Бристоль, или Возвращение Леонида
- 06.03.2024
Мой милый друг, твои младые годы
Прекрасный цвет души твоей спасут…
В.К.
1
— В первозданном виде сохранилась тут разве что черная лестница. Те же сумрачные стены, тот же глуховатый свет, тот же кафель завода Беренгейма. Черные лестницы всегда живут дольше прочего.
— И зачем тебе, Леня, эти рецепты? Жизнь показала, что в чистом виде — куда как лучше. Да там они, верно, и без надобности… Хотя не могу знать. Не время покуда. Нет, если хочешь, припомню. Мне не жалко… Спирт «Royal», «Амаретто», тоник… Апельсиновый сок, венгерский вермут, спирт «Royal»… Или в томатный слить «Royal» по лезвию и поджечь… Слишком незатейливо? А вот, поди ж ты, шло за изыски!
— В своих приязнях, Леня, мы люди второго темпа. Что нам может нравиться изначально? Откуда мы знаем… Нам нужно показать и рассказать, чтобы мы увидели да попробовали. Вот тогда… Пришло бы мне когда-нибудь самому в голову сливать в один стакан сухое, «Кампари» и водку? Я бы, разумеется, все это с чувством и толком употребил последовательно. А вот насмотрелся, начитался — и пропал…
— Помнишь, как мы с тобой хотели сделать цикл передач о коктейлях на местном телевидении? С использованием литературных источников и собственного опыта. Чтобы не было скучно, передачи предполагались компактными — не более пятнадцати минут. Историческая справка, рецепт, приготовление в кадре и соблазняющее зрителя употребление под легкие разговоры ведущих о всякой всячине. Понятно, что ведущими мы видели самих себя. А что? Возможно, и получилось бы. Мы ходили к начальнику здешней телерадиокомпании. Он немного знал меня по ранним опусам в старинном областном журнале, где и сам одно время трудился. А потому слушал благосклонно, с готовностью поддакивал, мечтательно улыбался. Венечку, вспомнил, конечно. «Это хорошо — в случае чего на классику покивать можно». Сомнительная, надо сказать, мысль. Ничего определенного он тогда не выдал, но пригласил на юбилей своей конторы и по-разбойничьи подмигнул. Тогда я не понял — к чему.
Ресторанный зал на втором этаже «Бристоля» был щедро украшен цветами и гирляндами. Батареи дорогих напитков на белоснежных скатертях, холодные закуски, изысканные столовые принадлежности. Элегантные фуршетные столики, гибкие вышколенные официанты, яростные огненные люстры. Пускали по билетам и зорко следили, чтобы абы кто не просочился.
Речь начальника была недолгой. Вехи истории, последние достижения, новые задачи… Потом выступил-прослезился кто-то из ветеранов. И пару слов добавил совсем юный сотрудник, которого я поначалу принял за школьника. На том официальная часть и завершилась.
Начальник поднял первый тост. Он был чрезвычайно краток и подчеркнуто традиционен. И пошло-покатилось… Дальше обходились без речей. Быстро разбились на группки по интересам и алкогольным предпочтениям. Повеселели, загалдели, перешли на высокие регистры. Официанты носились как проклятые. Потом все голоса слились в сплошной гул, началось броуновское движение. Мемории, братания, планы. Все было увлекательно, живо, динамично. Потом официантов попросили отдохнуть, и гости перешли на самообслуживание.
Я примкнул было к одной из компаний, но ко мне подкатился один шапочно знакомый журналюга. Он был уже весел и беззаботен, а потому, взяв меня под локоток, взялся энергично рассказывать:
— Старик, а ты знаешь, где мы пьянствуем? В очень и очень примечательном месте. По Гражданской еще… Именно здесь в октябре девятнадцатого Шкуро давал банкет в честь взятия нашего родного города. Да-да, прямо вот в этом зале. И так ему тут понравилось, что он и штаб свой сюда перенес.
Я смутно помнил школьную еще историю про Олеко Дундича, что, вырядившись белым офицером, доставил в этот штаб глумливое послание Буденного, а потом едва ноги унес.
«Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов. Парад принимать буду я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен на телеграфном столбе там же, на площади Круглых рядов. А если тебе память отшибло, то напоминаю: это там, где ты, кровавый головорез, вешал и расстреливал трудящихся и красных бойцов. Мой приказ объявить всему личному составу Воронежского белогвардейского гарнизона».
— Если ты про демарш Дундича — это не более чем красивая буденновская легенда.
— Ты представляешь, какое это по тем временам было шикарное строение? В стиле модерн. Пальчики оближешь. Да оно и нынче хоть куда. Его в девятьсот десятом сдали. С автономным электрическим освещением. Фантастика! Был такой замечательный инженер — Моисей Фурманов. А может, и Михаил. То ли из Москвы, то ли здешний. Теперь уж никто точно и не помнит. Вот он все это и спроектировал. Он вообще продвинутый был господин. Выискивал, изучал, переводил. «Новейшие методы расчета железобетонных сооружений» и «Производство портланд-цемента». Последний писк по тем временам. Это все он нашел, перевел и издал. Вот этот самый «Бристоль» и стал железобетонным первенцем в нашем захолустье. Представляешь, тут был первый в городе пассажирский лифт! А еще лифт для кухни. Где они теперь?.. А какой сад был позади здания! Чтобы публика воздухом могла подышать. Одно очарование. Представляешь, какая для обывателей неведомая изысканность, какая экзотика? Одни только фамилии владельцев чего стоили: Говсепиан, Тутель-оглу, Варт-Бароновы… Когда здесь штаб третьего Кубанского конного корпуса обосновался, эти самые Варт-Бароновы исхлопотали у Шкуро восстановление прав собственности на здание. И полным ходом пошли ремонт, переоборудование, закупка мебели. И когда через три недели красные выбили кубанцев из города, все было уже почти готово.
Где-то в недрах праздника я лицом к лицу столкнулся с начальником.
— Ну что, проект сделаем? — поинтересовался я с нетрезвой развязностью.
— Без вопросов, — ответствовал тот, веско сверкая заплывшими очами.
