справедливости, в толпе каждый чувствовал родство с другими. Во время митингов случайно встречались знакомые, не видевшие друг друга годами, близкие и дальние родственники, приятели. Они были рады встрече, с нетерпением высказывали одни и те же мысли и желания, и не было в тот момент людей ближе, чем стоявшие плечом к плечу посторонние люди, которые громкими криками приветствовали взмывающий под кровлю администрации триколор вместо желто-голубого полотнища, ставшего в те дни символом всех обид и несправедливостей. Все были охвачены лихорадочным нетерпением, ожидали, что ситуация решится окончательно в течение ближайших нескольких дней или недель.

А между тем в области уже шли боевые действия — Лисичанск, Северодонецк…

В один день для меня все изменилось.

 

* * *

 

Несколько дней до этого я просыпался от какого-то непонятного шума. Мне эти звуки казались выстрелами и взрывами, на деле оказываясь гулом самолетов, рокотом моторов и стуком колес поездов. Ожидание чего-то плохого нарастало с каждым днем. Война неотвратимо шагала в город.

2 июня я проснулся в четыре утра. Грохот явственно слышался даже сквозь тройной стеклопакет, который мы на ночь закрывали. Предчувствие вопило: ну вот и до нас докатилась беда. Что происходит в городе и где — непонятно. Разрывы снарядов ощущались на метафизическом уровне, неважно было расстояние до них, место битвы — душа. Звуки были настолько четкими и громкими, что мне подумалось: бои идут на железнодорожном вокзале, до которого рукой подать.

Я включил маленький нетбук, который купил себе на день рождения пару лет назад. Этой вещью я очень дорожу, для меня он — как щенок или котенок. Информационные сайты в такое время еще спят. Зашел на фейсбук, по оперативности намного опередивший любое агентство новостей — очевидцы уже выкладывали минимальную информацию, которой обладали. Бои шли в районе Луганского погранотряда на квартале Мирный. Это окраина Луганска, но очень оживленная и густонаселенная окраина. Мы с Леной переехали оттуда совсем недавно.

Моя любимая делала отчаянные попытки еще поспать, но я постоянно подскакивал и слушал возле окна, надеясь почерпнуть из грохота какую-то информацию, затем бормотал что-то, не давая Лене отдохнуть перед началом рабочей недели.

Быстро позавтракав около 7 утра, бросил в сумку фотоаппарат и диктофон, поцеловал сонную любимую. Я решил отправиться к месту боевых действий. Мне трудно представить, что чувствовала Лена: беспокоилась ли она или нет, а может, была просто сонная и не осознавала, что вообще происходит. Но, сказав, чтобы я берег себя, она со спокойным видом отпустила меня. За что я ей очень благодарен.

Общественный транспорт уже работал, но пришлось идти на ж/д вокзал, потому что от нашей остановки на кольцо Мирного не было ни одного прямого маршрута, только с пересадкой. Попутно убедился, что на вокзале полный порядок. На удивление, я не испытывал тревоги, не было такого состояния, как перед намечающейся дракой, когда нервы на взводе, когда постоянно прокручиваешь в голове варианты предстоящих событий. Я был совершенно спокоен, насколько можно быть спокойным в подобной ситуации.

На конечной остановке я встретил коллегу-журналиста, с которым еще в университете учился в параллельных группах. Он собирался ехать на работу.

— Ты куда? — спрашивает меня.

— Да туда же, — говорю.

— Оно тебе надо?..

Я прошел по извилистым дорожкам, миновав несколько несимметрично построенных дворов многоэтажек. Здесь грохот снарядов слышался замечательно. Проходя по дворам к погранотряду, я замедлил шаг, потому что точно не помнил расположение самого управления и не хотел попасть на линию огня за следующим домом.

Присел на лавочке возле одной из девятиэтажек и закурил. Почти год назад бросил, проклятая аритмия тогда замучила, но весной опять взялся за старое.

Люди шли на работу, дети выбегали играть, мужики выгуливали собак, прислушивались к звукам битвы. А лица какие-то спокойные, почти отрешенные, меня это очень удивило. Я не увидел никаких отличий от обычного дня, все просто шли по своим делам. Только немного в спешке. Наверное, так и надо.

