Такая жизнь
- 30.07.2016
«У Фазиля Искандера — юбилей. Его перестроечную повесть «Кролики и удавы» сразу же разобрали на цитаты»…
Слушаю новости по радио, пью негазированную минеральную воду и пытаюсь работать с текстом, который начал писать сразу, как только пришел в сознание.
Пока с цитатами плоховато выходит. В народном употреблении их до обидного мало. Узок круг их счастливых пользователей. И в уме сейчас всплывает только: «Что такое генерал-лейтенант по сравнению с величием природы!» Это — Ярослав Гашек.
Кстати, генерал-лейтенант — сухопутное звание. Оно соответствует морскому званию вице-адмирал. Вот с этого, пожалуй, и начну свой рассказ, который так и просится с кончика пера.
Вице-адмирал Рязанцев командовал отдельной дивизией подводных лодок Военно-Морского Флота. Дивизия запряталась в укромном медвежьем уголке, среди мысов Японского моря, сопок и тайги, напротив острова Хоккайдо.
— Жаль, штурман, что уходишь на гражданку. Поверь, тебя там никто не ждет. Здесь ты — один из лучших специалистов, уважаемый человек с безукоризненным послужным списком, с репутацией высочайшей пробы. А на гражданке тебя никто не знает. Все нужно начинать с нуля. Здесь мы тебе поможем с учебой — на высших офицерских классах, в академии. Будешь флагманским штурманом. Получишь очередные воинские звания. Все — предсказуемо, все — по плану.
— Товарищ комдив. Спасибо вам на добром слове. На берегу я служить не умею и не люблю: все эти годы я из морей не вылезал. Если в море уже нельзя, то такая служба мне ни к чему. Да и долго я не протяну. А рядом с родными, может, и приду в меридиан.
— Что ж, прощай!
— Прощайте, товарищ адмирал!
Командир дивизии подводных лодок вице-адмирал Рязанцев и гвардии капитан-лейтенант Сергей Доронин отдали друг другу честь и расстались. Навсегда…
Доронин закрыл дверь малосемейки, убедился в надежности замка.
Было около шести часов утра. У соседей мог спать младенец, поэтому Сергей постучал, а не позвонил.
Дверь открылась довольно скоро. Усатый мужчина лет тридцати пяти, одетый в спортивный квази-адидасовский костюм, видимо, все-таки спал.
— Здравствуй, Саша. Извини, что разбудил, — тихо сказал Доронин. — Пожалуйста, передай ключи хозяевам. Доктор через месяц из отпуска вернется. Мою форму возьми себе, знаю, что она тебе нравится.
— Спасибо, Сережа! Это же питерский пошив! Ай, спасибо!
— А вот этого «краба» передай Константинову. На память. От земляка.
— А чего не на родину едешь?
— Сутьпа такой…
— Ну, счастья тебе на гражданке. Говорят, на адаптацию бывшим военным лет пятнадцать требуется.
— У всех по-разному получается.
Доронин нацепил на плечо почти пустую дорожную сумку и тихо направился в новую жизнь.
Поселок подводников состоял из девяти жилых домов. Сергей шел от самого дальнего из них к КПП, где уже стоял рейсовый автобус. «Пазик» завелся. Сергей, держась рукой за живот, с трудом побежал к нему.
Солнце висело над морем и брызгалось лучами в тайгу. Сопки играли светом и тенью. Дорога уводила Доронина от прошлого. Он жадно впитывал напоследок насыщенный запах, цвет тайги, наслаждался феерическим световым представлением, устроенным июньским солнцем, яркой летней зеленью и Японским морем.
Погода была изумительной, а значит — летной. Як-40 взлетел с грунтового аэродрома районного центра Ольга и менее чем через час приземлился в аэропорту города Владивосток.
Рейс «на материк», в Москву, билет на который лежал у Доронина в кармане, ожидался только через восемь часов. «Успею еще проститься со столицей Приморского края, — подумал Сергей и сел в автобус. — Надо бы привезти подарки с Дальнего Востока».
В ювелирном магазине он купил для мамы золотые серьги, а в ателье мод приобрел два мужских костюма. С братом, который всего на три с половиной года младше, Сергей по габаритам — один к одному.
За годы службы в Приморье Доронин ни разу не прокатился на фуникулере. Все некогда было. А сейчас представился случай. Билет оказался обыкновенным, трамвайным. И стоил столько же — три копейки. Особых ощущений Сергей не испытал, хотя и ожидал их. Зато поставил галочку, сделал дело, выполнил план. Чтобы не опоздать на самолет, он вернулся в аэропорт заблаговременно. Когда Доронин входил в здание аэровокзала, диктор объявила о прибытии рейса из Москвы.
