Юбилярша

В последнее время очень многие у нас обратились к религии и разного рода мистике. Стало чрезвычайно модным поздравлять с религиозными праздниками, бывать в церкви, нырять на Крещение в прорубь, освящать жилье, не здороваться через порог, и прочее, и прочее. Но я себя отношу к людям светским, поскольку не склонен как-то верить в жизнь души после смерти телесной, а тем более в предрассудки. Мне лень обходить столбы с укосинами, как это делает половина жителей нашего городка. Я напрочь не верю в опасность кошек, перебегающих дорогу перед моим носом. Признаться, меня гораздо больше волнуют женщины, чем пустые ведра в их руках. И, может быть, оттого сильнее мой интерес к рассказам тех, кто якобы въявь или точно въявь сталкивался с проявлениями чего-то необъяснимого и не вписывающегося в здравый смысл и мое миропонимание. Не просто любопытны, но как бы и притягательны рассказы людей известных, грамотных, не способных, как представляется, к фантазированию и сочинительству забавы для.

На той неделе мне случилось быть с поздравлениями в кабинете одной авторитетной особы. Повод для визита сложился довольно веский — ее юбилей. Я с легким опозданием спешил засвидетельствовать свое почтительное внимание от лица всей нашей организации к даме, которую, в сущности, знал лишь по отзывам о ней моих знакомых и ответственных товарищей.

Несмотря на «полтинник», Татьяна Семеновна выглядела вполне привлекательно: ухоженной, со вкусом и по-современному одетой, улыбчивой и приветливой. А уж ее пышной шевелюре, здоровому цвету лица и прямой, с достоинством, походке и вовсе могло завидовать немалое число молодых прелестниц. В таких случаях говорят, что женщина сумела себя сохранить. Но меня как человека заметно более молодого интересовала вовсе не физическая форма юбилярши, а нечто совершенно иное. Татьяна Семеновна примерно годом ранее похоронила своего супруга — довольно известного человека, которому лично я, так же, как и кое-кто еще, был обязан попаданием в обойму прилично оплачиваемых по провинциальной мерке руководителей. Поэтому мое внимание и благожелательное расположение к вдове и проявление любопытства относительно ее морального самочувствия было вполне искренним и естественным.

После банальных фраз поздравления, пожеланий и чмоканий в щечку с вручением скромного подарка юбилярше я было собрался уходить, но Татьяна Семеновна настоятельно просила задержаться. Ожидался приезд высоких чиновников районного ранга с последующим застольем. Интонация приглашения звучала вполне искренне. Я никуда особенно не торопился, а общество ожидаемых гостей мне было хорошо знакомо и вполне подходило. Мне подумалось бестактным взять и уйти, вспомнился Высоцкий с его «а что не пить, когда дают», и я дал себя уговорить.

Татьяна Семеновна позвала свою заместительницу Леночку — молодую, обаятельную, более чем привлекательную молодую женщину, и мы втроем довольно успешно собрали небольшой стол с пикантной закуской и качественной водкой. Один из желанных гостей предупредительно позвонил и с извинениями сообщил, что неотложные дела заставляют его задержаться примерно на четверть часа. Все единодушно сочли причину задержки вполне извинительной и решили, что этика требует, чтобы мы подождали.

Надо было как-то заполнить время ожидания по возможности нескучной беседой. Общей темой могла стать только одна — о покойном супруге Татьяны Семеновны. Я стал расспрашивать, видит ли она его во сне, справляется ли с внезапно постигшем горем и как поменялся ее взгляд на окружающее и окружающих.

— Знаете, Петр Петрович, а я очень часто вижу его во сне. Ну, так в среднем примерно два раза в неделю. Это, знаете, удивительно. Мне не требуется даже прилагать каких-то особых усилий. Просто захочу, и той же ночью он является ко мне. Мы разговариваем, общаемся с ним на самые разные темы, обсуждаем наши проблемы.

Татьяна Семеновна горделиво качнула ухоженной головкой, коснулась ручкой эффектно ярких волос и продолжила:

— Он очень внимателен ко мне, а взгляд его всегда полон какой-то жалости, что ли, и как бы извинения за то, что его нет рядом. Это удивительно. Знаете, он как бы продолжает жить и присутствовать во всем.

Татьяна Семеновна в легком волнении поправила салфетку, нежно провела по ней рукой с дорогим перстеньком и, глядя мне в глаза, продолжила еще более убедительно:

— Да вы знаете, Петр Петрович, иногда я просто физически чувствую его присутствие в доме, в беседке или в огороде. Один раз прихожу с работы, открываю дверь и чувствую, что он дома. Это непередаваемо. Чувствую, что вот он рядом, и все. Знаю, что он где-то здесь.

Татьяна Семеновна перевела взгляд с меня на Леночку, проверяя, верим ли мы ей и готовы ли выслушать нечто более таинственное и сокровенное. Ее глаза излучали нежность и завораживающую мечтательность с оттенком неуловимого озорства. Она, понизив голос, продолжала:

— Знаете, мне никогда не бывает страшно. Я чувствую его дыхание сзади, слышу его явные шаги. Даже слышно бывает, как он спускается ко мне по лестнице. Я другой раз ощущаю запах и тепло его тела. Все так явно, до жути реально. Даже какое-то волнение иной раз охватит. Просто волны какие-то необъяснимые исходят. Так интересно и ни капельки не страшно.

Татьяна Семеновна снова поочередно посмотрела на нас и вдруг озорно засмеялась:

— Но вы не подумайте чего. А то решите, что у меня крыша едет. Вы ведь знаете: я женщина сильная, и уж чего-чего, а собой владеть умею. Я никогда не была склонна ныть или жаловаться на судьбу. Как есть, так и есть. Значит, так тому и быть суждено, и стенать тут бесполезно. Просто, знаете, я никогда не отмахивалась от него и не думала о муже как о мертвом и постороннем. У нас, знаете, всегда были самые теплые отношения. Я-то знаю, что он любил только меня одну всегда.

Последнюю фразу Татьяна Семеновна произнесла почти с подчеркнутым вызовом, будто мы позволили себе открыто усомниться в честности ее слов. Мне стало неловко. Я готов был начать заверять рассказчицу в том, что мы ни на йоту не усомнились в реальности ее ощущений, но Татьяна Семеновна опередила меня, продолжив свои откровения:

— При всей его сановности и властности, знаете, он был очень нежным и ранимым человеком. Жена, дом, дети, — для него это было все, в принципе. Только я знаю об этом. Хотя, конечно, ходили и какие-то сплетни. Люди-то ведь мы все разные. Другой раз наплетут — только слушай. У нас ведь как любят: если у кого-то слишком хорошо, то обязательно влезут в семью. А при его работе и тем более.