Зазвонил мобильный телефон — пред­ставители одного радио хотели узнать про обстановку в городе. Я сообщил, что почти на месте боя и попросил перезвонить чуть позже, ведь сам я пока ничего не знаю, кроме того, что написали очевидцы в сети.

Продолжил свой путь и вскоре оказался во дворе, напротив которого, скрытый домами, располагался Луганский погранотряд. Разрывы снарядов били по ушам и душе. Внутри дворов стояли несколько машин и десяток повстанцев. Возле подъездов толпились местные, наблюдавшие за ходом конфликта. Я подошел к ним и начал расспрашивать.

— Да у меня пули холодильник пробили, — рассказывал невысокий парень. — Вон мой балкон, — он указал на свою квартиру на первом этаже. Угол дома выглядывал из-за другой девятиэтажки, погранотряд оттуда можно было хорошо разглядеть. Затем он показал мобильный телефон. В районе динамика корпус был поврежден: «В руке держал, когда попали».

Этот крепыш родился в рубашке. Что меня удивляет — он совершенно спокоен, не трясется, словно каждый день в него стреляют. Да, луганчане стойкий народ!

Я снова закурил, присесть негде, лавочек здесь я не нашел. Ежесекундно раздавались взрывы и выстрелы. С крыш стрелял снайпер или даже несколько. Мерзкие щелчки СВД, а, я думаю, это именно она, били по нервам сильней всего. Резкий короткий звук, от которого у меня шли мурашки по телу. После каждого противного выстрела из винтовки мне казалось, что стреляют именно в меня, потому что звук шел сверху прямо надо мной. С какой именно крыши вели огонь, непонятно. Я думаю, со всех близлежащих домов.

От сильных грохотов срабатывала сигнализация у всех автомобилей в округе, даже у стоявших через несколько дворов. В армии я не служил, поэтому не мог по взрывам понять, какое оружие применяется. Впоследствии выяснилось, что били минометы, подствольные гранатометы. Говорят, даже из РПГ стреляли.

Страх. Я приехал сюда именно из-за страха. Он витал рядом, брал в плен жильцов несчастных домов, пытался заполнить сердца бойцов на передовой с обеих сторон. Одно обстоятельство меня успокаивало — я на работе, я занимаюсь журналистикой, я освещаю событие. Если меня ранят или убьют, я не буду жалеть, потому что сам приехал сюда и знал, на что шел. Я просто люблю журналистику. Не настолько, чтобы отдать за нее жизнь, я предпочту не рисковать на все сто процентов. Но и струсить, просто сидеть в редакции, когда огненная чума мин и горячая сталь патронов начала уничтожать мой город, не имею права.

…Подъехала «скорая помощь», откуда-то вывели раненного в ногу ополченца и подтащили к медикам. Раненый — уже немолодой дядька, бодрый и веселый, с разорванной штаниной и залитой кровью ногой. Он присел на бордюр между двумя домами, где стояла «скорая», спокойно закурил, а врачи начали обрабатывать ему рану и бинтовать ногу…

Журналистика и журналисты. Я уже несколько лет работал корреспондентом и знал большинство своих городских коллег. Еще в университете я заметил одну характерную черту, которой страдают многие журналисты, да и вообще люди творческих профессий, — они считают себя гениями. Самомнение их о себе наимоверно велико, причем даже в самом начале, когда еще не написано ни одной статьи и не снято ни одного телесюжета. Но они гениальны по умолчанию и с этой позиции смотрят на окружающих. Высокомерие — одна из черт характера в человеке, которые я ненавижу. Но я даже смогу понять это высокомерие, если оно чем-то подкреплено, можно простить творцу его пороки, если он пишет талантливо.

И вот появилась возможность показать себя, приехать на место события и снять сенсацию о боях в городе. И что? И где? Местные журналисты любят тепло редакций. Я вовсе не хочу очернить всех, а себя выставить в лучшем свете или корчить героя. Мне просто не нравится, когда кто-то клепает сюжеты и статьи, сидя на жирной попе и попивая кофе с коньяком в офисе.