Наверное, наш проект и воплотился бы. Но начальник, возвращаясь с очередного московского совещания, рухнул замертво на перроне Казанского вокзала. Чувствуешь, Леня, — опять второй темп…Мало того, что покойный и сам не чужд был изящной словесности, — он просто обожал Анненского…
— И почему — «Бристоль»? Говорят, первый отель решили так назвать в честь путешественника и географа Фредерика Августуса Херви, четвертого графа Бристоля, большого любителя комфорта. А потом пошло и поехало по всей Европе. А для нашего губернского сброда такое название — как бальзам на душу. Чем глуше деревня, тем ярче платок.
— И к чему тебя, Леня, после архитертурного понесло на актерский в институт искусств? Неужели ты сам про себя не понимал ни черта?..
— Помнишь, Леня, как мы любили «Бристоль?» Больше всего его подвал. Там в девяностые круглосуточный шалман был… Какие неимоверные звезды, готовые пасть, жадно глядели в наши бокалы! И ты меня все просвещал…
Чем модерн славен? Декоративно-прикладным искусством и интересом к новым технологиям. Выделяют, между прочим, разные его бытования. В конце девятнадцатого — начале двадцатого века шла разработка новых приемов пространственных композиций, потом на сталь и бетон заглядываться стали.
Кстати, Казанский вокзал, где бедному пухлолицему начальнику суждено было завершить свой земной путь, — тоже чистой воды модерн. А Шехтель, Шехтель… Монастырская северорусская ветвь. Эти очаровательные эркеры, сногсшибательные мозаичные панно. Особняк Рябушинского, где творил свои нетленки незабвенный товарищ Пешков.
А Абрамцево! Эх, бедолага Мамонтов… А Дом Зингера и Елисеевский на Невском! Панорамные окна, светильники, перила…
Кстати, дом, где издательство «Ямбора» гнездилось, тоже в стиле модерн был отстроен. В девятьсот тринадцатом по Москве таких особнячков было уже немало. Почему я о «Ямборе» вдруг вспомнил? Потому что случилась там одна встреча. Случайно сошлись в курилке обрусевший немец Николай фон Риттер и еврейский лабух Яков Фельдман. Ну, ладно. Об этом потом…
— Леня, — укорял я, — у тебя же волшебная юная жена… А ты все по подземельям со мной про модерн треплешься.
— От иного волшебства только в подземелье и спрячешься… Официант, еще по коктейлю!..
А потом мы выползали покурить, задирали головы и долго глядели на черный, в разнокалиберной галактической сыпи небесный купол.
2
С декабря 1919 года Моисей Моисеевич Фурманов служил заведующим мукомольным отделом областного Совета народного хозяйства. Ходил с новым дерматиновым портфелем, на службе надевал черные нарукавники, регулярно сдавал профсоюзные взносы. Отрастил некоторое брюшко, освоил новые совкацеляризмы, выработал вальжную, но деловую осанку. У Моисея Моисеевича появилась дородная лукавоглазая секретарша, которая с удовольствием заваривала ему душистый чай и угощала румяными домашними пирожками. Рассказывала, что дом у нее на самом берегу реки, в небольшом буйном саду, и там, простите за это старорежимное слово, просто божественно. Моисей Моисеевич охотно кивал, мягко улыбался и отпускал ее на рабочее место.
— Поди, Зина, в приемную, глянь. Там, верно, и просители уже заждались…
Дела у Моисея Моисеевича шли в гору. План исправно перевыполнялся, в «Губернских ведомостях» его постоянно ставили в пример, начальники райотделов подобострастно заглядывали в глаза. Сам зампред Совета по плечу хлопал. Будущее рисовалось мощным. Разве перспективные управленцы — товар частый?..
Но когда после первомайской демонстрации Моисей Моисеевич в приподнятом настроении неспешно обедал с сослуживцами, за ним пришли. Пришедшие хмуро покосились на консервы и шоколад из совнархозовского пайка, сунули в лицо Моисею Моисеевичу ордер и весело велели собираться… С тех пор на службе его никто не видел. Говорили, что он погряз в махинациях с расценками на обмолот, или фасовку, или транспортировку. А вскоре грянула реорганизация, и тех, кто прежде трудился бок о бок, разметало по разным конторам. При редких встречах о Моисее Моисеевиче они не вспоминали. Как, впрочем, и о некоторых других…
Зина спала плохо. Ей снился исхудавший и небритый Моисей Моисеевич. Истрепанный прежний костюм висел на нем мешком. Моисей Моисеевич улыбался и манил рукой.
— Поди, Зина, ко мне. Ты же меня помнишь. А что же чураешься?
— А я и не чураюсь вовсе. Просто вы изменились сильно…
— А ты знаешь, Зина, каково без твоих пирожков?.. То-то и оно.
— Так я напеку. Я быстро…
— Напеки, Зина, напеки…
Зина вставала и шла растапливать печь… Так и возилась до утра с тестом и начинкой. А потом выкладывала выпечку в эмалированный таз и долго любовалась…
…и Зина, наконец, решилась. Надела новые темные чулки, строгое платье со стоячим воротничком и отправилась по адресу, который подсказали ей на работе. По пути тайком трижды перекрестилась на храм и коротко про себя помолилась. В двухэтажном особнячке красного кирпича ее встретил дежурный, выслушал и велел подождать на улице. Минут через пятнадцать позвал, замкнул входную дверь и препроводил на второй этаж.
— Разрешите?.. Есть!
И Зина вошла в кабинет, где за дубовым столом сидел молодцеватый веселый человек в ремнях и гимнастерке.
— Чем обязан?
— Я очень хочу об одном человеке узнать. О Моисее Моисеевиче Фурманове. Он работал в нашем Совете народного хозяйства, заведовал мукомольным отделом. А потом вдруг пропал. И никто не знает, что с ним. Очень хочу узнать… Прекрасный был человек…
— А почему «был»?
— Я не знаю…
— А почему вы пришли именно к нам?
— Вы все знаете…
— Это точно… А кем вы ему приходитесь?
— Я трудилась у него секретарем. Он прекрасным руководителем был…
— Но почему все-таки «был»?
— Потому что сейчас на его месте — другой.
— Это точно. Хорошо. А что именно вы хотели узнать?
— Просто — что с ним…
— Насколько мне известно, он работает сейчас в другом месте.