Я пребывал в некотором смятении от подкупающей исповедальности речей Татьяны Семеновны. Не решив еще, верить или не верить услышанному, я спросил:

— А во сне вы помните, Татьяна Семеновна, что его на самом деле нет? Что он там…

Татьяна Семеновна удивленно двинула бровью:

— Ну, конечно, помню. Я всегда об этом помню, но общаюсь с ним как с живым. А вы знаете, как он помогает мне? Дает советы, предостерегает от нежелательных шагов, приободряет частенько меня. Он это всегда умел. Я как-то спрашиваю его: «Как ты там живешь, родной мой?» А он мне и отвечает как-то так, знаете, радостно, как-то весело: «А мне здесь очень хорошо. Ты не подумай, что у меня здесь нет никаких дел. Их здесь еще и побольше. У меня здесь много друзей и помощников. Мы следим, все видим и помогаем вам всем и всему нашему району. Вот пройдет еще совсем немного, и дела у всех пойдут в гору. А жить вы все будете намного лучше и обеспеченнее, намного даже проще».

Татьяна Семеновна замолчала на секунду, наморщила лоб и подтвердила:

— Да, так, между прочим, и сказал: «Жить будете намного лучше».

Наша юбилярша поднялась за столом, посмотрела на улицу, коснулась золотой цепочки на шее, вновь села и возобновила свое повествование:

— Знаете, Петр Петрович, удивительное чувство — это общение с ним как с живым. В нашей семье были особые отношения. Его ведь никогда не было. Он всю жизнь на работе. Заскочит и с порога шумит: «Мать, давай на стол по-шустрому. Мне некогда». Я уже ко всему всегда готова. Привыкла. Бегом разогрею, что нужно. Быстренько соберу поесть. А иногда он буквально с плиты ел. Все на бегу. Все ему некогда было. И так всю жизнь.

Лицо рассказчицы резко посуровело. С него испарилась благодушно-мечтательная улыбка, на глаза легла тень грусти, ладони крепко сцепились. Казалось, еще мгновение, она даст волю слезам. Однако Татьяна Семеновна быстренько справилась с собой и вполне контролировала свои эмоции:

— Вы знаете, Петр Петрович, мне часто бывает очень обидно. За что он отдал жизнь? Чему он ее посвятил? Всю жизнь он, как солдат — в струнку. Всю жизнь кому-то что-то от него надо было. Всю жизнь надо куда-то ехать, с кем-то воевать, кого-то выручать, перед кем-то отчитываться, за что-то переживать. И звонки. Эти звонки днем и ночью, по любому делу. Только вернется, звонок — надо опять ехать. Там не так, здесь какая-то фигня. Этот напился. У того — не слава богу. И так вся его жизнь. А как подумаешь: на что же она потрачена? Какой результат? Что в итоге-то? Растратил себя для всех — и все. Нет, вы не подумайте, я не обижаюсь на людей. Они ко мне стали относиться даже лучше, чем раньше. От кого я и не ожидала, и те как-то внимательны теперь ко мне. И свекровь со мной постоянно, и дети, и моя мама. Все очень добры и внимательны ко мне. Грех жаловаться на людей. Я всем благодарна. Вот день рождения. Юбилей этот. Не хотела собирать стол. Но вы представляете, уже три дня то одни придут, то другие. Дети с внуками, сваты — все побывали. Не забывают ни простые люди, ни начальники.

Татьяна Семеновна внимательно осмотрела свои часики и предложила:

— Хватит ждать их. Время идет, а мы сидим у стола, слюни глотаем. Ждать и догонять всегда противно. Думаю, гости не обидятся и еще догонят нас. А? Один мой знакомый в таких случаях всегда спрашивает: «Вы видели, чтобы у собаки на шее колбаса висела?» Давайте начинать. Петр Петрович, открывайте бутылку, наливайте без стеснения. Вы на нас с Леночкой не смотрите. Мы выпьем, сколько сможем, а вы — сколько захотите. Давайте все по-простому. Не обижайтесь, если что не так. Вот бутерброды с рыбкой. Вот колбаска, а, если хотите, грибочки — проверенные. Сама мариновала. Такие хорошие в этом году получились. Мои дети ели, хвалили. Ну что? Давайте.

Татьяна Семеновна с удовольствием подняла рюмку. То же синхронно сделала Леночка. Женщины смотрели на меня, и я догадался произнести короткий тост за хлебосольную хозяйку стола и по совместительству юбиляршу. Мы душевно двинулись стакашками и осушили их без затей. После закуски с взаимными подкладываниями друг другу салатов, не снижая темпа, повторили. У женщин зарозовели щеки. Атмосфера в кабинете стала совсем домашней, непринужденней, располагающей к общению. Разговор перелетал с одного на другое, не задерживаясь на чем-то подолгу, и как бы вполне естественно вернулся в прежнее русло, поскольку тема осталась неисчерпанной.

Взглянув на часики, виновница застолья картинно взмахнула рукой и вернула разговор в прежнюю колею:

— Вы знаете, теперь по прошествии времени я все больше думаю, что покойный мой супруг предчувствовал свою гибель и готовил меня. В последнее время он часто говорил: «Вот меня не будет, а ты сделай вот это и вот так-то». Его советы помогают мне очень часто. Я как бы беседую с ним. Вы не поверите, но происходят поразительные вещи. Я иногда думаю, не глючит ли меня? Как-то этим летом я набрала целую кастрюлю клубники. У нас она такая крупная и урожайная, просто прелесть. Она у нас особого сорта и такая вся сладкая, просто исключительная на вкус. И вот захожу я с этой клубникой в дом, а он сидит за столом у окна с голым торсом. Сидит так по-простому там, где он обычно любил сидеть. И он так как-то весело посмотрел на меня и говорит: «Тань, дай клубнички-то!» А я ему говорю, как обычно: «Ух, ты, хитрый какой. Сходи сам да набери. Чего не сходишь-то?» А потом сама и думаю: «Стоп. С кем это я разговариваю? Его же нет». Понимаете, до чего дело доходит?

Татьяна Семеновна переставила с сейфа на стол тарелочку с резаными кольцами апельсинами и в нарочитом возмущении подняла бровь:

— Ешьте, ешьте. Что ж вы ничего не едите! Петр Петрович, вы с нами не равняйтесь. Мужчины должны помногу есть. Вон и мой тоже любил и поесть, и выпить. Я всегда была готова принять любую компанию. Он любил шумные компании. Ну, вы об этом знаете.