Здесь же бегали российские спецкоры: Первый канал, Рен-ТВ, ЛайфНьюс. Может, еще кто-то из печатных и интернет-изданий. Всех не знаю, далеко не со всеми знаком, но лица уже примелькались. Вот российский журналист выходит на простреливаемую территорию между домами и начинает работать в кадре, вести прямую трансляцию. Оператор и корреспондент в бронежилетах и касках с аббревиатурой TV. В тот момент я мечтал, чтобы у меня тоже была такая амуниция и я мог подойти ближе к позициям, где жизнь и смерть неразрывно сплелись, залезть на крышу и осмотреть подъезды домов, в которых, по словам жителей, выбиты стекла, на ступеньках пятна крови и бинты. Но мне приходилось довольствоваться тем, что есть.

К слову, и у некоторых российских журналистов уровень пафоса и высокомерия был на запредельном уровне. Эти плюнут в тебя, еще и денег попросят. Плюс был в том, что коллеги из соседнего государства не брали видео из Интернета для своих острых сюжетов, а выезжали на места и снимали, рискуя жизнью и иногда погибая. Вот за это их нужно уважать.

…Интенсивность перестрелки из стрелкового оружия и минометов настолько возрастала, что оставаться в самом ближнем к бою дворе стало страшно, и люди, в их числе и я, отошли за угол, к подъезду другого дома. Гремело — будь здоров. Душа уходила в пятки, внутри все напрягалось, организм мобилизовался, инстинкты начинали проявлять себя, при этом обычного страха не было, был животный инстинкт, тело и разум в таких ситуациях переходят на созданный творцом автопилот. Это был первый бой, свидетелем которому я стал. Мне трудно описать свои ощущения и состояние, слова только приблизительно передают то, что я чувствовал.

День был теплый, но пасмурный. Начался мелкий дождь, кто-то спрятался под козырьками подъездов, кто-то под раскидистыми деревьями. Обычных мирных жителей собралось довольно много, может, человек двадцать. В основном молодые парни и девушки.

Сигареты быстро кончились. Я подошел к мужчине, ему лет пятьдесят, на вид типичный советский слесарь или токарь. Спросил про курево, он угостил, и мы закурили вместе. Он нервничал, сразу видно. У остальных зевак, ради зрелища остававшихся тут, не такие лица — более спокойные, словно происходящее вокруг фильм или игра. Но для этого человека нахождение возле погранотряда сложно назвать развлечением.

Не помню, как я сформулировал вопрос. Наверное: «Живете здесь?»

— У меня сын там, внутри, — сказал мужчина. Глаза его повлажнели.

Я начал успокаивать его. Никогда в жизни я не успокаивал совершенно чужого человека. Мне показалось, что ему стало немного легче.

Чуть позже я услышал обрывки разговора по телефону одной женщины со своим сыном, который тоже находился в погранотряде.

— Сыночка, как ты? Что с вами? Где… вас закрыли и не выпускают? А с кем они тогда перестреливаются?..

Как рассказали ополченцы, огонь ведут военнослужащие из других областей Украины, местных же закрыли и держат, как заложников. Правда это или нет?

Сигареты купить негде, все магазины поблизости закрыты.

Наступило небольшое затишье, сильных взрывов нет, только автоматный огонь. Несколько человек, в их числе и я, снова подобрались ближе к домам на передовой. Все утро поблизости ошивался пьяный молодой парень. Я всегда удивлялся тем, кто с утра уже в стельку. Он подошел, глядя стеклянными глазами и пытаясь выговорить хоть слово. Начал махать руками, показывать на пограничное управление:

— Я… пошел.

— Давай, — говорю, — вперед!

На ступеньках сидела компания мужиков, они весело пили и обсуждали политику, кляли Америку, олигархов, хвалили Россию и Путина. После очередной выпитой бутылки пива, все менялось местами и претензий к главе РФ было больше, чем к ненавистным Штатам. Они умудрялись ссориться, обмениваться тычками, обвинениями, при этом не прекращали пить, а главное — дружить.

Сильных взрывов не было. Подъехал джип ополченцев и остановился на дорожке между домами, на бордюрах сидели бойцы и отдыхали. Привезли патроны, мне показалось, что для ружей. Я решил сосчитать, для интереса, сколь­ко ополченцев во дворах. В зоне моей видимости был большой участок — целых два двора, иногда не ограниченных высотками. Всего двадцать человек бойцов я смог обнаружить на этой территории. Еще — на крышах, в подвалах и, наверное, в некоторых квартирах. Сколько же их всего? Думаю, не больше ста человек, да и это, пожалуй, слишком много.