«Интересно, прилетел ли кто-нибудь знакомый?» — Сергей слился с толпой встречающих; внимательно всматривался в лица людей, входящих с летного поля в аэровокзал. Доронину, уезжающему «на материк», возможно, навсегда, очень хотелось увидеть напоследок кого-нибудь из уходящей в прошлое жизни. И судьба улыбнулась.
Бывшего сослуживца со своей первой подлодки Сергей узнал сразу. И пошел навстречу.
— Ба! Доронин! В отпуск?
— Нет. Совсем. На гражданку.
— Ну, брат, мне это и грустно и радостно. Пойдем-ка на часок в ресторан. Поговорим. Попрощаемся.
— Пойдем. На полчасика. У меня скоро вылет.
Они сидели вдвоем за столиком ресторана аэропорта. Людей было полно.
— Сколько раз я здесь сиживал! Придется ли еще побывать в этих краях?!
— Сколько ты отслужил?
— Пять лет одиннадцать месяцев.
— Мальчишка! Я оттрубил на атомоходах восемнадцать лет. Два раза был капитаном третьего ранга, сейчас — второго ранга. Второй раз… Командир БЧ-5. Наконец-то. Заметь, тоже во второй раз.
— За что разжаловали?
— Да за ерунду. Ты же мой характер знаешь. Сволочной, но безобидный. Если б не флот, парился бы я, сам понимаешь где… А так — Родине польза… Помнишь, штурман, как мы познакомились? Не думал, что провожать тебя выпадет. По такому случаю я, как старший товарищ, в свое время принявший тебя под опеку и через то невинно пострадавший, даю тебе последние наставления.
— Давай.
— Только правду. Готов?
— Говори.
— У тебя, штурман — не обижайся — характер мягкий. А как говорят в близких мне кругах, лучше иметь твердый шанкр, чем мягкий характер.
— Мягкое и слабое побеждает твердое и сильное.
— Из личного опыта общения с тобой знаю это. И всяких твоих философов-гуманистов и даосистов с конфуциями тоже читал. Только мы ведь не в Китае… В тебе интеллигентности, даже аристократичности, много. Это, пожалуй, плохо. Ты лучше уж обругай всяко. Оно роднее и понятнее. А не «извините» да «пожалуйста». Это, брат, издержки воспитания. Когда ты в экипаж пришел, тебя за глаза так и звали: «Лейтенант Пожалуйста». До того случая, когда ты нашего механенка спас, а рецидивиста отделал и в кутузку сдал. Кто тебя не знает, чего доброго, за слабака примет. Через то могут выйти неприятности… Хотя, с моей точки зрения, ты — настоящий мужик… Я себе еще налью. Потому что уже на земле… Хорошо, что ты у всех учишься. Может, это специфика характера или возраста. А может, незрелость твоя житейская. Я вот к земле ближе. От сохи. Ты же в облаках витаешь. Доколе, спрашиваю, ты там парить будешь?
— Не знаю. Может, вечно.
— Ну и х…херувимы с тобой. В смысле, счастливого пути! Выздоравливай, Серега, береги себя и не поминай лихом раба божьего Сашку Иваныча Михайлова из Москвы… За тебя! Официант! Счет!
— Всего доброго, мех!.. — Доронин оставил на столе деньги, крепко пожал руку бывшему сослуживцу и пошел на объявленную уже посадку.
Механик заулыбался.
Первым делом Сергей отмок в ванной, смыл с себя всю дорожную грязь; наелся досыта домашней еды, наговорился от души с матерью. Потом долго отсыпался. Со следующего дня пошел оформлять гражданские документы. Начал с военкомата. И сразу же понял, что одну проблему он нажил себе уже самим только приездом сюда…
По нескольку раз в день Сергея скручивала боль. Он хватался за живот и падал на пол, перемогая ее.
Пришлось признаться самому себе, что он все-таки инвалид.
Он часами усмирял приступы, справляясь с болью. Старался обойтись без лекарств.
Надо было искать работу по силам.
В местной газете прочел заметку о конкурсе руководителей в административном учреждении. Наивный, он пришел на конкурс. Собеседование прошло как по маслу, и Доронин не сомневался в успехе. В результате взяли того человека, который принимал в кабинете перед собеседованием всех кандидатов. Чиновник, ничуть не смущаясь, сказал:
— Не местных у нас уже достаточно. Квоту выбрали. Вы могли бы и не приходить.