Татьяна Семеновна пристально посмотрела на Леночку и рассеянно, будто с трудом вспоминая, вновь заговорила:

— Один раз он опять появился. Такой бодрый, похудевший, моложавый, и говорит мне. Он всегда так с юморком, весело ко мне обращался: «Слушай, мать. А что это ты в последнее время унылая ходишь? Что это ты руки опускаешь? На тебя это не похоже. Ты всегда для меня примером была. Всегда меня приободряла и встряхивала. Ты смотри у меня. Держи хвост пистолетом. Не раскисай». Можете себе представить? Все наяву. Все, как всегда. Знаете, я никогда не боялась его. Никогда. Мне всегда хочется, чтобы он подошел ко мне, обнял бы, проявил заботу… Один раз приснилось мне, будто забежал он с какого-то совещания, что ли, и говорит: «Давай я помогу тебе прибраться в комнате. Давай-давай, а то я спешу и мало времени. Взял веник, подмел быстренько, помыл всю посуду, протер, расставил на места все и так посмотрел любовно и жалостно. Он как бы жалеет и извиняется за что-то все время. Просто вот не поверите, душа переворачивалась во мне. Какой все-таки удивительный был человек.

Татьяна Семеновна остановила себя, поднялась с места:

— Знаете что? Мы их, наверное, сегодня не дождемся. Пусть как хотят, а мы давайте-ка еще по одной выпьем. Что так сидеть-то? Вы закусывайте, закусывайте, Петр Петрович. Леночка, ты что-то и совсем ничего не ешь? Одни огурцы. Что в них толку-то? Ты ж не постишься? Нет? Ну, что поделаешь, если день ангела у меня всегда на Великий пост? Думаю, Бог мне простит. А не отмечать, не угощать друзей я тоже не могу. Как-то не по-людски. Ешьте, ешьте. Все доброкачественное, аппетитное. Без особых разносолов. По-доброму и от души.

Мы с Леночкой наперебой поспешили заверить Татьяну Семеновну в том, что все удалось на славу и что ее умение угощать выше всяких похвал. Я обновил содержимое непорожних стаканчиков, а себе, несмотря на протесты дам, налил лишь половину.

— Ну, давайте теперь выпьем за светлую память моего дорогого супруга, — сама предложила веселая вдова. Мы живо поддержали, не чокаясь. Молча и неспешно, опрокинули содержимое рюмок.

Закусив копченой курятинкой, я захотел теперь не только из вежливости, но и искреннего любопытства ради продолжить прерванный разговор:

— А вот интересно, Татьяна Семеновна, проявлял ли покойный когда-нибудь недовольство вами или, может, укорял когда в чем? И как вы сами расцениваете ваше с ним такое… м-м… удивительное общение?

Татьяна Семеновна еще более оживилась. Она, видно, обрадовалась моему вопросу, подалась вперед, придавив лежавшие на столе руки своей пышной грудью. Понизив голос и попеременно переводя взгляд с меня на Леночку, она отвечала:

— Нет-нет. Никогда ни тени укора. Никогда и намека на недовольство мною. Вы знаете, пусть не за столом будет сказано, но я вам даже открою…

Татьяна Семеновна умолкла, глядя в стол. Она как бы совершала невидимое насилие над собой, не веря, что ей следует быть до конца откровенной.

— Даже не знаю, стоит ли говорить об этом? Вы не поверите мне, но как-то он явился ко мне, и взгляд его был ну совсем, совсем особенный и просящий такой. Он попросил меня: «Можно я лягу с тобой в постель?»

Считав с моего лица недоумение и неверие, Татьяна Семеновна нервно поправила цепочку на румяной груди и, опустив ресницы, произнесла:

— Ну… Можете понять мое состояние? Он — не живой — попросил у меня… ну, вы понимаете… близости. Я говорю ему: «Как же я смогу? Ты ведь…» А у самой все захолодело внутри. Как же так можно? Но он настаивал. Он любил только меня одну. Я это точно знаю. Он один только умел убедить меня: «Я соскучился по тебе. Я так давно с тобою не был. Ты не можешь мне отказать». И… понимаете? Как вам это сказать? Вы не поверите, но у нас с ним это произошло, как наяву… все получилось… как было… как раньше. Понимаете, о чем я? Это вообще… Это что-то за рамками блаженства.

Татьяна Семеновна подняла полные мечтаний глаза. Было достоверное ощущение, что она унеслась в своих грезах в запредельные неги.

До меня не сразу дошел смысл только что услышанного, а когда я уловил и осознал его и интуитивно глянул на Леночку, то обнаружил ее застывшей, замершей, совершенно потрясенной. В ее глазах промелькнули испуг, зависть и что-то еще, какая-то смесь неверия, отвращения и брезгливости одновременно. От внутреннего напряжения она в секунду покраснела. На ее шее вспухла и некрасиво проявилась вена. Она еле дышала и сидела с опущенными плечами, не поднимая ресниц, боясь шелохнуться. Какая-то потрясающая работа происходила в ее душе. Я мысленно поразился этой реакции Леночки даже больше, чем рассказу Татьяны Семеновны: «Неужели так по-детски впечатлительна?» Жалость к Леночке породила досаду на Татьяну Семеновну: «Для чего она все это нагородила? Неужели вся эта жуть может быть правдивой?» Наверняка и у меня в этот момент был вид разочарованного и обманутого человека, потому что юбилярша с еще большим нажимом, словно развивая успех произведенного эффекта, добавила:

— Да, я понимаю, в такое нельзя поверить и трудно все представить, но у нас еще раз было это уже после, — менее уверенно, но уже без эмоций, совершенно овладев собой, закрепляла произведенный эффект рассказчица. — Я просто улетала.

Последние слова прозвучали почти совершенно театрально и разрушили непринужденный интерес общения. Находчивый в других ситуациях, я не находил ни слов, ни иного способа хотя бы как-то завершить разговор, не выказав при этом своего полного разочарования. Этикет и элементарная вежливость требовали разрядки, и быстрее всех за нее взялась Татьяна Семеновна. Она встала, поправила роскошные розы в хрустальной вазе, и прежним тоном радушной хозяйки стола попросила:

— Наливайте, Петр Петрович. Давайте выпьем за меня и за вас, ребята. Чтобы у вас все было хорошо. Хватит нам бед и несчастий. Хватит. Жизнь коротка. Налейте по полной, и давайте все выпьем за сказанное по полной.

