Белоснежный аист

«ВСЕ РАВНО ПРАВИТ МИРОМ ДУША…»

 

Светлана Борисовна Руденченко ушла от нас год назад.

Теперь я знаю, что умирают все.

Если уж это случилось с ней…

А почему, собственно, с ней этого не должно было случиться? — спросит иной трезво и правильно мыслящий читатель. — Она что — не от мира сего была?

Спросит — и попадет в точку.

Не от мира сего!

Хотя — тоже из плоти и крови. И все земное любила так, как не всякий любить способен. И так щедро наполняла этой любовью свои стихи, что она, казалось, переплескивает через край:

Как сладко пахнет чабрецом,

Плывут подводы с жарким сеном,

И гвалт стоит над всей вселенной

В мир народившихся птенцов…

Цветут петровы батоги.

Спит на лесной опушке леший.

Я тороплю твои шаги

Душой, такой земной и грешной…

Ах, какая благодать и покой! Такое возможно только вдали от шумных, суетных городов. Она и признается: «Я — безвыездно сельский житель…», и мне точно известно, что сельское местожительство ее не угнетало, не унижало, не было в тягость, наоборот — она была благодарна судьбе за то, что ей дано слышать и видеть, как «мятной прохладою яблоня дышит», как «светлыми росами плачут поля».

В ее стихах даже адрес обозначен: «Как у Христа за пазухой, в Пыховке» (Пыховка — село в Новохоперском районе). И долгие годы было так: утром вставала до света, ноги — в валенки (если зима), или в калоши (если лето), на плечи — фуфайку или халат, и вот уже падают в ведро упругие струи молока. На ее подворье не только мычало, но также кудахтало и хрюкало. Хотя вообще-то она была учительницей, точнее, даже директором сельской школы. От забот было не продохнуть! Но одновременно с этими заботами и делами, параллельно им шла другая работа.

Чищу медленно картошку

С голубиное яйцо,

И с досады слов горошек

Просыпаю на крыльцо.

Мою, глажу ли, стираю —

Только в шутку и всерьез

Обязательно роняю

Рифмы лепестками роз…

Роняю-собираю… Складываю в заветный уголок души… Да, душЕ — потому что других атрибутов поэтического труда, например, письменного стола, у нее не было. Стол, как и во всяком сельском доме, был один — на нем готовили пищу, ели, рубили капусту, учили уроки. Но иногда…

Иногда она все-таки присаживалась к нему и наспех (не украсть бы времени у других забот!) заносила в толстую старую тетрадку неровным почерком написанные строчки. Ох, уж этот почерк… Сотрудники районной газеты ломали глаза, разбирая его. И были страшно рады, когда в быт, в том числе и ее, вошел компьютер…

Ну, и где же тут — не от мира сего? — строго спросит все тот же трезво и правильно мыслящий читатель. — Все как у всех: работа, муж, дети (уточним — дочь).

Все так. Но вот строчки…

Впрочем, пусть они подождут.

Потому что я не знаю пока самого простого — как без нее жить. Мир без нее стал немым и глухим. Я испытываю тихий ужас от мысли, что уже никогда не смогу ей позвонить и услышать в ответ задумчивое или беспечно-веселое (в зависимости от настроения) «да?» Она скажет «да», и начнется наш разговор обо всем на свете: о погоде за окном и устройстве мира, о том, что творится на улице и в государстве, об отношениях с детьми и отношениях людей с людьми вообще. Но главное, главное… Главное — мы будем говорить с ней о литературе! Точнее даже — о творчестве, потому что не только ведь литература — его пространство. Но литература — это наше любимое. Наше заветное. То, без чего нельзя дышать — даже при наличии отличного воздуха и всех других, даже самых благоприятных, условий существования.

О, сколько стихов она посвятила Его Величеству Слову… «Слово — жемчуг на нить бытия / Я нижу и нижу в упоении»… «И выберу я слово-оберег / Негаданно, как ягоду лесную»… «И ярче солнца Слово светит / От низких до высоких сфер»… Здесь Слово даже с большой буквы — так ей хотелось подчеркнуть его значение, огненную и даже больше («ярче солнца»!) его природу.