Доронин еле сдержался, чтобы не ударить чиновника.
Подобные ситуации повторились несколько раз.
— Слушай, Сережа! Тут организуется школа юнг, — сообщил Ваня Плотников.
Ваню Сергей воспринимал как друга-опекуна, знающего все о местной жизни. Между прочим, результаты собеседований он предсказал сразу. Получалось, что он, Доронин, — это Гринев из «Капитанской дочки» Пушкина. А Плотников не дает ему пропасть. То в баньку к родственникам сводит, то к родителям в деревню повезет подышать свежим воздухом, проникнуться пониманием местного менталитета и насладиться народным колоритом.
…С первого же взгляда Доронин понял, что директор так называемой школы юнг видел море только на картинках, в лучшем случае — с берега. И Сергей в авантюру не полез. Ноги сами привели его в ДОСААФ, и оно стало на много лет его крестом.
— Нам нужен зам по учебно-воспитательной работе в морскую школу и мастер производственного обучения в подростковый морской клуб, — энергично сообщил и.о. начальника школы ДОСААФ.
— Выбираю клуб.
— Это с первого сентября. А пока сочини уж нам учебную программу по борьбе за живучесть, нарисуй чертежик учебно-тренировочной станции по отработке вышеупомянутых навыков, — попросил новоиспеченного коллегу морской полковник.
Доронина предложение устраивало. Во-первых, дом рядом. В случае плохоты можно прийти домой и отлежаться. Опять же, качественно и вовремя поесть. Во-вторых, программу и чертеж он быстро сварганит; еще и для себя время останется. В-третьих, в освободившееся время можно будет лечиться, читать, самосовершенствоваться и писать.
На гражданке Доронин обживался с трудом. Непривычно мизерной была и зарплата. По сравнению с денежным довольствием офицера-подводника.
— Натуральный инвалид, — говорила Марфа Гавриловна.
— Мам, попытаюсь выкарабкаться. Я молодой и сильный. У меня есть план реабилитации.
Но не прошло и полугода, как Сергею сделали третью операцию. По оперативным показаниям. А через полгода после нее — еще одну. Четвертую. И тоже по оперативным показаниям.
Сергей очнулся оттого, что на его лицо что-то капало. Он открыл глаза.
— Мама, родная… Как ты?
Мать показала жестом: не беспокойся.
— А я?
Марфа Гавриловна зарыдала.
— Плохо, сыночек. Все очень плохо…
Вокруг его кровати в реанимации стояло полно народу: Марфа Гавриловна работала в той же больнице. Сергей узнавал лица. «Значит, я очнулся от слез?» — думал он, закрыв глаза. Вновь услышал мамин шепот и опять почувствовал влагу на лице: «Как она сильно плачет…»
Сергей с трудом поднял свинцовые веки. Марфа Гавриловна брызгала на него водой из баночки и шептала молитву:
— Во имя отца и сына, и святого духа. Аминь…
— Мам, ты ж неверующая, — удивился сын, медленно произнося слова слабым голосом.
— Я сейчас самая верующая на свете, сыночек.
Сергей услышал рыдания и провалился в беспамятство.
«Все очень плохо…» — говорила мама. Она молилась? И кропила меня святой водой… В храме была…»
Сергей почувствовал слабое шевеление мыслей: «Столько народу пропустили в реанимацию… Они что ж, думают, что я умираю? Проститься пришли? Но я-то ведь никакого приближения смерти не чувствую. Просто отхожу от очередной операции».
Он решил встать. Взялся за «вожжи» — ремни, привязанные к грядушке, и поднялся. К удивлению, сил почти не было. Как в кошмарном сне: кричишь, а звуков не слышно, убегаешь от опасности, а ни с места, бьешь врага, а удары не причиняют ему никакого вреда и будто уходят в пустоту, в никуда.
Сергей напрягся и, чуть не потеряв сознание, застонал. Но сел, удержался, не упал.
Прибежал санитар, позвал врача. Сергея уложили в постель. Вскоре пришла Марфа Гавриловна.
— Кто мне делал операцию?
— Кудрянов. Ему ассистировали Игнатьев и Иванов. Они и в прошлый раз тебя оперировали.
— Да, помню. Что-то их пока никого не было.
— Сынок, как ты себя чувствуешь здесь? — Марфа Гавриловна осторожно положила руку на живот.