Я повиновался молча. Никто не возразил против ударной дозы. Сомкнули и осушили стаканчики мы с Леночкой, однако без прежнего энтузиазма. Но Татьяна Семеновна сделала это с афишированным удовольствием. Казалось, что она вот-вот причмокнет и попросит налить ей еще, вдогонец. Но она закусила грибочками и нарочито весело и громко предложила:

— Петр Петрович! Попробуйте-ка грибочков! Ну, что же вы? Не бойтесь — не отравлю. На себе проверяла. Ешьте, ешьте. Я люблю, когда мужчины много едят.

Отвлеченный призывами именинницы, я тем не менее заметил, что Леночка ожидает паузы в разговоре. Она тихонько поднялась за столом и, чуть повернув голову в сторону Татьяны Семеновны, но глядя перед собой в салат, еле слышно произнесла:

— Я, пожалуй, пойду… Дела. Спасибо за угощение, Татьяна Семеновна. — И, чуть повернувшись ко мне, Леночка так же негромко оборонила:

— Спасибо вам… за приятную компанию…

Последняя фраза Леночки была грубо, но кстати прервана. Распахнулась дверь, и в комнату ворвались долгожданные гости с букетом роскошных гвоздик, шумными поздравлениями и смачными поцелуями. Юбилярша в тон им благодарила и извинялась за то, что застолье началось до их появления. Опоздавшие шуршали обертками, потирали руки и возбужденно галдели:

— Ничего-ничего. Что вы? Что ты? Какие проблемы? Работа есть работа.

— Мы не надолго — не волнуйся. Чисто символически, и уйдем.

Когда все расселись и вновь были подняты стаканы, я не обнаружил рядом Леночки. Она растворилась, словно и не приходила. Меня уже забирал хмель. Я стал прощаться со всеми, несмотря на бурные протесты с просьбами остаться. Компромиссом послужил лишний стаканчик, после которого мне было позволено выйти.

На улице закурив, я вдруг вспомнил давний-давний, порядком забытый слушок о том, что у покойного мужа Татьяны Семеновны был, кажется, скандальный романчик именно с Леночкой. Из-за него она вроде бы собиралась уйти с работы или даже переехать куда-то или что-то в этом роде. Как ни старался, но ничего больше извлечь из тайников своей памяти я уже не смог.

Вкус у покойного, конечно, был. Леночка была замечательна и фигурой, и внешностью, и мягким характером. Все было при ней и, наверняка, жизнь ее сложилась бы достойнее и благополучнее, но она пережила страстную любовь еще в школьные годы, рано забеременела, родила сына, а его отец по каким-то причинам не захотел обременять себя семейными заботами. Больше Леночка замуж не выходила, хотя многие с вожделением поглядывали в ее сторону. Начать все сначала почти невозможно в маленьком городке, где все потенциальные женихи знают истории всех потенциальных жен.

Я докуривал и не переставал удивляться: «Неужели весь застольный рассказ — сплошной вымысел? Неужели Татьяна Семеновна, почти за­ставив меня поверить в реальность мистического общения с умершим супругом, просто использовала мою вежливую доверчивость, а весь смысл ее импровизации был направлен совсем на другого человека? Неужели это стало способом отмщения за свою когда-то поруганную честь и прежде испытанное унижение? Разве все происходившее было театром одного актера? Тогда как безупречно, психологически выверено, как талантливо сыграно. Или вдова и сама уже давно верит в реальность нереального? Может быть, продолжение их отношений с умершим — способ ее теперешнего бытия?».

Кто ж их поймет, этих женщин?

 

ПО-ЛЮДСКИ

 

Первые два дня работы Александра Сергееевича Кутейникова на новом поприще прошли в бестолковой суете.

Его знакомили с уже знакомыми ему людьми, совали под нос какие-то пыльные папки с завязочками и без, настойчиво втолковывали про особенности, которые будут подстерегать его на каждом шагу. Женщины попутно стремились понравиться и одновременно продемонстрировать свою недоступность, будто Кутейников собирался ее сразу же нарушить. Секретарша с таинственным выражением лица принесла какие-то дурацкие анкеты, где надо было подчеркнуть пол, указать родственников, бывал ли за границей и владеешь ли иностранными языками.

Потом было время освоения рабочего стола — особенно значимого мероприятия, когда по очереди выдвигаются его ящички и ты по своему усмотрению что-то оставляешь, а в основном сваливаешь в урну полупустые стерженьки для ручек, грязные расчесочки, сломанные карандашики, кусочки печенья, исписанные записные книжечки, болтики, гнутые гвоздики, шурупчики и таблетки разных цветов. Этим ты, безусловно, демонстрируешь, что с твоим приходом все теперь будет по-другому, по-новому, современно, необычно и оригинально. Но вот и этот эпизодик заканчивается, и по нарастающей следуют звонки от друзей, нужных людей, коллег и соратников, приятелей и не очень, и тех, про кого ты забыл, казалось бы, прочно и навсегда. Все спешат разделить радость, ободрить, пожелать, выразить уверенность в дальнейшем сотрудничестве, наконец, зафиксировать свое почтение и личную преданность.

От всего этого Кутейников два дня ходил возбужденным и слегка ошеломленным, неестественно причесанным и чрезмерно галантным, будто его позвали на должность искусствоведа или доктора самых что ни на есть изящных наук. После бурных и щедрых авансов в свой адрес Александр Сергеевич уже опасливо начинал подумывать, а сможет ли он оправдать оказанное ему доверие и впишется ли в коллектив с давно перекисшими устоями и традициями.

И вот с утра третьего дня на посту заместителя Кутейников был приглашен к непосредственной начальнице и долго ожидал, когда она доведет себя до бешенства обсуждением какой-то ерунды. Наконец, она в сердцах шваркнула трубкой по телефону и, тряся головой, резюмировала:

— Де-билы! Ну, вот как так работать, Александр Сергеевич? Скажи, а? Я ему об одном, а он мне условия свои ставить… Ну не наглец! А? То ему не так, другое не эдак… Распустились, твою мать… прости господи. Зла не хватает. Позагадили весь город и радуются.

Пыл начальницы резко шел на убыль. Гневные морщины, те, что были не отпечатком пережитого, а приобретением руководящих лет, постепенно сглаживались.