— А где?
— Этого точно я сказать не могу. Да и так ли это важно?
— Интересно же… А то как-то все вдруг…
— Ничего вдруг не бывает. Для всего формируется почва. Базис, если хотите.
— Я не хочу.
— Ну да… Короче, обстоятельства сложились таким образом, что ему стало нужно переменить род деятельности.
— А с ним все в порядке?
— Думаю, что сам он отчетливо понимает необходимость такого положения вещей.
— Это, наверное, хорошо…
— Конечно. Если человек осознает справедливость происходящего, это великое благо.
— Значит, мне можно не волноваться?..
— Считаю, что тревожиться надо было в том случае, если бы все творилось в прежнем режиме.
— Да, сейчас все по-другому…
— Ну вот видите, вы и сами понимаете.
«Не очень-то и понимаю», — хотела сказать Зина, но вовремя себя одернула.
На обратном пути она еще раз перекрестилась на храм и в задумчивости проследовала восвояси.
— Кстати, ныне по стране возникла очередная сеть алкогольных магазинов. Как она называется? Угадай, Леня, с трех раз. Конечно — «Бристоль». Без этого мы не можем. Без этого мы — не мы. Довелось как-то по своему простодушию туда сунуться. Долго потом откапывался. Феназепам, пирацетам, аскорбинка… Больше туда — ни ногой…
Когда на банкете телевизионщиков я отлучился в туалет, то увидел в конце коридора у окна невысокую фигуру в расстегнутом генеральском кителе. Оконный свет ел глаза, и лица я не разглядел. Настроение располагало к тому, чтобы подойти и познакомиться. И я было собрался… Но человек словно растворился в воздухе. Я даже в туалете во все кабинки заглянул…
— Почему я, Леня, с тобой напрямую разговариваю? Да потому, что человек я консервативный. Не люблю всякие приложения, мессенджеры, платформы новомодные… Они вроде как для удобства и помощи слеплены. Этакий ценный придаток твоему необъятному интеллекту. Но когда ты втягиваешься в ежедневное общение с ними — очень быстро сам становишься их придатком. И такая мерзкая от них зависимость появляется — почище, чем от алкоголя. И вся твоя свобода улетучивается как спирт.
Вскоре после встречи с фон Риттером Яков вернулся в Воронеж. Он там оркестром заведовал. Вообще-то Фельдман был одессит. Отучившись в музыкальной школе знаменитого Пинхуса Столярского, он подрабатывал, где придется. То тапером подвизался, то вторым дирижером в разных музконторах.
Но однажды после концерта к нему подкатил один щеголеватый тип.
— Имел счастье выслушать ваше выступление, — програссировал он. — Имею удовольствие предложить вам контракт на работу в Воронеже. Перспективному оркестру нужен перспективный руководитель. Я вижу, что вы — это он.
— Вы так считаете? — вопросил Фельдман.
— Воронеж, разумеется, не Одесса. Но с шампанским потянет…
Малохольные музыканты ввергли неосмотрительного Якова в шок. Играли они не просто скверно, а убийственно. Но, как говорится, поздно пить боржоми. Яков дни и ночи проводил со своими оркестрантами, занимался с каждым индивидуально и со всеми вместе, добиваясь чистоты звучания, полной согласованности, понимания требований дирижера. Музыканты старались — понимали, что от пролитого на занятиях пота зависит их будущее. Поэтому репетировали усердно и охотно. И оркестр стал быстро меняться к лучшему. Уже через год его нельзя было узнать. Выступления стали пользоваться успехом. Пошли приглашения в другие города. В Воронеж зачастили известные певцы, желающих выступить с оркестром было хоть отбавляй. А сам дирижер взялся за сочинение музыки…
В том же тринадцатом году на гастроли приехала молодая, но уже немало нашумевшая певичка-сопрано Агриппина Сергеевна Гранская. Не обладая большим диапазоном голоса, она владела красивым, чистым тембром и пела на редкость проникновенно. Вот тут Яков и порадовался, что выудил у фон Риттера какие-то жутковатые стишки. Положа руку на сердце — чушь полная. Девчушка, не мешкая, ответила Якову взаимностью. И с тех пор что бы тот ни сочинял — все опусы он посвящал именно ей.
Романс имел бешеный успех. Сначала его запел Воронеж, а потом — вся Россия. Не было нотного издательства, не издавшего этот романс, не было ни одной фирмы грампластинок, не штамповавшей его с разными исполнителями. Даже немой фильм появился на сюжет романса. Его снял в шестнадцатом художник Евгений Бауэр. А главную роль сыграла сама Тэффи.
Но продолжалось это недолго. Грянула Октябрьская, а пролетариату романс с ямщиком не показался… Его окрестили классово чуждым и надолго упрятали под сукно. По пьянке народ, конечно, его по-прежнему горланил. Но с эстрады — ни-ни…
Гранская умерла в двадцать пятом. А Фельдман — аж в пятидесятом. Жил неподалеку от Донского, любил там по вечерам моционствовать. Там и похоронили…
— А мне ясно видится глубокая киевская осень девятнадцатого. Ветер бесцеремонно швыряет мокрые мервые листья в лицо Николая фон Риттера. А он, приподняв воротник, все бродит и бродит вдоль по безлюдному Бибиковскому бульвару. Холод и сырость нагло лезут под поношеное пальтецо, но он все не возвращается в дом номер 26, где квартировал, прежде чем сгинуть окончательно…
— А куда ж он делся?
— А куда у нас люди деваются сплошь и рядом? Чудак ты человек… Мягко говоря.
3
— А помнишь, Леня, как ты договорился с горничной и притащил в свободный номер двух размалеванных девок. Ты всегда умел договариваться. Да, тогда с этим проблем и не было… Ты был удручающе бездарен. Но фактурен, громкоголос и весел. И сразу, конечно, схватил гитару и запел:
Гони, ямщик, быстрее вдаль,
Авось рассеем грусть-печаль.
Пусть разлюбил — тоска пройдет.
Гони, ямщик, скорей вперед.
