Бабушкин сон

Бабушкин дом стоит на старинной улице, круто убегающей к железной дороге и сохранившей остатки булыжника, которым мостили ее лет сорок-пятьдесят назад. Места эти заповедные. Ты спускаешься вниз, пересекаешь рельсы и оказываешься на извилистых улочках, среди хитросплетений тупиков, проходов и переулков, среди домиков, в палисадниках которых растут печальные желтые цветы на длинных слабых и тонких, в рост человека, стеблях. То тут, то там попадаются старые деревянные ворота, фигурные кирпичные столбы, резные наличники или лепнина на фасаде. Стоят кое-где дома красного кирпича, плотной, не нашего века кладки. В одном из таких домов располагается магазин, а раньше, лет сто назад, — была купеческая лавка. Рядом находился закуток, где торговали керосином, но он исчез уже на моем веку за ненадобностью.

Блуждая по этим местам, ты мог не­ожиданно оказаться на берегу реки, на узкой песчаной полоске, окаймленной раскидистыми деревьями. Если ты незаметно брал вправо, то выходил к старинному за­брошенному кладбищу, с десятком сохранившихся надгробных плит. Отдельные слова и числа, высеченные на них, еще читались: имена и даты.

Люди здесь встречаются редко. Время от времени в поле зрения попадают то словно выдавленные из земли неведомой силой старики, то студенты расположенного выше пединститута, прельщенные близостью жилья к месту учебы и дешевизной. Как правило, это маленькие, крепко сбитые деревенские девчонки. Они молча живут в затхлых комнатах, иногда монотонно рассказывают хозяйке о своей деревне и выслушивают столь же монотонные рассказы старушек о довоенной и послевоенной жизни. Эти рассказы не откладываются в сознании и застревают где-то в кронах деревьев, повисают на дощатых заборах, прячутся в жесткой мураве на обочинах улиц. Пять лет пролетают как один день, студенты уезжают куда-то, забывая в темных комнатах библиотечные книги. Они лежат, как в склепе — Вольтер, Тредиаковский, Тургенев — и остаются жильцами этих домов, созерцателями дворов и посетителями продуваемых насквозь уборных, стоящих, как правило, в самом конце глухих садов.

Поезда, проходящие мимо дома бабушки, появляются неожиданно, шумят, гудят, стучат на стыках рельсов колесами, и дом дрожит вместе с ними, словно вагон, который отцепили и загнали в тупик. Поезд пропадает, и снова наступает тишина, возвращаются столетние запахи и шелестят листвой вековые тополя.

Дом принадлежит двум хозяевам. С бабушкой соседствует семья, состоящая из полупарализованного старика, сына — пьяницы и тунеядца, его крикливой жены, через равные промежутки времени выплескивающей на улицу помои из эмалированного таза, заброшенных детей и периодически появляющихся и исчезающих родственников и знакомых. Выходя из дома, они растворяются в другой жизни, а сущность свою вновь обретают только среди многочисленных комнатушек жилища и ветхих строений тесного двора. Иногда я думаю, что таких людей в нашей стране много, и мне становится не по себе.

Бабушка плохо видит, но все слышит: ссоры и брань, вызванные стесненными обстоятельствами и неуправляемыми эмоциями, и со временем делает вывод, что эта семья хочет ее смерти, дабы завладеть принадлежащей ей частью дома. Для этого, по ее мнению, сын хозяина, через сложную систему труб, выведенных в печь, в ночной тишине откручивает винт большого металлического баллона и выпускает отравляющий газ со сладковатым запахом в ее комнату. В такие минуты у нее начинает кружиться голова, прерывается дыхание и начинается мучительный кашель. Она выходит на высокое крыльцо и шепчет в темноте молитвы и проклятия.

Ступени крыльца спускаются в маленький бабушкин двор, разделенный на нижний и верхний. И тот, и другой величиной с большую комнату, но на этой площади умещается несколько яблонь — горьковатый вязкий анис, кусты крыжовника и слива. Ветхий забор оплетает пыльный густой хмель.