Наконец, она считала с лица Кутейникова простой вопрос: «Зачем звала?» Лицо начальницы вновь обрело озабоченный вид:

— Ну, как? Осваиваетесь, Александр Сергеевич? Ничего-ничего. Постепенно войдешь в курс дела. Тут вот с утра одна забота привалила. Бомж один тут похарчился… третьи сутки вроде в морге лежит, а хоронить некому. Эти бомжи у меня уже в печенках сидят. Сил моих больше нету. И мрут, и мрут без конца. Вот теперь хоронить. А на что хоронить, черт его знает. Он, этот покойный, из Панино родом. Там у него и мать, и сестра живые. Звонили, звонили, пять дней разыскивали. Всех на ноги подняли, пока нашли родню. А что толку? Матери за семьдесят. Она уже и забыла думать про беспутного сына, а сестра заявила: «Как хотите, так и хороните — мне он не нужон». В общем, Сергеич, займись-ка ты всеми этими похоронами — гробом, крестом и прочим. Возьми похоронную тысячу в ЗАГСе. Ее, конечно, на все не хватит. Только за одно вскрытие пятьсот сдерут. Обалдеть можно. Чего их вскрывать? И так любому ежу понятно, отчего богу душу отдал. Шлабунялся по подвалам, пил без ума все подряд, нигде не работал, ни кола, ни двора — вот и отдал концы. Ну, ладно. Поэкономней там, по минимуму. Сколько не хватит — порешаешь с бухгалтером. Занимайся.

Полученное задание, конечно, не обрадовало Кутейникова, но и как-то не сильно расстроило. В конце концов, надо же было с чего-то начинать счет полезных дел.

Перво-наперво Кутейников позвонил в морг и после приветствия сразу же выслушал длинную и гневную тираду о том, что бомж лежит уже больше недели, что холодильник работает отвратительно, что он уже «вовсю воняет» и никому нет дела, что патологоанатом работает в невыносимых условиях и что надо сразу везти шестьсот рублей. Александр Сергеевич, как мог, успокоил несчастную женщину на другом конце телефона, посочувствовал адским условиям такого необходимого буквально всем труда и договорился за пятьсот пятьдесят забрать бедолагу из морга уже после обеда.

После обеда, однако, забрать покойного никак не получилось. Много времени ушло на оформление тысячи рублей в ЗАГСе, на заказ гроба и креста в лесхозе, покупку обивочной ткани и прочие дела. Александр Сергеевич потратил и свои четыреста рублей, сжег полбака бензина на своем «жигуленке», пока увязал необходимые вопросы. Вся похоронная смета трещала по швам. Знакомые предлагали Кутейникову для удешевления скорбной процедуры купить полиэтиленовый мешок для мусорных отходов и в нем закопать бомжа — какая ему разница, в чем лежать. Но Кутейников твердо и сразу решил, что своего «первого» он похоронит по-человечески и, как положено, в гробу.

На другой день оставалось встретиться с могильщиками, договориться с моргом, отвезти труп на кладбище и предать его земле. В половине восьмого на ступеньках администрации Кутейникова поджидали двое мужчин. Несмотря на начинающуюся жару один из них был в пиджаке, а другой — в толстом свитере. Это были местные колдыри, бродяги-алкоголики, давно немытые, небритые и нечесаные, с синюшными лицами и носами макак. Несмотря на очевидные следы деградации, колдыри вели себя вполне корректно, выказывая даже некие претензии на этикет:

— Здравствуйте, Александр Сергеевич. Поздравляем вас с новым назначением… гы-гы… Вот услыхали, что вам помощь нужна, и решили прийтить. Как не помогнуть? Свой человек-то. Такое дело. У нас и лошадка имеется. Так что, если что, и отвезем, и похороним, не волнуйтесь. Заделаем все в лучшем виде…

Кутейников хорошо знал, с кем собирается сотрудничать, и потому честно и безо всякой дипломатии объявил, что у него на все про все только триста рублей. Похоронщики посмотрели друг на друга, помолчали, очевидно, подсчитывая, сколько самогона можно купить на три сотенных, и без лишней радости согласились.

К обеду могила была выкопана там, где указали. Требовалось сопроводить покойного в последний земной путь. После сытных домашних разносолов Кутейников решил ехать к моргу, волнуясь, как бы не подвели малонадежные компаньоны.

У небольшого, печально известного одноэтажного здания Кутейников увидел повозку и четверых мужиков. Большинство из них были ему знакомы. Александр Сергеевич подозвал старшЛго похоронной команды и попросил переложить покойного в гроб. Он просил сделать это в его отсутствие, так как очень не любил всех этих скорбных церемоний. В душе он даже побаивался покойников. СтаршЛго опередил колдырь в теплом, ядовито-зеленого цвета свитере:

— Сергевыч, даже не сомневайся. Похороним честь по чести, как нельзя лучше. Токо вот рублев питьсят ребятам бы на пивко — здоровьице поправить.

— А остальное — это потом, как все, значить, завершим, — добавил старшой.

Кутейников достал деньги, еще раз смиренно попросил не подвести, и отбыл на работу. Из его кабинета хорошо просматривалась дорога, по которой ожидалось следование траурной телеги. Было очень удобно: можно говорить по телефону и одновременно видеть дорогу. Прошло минут сорок. Ни телеги, ни лошади, ни покойного. Закралось подозрение, что компаньоны обманули-таки, что теперь где-нибудь лежат у морга пьяные и довольные.

Кутейников решился ехать навстречу. На прежнем месте стояла все та же телега. Белая лошадь с грязными боками, отгоняя наглых мух, мотала головой и хвостом и била задними ногами, силясь прогнать с отвислого пуза надоедливых паразитов. Иногда она при этом цепляла кривые оглобли, и телега тряслась и попиналась назад.

Раздраженный Кутейников шел к моргу, оставив машину поодаль на дороге. Когда до лошадиной морды оставалось не более пяти метров, слабый ветерок донес тяжелый запах.

«Хоть бы лошадь от дерьма отскребли», — подумалось ему. Но тут же он сообразил, что вонь исходит не от лошади, а от гроба, который он только теперь увидел в повозке. Развитое воображение и фантазия впечатлительного человека мгновенно вызвали приступ тошноты. Кутейников успел пробежать десяток метров до кустов ирги.

Его отчаянно рвало и трясло. От натуги он побагровел и покрылся потом, глаза наполнились слезами и порозовели.

— Что такое, Александр Сергевыч? Во что проклятая жара с людями делает. Не каждый ее выдержит, — сочувственно произнес старший могильщик.

— Мы, эта, тут проколупались что-то. Пока одели его, пока переложили. То, се. А из него все текет. Мрак, короче. Ну и, сам понимаешь, ребятам, чтоб запах отбить, пришлось налить. Но больше, Сергевыч, ни грамма. Пока не погребем в лучшем виде. Ты за это даже не сомневайся, — успокаивал старший могильщик. — Только вот что, Сергевыч, дай рублей питьсят ребятам на пивко. Сам видишь, вонь какая стоит.