И вдруг однажды, в одной из наших последних, как окажется, бесед, она задумчиво сказала: «И все-таки главное — не слово». Поразившись такой резкой перемене мыслей и убеждений, я ошарашенно спросила: «А что же?» «Главное — что за ним стоит. И это даже не обязательно выражать. Понимаешь?»

Я не понимала ровным счетом ничего. У нас было так: первенство в наших отношениях я безоговорочно отдала ей. Хотя бы потому, что она больше знает. Взять историю — ее школьный предмет: о любой исторической эпохе она рассказывала так, словно в ней жила. Имена, даты, приметы и подробности быта сыпались, как из рога изобилия…

Но главное было даже не это. Главное было в том, что она глубоко понимала сущность исторических событий и явлений и умела соотнести их с днем сегодняшним. А еще главнее — то, что ни события, ни явления, какими бы масштабными они ни были, не заслоняли для нее человека. Человек — альфа и омега всего сущего, — была убеждена она. Исторические эпохи — приложение к человеку, а не наоборот. И чтобы все это объяснить… как тут обойтись без слов? А она заявляет вдруг…

Одновременно я отдавала себе отчет в том, что она, скорее всего, думала так всегда. Иначе откуда это нежелание опубликоваться в газете или журнале, издать книгу своих стихов? На то и другое ее приходилось буквально уговаривать. Сопротивление было серьезным, но, к счастью, его удавалось сломать. Может быть, потому, что она понимала: иначе — нельзя, иначе тебя не поймут. Здесь, на земном плане. А вот ТАМ…

Не обессудь, земная твердь,

Не обольщусь тобою дважды:

Мне не унять сердечной жажды,

Ликуя, в небеса смотреть…

Это было раннее. А потом я прочту и вздрогну — вот от этого:

Выкраду себя у времени:

Не годится жить в плену

Даже в самом дивном тереме

Из пространства и минут…

Нетерпенье крови в венах

Усмирю я, как напасть,

И взгляну в просвет мгновений,

Никуда не торопясь.

Я сумею. С меня станется —

Одолею плоти вздор…

«Одолею… плоти… вздор»… Она что, сумасшедшая? — впору спросить трезвому и правильно мыслящему читателю. Спешу его успокоить: да нет, в том смысле, который он имеет в виду, она была абсолютно нормальной. Но, наверное, все-таки не от мира сего.

И поэтому все ее стихи — это непрекращающаяся попытка преодолеть земное тяготение.

Зачем незримого хочу

Коснуться грешными речами,

И в дверь небесную стучу

С домашним скарбом за плечами?..

Она была убеждена, что мир многослоен и многомерен, что его содержание — не только видимая реальность.

Скажете: ну, это давным-давно не открытие. Да, но хотим ли мы помнить об этом в нашей суетной повседневной жизни? Живем ли, постоянно учитывая это обстоятельство?

Она помнила об этом всегда. И жила, это обстоятельство постоянно учитывая.

Вот почему беседы с ней были невероятно интересны. Она была убеждена, что ничего случайного в мире нет, и каждое рядовое событие — в моей, вашей, ее собственной жизни — переводила, если можно так выразиться, в план вечности. Привыкнув к такого рода беседам и вдруг их лишившись, не обнаружили бы вы глухоту и пустоту мира? И даже пропасть под ногами?..

 

Она ушла весной, в последний апрельский день. Все произошло так быстро, что я ничего не успела в должной мере понять. Но свою одинокость почувствовала очень быстро. И так захотелось, чтобы она мне хотя бы приснилась! Но она не спешила меня обрадовать. И вдруг однажды… я услышала ее голос! Никакой мистики — голос звучал как раз во сне. Голос был ее — его узнаешь из тысяч других и ни с каким другим не спутаешь (так же, впрочем, как и ее стихи). О чем она говорила? Конечно же, о любви! Она — в который раз! — внушала мне: любовь — это когда сама себе становишься неважной, а важно, бесконечно важно, все, что имеет отношение к тому, кого любишь. Ради этого можно перетерпеть все, что приготовила тебе судьба. И никакой жертвы тут нет, тут просто она — любовь.