— Боль. Ничего, кроме нее.
— Очень сильно болит?
— Горит. Терпимо.
— Я в собор съездила, за здравие свечи поставила, службу заказала. Водички святой привезла. Попей. Из этой ложки. Она серебряная. Старинное столовое серебро. Фамильное. Мне Евгеньич подарил.
— Мама, ты меня, пожалуйста, прости. За то, что я тебе такое Восьмое марта устроил.
— Лишь бы с тобой все хорошо было. Пей, сыночек. Пей…
Через пять дней Доронина перевезли из реанимации в отделение общей хирургии. В одноместную палату. Мама и брат Юрий, сменяя друг друга, дежурили в палате первые несколько ночей.
Однажды к нему пришли сразу пятеро мальчишек из клуба. Они принесли сок и конфеты.
— Сергей Владимирович, мы на разведку. Нас вообще-то не пускали, но мы у знакомых взяли халаты и прошли. Завтра наведаются другие. Нас предупредили, что вас утомлять нельзя. Выздоравливайте.
На следующий день пришел директор клуба и трое мальчишек. Несколько человек остались возле входа в больницу. Делегация принесла фрукты и телевизор.
Через неделю Доронин стал потихоньку вставать. Марфа Гавриловна заново учила сына ходить.
— Вот так. Потихонечку. Помаленечку. Сейчас уж как-нибудь. Ходить надо побольше, Сереженька… Сынок, я тут тебе на листочке написала… молитву «Отче наш». Я и сама ее пока не знаю. Давай вместе выучим. Повторяй за мной: «Отче наш…»
— Отче наш…
— Иже еси на небесех…
— Иже еси на небесех…
— Да приидет царствие Твое…
— Да приидет царствие Твое…
— Да буде воля Твоя…
— Да буде воля Твоя…
— Яко на небеси…
— Яко на небеси…
— И на земли…
— И на земли…
Потихоньку Доронин стал самостоятельно «выползать» в коридор и ходить вдоль стеночки. Это были уже дальние путешествия.
У Сергея появилось достаточно времени, чтобы поразмышлять обо всем на свете. Его даже посетили рифмы:
В смытом времени, от звезды к звезде —
Совершаю путь, новый странник.
Снова мир узнаю во всем. И везде —
То ли данник я, то ли избранник.
Обо всем понемногу спрошу.
Обо всем — помаленьку.
Ветром завтрашним подышу,
Поднимусь на одну ступеньку.
Мудрый выслушаю совет
(Кто их нынче мне не дает?),
И не буду загадывать, нет, —
Просто сделаю шаг вперед.
Обо всем помаленьку скажу.
Обо всем — помаленьку.
На ступеньке у края сижу.
На последней ступеньке…
Пока еще Доронин ничего не ел. Он получал питание через капельницу. Но мало-помалу уже появлялось желание покушать.
Заведующий хирургическим отделением доктор Нейч кормить больного запретил строго-настрого.
Боль заполняла Сергея всего целиком; он знал, что значит «скрутить в дугу». Иногда это случалось под капельницей, и из его глаз невольно текли слезы. Если при этом присутствовали родные, он шептал:
— Это лишние лекарства вытекают.
На недостаток внимания и посетителей Сергей пожаловаться не мог. У его кровати всегда стояли цветы. В этой больнице его знали многие, потому что он был сыном Марфы Гавриловны и лечился здесь уже не первый раз.
Однажды к Доронину зашла заведующая гинекологическим отделением Эмма Ефимовна Гомберг.
— Сереженька, если бы вы лежали в моем отделении, я бы давно поставила вас на ноги. И накормила бы. Под свою ответственность. Эх, была бы я помоложе, я бы вас не упустила…
И она кокетливо, но очень правдоподобно изобразила студентку. Хотя годилась Сергею в бабушки.
Через пару часов Эмма Ефимовна принесла котлетку.
— Только жуйте тщательнее… Жених, — заведующая-гинеколог подмигнула, улыбнулась и ушла работать.
Очень скоро Доронину стало хуже. Внутри живота горел адский огонь. Губы спеклись. Медсестра смачивала их деревянной палочкой, обернутой бинтом.
Прибежала мама, приехал брат Юра, собрались врачи.
Нейч внимательно осмотрел больного, пошуршал бумагами с результатами анализов.
Вышли все, кроме Юры. Брат взял Сергея за руку, сосредоточился:
— Отче наш, иже еси на небесех…
Вскоре вернулась Марфа Гавриловна.