К этому времени уже ходило множество слухов, распространяемых украинскими СМИ, о многочисленных кадыровцах из Чечни, участвующих в боях за ополчение. Многие «факты» были чистым вымыслом и провокацией, они накаляли обстановку. На Мирном были кавказцы. Я видел двоих.

Нескончаемым, но реденьким потоком из домов уходили люди. Многие покинули свои квартиры еще до моего приезда. Другие собирали пожитки. Они все шли мимо меня. Я глядел в их лица и сочувствовал им. Нагруженные сумками мужчины уверенно вели за собой семьи. Они воспринимали происходящее, как что-то закономерное. Женщины почти все на нервах, некоторых трясет, они останавливаются, пьют воду и на время дрожь затихает. У многих на руках дети. Детский пронзительный плач прорезал пространство летнего утра под грохот оружия. Именно в такие моменты понимаешь, насколько все вокруг противоестественно. Ополченцы прикрывают некоторых, когда проводят по зоне, где шальная пуля может попасть в мирных горожан. Повстанцы стараются помочь семьям с детьми.

Я не видел, чтобы кому-то не давали покинуть свое жилье. Даже если такие инциденты имели место, то, скорее всего, потому, что снаружи было просто опасно и людей просили временно переждать в здании. Странно, но я не заметил у окружающих ненависти к ополченцам, ведь именно они устроили незабываемое утро, которое многие запомнят до последних своих дней. Один из жильцов дома, что стоял поодаль, вынес бойцам пятилитровку воды и немного бутербродов. Повстанцы поблагодарили, разбирая еду.

Никто их не боялся. Луганчане стояли рядом с ополченцами, внимательно слушали их разговоры, сами спрашивали о бое. Создавалось ощущение, что проходят своеобразные учения, что здесь все свои, что бой идет не всерьез. Но чувство это обманчиво.

Немолодой мужчина рассекал вокруг на мопеде, выезжая порой за дома, где в него могли попасть.

— Эй, ты куда? Попадут в мопед — яйца поджарятся! — окликнул его один из бойцов.

— Да успокойся, это российский корреспондент, — сказал другой ополченец.

— Так и что теперь?

Для меня этот небольшой диалог стал анекдотом.

Мы услышали гул. Истребитель появился в небе над нами. Он летал и утром, отбрасывая тепловые ловушки. Проводил разведку, оценивая возможность удара по позициям ополчения. К счастью, он не стал бомбить жилую застройку.

Одновременно с этим появился слух, что из аэропорта на помощь погранотряду спешит подкрепление — грузовик с нацгвардией. Весело, подумал я, они могут зайти с другой стороны и окружить эти дворы. А там уже никто не будет разбирать, где «мирняк», а где противник. Страх и ужас все равно не тронули меня. Думаю, я начал бы бояться, если бы пуля или осколок снаряда попали в живот, ногу или голову. Да куда угодно. Хотя я не знаю, какие ощущения испытываешь при ранении.

Один таксист, которому я и Лена, наверное, обязаны жизнью, рассказывал, что ехали однажды ополченцы, у одного из них в руках была кастрюля с борщом. И вот машину обстреляли, пуля попала в кастрюлю и вроде не задела державшего ее.

— А в меня стреляли, — говорит ополченец.

— Ничего, видишь, жив. В рубашке родился, — ответили ему соратники.

Он снова:

— А в меня стреляли.

Ну, поняли они, что парню немного «кукушку» снесло, вырубили его и спать уложили.

…Разрывы и грохот возобновились. Из чего-то саданули так, что земля под ногами затряслась. И я впервые ощутил страх, именно инстинктивный животный страх, который в это утро меня не трогал. Страх, от осознания себя бессильной букашкой перед военной машиной, беззащитность перед железкой с тротилом или порохом. Или что там, мать его, кладут в снаряды?! Секунду спустя страх вместе с душой ушел в ноги, а затем в землю. За время моего пребывания на битве за погранотряд я слышал всего два таких мощных взрыва. Совершенно непонятно, кто и в кого стрелял. Возможно ли вообще выжить, если в тебя так стреляют?