Кутейников обреченно достал деньги и, жалостливо глядя в глаза колдырю, попросил кроме пива ничего не покупать. Получив самые искренние заверения в том, что «ребята не подведут», Кутейников поехал домой, хорошенько вымылся в летнем душе и продезодорантился. Ему все чудился тлетворный запах.

На работе он первым делом поинтересовался у коллег, не видал ли кто лошади с гробом. Все дружно отрицали. Еле сдерживая себя от злой досады, Кутейников вновь сел за руль и выехал предполагаемым маршрутом. В центре города, у дорожного кольца, он увидел отъезжающих от киоска компаньонов. Двое из них сидели на гробе, а двое сбоку. В руках у каждого было по бутылке пива. Редкие прохожие озабоченно оглядывались по сторонам, зажимали носы и торопились перейти улицу. Похоронщики же вполне мирно беседовали между собой о жаре и тяжелой жизни.

«Ну, слава Богу, едут, — облегченно вздохнул Кутейников. — Авось теперь за город отъедут и до кладбища потихоньку доберутся. Хоть бы побыстрее. Вонь на весь город, а им хоть бы что — проспиртовались».

На рабочем месте долго сидеть не пришлось. Зашел один из сослуживцев, посмотрел вместе с Кутейниковым в окно на проезжавшую лошадь и равнодушно, но категорично изрек:

— Я этих знаю. Эти могут и не довезти. Свалят в кювет где-нибудь в кустах — и до свидания. Им-то что? Вы что, полностью с ними рассчитались, Александр Сергеевич?

Сконфуженный зам озабоченно хлопнул по карману. Его и самого тревожила мысль: «А вдруг…»

— Еще двести рублей за мной. Не должны вроде обмануть. Я их тоже немного знаю. Так, конечно, забулдыги, но в принципе безвредные. Просто спились, растеряли семьи и работу, а так вроде нормальные. Один сварным был на мехзаводе, другой в котельной на все прорывы безотказный. А там, черт его знает.

Сослуживец продолжал равнодушно и спокойно рассуждать:

— Вот и я говорю, кто их знает, что у них на уме? Возьмут вон с моста в речку бросят. Будете думать, что закопали, а гроб плавать будет. Сейчас никому верить нельзя — надуют токо так.

Сослуживец ушел. Кутейников звонил по телефону, перекладывал листочки календаря, курил, а беспокойная мысль все глодала и глодала: «А черт его знает… Верить нельзя…»

Спустя час Кутейников вновь двинулся похоронным путем. Лошади с мужиками нигде не было видно. Он даже опустил стекло, снизил скорость и старался уловить запах. Но на всем пути его нос унюхивал лишь резкий запах свиного навоза да всепроникающую гарь асфальтового завода. Только у ворот кладбища он узрел знакомую коняку. Поводья были брошены, и лошадь, неразнузданная, щипала редкую травку, двигая за собой телегу. Завидя Кутейникова, она помотала головой, равнодушно отвернулась и вновь принялась щипать траву. Кутейников прошел к окраине крестов. Увиденное поразило его. Могила была засыпана, крест с табличкой стоял абсолютно ровно, а сам холмик был оформлен идеально правильным прямоугольником со скошенными боками, аккуратно и со вкусом обложенными ровными пластами дерна. Травинка к травинке. У подножия креста лежал пучок цветущей сурепки.

Кутейникову приходилось видеть могилы и ухоженней, и намного богаче, но эта просто поражала своей классической простотой. Чиновник готов был прослезиться. Ему стало стыдно за низкие подозрения и недавнюю злость на могильщиков. Навстречу ему с травы поднялся старшой:

— Ну вот, Сергевыч. Вот и все. Пусть, как говорится, земля ему будет пухом. Пусть теперь он лежит, а мы свое дело сделали.

Александр Сергеевич почти торжественно протянул сотенные, растроганно постучал по плечу старшого:

— На, возьми. Честно заработали. Не подвели. Вон как могилку обиходили. Молодцы мужики.

В ответ старшой степенно согласился:

— Да что там? Нам авось нетрудно. Авось не будет покойный, гы-гы, на нас в обиде. Авось, когда и мы подохнем, кто-нибудь и нас зароет. Пусть не обижается — все по-людски. Надо будет — обращайся, Сергеич. — И подумав, добавил. — Местов-то вон еще скоко…

Кутейников вышел с кладбища, сел в машину, с удовольствием закурил. Им завладело настроение глубокой удовлетворенности. Все волнения улеглись. Дело было сделано. Его не обманули, а, главное, все было исполнено по-христиански, по-людски.

 

ТОРЖЕСТВО ДЕМОКРАТИИ

 

На сессию депутатов Энского района позвали не только народных избранников, но и глав сельских администраций. В зале присутствовали молодой прокурор района, начальник милиции, руководители службы занятости, почты, связи, по газу, по транспорту, начальники отделов и руководители из сел, почти весь руководящий бомонд районного масштаба.

Первые шесть вопросов повестки были рассмотрены в неприлично быстром темпе. Депутаты без умственных усилий единодушно голосовали, едва дослушав предлагавшиеся проекты.

Некоторые из них, отвлекаясь на реплику соседа, даже не успевали уловить формулировку проекта и вовремя поднять руку.

Постороннему человеку наверняка показалось бы, что аудиторией безраздельно владеют равнодушие, полное согласие и состояние благостной расслабленности.

Но вот подошел черед гвоздя программы — утверждение бюджета района на год, и все разом подобрались и приняли вид нешуточной озабоченности. Прекратились перешептывания, перемигивания и легкомысленные ерзанья в креслах. К трибуне выплыла начальница консолидированных районных финансов. Сквозь косметику на ее лице проступал нервный румянец. Она поминутно снимала и надевала тонкие очечки, встряхивала крашеной головкой и кокетливо опускала ресницы, малость робея перед многоликой аудиторией. Антонина Павловна волновалась не только тем видом волнения, каким волновался бы каждый из нас, выступая перед публикой, среди коей всегда есть ждущие наших оплошностей. Она волновалась совершенно другим видом волнения и по другой причине. И она, эта причина, вовсе не была из числа тех, которые так значимы для женщин и которые, как правило, совсем бывают не замечены мужчинами. Нет-нет. Выглядела она безупречно и даже привлекательно. Дела мужа и ее детей тоже обстояли на редкость благополучно. Ремонт в ее доме состоялся такой, как она того желала, и даже неожиданно лучше; на зависть соседкам и разведенным подругам тылы Антонины Павловны были прочны и надежны. По крайней мере, она сама так полагала.