— Это кризис, — прошептала она Юре. — Сегодня все решится.
Извечный вопрос «Быть или не быть?» решался восемнадцать суток.
За это время Сергея посетило множество различных видений. Видел он и свет в конце темного спиралевидного тоннеля; слышал голоса; ощущал, уже было, неимоверную, манящую сладость чего-то запредельного.
Но кто-то решительно отправил Доронина обратно: «Не время!»
Очнулся он с ощущением легкости, внутренней свободы, клокочущей жизненной силы, весны в душе, а также с могучей жаждой жизни и… зверским аппетитом. Рядом сидел брат.
— О, привет! Хорошая новость: тебе есть разрешили. Ты же очнулся. Мама вот простоквашку приготовила.
— Я бы сейчас слона съел. Или, на худой конец, быка. А что еще подают?
— Тебе сейчас и кузнечика-то не дадут. А простоквашки попей. Еще есть овсяночка. Минут через двадцать после простокваши подам.
Сергей медленно и с удовольствием выпил половину стакана. Брат придержал руку.
— Довольно для первого раза.
— А солнце-то какое яркое!
— Весна, брат, на дворе. Старое отметаем, новое начинаем.
— Тогда, Юра, принеси мне бумагу и ручку. И книгу… о море.
— Вот тебе бумага и ручка. А книгу вечером мама принесет.
— Э, да у тебя ведь скоро госэкзамены?
— Да.
— Готовишься?
— Нет. Но сдам.
Вечером Марфа Гавриловна принесла маленькую книжицу — повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Это было то, что нужно.
— Знаешь, сын, трудно объяснить то, что происходит. Я часто вспоминаю своих родителей — маму, отца. Они не смеялись и не ругались, когда я, комсомолка, говорила им об атеизме. Сейчас я твердо знаю: Бог есть! Потому что пришло время это понять. Родители мне так и говорили: «Всему свое время. Оно придет, и ты поймешь…»
— Я помню, — это из Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить; время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать; время разбрасывать камни и время собирать камни… время обнимать и время уклоняться от объятий; время любить и время ненавидеть»…
— Сегодня вдруг, — продолжила Марфа Гавриловна, — зашла ко мне в кабинет одна наша медсестра. «Можно, говорит, вам два слова сказать?» — «Пожалуйста», — отвечаю. — «Ко мне тут один дедушка зашел. Из нашей деревни. Недалеко от города живет. Дедушка он хороший. Так вот, пришел он ко мне и говорит: «Вот пришел, Серафима, по надобности. А к кому — пока и сам не знаю. Человек здесь молодой. На краю Жизни и Смерти. Меня Бог послал передать ему, чтобы жил. Не знаешь такого?» Я сразу о вашем сыне и подумала… Дедушка этот сейчас у нас в отделении. Может, позвать?..»
Сергей слушал, затаив дыхание.
— Ну и?…
— Ну и зашел ко мне этот дедушка. Глаза такие… насквозь видят. Местный ведун. Говорят, здесь колдунов разных много. Но этот — человек приятный, сразу доверие и уважение вызывает. Понравился он мне.
— И что он сказал, мама?
— Твою фотографию попросил. У меня ведь всегда с собой ваши карточки — и твоя, и Юрина. Я обе достала, а он сразу твою взял. Внимательно так посмотрел и сказал: «К нему я пришел… Не убивайся, мать. Сын выживет. Ему помочь надо. Много у него здесь дел…»
— А про Юру что сказал?
— Посмотрел на Юрину фотографию бегло: «У этого все хорошо, мать. За него не переживай. Я ведь о другом сказать приходил…»
Сергея сильно взволновал рассказ матери. Он укрепился в вере в жизнь и в Бога, горячо и искренне молился. Думая о словах странного старика-ведуна, соглашался с ним в том, что выживет и еще очень многое сделает в этой жизни.
Счастья хотелось всей душой.
Доктор Нейч советовал ему больше ходить, двигаться, шевелиться.
Уже не было нужды дежурить в палате Сергея. Он много спал, набирался сил. За окном таял снег, долгая зима уходила. Уже наступил апрель. Днем жизнеутверждающе звенела капель с крыши, сосульки весело таяли, а ручьи проворно прокладывали себе путь в спрессованных с грязью снегах. Они были бесшабашными, как детство, и несли в своих бурлящих, холодных водах бесстрашные щепки-кораблики.
— Будем жить! — не удержался от восторга Сергей, наблюдавший за всем этим из окна шестого этажа больничного комплекса.