Парень стоял с симпатичной девушкой. Оба молодые, лет двадцать, не больше. Я так и не понял, откуда он достал бронежилет, надел его и, чувствуя себя в большей безопасности, высунулся посмотреть дальше, чем рисковали остальные. Да, луганчане настолько суровы, что ходят с бронежилетами. Вот они — реалии нашей жизни.

Бой шел, взрывы не стихали. Остального мы не видели и не слышали. Дворы девятиэтажек, какие-то постройки, трансформаторные будки, подобие детских площадок, зелень листвы и цвет деревьев, радовавшая поросль на лужайках, жалкие клумбы с пытающимися выжить цветами; люди с автоматами, ружьями, кто-то хвастается ножом ручной работы, снаряды и пули, прошивающие со свистом воздух, попадающие в стены и окна, выжигающие сиюминутным огнем преисподней пространство; смерть и спокойствие, активные боевые действия и бессильные наблюдатели сражения… Мой город стал таким, соединяя противоположности, лед и пламя, участливость и безразличие, правду и ложь.

Надо ехать в офис, уже за полдень. Пообедать не помешает. Я понимаю, что конец у битвы за погранотряд наступит еще не скоро. Без средств защиты мне здесь делать больше нечего, никакой информации я больше узнать не смогу. Идет обычный (как бы странно и страшно это не звучало) рутинный бой. Для военных и ополчения — это работа. А в работе важно что? Результат.

Стреляю сигарету, поворачиваюсь спиной и ухожу. Иду по аллеям под кронами цветущих абрикосовых деревьев.

 

* * *

 

Приезжаю на работу и включаю компьютер. Девчонки спрашивают, как там обстоят дела. Я кратко пересказываю то, что видел. Начинаю работать. Не получается. Не могу сосредоточиться. В редакции тихо и спокойно. В окно лениво заползают лучики летнего солнца, во дворе гуляют мамы с детьми, дети с собаками, собаки с кошками, кошки с мышками… Болит голова, череп сдавливает. Потер ладонью по лицу, затем по вискам. Сходил умылся. Сердце пытается пробить грудь. Я не могу спокойно сидеть, мне хочется двигаться. Мне плохо. Я с трудом воспринимаю все вокруг, разговоры слышу издалека, сфокусировать взгляд сложно, мысли не вяжутся между собой, просто обрывки слов песен, увиденные картинки и сцены.

Ничего не говоря в редакции, я выхожу и направляюсь в больницу, там у меня работает знакомая. Нахожу ее, говорю, что плохо себя чувствую. Она меряет мне давление и пульс. Дает таблетки. Я благодарю ее и на автопилоте ухожу. В магазине покупаю поесть. В редакции меня не хватились. Обедаю. Через часик прихожу в норму…

Битвы не проходят бесследно. Они остаются отметинами на теле человека или в его душе. В первой половине дня 2 июня я стал свидетелем самого настоящего боя. Для многих — это черта, за которой нет возврата назад. Не только для тех, кто с автоматом в руках за что-то боролся. Утро черного дня изменило меня. Изменилось мое мировосприятие. Я не сразу осознал это, а гораздо позже, в мирной жизни. В ней я постоянно думаю о войне…

Во второй половине проклятого черного дня я увидел зло и смерть.

 

* * *

 

Про погоду в тот день я уже говорил: теплое солнце быстро сменялось тучками и летним дождем. Облака плыли по небу, заволакивали его, закрывая свет. Однако после утреннего дождика осадков не было. После обеда небосвод снова стал темнеть, и мне показалось, что снова польет.

Поэтому я не удивился, услышав гром. Ну, значит, точно будет дождь.

Я не помню сирен, а к гулу истребителей луганчане уже привыкли к тому времени.

Через минуту стало известно, что по Луганску нанесен авиационный удар. По предварительной информации, снаряды упали на здание СБУ. Еще через мгновение сообщили, что удар пришелся по Луганской областной государственной администрации.

Я не верил в это. Просто гром, мать твою, гроза! Но не гром поразил город, а библейские всадники, жнецы человеческих жизней и душ.

Вышел из редакции к проезжей части, которая вела в сторону центра. Попытался что-то разглядеть, но дыма не заметил. Когда вернулся назад, то шеф и водитель уже собрались выезжать к месту событий и ждали меня. Мы направились в центр города, чтобы узнать точную информацию о случившемся.