Вскапывая грядку или окучивая яблоню во дворе, можно найти странные вещи: старый, явно восточного происхождения браслет в зеленой патине, серебряный подстаканник, недорогое украшение с поддельной бирюзой.

Весной корявая и, казалось, мертвая слива неожиданно расцветает, распространяя тонкий аромат. Это похоже на ту сливу, которая расцвела во дворе автомобильной мастерской в «Трех товарищах» Ремарка. Но бабушка Ремарка не читает, она уважает русскую и французскую классику.

В солнечной сонной тишине той части советской страны, которая была пропитана запахом пыльной травы, помоев, высыхающих на теплых от солнца булыжниках, и цветов сливы, классические сюжеты от безысходности становятся реальностью. Поэтому нет ничего удивительного в том, что бабушка связывает воедино хитросплетения человеческих судеб, придуманных и настоящих.

Я прихожу к ней, стучу в низенькое окно, открываю засов калитки и поднимаюсь на крыльцо. За дверью слышатся шаркающие шаги, ключ скрежещет в замочной скважине, и она появляется в дверном проеме, как персонаж романа Диккенса.

— Заходи, заходи… Вот тебе бы ближе к ночи прийти, тихо, чтобы они не заметили. Посидишь часок и почувствуешь, как газ в комнату поступает.

— Приду как-нибудь… А как же они эти трубы провели?

— Что для них трубы! У них под домом целая лаборатория, химическая. Он все умеет, как Левша. Только недобрый. Злодей, бандит…

— Он со своим отцом заодно? Тот-то знает?

— Знает. Но сейчас они в ссоре, я слышала. Старик, Федор Павлович, влюбился в одну. Она днем к нему приходит, когда все на работе. Так и сын влюбился в нее же, Дмитрий.

— Он не Дмитрий, а Виктор, по-моему?

— Дмитрий…

— А еще братья у него есть?

— А как же. Иван, моряк. И Алешка. Тот по электричкам ходит, поет, побирается. Еще знакомится с людьми, которые ночлега ищут. Приводит сюда. Они его напоят, а как заснет, убивают и хоронят во дворе, а вещи потом продают. Полный сарай этих вещей…

Я полулежу на низкой кровати, а бабушка, опираясь сухой рукой о толстый том хрестоматии европейского классицизма, не торопясь рассказывает свой очередной сон.

— Дорога… По дороге я иду, и тут же твой прадед… А внизу Волга. Пароход. И на пароходе музыка, цыгане, купцы. Разыгрывают в карты, только непонятно кого. Уж не меня ли, думаю. Бросаюсь в Волгу с утеса и плыву, плыву… А он поманил рукой с парохода, да и исчез… А меня к бережку прибило. Я вышла на бережок, место вроде знакомое, а я не узнаю. Дома высокие, улицы широкие… Вижу: старик, сын его, невестка семечки лузгают. Они, а вроде и не они, сменили личину. А Дмитрий улыбается и говорит: сейчас Алешка придет, приведет гостя из электрички, то-то празд­ник будет великий! Газовый праздник! Вдруг смотрю: Алешка юродивый тебя ведет. А ты плачешь, руками машешь, а голоса у тебя нет, сказать ничего не можешь. Я тебе кричу, а ты не слышишь… Вот так.

Бабушка любит пересказывать сны. Она добавляет в них пучок реальности, щепотку какого-нибудь сюжета, и они приобретают странный непонятный привкус. Она радушно потчует этим блюдом гостей, словно пытается накормить впрок, на долгие годы… Она подходит к окну, прислушивается к чьим-то шагам и, улыбаясь, говорит:

— Павел Иванович идет.

— Что за Павел Иванович?

— Есть тут такой. Ходит по домам, души скупает.

— Мертвые?

— Зачем же ему мертвые. Живые. Придет, сядет, бланки свои на столе разложит, паспортные данные перепишет и начинает торговаться.

— У тебя был?

— Пытался. На порог его не пустила.

За окном вечереет. Просыпается вдруг радио. Сообщает нам о том, что у микрофона — театр, и предлагает послушать Метерлинка. Слова, отчетливые и таинственные, возникают из ниоткуда и летают под потолком. А бабушка подходит ко мне, наклоняется и ощупывает мое лицо легкими пальцами.