Доронин взял в руки тоненькую книжечку Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». На обложке зевсоподобный Старик сражался за жизнь. На черно-белых облаках столбиком — фраза из повести: «…Солнце вставало уже в третий раз с тех пор, как он вышел в море»… На титульном листе строго выведено: Ленинград, «Судостроение».
Сергей вспомнил, как покупал эту книжечку в почтовом отделении своего военно-морского училища. Тогда он как раз перешел на второй курс. Сейчас, как и тогда, он начал чтение с аннотации.
«Повесть «Старик и море» была написана Э.Хемингуэем в 1952 году. За нее известный американский писатель был удостоен Нобелевской премии».
Он любил творчество Хемингуэя, его свободный дух. В выпускном классе читал его «Острова в океане» и был захвачен необычайной и сладкой свободой, вольностью. И поражен тем, что этот человек застрелился.
«Я попытался дать настоящего старика и настоящего мальчика, настоящее море и настоящую рыбу, и настоящих акул. И если мне это удалось сделать достаточно хорошо и достаточно правдиво, они могут быть истолкованы по-разному. Что по-настоящему трудно, — это создать нечто действительно правдивое, а иной раз и более правдивое, чем сама правда».
Э. Хемингуэй, 1954».
— Я сейчас в состоянии, сочетающем и мальчика, и старика, — рассуждал Доронин. — Я познал нечто запредельное и впитал в себя надежды мальчика, только что вступающего в самостоятельную жизнь.
«Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается».
— Как это похоже на меня, — думал Сергей, разглядывая свои глаза в зеркале. — Я не хочу сдаваться! Я не сдаюсь! Я хочу жить! Красиво! Насыщенно!
«Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда к нему пришло смирение.
Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства».
— И это тоже про меня! И как глубоко! Как верно!
Наблюдая человеческие страдания в течение последних трех лет в различных госпиталях и больницах, Сергей приобрел новые для себя качества, новое ощущение мира и людей, окружающих его. Иногда он думал, что все это — и есть всепрощение, о котором он читал у великого Достоевского. Но это было, скорее, смирение. В тот момент слово «смирение» более полно отражало смысл перемен, произошедших в душе Сергея.
А еще он думал о примирении. О примирении его, Сергея Доронина, со всем этим миром — агрессивным, несправедливым, жестоким, подчас некрасивым.
Он заново, с новой силой увидел величие и красу окружающего мира. И по-новому любил его весь. И не только все прекрасное в нем.
Сергей осознал гармоничность сочетания в бытии хорошего и плохого. Он смирился с существующим порядком вещей и примирился с мыслью об обязательном присутствии плохого в жизни. Доронин следовал естественным путем человечества. Об этом толковала Библия. Об этом говорил Шекспир:
«Нет ничего хорошего или плохого, это наши мысли делают все таковым…» Не в один день, не в одну ночь, не вдруг пришло к Сергею Доронину столь важное понимание. Но как только боль вошла в него «на постоянное жительство» — во владивостокском госпитале — он уже начал привыкать к минусам, к их плавному сочетанию с плюсами (например, когда боль отпускала, становилась чуть слабее). Доронин стал понимать гармонию позитивного и негативного: то и иное должно присутствовать в бытии.
Он это понял и принял. И ему стало легче.
Он вспомнил свои стихи, родившиеся во владивостокском госпитале, во время перемен и нового осознания — себя, жизни, всего бытия:
Мне не спится которую ночь:
Друг на друга они так похожи.
В них — бесплотная, тайная мощь.
Я же в них — лишь случайный прохожий.
Бельмо окна, умытого туманом,
Мне дарит свет рассеянных огней.
Через фрамугу гостем нежеланным
Вползает пустота минувших дней.
Пробрал озноб. Озябли руки, ноги,
Продрогли оба жидких одеяльца.
Но в сердце жгут костер желаний боги,
Что греет душу странного скитальца.
Доронин явственно вспомнил, будто пережил второй раз, то состояние; то, как легко вошли в него эти стихи. Будто спустились с небес, выкристаллизовались из воздуха, вошли через ту же фрамугу госпитальной палаты и легли на чистый лист бумаги. Сергей живо вспомнил и ту ночь, и тот рассеянный в тумане свет, исходящий от луны, пирсовых фонарей и кораблей, заполнивших огромное пространство бухты Золотой Рог. И лунную дорожку на воде.
Сергей в который раз раскрыл повесть «Старик и море». Его взгляд упал на строчку: «Я ведь живу среди хороших людей».