Ты был просто влюблен в это сомнительное сочинение, старый позабытый романс Семенова. Ты его даже в свой дипломный спектакль вставил. А девки дико таращились и поеживались. Они-то были уверены: их совсем не для прослушивания туда залучили. И в таком непонятном раскладе мерцала явная опасность. А вдруг убьют?..
— Сестра, где ты, черт возьми, бродишь? Капельница вот-вот кончится. Сейчас воздух пузырьками в кровь покатится… Нет, сам я перекрывать не берусь… А потому что не мое это дело.
— И в воздух чепчики бросали… Ты представляешь, Леня, как по Большой Дворянской горделиво гарцуют казачки, по-хозяйски оглядывают публику, ухмыляются в закрученные наверх усы. Хоровые здравицы, шикарные розы под копытами, нескончаемые овации… Зачарованные глазищи перезрелых губернских барышень… И больше всего цветов и криков «ура» в Воронеже досталось командиру корпуса — лихому казачьему атаману, бывшему предводителю партизанской «Волчьей сотни», прославившейся в Первую мировую: тридцатидвухлетнему генералу Андрею Шкуро…«Иные идут по трупам, а я по цветам».
— А знаешь, какой в «Бристоле» устроили грандиозный банкет! А «Ямщик, не гони лошадей» оркестр бисировал раз десять. Конечно, автора романса и жены его давно уже в городе не было. Но то, что этот незабвенный опус впервые прозвучал именно здесь, все знали прекрасно.
— Слушай, и как ты все это помнишь?
— У психопатов отменная память…
Я вышел покурить, постоял пару минут — не больше. И вдруг с диким криком из нашего номера вылетели две нимфы.
— Там дядька с саблей! — провизжала одна из них и нырнула за угол.
Почти сразу явилась грузная коротконогая старуха — то ли дежурная по этажу, то кто-то в этом роде еще… Я подумал, будет шить аморалку, но дело оказалось серьезней…
— За что вы их зарезать хотели?!..
Я чуть не рухнул…
— Как зарезать? Вы с ума сошли?! Да у нас и ножа-то нету…
— Зато шашка есть.
— Какая еще шашка?
— Какая-какая… Дорогая, с отделкой…
Мы еле уговорили старуху, чтобы она не вызывала ментов, а сама досмотрела комнату.
— Ты знаешь, как горожанки встречали лихие войска Андрея Шкуро в сентябре девятнадцатого? Как жаждали их любви… А потом, когда в октябре вернулись красные, — реабилитировались уже с теми…
— На всякой войне по меньшей мере две правды, а то и намного больше… Как на Гражданской, например. Понятное дело, у победителей потом масса возможностей превратить свою правду в единственную. И триумфаторы их, конечно, не упускают. Но выжившие побежденные не сдаются. Ставят под сомнение, опровергают, идут в атаку. И война длится, длится, длится…
Вроде и мириться пора давно… Но как? Ведь у иных персонажей прежних лет и по нескольку своих правд было… А может быть, это ветви одной… Ну как крылья коралловидного камня в почке. У тебя же он, сволочь, был. И поди тогда разбери что-нибудь даже внутри одного человека. Даже когда напряжешься и по-честному воскресишь его для себя.
Помиришься тут…
«— Абраша, дорогой, а ты знаешь, шо сегодня день примирения и согласия?
— Шо ты имеешь этим сказать, Софочка?
— Мы сегодня идем в магазин, и я буду все примерять, а ты — соглашаться!..»
4
…В коридоре на третьем этаже мне встретился невысокий, ладно скроенный человек в расстегнутом мундире немецкого генерала времен Второй мировой. Он был растрепан и растерян. Я, конечно, узнал его.
— А где ваша шашка с бриллиантами и кинжал?
— У одного английского генерала в гостиной, должно быть, висит. Британцы — в душе жуткое ворье… Когда видят, что можно, — удержу нет. Я их орден этим воякам под ноги и швыранул.
— Как же так получилось?
— Да очень просто. В конце мая сорок пятого союзнички перевезли меня в лагерь Шпиталь. Ну и при досмотре изъяли. Сказали, что потом вернут. Генерал тот в стороне стоял, головой кивал со значением. Сволочи, одним словом… Меня от этого сердечный припадок настиг. Если как на духу — я и подыгрывал тогда слегка. Думал, чем черт не шутит, может, хворь и пособит мне как-то в тамошнем затворе… И через полдня прислали ко мне врача-профессора. А им знакомый мой еще по Белграду оказался. Вербицкий его фамилия. Не слышали? Очень громкий лекарь…
— И что же он сказал?
— Он сразу в ситуацию вник… Велел раздеться и принялся меня вроде как трубочкой своей выслушивать — у дверей солдат-надсмотрщик отирался. Вербицкий шепнул, что всех офицеров Казачьего стана с Красновым во главе куда-то увозят. Радости это известие не прибавило.
— И долго ли вас там держали?
— Уже через день увезли в Юденбург. Там какой-то совдеповский офицеришко имел наглость раскритиковать мой внешний вид — рядом начальство, нужно выслуживаться. Ну я ему и высказал. «Для того чтобы обратиться к генералу, нужно стать “смирно” и взять под козырек». А его командиру — даром он в двух шагах был — решительно так сказал: «Уберите этого невежду». И что же вы думаете? Тот приказал подчиненному уйти. Уважали, сволочи…
Энкэвэдэшники, понятное дело, допрашивали. Куда ж без этого? Все больше почему-то о Гражданской войне. А ночью красные офицеры и солдатики из охраны то и дело в мою комнату совались. Я шутил, как умел. А тем, кто постарше, напоминал: «Лупил я вас так, что пух и перья с вас летели!» И те лыбились, посмеивались, ежились… Я им и песню о себе сбацал. В девятнадцатом еще народ сочинил.
По Кавказу, по Кубани
Слышен грозный крик «Ура!».
Разразился над врагами
Генерал-герой Шкура.
Грянем славу трубой,
Славный наш Шкура-герой,
Мы с твоим лихим отрядом
Скоро будем под Москвой…
Я свою родную неблагозвучную фамилию в те еще времена подправил слегка… Но теперь думаю, что и такая сошла бы.