Волновалась же она по причине, которая была прекрасно известна малой части из числа присутствовавших в зале. Другой части, пожалуй, несколько большей, эта причина была не вполне ясной. Были здесь и такие, которые безнадежно блудили в лабиринтах мудреного бюджетного процесса или вовсе не хотели входить в него, отягощая без толку мозги инородной информацией. Взять того же депутата Котова. Этот опоздал к началу заседания, проекта бюджета на руках не имел, был под заметным градусом, а потому привычно возбужден. Котову было без разницы, утверждать или отвергать, одобрять или гнать взашей: главное — бурлить, выступать, негодовать и рождать, по его разумению, свежие идеи и нестандартные мысли…

Волнение в финансистке присутствовало от другого. В своем выступлении ей предстояло выгодно подать ту цифру, что въявь и выпукло демонстрировала заботу о благе народа и одновременно его отцов-командиров, а это означало — растворить, затушевать, припудрить суммы, которые намечались под сомнительные, с точки зрения общественной пользы, проекты.

Неискушенному взгляду миссия могла показаться невыполнимой. Благо народа, как правило, несовместимо у нас с благом его руководителей. А надо было еще утвердить поднятием рук депутатов некие интересы конкретных лиц. И это при дистрофически убогом бюджете района, когда он на восемь десятых дотирован из областной казны.

Обстановка подогревалась и тем, что содокладчицей объявили председателя депутатской комиссии Марию Михайловну Нагловатову. В районе ее знали и оценивали как жену колхозного председателя, как женщину своенравную, властную, эмоциональную. Нагловатова попривыкла всех в своем колхозе считать обязанными ей и мужу за счастье находиться под их семейным патронажем. Однако подданные, в силу их непреодолимой испорченности и недалекости, не то чтобы не ценили монаршую опеку, но в преобладающей части сильно недолюбливали чету Нагловатовых, ну и время от времени пакостили им. А что еще может позволить себе русский мужик? Со времен крепостного права, не имея сил открыто протестовать против ненавистных бар, лихоимцы совершали тайные потравы помещичьих угодий, поджоги их ометов и овинов. В наши дни традиции скрытного протеста все еще живучи. Новые, не крепостные времена расширили арсенал протестных действий. Теперь иной ратай, особливо в подпитии, излагает своему хозяину так внятно, что тот, несмотря на исключительное знание ругательств, зачастую остается при своих, а иногда и робеет, видя возбужденность вчерашнего по трезвости робкого и исполнительного работника.

Но что толку сотрясать воздух? Кого сегодня убедят даже самые эмоциональные речи? Конкретное яркое действо всегда сильнее десятка диспутов. Очевидно, поэтому в хозяйстве Нагловатовых сыскались изобретательные и дерзкие «протестанты». Однажды ночью они натаскали с десяток ведер дерьма в рабочий кабинет своего управителя. Утром его и конторскую челядь ожидал неслыханный сюрприз. Вони хватило на все правление, а веселых пересудов на неделю и на весь район. «Юмористов» искала милиция, но как-то слишком быстро не нашла даже по горячим, дурно пахнущим следам. Следствие параллельно вел и сам Нагловатов. Он практически сразу же вычислил виновных и по неопровержимым признакам пришел к школьному туалету. По его приказу туалет в качестве соучастника преступления был тут же разрушен, и за ночь колхозники растащили по своим подворьям кирпичи. Таким образом, единственными наказанными оказались дети и учителя, которым долгое время приходилось испытывать неестественные трудности по поводу естественных потребностей.

Нагловатова при Нагловатове исполняла роль не только супруги. Это при ее необыкновенно деятельном характере и жажде движения к семейному благополучию и достатку представлялось слишком недостаточным. Она была в курсе всех колхозных дел, обо всем имела свое собственное понятие и спешила действовать исключительно в его русле. Обыкновенно вечером или ночью она не только рождала инновационные идеи, но и могла успешно внедрить их в не шибко гибкий ум супруга. Наутро он становился ярым защитником и непреклонным исполнителем полетов жениной мысли. Став депутаткой, Нагловатова пыталась отработанную схему управления колхозниками распространить на весь район.

Обведя аудиторию рукой и глядя поверх голов, она вещала:

— Уважаемые коллеги. Я очень много думала над каждой статьей, тщательно взвешивая все «за» и «против». Каждый из нас принес в этот зал боль и слезы своего населения, своих людей, но мы должны понять, что надо сосредоточиться на самом главном. Вчера у меня состоялся телефонный разговор, товарищи, с Прямодубовым. Ну, что сказать, коллеги? Будем и мы когда-то в его положении. Как хотите, но я обещала ему помочь и уверена, что вы поддержите меня в этом стремлении. Решать судьбу района нам, и нам определять его будущее…

И вот сессия в самом разгаре дебатов о статьях, расходах и доходах. Разгоряченные депутаты, перебивая друг друга с непременными извинениями, кричат:

— Давайте этим дадим! А тем нельзя не дать! Как же так? Как же этим и не дать?

— Предлагаю увеличить расходы, иначе, что же это такое? Как же мы можем быть равнодушными и не увеличивать?

— Надо подумать и изыскать скрытые возможности. Надо обязательно изыскать. Возможности, вне всякого сомнения, есть. Надо их просто найти. Надо всем соорганизоваться и подумать. Надо всем этим, наконец, заняться.

Робкие попытки финансистки выяснить, откуда взять и где изыскать, когда денег явно не хватает и на первоначальный тощий вариант, утонули в перекрестных жарких речах о нуждах района и судьбах людских. Движение от статьи к статье дало сбой, замедлилось и остановилось совсем. Выступления с мест нарастали, все чаще слышалось эмоциональное повизгивание посреди общего рабочего шума. Демократия была налицо и явно торжествовала. Лишь выступление депутата Бровина, привыкшего говорить, когда молчит его школа, на время заставило публику прислушаться и слегка перевести дух.

Однако после депутаты возобновили бои, вновь настойчиво предлагая дать, увеличить, добавить и изыскать. Все неплохо понимали, что реально это можно сделать за счет урезания других нужд и потребностей. Но за чужой счет всегда некрасиво, болезненно и неблагородно. Знали депутаты и о другом источнике. Как не знать, когда они народ опытный и практичный — от станка и от плуга. Пополнить бюджет района всегда можно за счет сбора многомиллионных недоимок с предприятий и хозяйств. Но для этого надо с кем-то нешутейно воевать, портить кровь, нервы и отношения, а район маленький, куда ни повернись, везде либо свои люди, либо родственники, либо те, с кем враждовать не приведи Господь и себе же дороже.