Доронин заулыбался. Это был добрый знак. Сергей был уже готов к новой жизни. Он уже находил и открывал грани гармонии в еще недавно совершенно враждебном, жестоком, больном мире. Острее почувствовал природу, людей, свою природу. И обрел с самим собой согласие.
Снова вспомнился глубокоуважаемый Федор Михайлович Достоевский, и, расхаживая по палате, Сергей произнес вслух:
— Я прошел очищение болью. И через нее понял, что страдание имеет смысл: когда меняет человека к лучшему. Я стал лучше! В «Подростке» Достоевского есть такая молитва: «Боже! Милостив буди всем тем, за кого некому помолиться!» Мне теперь даже нравится с собой разговаривать — таким умным и хорошим человеком! — и Доронин улыбнулся себе в зеркало.
Вряд ли есть смысл описывать каждый день жизни Сергея Доронина. Даже не все, что тем или иным образом зарождало в нем перемены, следует упоминать.
В больнице было время перечитать несколько произведений Достоевского: «Братьев Карамазовых», «Подростка», «Бесов». Он прочел также роман Валентина Пикуля «Честь имею», получил удовольствие от поэзии «серебряного века», шекспировских сонетов и «Гамлета».
Из окон своей палаты Доронин наблюдал за медленным наступлением поздней весны. Он замечал, как уменьшались в размерах, а после совсем исчезли сугробы. Днем солнце не просто дольше и ярче светило, но и ласкало все вокруг своими теплыми, животворными лучами. Кошки, собаки, птички грелись на солнышке, а по утрам он просыпался под оптимистичное пение пернатых.
Во всем Сергею виделось обновление жизни, чудились грядущие и уже происходящие в нем перемены.
По ночам бывало еще довольно холодно. Приходилось кутаться в два одеяла, а ноги согревать в электрическом валенке-обогревателе, который принесла из дома мама.
Ежедневно к Доронину приходило много посетителей. В конце концов, доктору Нейчу пришлось строго-настрого наказать дежурным медсестрам — ограничить посещения: больной нуждался в сохранении и укреплении сил — физических и эмоциональных.
В больнице Сергей прожил более месяца. Наконец настал день выписки. Юра забрал вещи и отвез их к Марфе Гавриловне. Сергей же, получив выписной эпикриз у доктора Нейча, спустился на третий этаж — поблагодарить доктора Кудрянова. В общей хирургии он уже поблагодарил дежурный персонал стихами, тортом, шоколадом и цветами.
— Выздоравливайте, набирайтесь сил и больше к нам не попадайте, — напутствовали своего недавнего подопечного медики.
— Договорились!
Марфа Гавриловна принесла традиционный в таких случаях набор: коньяк, коробку конфет и большой букет. Отдав все сыну, она и Эмма Ефимовна пошли поговорить в кабинет к Гомбергу. Сергей постучал в дверь заведующего отделением.
— Валентин Григорьевич! Разрешите войти!
Хирург поднял лицо от бумаг, которые он просматривал с карандашом в руке. Оно побледнело, а руки задрожали. Карандаш упал.
— Валентин Григорьевич! Я пришел поблагодарить вас за то, что вы спасли меня…
— Молчи, Сережа! Христом-Богом прошу: ты прости меня!
Кудрянов упал на колени перед вошедшим, протянул к нему руки и заплакал.
— Ты прости меня, старого дурака. Я ведь не приходил к тебе после операции, потому что каждый день ждал сообщения о твоей смерти…
— Валентин Григорьевич! Что вы такое говорите?! Вы меня удачно прооперировали и тем самым спасли!
— Я угробил тебя. И не понимаю, почему ты жив. Мне уже шестьдесят лет! Но в моей практике не было ничего подобного. Я передержал тебя до операции и этим погубил. Я понял это, когда вскрыл полость и увидел картину внутри: от самого желудка — мертвый, черный кишечник. Много! Мне уже нечего было делать. Автоматически спайки рассек, непроходимость устранил… Безо всякой надежды. Тебя и зашили-то… в морг… Абы как. Я твоей матери в глаза смотреть не могу. И тебе…
— Валентин Григорьевич! Успокойтесь! Встаньте! Выпейте коньяку!
— Да-да…
Сергей бросился помогать Кудрянову.
— Ты не напрягайся. Тебе нельзя…
Доронин налил доктору коньяк в рюмку, которую взял из серванта.
— И себе.
— Мне же нельзя!