Я проснулась, счастливая от того, что — пусть не увидела, но, наконец-то, услышала ее! Мы словно опять поговорили по телефону…

И словно в продолжение этого разговора, сами собой в сознании всплыли строки:

Уязвлена душа любовью,

И потому равно ей быть

Богинею или рабою,

Безумный труд ее — любить…

Каждый ли из нас готов разделить эту позицию, это убеждение? Куда там… Богинею — это мы со всем удовольствием, а вот рабою…

А ведь она не просто делилась с нами заветным — она давала нам ключ к счастью. Какой такой ключ? А вот:

И неудобие любое

Тревогой утомленных дней

Утешит, исцелит собою…

Любовь и только любовь способна утешить в любой беде и исцелить от любого «неудобия». Правда, за это нужно платить. Чем? Заключительная строчка четверостишия —

И что с того, что больно ей.

Вы к такой плате готовы?! Вот в том-то и дело… Большинство из нас хочет опять же понимать любовь как сплошное счастье и сплошную радость, а эта странная поэтесса утверждает, что в основании истинной любви лежит боль. Мало мы настрадались — от всего и по всякому? Да и где взять силы для такой любви?

Если искать ее, эту силу, только на земле — и впрямь можно не найти. Если же обратить глаза к небу…

Но от заката до рассвета

Вселенской тьмы держа удар,

Она сама — источник света,

Небес неизъяснимый дар.

Вы поняли?.. Остается только ПОВЕРИТЬ.

…Спустя время свой сон рассказала Тамара, сестра Светланы Борисовны: с ней Светлана не разговаривала, зато пришла прямо к ней домой, где на этот раз почему-то оказалось очень много людей. Тамара подошла к сестре и сказала: «Вон та женщина хочет с тобой познакомиться». Светлана в ответ только отмахнулась: «Зачем? Не хочу. Не надо». И — пошла дальше. Теперь мы уже знаем, куда.

Тамара, человек глубоко верующий, не преминула сказать: сон ей приснился в ночь на 21 мая, накануне одного из главных православных праздников — Вознесения Господня.

И тут я обнаружу: а ведь и я слышала голос Светланы Борисовны в то же время (проснувшись, записала сон на бумагу, обозначив дату). И… что же все это означает, если ничего случайного в мире нет?

Может быть, как раз то, что она тоже, завершив свой земной путь, начала новую жизнь — уже не с нами, уже не на земле, которой решительно не хотела обольщаться дважды?..

 

Миновала весна, пришло лето… Солнце, речка, огород, внуки… Но не проходило дня, чтобы я не брала в руки ее книгу. Часто даже и брать не надо было — строки всплывали в памяти сами.

В конце лета, когда уже запахло осенью, прямо-таки прилипло ко мне стихотворение:

Этот дивный листопад,

Ветра свежее дыханье,

Упоение стихами,

Откровенье невпопад…

Я не критик, и у меня нет «весов», с помощью которых с точностью до десятых и сотых можно определить достоинства и недостатки поэтических строк. Я — любитель поэзии. И мне, как любителю, все написанное Светланой Борисовной представляется совершенным и заслуживающим внимания. Внимания и раздумья:

Что есть сны, и что за снами,

За лесами, за морями —

Там, где больше нет преград…

Только жест и только взгляд

Нежат слух и нежат память…

Когда две последние строчки повторились в десятый или уже в двадцатый раз, мне, не критику, вдруг пришла в голову мысль: жест и взгляд — они способны нежить слух? Но ведь они безголосы. Беззвучны.

И тут же вспомнила-услышала ее голос: «Ну, как этого можно не понимать?» И еще вспомнила: «Знаешь, что я делаю, если муж вернулся домой не в духе? Подойду к нему, уткнусь лицом в грудь. И он вдруг погладит меня по голове… Я не понимаю и не воспринимаю музыки, но в эти минуты, в эти вот минуты слышу мелодию нежности».