— Это ты? — спрашивает она.

— Я, конечно. Кто же еще?

— Похож ты на своего прадеда. Он высокий был, красивый, бородатый. Необузданный.

— Я обузданный, — говорю я, но бабушка не слышит меня.

— Он долго здесь жил, потом в тайгу уехал. Далеко. На лодке плыл, на оленях добирался. Искал золото, скупал пушнину. Разбогател.

— И что с ним потом произошло?

— Влюбился в женщину необыкновенной красоты и с ума сошел. Бросился вниз с высокой деревянной башни. Ничего от него не осталось. Только вот этот ковер.

Я смотрю на ветхий ковер, кое-где протершийся до ниток. На нем пруд, на траве дамы в пышных платьях и кавалеры в париках и камзолах. Вдалеке виднеется замок. Ковер и вправду старый, лица красивые, лебеди на озерной глади вытканы искусно. Я закуриваю, и бабушка тут же ощупью берет с дубового комода фарфоровую пепельницу и протягивает ее мне.

— Кури, кури, они сигаретный дым почувствуют и поостерегутся газ открывать.

Она передвигается по комнате, и половицы не скрипят под ее легкими ногами, обутыми в черные войлочные сапожки.

— …она женщина была беспутная, а он к ней ходил, — слышится ее голос.

— Кто ходил?

— Твой прадед по молодости лет. А муж у нее — свирепый мужчина, работал на паровозе машинистом. Один раз он не вовремя домой пришел, схватил в сарае топор — и в комнату. Прадед твой в окно еле успел выскочить. А она от своего беспутства через год под паровоз бросилась.

— А паровоз муж вел?

— А кто же? Конечно, муж. Как иначе? Это ведь правильно, что мы узнали, кто паровоз вел. А то бросилась, а паровоз как будто сам по себе ехал.

— А как ее мужа звали? Не Алексей Александрович, случайно?

— Нет, Шарль… Чувствуешь газ?

— Пока нет.

— Сейчас почувствуешь.

Надо сказать, что в историю с отравляющим газом не верит никто. Считается, что бабушка либо придумывает все это с неизвестной целью, либо понемногу выживает из ума. Один я верю по молодости лет и буйной фантазии, но верю, скорее, из противоречия. Поэтому заставляю себя принюхиваться, выискиваю в воздухе незнакомый запах, и иногда мне кажется, что я чувствую его. Он бывает сладким, фруктовым, горьковатым, как вкус миндальной косточки, тонким и нездешним, словно аромат кипарисовой доски. Воздействия на свой организм я не опасаюсь, словно я не из этого времени, не из этой страны и нахожусь под охраной неведомых, но грозных сил.

Вариации газовых историй доводят всех до белого каления, вызывают громкие разговоры, ссоры и заканчиваются раздраженными убеждениями с одной стороны и хитрой бабушкиной улыбкой — с другой. Когда обе стороны умолкают, она тихо говорит: «этот газ разъедает даже стены», и отворачивает отставший угол обоев.

Под обоями наклеены страницы дореволюционных иллюстрированных журналов, на свет Божий выглядывает лицо генерала Куропаткина. Бабушка пальцем проковыривает в его глазу дырку и оттуда, из-под дранки, сыплется со змеиным шуршанием невесомый порошок штукатурки. Конфликт возобновляется…

Темнеет. С улицы доносятся шаги прохожего, редкие, с тяжелыми вздохами. Потом с легким дробным топотом, с серебряным смехом пробегает вниз стайка девчонок. Предупреждающе гудит приближающийся паровоз. И вновь все затихает, только бубнит о чем-то радио да тревожно шелестят под ветром тополя.

— Никто не верит, и твой отец не верит. Конечно, они его вокруг пальца обвели. Он как-то утром в саду копался, а старик на крыльцо выполз и говорит…

Бабушка меняет голос и произносит басом, с прикашливанием после каждого слова:

— Все работаешь, кхе-кхе! Отдохнул бы, выпил бы, кхе-кхе! Дмитрий, кхе-кхе, вынеси ему самогону! Тут Дмитрий выходит, выносит стакан. Он берет и выпивает, на забор опирается, говорит: хорош самогон, крепок! Старик ему: вот пьет, кхе-кхе, залпом, как мариман! А что ж не ешь? Марья, кхе-кхе, вынеси ему закусить!