 

* * *

 

Лена тогда работала в строительной фирме. Офис компании находился в известном супермаркете «Россия» в центре Луганска, рядом с одноименной гостиницей. Из окон ее кабинета можно было увидеть только часть парка, напротив здания СБУ; сочная свежая зелень радовала глаз, но не давала рассмотреть ни улицу Советскую, ни само здание СБУ.

Она слышала, как летал истребитель, но грохот от взрыва, не ведомый мирным городам, застал ее врасплох. Лена сразу написала мне, я ответил: «Бомбят, езжай домой или лучше оставайся на месте, сиди тихо». Она спустилась в супермаркет на первый этаж. Время было послеполуденное, большинство людей в это время находятся на работе, поэтому покупателей было немного. Сотрудники магазина, видимо, уже получившие приказ о досрочном прекращении трудового дня, с показным спокойствием закрывали отделы и просили клиентов покинуть здание. Никакой паники либо суеты, но в воздухе ощущалось сгустившееся напряжение, все старались закончить дела и выбраться на улицу побыстрее.

Лена вернулась в офис, собрала вещи и ушла с работы. В кои-то веки руководство настаивало на роспуске сотрудников. Отпустили всех, потому что ситуация была чрезвычайно опасная.

На улице потоки людей текли в разные стороны: одни — к обладминистрации, другие — подальше от нее. Машины и автобусы скопились у перекрестка центральных улиц, милиция уже прибыла и не пропускала транспорт на Советскую, отправляя потоки движения по соседним маршрутам. Лена зашла в подземный переход, в котором также закрывались все отделы, заглянула в магазинчик.

— Что все бегут? Грохот какой-то наверху. ДТП, что ли? — спросила молоденькая продавщица.

— Если бы, — тяжело вздохнула Лена. — Самолет бомбил администрацию. Сейчас всех эвакуируют.

У девушки за прилавком отвисла челюсть.

Тяжелое чувство опасности и напряженности, депрессии и предчувствия чего-то плохого давно уже червячком точило сознание Лены. Наш привычный мир стал другим, но совсем не изменился в глобальном плане. Начнется иная жизнь, неопределенная и сложная, как раньше уже не будет.

 

* * *

 

Машина припарковалась возле бывшего обкома партии. Народ шнырял вокруг, многие спешили к администрации, чтобы своими глазами увидеть все. Мы вышли из авто и устремились вперед вместе с людским потоком. Я начал кашлять, потому что у меня болело горло, и едкий дым впереди я начал чувствовать раньше остальных.

Нехорошее, крайне скверное предчувствие я ощутил до того, как моим глазам открылась ужасающая картина. Мне за глаза хватило боя в районе погрануправления.

Перед зданием луганского парламента было много дыма, ведь бомбардировка произошла всего минут 15 назад. Стояли красные пожарные машины и «скорые». Деревья сквера странно ободраны, на дороге валяются большие ветки, маленькие кустики стоят полностью без листвы с одной стороны. На третьем этаже здания зияет в выбитом окне огромная дыра, показавшаяся мне черной и засасывающей. Лестница одной из пожарных машин ведет к этой дыре, пожарный держит рукав и щедро заливает раствором края стены и кабинет внутри. Черный дым валит оттуда. Стены, испещренные следами осколков, стали щербатыми и некрасивыми. Стекла выбиты и напоминают острые клыки раскрытых ртов.

У одного из входов находится месиво из людей…

Я отделяюсь от нашей группы и начинаю ходить по скверу, фотографировать ямы от упавшей, как потом выяснилось, кассетной бомбы, ободранные деревья, не принимающие вообще ничью сторону и не имеющие отношения к конфликту и, тем не менее, также страдающие. Ополчение оцепило парк с несколькими сотнями человеческих глаз, не верящих увиденной картине.

Факт в том, что был дан приказ бомбить центр города, невзирая на последствия. В сквере располагается детская площадка, и только чудом там никого не оказалось, и не пострадали ни дети, ни их родители. И что они добились этим? Если это было покушение на Болотова, то цели своей пилоты не достигли, а только разожгли ненависть жителей города к новой киевской власти.