— У вас завидная память. Прямо как у одного моего друга. Того, бывало, хоть ночью подними и спроси: «А как тот закон называется? Ну, ты понял, какой…» — не раздумывая, выдаст: «Федеральный закон от 22.11.1995 года номер 171 “О государственном регулировании производства и оборота этилового спирта, алкогольной и спиртосодержащей продукции и об ограничении потребления (распития) алкогольной продукции”». Красавец, а? А голова какова… Только забил ее черт-те чем.
И знаете чем? Поисками любви. К cебе, разумеется. И его любили. Но не платили. Ни деньгами, ни помощью, ни вниманием. Так бывает. Такой вот сорт эмпатии. А вы, генерал, тоже стяжатель восхищенных взглядов? Конечно. В города входили под колокольный звон, с духовым оркестром, цветов жаждали…
— Если кто этого всего не любит, я тому не верю. Все другое — придумки натужные, игра в скромяг. А я человек прямой. Не понимаю, чего тут стесняться. Залитые солнцем улицы, слезы радости на глазах барышень, несмолкающие здравицы… Что в этом дурного? Это мечта. Объятья, поцелуи, шампанское… Алкоголь, кстати, был мне только на пользу…
Когда меня привезли в Баден, в контразведку «Смерш», и определили в отдельную комнату, жизнь пошла райская. Обеды из лучших кабаков Вены, элитные сигареты на выбор, дорогущее вино — рекой. Я спокойно мог несколько бутылок употребить. И с утра быть как огурец.
А не читали Самутина такого? Офицер Русской освободительной армии, мать его. В «Военно-историческом журнале», уже в начале девяностых… Как я это могу там читать? Могу. Как? Это значения не имеет. Вот ведь что стервец писал: «Он поразил меня примитивизмом профессионального рубаки и отчаянного выпивохи. Датский “Аквавит” — тминную сорокаградусную — он глушил, как лимонад, не пьянея нисколько, только краснел и распалялся. Темами его речей были вино, женщины и рубка. Ни военные дела, ни политика его, казалось, совершенно не интересовали». Исчерпывающая характеристика, не правда ли? Но даже этот ублюдок отметил, что с зеленым змием я рубиться умел…
Да и вообще шашкой махать — это мое. Редко равный мне в этом деле попадался. Недаром англичане мне орден Бани на грудь повесили. Не всем такое обламывалось… К себе приглашали. Лондон, Честер, Страдфорд… А я пацаном еще старую книжку с картинками нашел. «Остров сокровищ». И прочел ее от корки до корки. Откуда она в станице? Там этого добра не водилось. И посейчас помню, как герои в плавание отправлялись. А как я в этом порту побывать хотел! Во снах бредил. Река Эйвон, Бристольский залив, необъятная Атлантика…
Когда ни свет ни заря меня в отеле «Цум голден фиш» англичане же и арестовывали, я сорвал с себя этот злосчастный орден и швырнул им под ноги — пусть подавятся.
Какое право они имели отдавать меня красным? Я никогда не был совдеповским гражданином.
5
Нужно сказать, что в коридорах мелькал и еще один странный тип — небритый, в поношенном костюме, с дерматиновым старомодным портфелем. Плечи его были присыпаны то ли перхотью, то ли какой-то белой пылью. Он вроде бы и напрашивался на разговор, но в последний момент ускользал. Разве что анекдот какой рассказывал. А мне что — больше всех надо? Редкой ветхости старуха-дежурная говорила, что знает его давно и он хороший.
«Одна израильская газета провела опрос, в чем разница между политиками и ворами? Один ответ привлек внимание редакции: “Уважаемая редакция, я много думал над вашим вопросом и пришел к выводу, что разница между политиками и ворами в том, что первых выбираем мы, а вторые — выбирают нас”».
«Ливано-израильская граница. Израильский патруль объезжает территорию. Вдруг слышится свист пули.
— Нема, а это ливанский снайпер.
— Так почему же вы его не уберете? — спрашивает новичок.
— Да он там уже два месяца сидит и еще ни в кого не попал. А если его убрать — поди узнай, какого поставят на его место».
«— Что такое форшмак?
— Это такое блюдо национальной кухни из селедки.
— Ух ты! А откуда знаешь?
— У меня соседи Яков Соломонович и Роза Марковна.
— Угощали?
— Нет, рассказывали…»
«— Шлема! Мне срочно нужны деньги!
— Шо, случилась какая-то беда?
— А то, шо у человека нет денег, — это таки уже не беда?»
Иногда, правда, он открывал портфель, доставал оттуда кипу листков с графиками, схемами, таблицами… И начинал вдруг что-то путано и лихорадочно объяснять, размахивая пожелтевшей бумагой. Он толковал об ошибках в расчетах, головотяпстве, вредительстве. Его раскаленная слюна обжигала мне щеки. Но потом он быстро истощался, замолкал и исчезал из поля зрения.
6
В этот раз небритый тип был в черных нарукавниках. Он заговорщицки приложил палец к губам, извлек из дерматинового портфеля несколько пожелтевших газет с выделенными фломастером строчками и сунул их мне. А потом по обыкновению мгновенно развоплотился…
«…В 7 часов утра 4 июня 1945 г. на пассажирском самолете “Дуглас” генералы П. Н. Краснов, А. Г. Шкуро и другие были доставлены в Москву, на Лубянку, где были сразу же разъединены и распределены по камерам…»
«…К 7 июня передача интернированных была завершена. Всего британскими военными властями в руки НКВД было передано в районе г. Лиенца 37 генералов, 2200 офицеров и около 30 тысяч казаков вместе с семьями, разделившими их судьбу… Перевернулась еще одна страница российского казачества, понадеявшегося на спасение и освобождение своей Родины с помощью иностранной военной силы…»
«…Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П.Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А.Г., командира “Дикой дивизии” генерал-майора белой армии князя Султан-Гирей Клыч, генерал-майора белой армии Краснова С.Н. и генерал-майора белой армии Доманова Т.Н., а также генерала германской армии, эсэсовца фон Панвиц Гельмута в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР.
Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.
В соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г. Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П.Н., Шкуро А.Г., Султан-Гирей, Краснова С.Н., Доманова Т.И. и фон Панвиц к смертной казни через повешение…»
— Для нашего пресловутого Шкуро Вторая мировая была лишь продолжением Гражданской. И главное — это борьба с большевиками. Вот настоящее казачье дело! Пусть и в составе гитлеровских соединений. «Хоть и с чертом, да против дьявола…» Видавший виды генерал-атаман привычкам своим не изменял. Куда бы он ни заявлялся — тут же зажигались пьянки-гулянки. А перепить он мог любого. А сколько солдатских анекдотов и похабных песен знал… Молодые да зеленые казачки прямо-таки перед ним благоговели.
В апреле сорок пятого верхушка воевавшего на стороне Германии казачества сдалась англичанам. Между прочим, Краснов, Шкуро и иже с ними по договоренностям между союзниками выдаче и в самом деле не подлежали. Но в лагерях для военнопленных к тому времени скопилось столько гитлеровцев всех мастей! В американских — три миллиона восемьсот тысяч, в английских — три миллиона семьсот тысяч… Зачем англосаксам кормить столько ртов? И потянулись на восток эшелоны…
— Этому безбашенному рубаке прямо-таки позавидовать можно. Всю жизнь надирался как собака — и хоть бы хны. А тут попьешь недельку-другую аккуратненько — и в наркологию прямой дорогой… Галоперидол, мельдоний, рибоксин, фенозепам…
— Да, здоровье у нас явно подкачало…
— Потому что всякую мерзость в девяностых хлебали, как перешароханные…
— Чем же тебя, Леня, на земле обетованной лечили?
— А они не любили об этом распространяться. Заливали в капельницу какой-то коктейль — и вперед.
— Да, профи секретов не выдают. Рецепты коктейлей — на вес золота.
— Да брось ты… У нас свои рецепты. Они в золото не конвертируются.
7
— А в Одессе тоже есть «Бристоль». Знаменитый когда-то отель…
— Только ли в Одессе? Их у нас — куда ни плюнь. И сам не пойму, почему у нас по стране столько «Бристолей» с их замшелым модерном, обветшалым гламуром, несвежими ресторанными скатерками? С обшарпанным, липким от дешевого винища паркетом. С пьяным визгом из-за облупленных дверей. С шустроглазой вороватой обслугой. И по сути, в какой город не едешь, а попадаешь в Бристоль.
— Леня, а ты из своего Ашдода никогда до Бристоля не добирался? Напрасно. Любопытный город. Дури столько же. Если не больше. Там недавно совсем занятная буча была. Статую знатного политика и шустрого предпринимателя XVII века Эдварда Колстона сбросили прямо в залив. Рабовладельцем, собака, был. А еще и работорговцем. Судя по фото из соцсетей, перед тем как сломать памятник, протестующие яростно давили своими коленками шею скульптуры — напоминали, как погиб афроамериканец Джордж Флойд. Это после его смерти покатилось по миру «Black Lives Matter». Во время задержания Флойда один из копов почти минут десять мял бронебойным коленом его кадык… А потом на опустевшем постаменте плясали, пели, братались…
А так в Бристоле здорово. Знаменитый, двенадцатого века, собор. Висячий мост в Клифтоне, шедевр позапрошлого столетия. Церковь Сент-Мэри-Редклифф, признанная Елизаветой I лучшей в ее королевстве. Дом собраний квакеров в Бродмиде, башня Кабота, бристольский университет… Ей-богу, напрасно ты не сподвигся. Впрочем, мы на многое не сподвиглись…
— Я думаю, мы правильно делали, что шли во второй линии. На острие авангарда ничего по-настоящему живого не возникает. А мы жили. Жили, Леня, и еще как! Ты худо-бедно играл для детей каких-то мушкетеров. И твою пышную шевелюру запоминали, тобой интересовались, на тебя ходили. Ты старался. Ты не изобретал бог весть что. Ты придумывал себя. И потом шел за собой придуманным.
Я тоже в своих писаниях не выделывался почем зря. Так, по необходимости. Дружелюбно подмигивал предшественникам. Потому что твердо знал: без них — никуда. Я же не мог все возводить сам. Жизни не хватит. А придать особый блеск возведенному — пожалуй что получалось. По крайней мере, так говорили. И казалось, что не из вежливости…
— Я тыщу раз слышал о прелестях израильской медицины. Наверное, она и взаправду стоящая. И, честно говоря, думал, что ты раз за разом будешь выкарабкиваться. При такой-то поддержке… Искусственные комы, программа «12 шагов». Но мало ли кто что думал…
Вот и фото прислали. Грубая могильная плита, рыжая почва, сухая трава. Приземистое дерево, изогнувшееся от ветра. Имя-фамилия на русском, какое-то неузнаваемое лицо, пунктиром по камню — гитара. Облезлый пригорок, квелая скамья, жухлый цветок. Где это? Галилея, надо понимать. Я никогда не бывал в Израиле. И знаю его только по жалобам на строгости в аэропорту Бен-Гурион, бесконечным судебным процессам над экс-премьером Нетаньяху да задорным стишкам Игоря Губермана.
Не люблю Whatsapp. Он так и норовит подогнать что-нибудь слезоточивое и ненужное. И для того чтобы жить дальше, конечно, следует его отключить…
А еще на памятнике было начертано: «Дорогому искателю несбыточной любви от всех, кто его любит и помнит». Это неправда. Все сбылось.
8
Когда долго лежишь лицом к стене, крашенной казенной масляной краской, пустота яростно разрывает голову. Обрывки медсестринской болтовни из-за двери, урчание воды в санузле за стеной, посвист ветерка в вентиляционных лабиринтах лишь подчеркивают нерушимую силу кромешного вакуума. Реальность распадается, обращается в порошок, развеивается по больничному воздуху. И ты уже существуешь в другом измерении… И смерть становится легка для понимания и созвучна сердцу.
От нестерпимой госпитальной тоски я листал какую-то научно-популярную книженцию и уныло рос над собой.
«…Леониды — самый известный метеорный поток. Он известен более 3800 лет и назван по имени созвездия Льва, в котором расположен его радиант (область вылета метеоров).
Леониды — это частицы хвоста кометы Темпеля-Туттля. Когда активность потока усиливается, метеоры обрушиваются на Землю в виде звездных ливней или даже штормов».