Демократичная атмосфера явно усугублялась. Многие депутаты важно морщили лбы, терли переносицы и иными способами стремились заявить о себе, а также преподнести всем свои вес и значимость, споря с районной властью, мол, знай наших. Но не однажды замечено: дело принимает особый оборот, когда разговор переходит на личности и бывают озвучены фамилии. Тут уж округлые словеса уступают место определениям, формулировкам и эмоциям с резкими жестами и истеричными вы­криками. А поскольку не в наших традициях слушать мнения других и отвечать за сказанное, то довольно скоро наступает кульминация с непременным вопросом: «Подерутся или нет?»

Депутат Хитросплетов — тучный, здоровенный дядька в круглом со складками джемпере коричневого цвета и таким же лицом — выждал своего момента, поднялся с первого ряда и, повернувшись к залу передом, а к президиуму всем остальным, требовательно спросил:

— Поясните, значит, мне и многим собравшимся, что означает выделение средств на доплату к пенсиям бывшим муниципальным служащим? Что это значит? Значит это, что одним дадим, а другим, которые по двадцать пять лет оттрубили руководителями в сельском хозяйстве, нет. Недостойны, значит. Значит, пусть живут они там, как хотят? Пусть сами там барахтаются. Они все отдали производству. Все. И пусть теперь у них заваливается изба и обваливается потолок. Пусть живут в нищете. Так, что ли? А кто это те, кому мы тут собираемся бросать кусы из дырявой районной казны? Кто? Вы посмотрите, как у нас живет народ. Кто о нем-то у нас позаботится? Нищета одна кругом. Давайте как-то решать по-справедливому. Нас народ на то избрал и оказал доверие.

Дальнейшая речь депутата Хитросплетова была призвана окончательно убедить коллег в том, что самые нищие в районе — это бывшие председатели колхозов, у которых сплошь заваливаются избы, рушатся потолки и, страшное дело, постоянно падают подгнившие заборы.

Список тех, кого депутаты обязаны были осчастливить прибавками к пенсии, состоял из трех человек, и сумма трат на них была невелика. Но депутата Хитросплетова бесила не сумма, а только фамилия бывшего главы района Прямодубова. С этим Прямодубовым у Хитро­сплетова сложились давние и сложные отношения. В свое время население хозяйства, где около тридцати лет председательствовал Хитро­сплетов, активно поддержало Прямодубова на выборах. Между ними установились внешне неплохие отношения при взаимной глубоко скрытой внутренней неприязни. Прямодубов не любил Хитросплетова за небеспочвенные подозрения в воровстве и подлогах, а Хитросплетов не любил Прямодубова, боясь пострадать от его подозрений в воровстве и подлогах.

Нрава Прямодубов был недемократично крутого. Руководителей снимал по одному в каждом месяце. И как-то так случайно совпадало, что потерявшие посты принадлежали к числу тех, кто призывал не голосовать за Прямодубова. Не ценил и не жаловал всерайонно избранный глава свою паству. Многие стали смекать, что очередь может дойти и до них, сговорившись, возроптали и подняли бунт. А дальше пошло, поехало. В драке волос не жалеют. Не обошлось без запугиваний, угроз, низкопробного компромата. Но, виданное ли дело, свергать главу, когда за него отдали голоса «большинство лучших людей в районе», как любил он сам говаривать. Надо было занять либо сторону главы, либо смутьянов. Опыт Хитросплетова, прошедшего по всем ступеням руководящей лестницы с самых низов, все его нутряное чутье и интуиция подсказывали: настал момент перехватить инициативу. Выбор дался нелегко, но Хитросплетов решился выступить главным вдохновителем и подписантом обращения в поддержку законно избранного главы.

Но с каждым мудрецом хотя б однажды, а случается конфуз. Уже через пару дней ситуация получила непредвиденное развитие. Областная власть, тоже имевшая зуб на Хитросплетова, решила сыграть на депутатских настроениях. Из центра явился высокополномочный засланец на предмет беспроблемной отставки Прямодубова. Оценив ситуацию, Хитросплетов тут же перетек в лагерь воинствующей оппозиции Прямодубову и взялся бичевать последнего последними же словами. Главу принудили написать прошение об отставке в связи со слабым здоровьем, которому мог позавидовать каждый в районе. Оставшись не у дел, Прямодубов частенько костерил Хитросплетова, а верные слуги доносили содержание его речей до ушей адресата.

На сессии Хитросплетов жаждал лягнуть беспомощного пенсионера Прямодубова, а попутно и заявить претензии на блага для себя лично. Присутствовавшие знали того единственного в районе, кто более четверти века правил колхозом. Знать знали, но любить за это не хотели.

Жестикулируя и сверкая очами, Хитросплетов негодовал:

— Что ж это такое у нас получается? Про него закон написан, и опять надо дать ему. А про нас, руководителей села, написать забыли. Некому, значит, написать. Пусть он хоть теперь, больной, поймет, каково оно простому народу, а то ведь он ни с кем не считался, никого не слушал, всех подряд ломал. А мы-то кому нужны? По нам только обещал издать закон губернатор Шабалкин. Обещал, обещал, и где он сам-то теперь, этот Шабалкин? Тоже ног под собой не чуял, а на выборах пролетел со свистом. Что ж он сам-то, святой? Или вы думаете, Шабалкин наворовал меньше меня, что ли?

Выступавший замешкался, анализируя свою последнюю фразу. Прокурор насторожился. Зал затих, но через мгновение взорвался всеобщим смехом, веселым гвалтом и репликами:

— Гляди, сам сознался. Явка с повинной? Го-го-го!

— Нет, не меньше, но и не намного больше. Хо-хо-хо!

— А мы знали и не сомневались.

Сессия ожила, вышла из тупика. Наступила разрядка, и депутаты утвердили бюджет в первоначальном варианте вполне демократично, с легким настроением и единогласно.

 

---

Валерий Евгеньевич Платонов родился в 1961 го­ду в поселке Орлянка Эртильского района Воронежской области. Окончил исторический факультет Воронежского государственного педагогического института. Служил в армии. В Эртильском районе работал директором ряда школ, инструктором райкома пар­тии, директором краеведческого музея, директором  ПТУ №16. Краевед. В настоящее время — заместитель главы администрации Эртильского муниципального района.  Публиковался в региональной печати. Автор ряда краеведческих книг по истории города Эртиль и  района. Живет в Эртиле.