Ополченцы выдавливали всех зевак из парка, потому что в землю зарылись снаряды и могли сдетонировать в любой момент. Тогда жертвы исчислялись бы десятками. Отойдя к домам напротив администрации, я набрал номер моего друга Костика. Он оказался недалеко и пообещал подойти. После встречи мы укрылись во дворах, истребитель делал новые заходы над центром города. С нами стояли десятки людей, все на эмоциях, в состоянии шока. Некоторые не сдерживали слез. Другие матом крыли киевские власти. 2 июня многие луганчане своими глазами видели, как самолет сбрасывал бомбы. После этого отпадало большинство вопросов. Однако нашлись и такие, которые одобрили бомбежку. Они называют себя патриотами.

Мы с Костиком закурили. Подошел мужик и показал металлические осколки от бомб, я сфотографировал.

— Сволочи! — сказал он. — Я бы посмотрел, как они отреагировали, если бы Киев бомбили. А мы бы радовались…

— Ничего бы мы не радовались, — ответил Костик. — Мы же не они.

Мы ждали еще снарядов. Но их не последовало. Ведь эта бомбежка — первая и пробная. Теперь демократическая европейская власть Украины будет с трясущимися ляжками ждать реакции России. А Россия в очередной раз ограничится дипломатической нотой МИДа и праведным возмущением. Мы же продолжим жить в неопределенности и страхе.

От авиаудара практически сразу погибло восемь человек. Среди них был Сан Саныч Гизай, выдающийся человек, занимавшийся перезахоронениями солдат Великой Отечественной. Мой отец знал его. Они оба были пограничниками, только мой батя служил на Дальнем Востоке, а Гизай был афганцем. Много лет подряд отец фотографировался с ним на День пограничника, 28 мая, у него целая подборка довольно однотипных фоток разных лет. Гизая он очень уважал. После его гибели, папа рассказал, что Сан Саныч предчувствовал скорую гибель, сильно похудел, выпивал. На последнем для него Дне пограничника он сказал:

— Я, наверное, уже все…

Что это значило? Усталость от работы или предчувствие беды? Я не раз слышал истории о том, как люди за некоторое время до своей смерти предчувствовали ее и сами говорили об этом. Так было с несколькими моими знакомыми.

В моей же душе после 2 июня произошло какое-то опустошение. Смерть находилась не так далеко, как раньше. Она летала рядом, широко раскрывая свои клещи, люди гибли каждый день, знакомые и незнакомые. «И тебе тоже скоро не будет места в мире», — появлялись мысли.

Мы с Костиком простояли во дворах пару часов. К нашему счастью, больше в тот день город не бомбили. Понятно было, что делать здесь больше нечего, и мы, попрощавшись, разошлись. Я шел вниз мимо русского драмтеатра на остановку. Почему-то оглядывался, как будто за мной велась слежка. Хотя я прекрасно понимал, что никому и даром не нужен.

Авиаудар по Луганской областной государственной администрации… Работать журналистом я начал в конце 2011 года. В то же время первый раз посетил администрацию. В последний месяц, после захвата ее ополченцами и размещения базы Болотова, приходилось часто там бывать на пресс-конференциях. Выступление лидеров самопровозглашенной республики собирало много журналистов. В основном российских. Мы стояли рядом со зданием, курили возле урн под каштанами. Как раз там, где прошлась огненная завеса истребителя… Мы могли быть внутри на третьем этаже, в том кабинете. Впрочем, на следующий день я там и оказался. Удивительно, но некоторые стекла уцелели, хотя в кабинете было много мусора, осколков и камней…

Остаток дня я не помню. Добрался домой на съемную квартиру на автомате. Наверное, шеф еще попросил поработать из дома. Наверное, говорили с Леной, рассказывал ей обо всем, что случилось и удалось узнать, обсуждали, что нужно уезжать.

Один из самых ужасных дней подходил к концу. Прохладный вечерний ветерок был таким же, как и в другие дни. 2 июня, после всех взрывов, автоматных очередей, раненых, убитых, плачущих, я понял, что отныне война здесь станет правилом. И уже отсутствие обстрелов и погибших будет восприниматься как что-то из ряда вон выходящее. Я закрыл глаза, наслаждаясь прохладой квартиры, Лена мерзла. Я подвинулся к ней ближе и обнял. Она дрожала.