«…Некоторые псевдопрорицатели видят в Леонидах ясный знак, обещанный Спасителем. Иисус сказал: “…и звезды спадут с неба” (Мф. 24:29). И Иоанн, увидев знамения, возвещающие о приближении дня Божьего, говорит: “И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои” (Откровение 6:13)».
«…Никакими словами нельзя описать страшное великолепие этого зрелища… кто не был его очевидцем, тот даже и представить не может себе всю его невыразимую мощь. Создается впечатление, будто все звездное небо концентрируется в одной точке, у самого зенита, и оттуда с молниеносной быстротой во все стороны расходятся световые стрелы, и конца им нет…»
«…Таким образом происходит одно из тех последних знамений Его пришествия, относительно которых Иисус наставлял Своих учеников: “Когда вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях”».
9
— Леня, ну наконец-то я тебя дождался… Такой вечер, такое небо… Здорово, что ты решил вернуться именно так — позднеосенним звездным дождем… Это в твоем духе. Ты всегда любил причуды… Я рад, несказанно рад… Мне нужно многое тебе рассказать.
Смотри, что я выкопал. Ты ведь тоже любишь в старье копаться. «Донская волна» за март девятнадцатого… «…Плохо приходилось комиссарам, которые попадали в руки Шкуро. Но темных и, в сущности, одураченных людей он щадил. Мобилизованный член профсоюза, случайно попавший в Красную армию, молодой казак, какой-нибудь “комиссар народного образования” из струсивших интеллигентов после встречи со Шкуро уносили воспоминания об оригинальной “банде”, которая не расстреляла без суда и опроса свидетелей ни одного человека, голодная и измученная, не взяла насильно у жителей ни одного куска хлеба, ни одной рубахи…»
А это уже октябрь девятнадцатого — «Воронежский телеграф». «Жители города стали свидетелями казни коммунистов — коменданта города П. П. Скрибиса, железнодорожного комиссара В. И. Лаврентьева, командира бронепоезда Шлегеля, а также следователей ЧК Иванова и Петрова. Они были повешены на площади Круглых рядов. Генерал А. Г. Шкуро рассматривает эту казнь как ответ на жестокость чекистов. В саду губернской ЧК выкопаны 6 трупов священнослужителей и 8 трупов монахов со следами истязаний».
А это уже из недавней «Новой Кубани». «В конце июля Краснодар посетил великовозрастный Григорио Арратиа, который уверен в том, что является сыном Андрея Григорьевича Шкуро. Он приехал в краевую столицу вместе с семьей: супругой Марией и дочерью Наталией.
Чета Арратиа проживает в небольшом городке на юге Чили. Из своего детства Григорио отчетливо помнит, как в середине тридцатых его привез в Чили мужчина. Некоторое время мужчина жил вместе с мальчиком, а потом отдал его в приемную семью.
Уже в шестидесятые Григорио получил странную посылку: черное знамя с изображением волчьей головы, кинжал кубанского казачьего войска, личные записи и фотографии. Человек, который принес все эти вещи, пояснил, что их просил передать ему отец…»
А еще я узнал, что Моисей Моисеевич Фурманов после отсидки приезжал в город. Заходил к бывшим сослуживцам, думал — на работу устроится. Про Зину спрашивал. Но она из управления уволилась. Говорили, что где-то в гостиничной обслуге работает. Но гостил тут Моисей Моисеевич недолго. Через два месяца его снова взяли…
— А фон Риттер, оказывается, сумел-таки по-тихому выбраться в Германию. И забыл Россию как страшный сон. Какой там «Ямщик»!..
— А об Агриппине Гранской после двадцать пятого года помнил разве что один Яков Фельдман. Все романсы покойнице писал, пока напрочь не исписался…
— Не так давно, Леня, я встретил твою жену. Бывшую. Ты с ней на актерском учился. Большеглазая такая. А теперь и вовсе глаза выпученные, с блестками ужаса — того и гляди из орбит выкатятся. В Питере в каких-то сериалах снимается. Вроде платят… Говорила, что ты во сне к ней являешься. Смеешься под окном, рукой машешь, кричишь что-то. А слов не разобрать. Это вроде к тому, что помянуть тебя надо. Не знаю… Звала посидеть, вспомнить. Но я, грешен, терпеть не могу бывших. Если была — значит, ее уже нет. А как можно общаться с тем, кого нет? Разве что с тобой.
10
— Зайдем? — весело подмигнул Леонид мертвым глазом.
— А я и не знал, что тут снова открылось.
— Все рано или поздно открывается… Идем.
И мы вошли в подземелье.
Фурманов и Шкуро были уже на месте. На столе соседствовали початая бутылка датской водки «Аквавит» и надорванная пачка дорогих австрийских сигарет.
— Предательство, говорите? — хитро прищурившись, вопрошал генерал.
— А что богоугодней — единение с бесовской властью или святая борьба во имя спасения святой Родины?
— Если кого люто ненавидишь, то сам тем и становишься. Ты ведь, генерал, форменный жид. Вечный жид. Кубань, Подонье, Персия, Кавказ, Франция, Югославия, Германия, Италия, Австрия… И нет списку ни конца ни края. Разве не так?
Лукавоглазая пышнотелая официантка Зина приносила румяные пирожки и глядела на Фурманова протяжным взглядом.
— А я ведь вас, Моисей Моисеевич, и теперь люблю. Хоть вы и исчезли бог знает когда…
— О чем ты, Зина? — грустно отвечал Моисей Моисеевич. — Никто и ничто никуда не исчезают. Разве ты не чувствуешь?
— Что мы имеем? — поднялся вдруг Шкуро, давая понять, у кого здесь права тамады. — Мы имеем Зину…
— Попрошу не выражаться! Я женщина порядочная. Полжизни проработала в приличной гостинице. И внучки мои там подрабатывают.
— Да я от всей души… За присутствующих здесь дам!
— Сердечно благодарю вас, генерал! А то я бог весть что подумала.
— Андрей… Можно я буду звать вас так? А что? Апостольское имя. Красиво.
— Ах, шельма, — захохотал Шкуро. — Ладно, валяй.
— Вот ты, — указал он на Леню, — не предатель, что ли? На родине не понравилось — и отчалил себе в кущи галилейские. Нет чтобы побороться, изменить положение дел… Хотя бы попытаться. А ты свалил — и с концами.