— Я уже не знаю, что тебе можно, а чего нельзя. Я не знаю, почему ты жив! В моей практике не было случая, чтобы после такого… выживали… Как выйдешь из больницы, ступай в храм. Я же не дам тебе и года жизни… Будь!
Доктор выпил коньяк, снова наполнил рюмку и выпил. Закусил конфетой и снова налил.
— Поживи, Сережа, в удовольствие. Сколько сможешь… Пей, гуляй, ешь что хочешь… Без тормозов… Год. Не больше… И прости меня. Прости…
— Если это так важно для вас — прощаю.
Доронин залпом выпил коньяк и ушел.
Доктор плакал.
… Доронин спустился в метро. Его поезд только что ушел. Лицо Сергея светилось от радости. Еще бы — Доронин только что подписал договор на издание его книги в известном московском издательстве и теперь направляется в другое известное столичное издательство для того, чтобы тоже подписать договор на издание уже другой книги!
День начался успешно! Но, видимо, не для всех — по перрону в разных направлениях двигалась разноликая пестрая людская масса. Кто-то в ней был весел и счастлив, а кто-то холодно угрюм и даже зол.
Подошел состав. Открылись автоматические двери. Людские потоки хлынули навстречу друг другу.
Раздался взрыв.
Сознание Доронина выкарабкалось из темноты и ринулось к знакомому манящему свету в длинной и извилистой трубе. Как хорошо там, где свет! Он настойчиво зовет, неумолимо тянет к себе, этот желанный свет!
Вот он на огромной скорости приближается к расширенному горлу трубы и уже предвкушает слияние с радостным и так любимым светом!
Вдруг весь проем заслонило лицо старца с седой бородой.
— Тебе сюда нельзя! — строго сказал дедушка.
— А-а, это вы, — узнал Доронин ведуна из маминого рассказа. Как будто они виделись когда-то… — Здравствуйте, — бессильным голосом поздоровался Доронин.
— Давай, давай отсюда, мил человек! Не видишь, работы сколько! Не мешай, Бога ради! Не до тебя сейчас! Мне людей принимать надо! Смотри, какая очередь!
— А я? Мне тоже надо!
— Все здесь будут! Но каждый — в свое время!
— Вот я пришел… Прилетел…
— Без очереди не пущу! Сказал же! И не проси! Мало ли что знакомы… заочно… Сам за кумовство и протекционирование критикуешь! И не проси! Или забыл о предназначении? Вот когда исполнишь его, тогда и поговорим! Следующий!..
И хлипкий на вид дедушка с огромной силой бесцеремонно отшвырнул Доронина обратно. Навстречу потоку тех, кого ждали по ту сторону волшебной трубы.
— Здесь мужчина живой! Доктор! Скорее сюда! Носилки!
Сознание медленно возвращалось к Сергею. Он закашлял. Вокруг стоял сильный запах гари, пыли и… крови. Над ним склонился человек. Взял за руку. Сергею показалось, что это брат.
— Братишка, — прошептал Доронин. — Я что, снова куда-то влип? Невезучий я человек…
— Наоборот — везучий! Невезучих, брат, сейчас в морг увозят… А тебе, считай, очень повезло. Взрыв произошел всего в семи метрах отсюда.
Сергей увидел смутное белое пятно. Теперь Доронину показалось, что с Сергеем разговаривает тот мудрый седой дедушка.
— Отче… наш…
Доктор в медицинской робе сделал Доронину укол.
— Счастливчик! Легко отделался! Будет жить!
Доронина положили на носилки и понесли к выходу из метро.
Свет улицы ударил по глазам. Шум взбудораженного города отошел на задний план, когда какая-то бабушка прикоснулась к Доронину и сказала:
— Держись, сынок! Господи, помилуй!
Она перекрестила Сергея и стала читать молитву:
Отче наш, Иже еси на небесех!
Да святится имя Твое,
Да приидет Царствие Твое,
Да будет воля Твоя,
Яко на небеси и на земли…
Карета «скорой помощи» включила сирену, мигалку и помчалась по улице, раздвигая машины.
Валерий Владимирович Голев родился в 1961 году в городе Эртиль Воронежской области. Окончил Ленинградское высшее военно-морское училище. Служил штурманом на подводных лодках на Тихоокеанском флоте. Капитан-лейтенант запаса. Ведет большую военно-патриотическую, воспитательную работу. Поэт, прозаик. Печатался в региональных изданиях и альманахах. Автор многих книг прозы и поэзии. Живет в Чебоксарах.