Бабушка опять меняет голос на визгливый, слободской говорок:

— Марья выходит с подносом: закусите, закусите, хи-хи-хи-хи! А он и говорит: после первой не закусываю! Старик ему: ну, тогда второй стакан, кхе-кхе… Он и второй выпил залпом, и работать продолжил…

Отец ненавидит самогон и не станет пить его даже под страхом расстрела, тем более, целыми стаканами и с утра. Он любит армянский коньяк, но с этими людьми он пить не будет никогда. А бабушка все рассказывает о том, как отец закончил работу и направился в дом, а вслед ему все звучал злорадный смех старика:

— Ха-ха-ха, кхе-кхе, ха-ха-ха, кхе-кхе!

Бабушка сама закашлялась и перекрестилась на старую икону в окладе. Под иконой висит фарфоровое пасхальное яйцо, расписанное золотом и большая круглая речная раковина, на которой вырезан библейский сюжет и поблескивают остатки перламутра.

Радио передает сигналы точного времени и новости. Бодрый голос диктора уверенно произносит: «в этом году коллектив предприятия освоил новое оборудование и сейчас работает в счет будущего, 1979 года…».

Мне пора. Я прощаюсь с бабушкой, обещаю прийти завтра, выхожу в темноту и поднимаюсь вверх, туда, где постепенно показывается прерывистая цепочка огней оживленной магистрали. Я ощущаю подошвой круглые булыжники. Снизу звучит гудок поезда, а сверху наваливается гул вечернего города.

Я еще не знаю, что тридцать с лишним лет спустя, когда уже не будет ни бабушки, ни отца, я попаду сюда и не узнаю этого места. Тут будет асфальт, убегающий вниз, высокие дома, огороженное щитами полотно железной дороги. Я не увижу тополей, не поймаю щекой солнечное тепло в тени высоток, и не пойду дальше, испугавшись, что не обнаружу красного здания купеческого магазина, старых заборов и берега реки, окаймленного раскидистыми деревьями.

Я приду сюда вовсе не за ответами на вопросы, которых накопится к тому времени много, а просто так, вспомнить, ощутить горчинку ушедшего времени.

Внезапно, уже собираясь уходить, я почувствую тяжелый запах. Он наплывет волнами, заползет в ноздри, окутает липким туманом. Он будет властвовать, и я распознаю его сразу: запах выгребной ямы в дождливый осенний вечер. Ему неоткуда будет взяться тут, среди асфальта, бетона, стекла, среди японских и немецких автомобилей, хорошо одетых мужчин и женщин, выходящих из многоэтажного торгового центра. Но он будет. У меня закружится голова, перед глазами поплывут круги, к горлу подступит тошнота. Я подумаю: «Это газ. Это тот самый газ. Дмитрия, или как там его звали, уже не существует, а газ все идет с тихим шипением из тайных труб. Права была бабушка. А мы не верили. Вот в чем все дело. Газ все еще идет. И все мы вдыхаем и вдыхаем его. А ты, бабушка, защищалась, как могла. Вот чем была твоя жизнь, состоящая из сна и яви, вымысла и реальности, русской литературы и советской действительности, прошлого и настоящего…».

Я развернусь, и согнутый болью, медленно пойду наверх. И послышится откуда-то голос старика, перемежаемый надсадным кашлем:

— Ха-ха! Кхе-кхе! Выпей самогону! Выпей… Кхе-кхе!

Александр Владиславович Бунеев родился в 1961 го­ду в Воронеже. В 1983 году окончил отделение журналистики филологического факультета ВГУ. Член Союза российских писателей. Автор поэтического сборника «Стихи разных лет» и книг прозы «Я хочу, чтобы вы были здесь», «Девочка и Медведь». Главный редактор газеты «Мысли(!)».

В журнале «Подъём» впервые опубликовался в 2009 году.