— А ты не свалил? — ощетинился Леня.
— Если б я остался, меня бы тут на первом фонаре вздернули. Сравнил тоже.
И Шкуро с удовольствием опрокинул стопку.
— А ты тоже не предатель? — весело и нагло зыркнул он на меня. — Нет, ты никуда не дернулся. Просто тебя как будто и нет. И не было никогда. Творите, архаровцы, что хотите. Мне-то что? Мне душу свою чуткую оберегать нужно.
— Ты как был смутьяном, так и остался. Тебе лишь бы шорох навести да покрасоваться. Пусть кругом обалдевают да любуются. А с кем брататься, на кого ополчаться — не важно. Во имя России! И все тут…
— А еще в этом здании, — встряла вдруг Зина, — редакции фронтовых газет были. Кто здесь только из тогдашних знаменитостей не работал! Василевская, Долматовский, Первомайский…
— Твардовский — Долматовский — жидовский… — напевал Шкуро себе под нос и, кому-то лукаво подмигивая, задорно приплясывал.
— Генерал, Господа Христа хоть побойтесь, — взмолилась Зина, — он ведь иудеем был рожден.
— Что?! Иисус был еврей?! — заорал поддатый Шкуро. — Повешу!
Потом резко замолчал, протяжно поглядел в подпотолочное окно и лениво вытащил сигаретку.
— А вас подвешивали когда-нибудь за ребра?.. На мясных крюках? Тут, как ни крути, фантазия нужна. Энкэвэдэшники — это тебе, брат, не хухры-мухры. Народ изобретательный…
— А за что, интересно, тебя бы привесили в Израиле? Я имею в виду — за какой орган… А за что — понятно. За художества Первой Тверской… К этому делу и туземная дивизия подпряглась. Погромы — дело увлекательное. Тут тебе и острые ощущения, и навар… И опасности никакой.
— Эх, где моя шашка… Я б тебя, суку, от уха до мотни располовинил! Тварь пархатая!..
Леня схватил низкорослого Шкуро за грудки, поднял и прижал к стене. Генерал подтянул колени и что есть силы лягнул Леню в живот. Тот отлетел к противоположной стене… и она вдруг дрогнула, закачалась и рассыпалась в пыль…
Все исчезло. Шел дождь. С пищеблока звали на ужин.
11
— Леня, что ж это за времена настали? За твои же деньги откапать по-человечески не могут. То ли лекарства тырят, как испуганные, то ли мозгов с гулькин хрен?.. С десятого раза только и помогает. Когда уже и само бы прошло… Медленно все в организме крутиться стало. Это от того, что все вокруг крутится — быстрей некуда. Как время ни проводи — его не проведешь.
— Да, Леня, я живу один. Пишу себе — не тужу. Поначалу щемило вроде… А потом посмотрел по компу порнуху одну. Там толстая, матерая такая бабища развлекается. Лениво так, методично. И знаешь — как рукой сняло.
— Я в больничке не для того, чтоб вылечиться, — для того, чтоб только не помереть раньше положенного. Хотя и в успении ничего страшного… Тут тебе, Леня, виднее. Утлое ведь кругом существование, боязненное. Эх, Леня, если бы можно было выбирать времена!.. Но выбора, понятное дело, нет. И что прикажете — плакать?..
Вот говорят, свобода — это выбор. А разве свободы от необходимости выбирать не существует? И чем она хуже других свобод?.. Время все выбрало само. А ты очутился в нем, как в больничке, — без разумения и памяти. И получаешь те инъекции, что положены. Вообще вся пакость — в боязни. Я не боюсь болезней — я болею. Я не назначаю лечение — я лечусь. И потому плакать не о чем. Потому как арена нашего безумного представления — собственная шкура. Никто ведь, Леня, не упрекнет, что примеряли чужую… И теперь ясно, что так оно до самой выписки и будет.
И откуда у меня эти наплывы бодрости духа? Верно, от того, что странная компания моя никуда не девалась. Откликаются, являются, безобразничают… Невелика, скажешь, радость? В самый раз. А претензии на великость — сплошной депрессняк.
12
В прежнем «Бристоле», как в немытой пустой бутылке, витали неистребимые запахи давно выпитого. А нынешний мне и даром не нужен. Хоть он и куда как красивше теперь стал — размалевали его от души. Черный, оранжевый, серый… Жалуют у нас модерн. Но нынче, если мимо иду, — гляжу насквозь. Может, потому что хожу днем, а не при звездах? Не знаю. Но на что мне эта бетонная коробка, когда вся Россия — один сплошной «Бристоль»?.. А в здании теперь офисы, Леня. И секретутки, надо полагать, прямо на столах. Ничто ведь не меняется… Разве так можно?
«— Фима, ну ты же юрист, ты же должен знать, шо можно, а шо таки нельзя.
— Моня, я юрист, и я таки прекрасно знаю, как можно, когда нельзя…»
— Да, Леня, кто из нас не стал циником?.. И ты пишешь книгу, и книга пишет тебя. И неизвестно, у кого выйдет быстрее… Сестра, или ты не видишь — капельница кончается.
— Впрочем, я вовсе не мизантроп, а вполне себе сентиментальный тип, так и не научившийся правильно делать коктейли. А то с какой бы стати я ждал этого позднеосеннего метеорного неистовства? Только чтоб с тобой повидаться. А оно мне нужно? Выходит, что так… Потому как воздух нынче дурной, и тот — в трубках, что к инъекционным иголкам приторочены. Но если сосуды воздухом этим не забьются, я еще, даст Бог, победокурю на всю катушку. А потом постою покурю под занавес на черной лестнице… Там хорошо. Там никого из нынешних нет. Только пыльное окно и огромные звезды со дна наших бокалов.
Виктор Васильевич Беликов родился в 1940 году в селе Новопостояловка Россошанского района. Поэт, прозаик, переводчик, краевед. Окончил филологический факультет Воронежского государственного университета. Работал учителем в школе, ответственным секретарем районной газеты. Автор книг «Тепло и боль земного бытия», «Охоты чудные мгновения» и др. Член Союза писателей России. Живет в Россоши.