И я — верю. Есть же в каком-то из ее стихов: «Мир невидимый вижу очами и неслышимый слышу вздох». Просто это, видимо, не всем дано. Дано избранным. Сама она к ним себя никогда не относила. Это не она — это осень бросила ей строчки:

Вновь смеется, вновь лукавит,

Вновь строкой моею правит,

Музой пушкинской богат,

Дивный, дивный листопад…

А сколько других дивных строк набросала ей осень! Вспомнить хотя бы «Грусть и нежность белых хризантем». Вспомнить хотя бы завораживающе-чарующее:

Осень-голубушка, нет, не напрасно —

Верить, молиться, любить и прощать…

И вот уже за окном зима. Первая без нее…

У нас бывало так: она напишет стихотворение — звонит: «Я — как наседка: снесла яичко, надо оповестить»… Напишу рассказ я — сбрасываю (спасибо электронной почте) ей. И мы говорим, говорим — обсуждаем. И вот однажды сбросила я свой текст, жду звонка. А его нет и нет… Делаю вывод: значит, не понравилось. И вдруг через два часа:

— Ходила гулять. Чтобы успокоиться. Ты знаешь, меня нелегко вывести из себя, а тут… У меня было чувство, что за твоим рассказом стоит мое стихотворение.

Сошлось… Сошлось мое и ее восприятие и выражение…

Однако, если вы решите, что наши отношения строились по принципу «за что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха», то ошибетесь. Кто-кто, а она никогда ничего не говорила против совести, чего не думает на самом деле.

Она говорила — и я всегда поражалась тому, насколько тонко и чутко она, поэт, чувствует живую ткань прозаического текста. Если она, конечно, живая. Потому что, если моя собеседница говорила: «А вот тут мне стало скучно», значит, живое кончилось. Началось синтетическое (ее термин).

Однажды она лежала в больнице, и я принесла ей книжку одного из самых популярных современных авторов, решив, что в данном учреждении только такие книги и читать: толщиной в кирпич, с лихо закрученным сюжетом… Она вернула мне ее со словами: не хочу, не надо. Я не стала донимать ее расспросами (не та обстановка и ситуация), но стала думать: почему? И поняла так: да, книга была сработана на совесть — мастерски и профессионально. Но… нам-то нравилась другая литература: литература-исповедь, литература-откровение, а не логические построения холодного ума. Мы любили литературу, в которой важна не только и не столько печать авторского дарования, сколько звуки и смыслы, доносящиеся в «приемное устройство» автора извне. Как я могла предположить, что на больничной койке она предпочтет легкое чтение, синтетический, а не живой текст?!

Монашек-дождь поминовеньем,

Едва угаданным на слух,

Пришел, благословил мгновенье —

И откровеньем вспыхнул луг…

Вот это откровенье: увидеть, почувствовать, запечатлеть…

…А однажды мы поссорились! Прочитав очередной рассказ, она припечатала:

— Нет, не получилось у тебя про любовь.

Тут надо сказать, что, отдавая ей первенство в наших отношениях, я не отдавала права своевольно распоряжаться своим текстом. Тут я тоже становилась упрямой — в случае, если чувствовала свою правоту.

Она позвонила мне раз, другой… мало того, и в третий раз позвонила, доказывая, что про любовь надо писать по-другому. И тут я рассвирепела… И мы не общались довольно большой отрезок времени. Это, я думаю, было тяжело для обеих. Но когда страсти утихли, когда мы пришли к «консенсусу», знаете, что она сказала? «Это хорошо, что мы так долго не общались. Ты немножко привыкла жить без меня».

 

Ты редко когда ошибалась, Светлана Борисовна. А тут ты ошиблась…

 

Случались у нас размолвки и по другим поводам. Вот одна из них: когда Светлана Борисовна ушла на пенсию (именно ушла, а не «ушли», поскольку в школе ей стало душно — не в родной Пыховской, а современном, замученном реформами образовании вообще), я решила поздравить ее с обрушившейся на нее свободой:

— Ну, теперь ты наедине со всем мирозданием.

— Какое там мироздание… мусор вот выгребаю.

Мусор она выгребала не из собственного дома — из храма. Стоит посреди Пыховки разрушенная людьми и временем, редкая по своей красоте, церковь: «В руинах храм. Бурьян по пояс. И все дороги — вникуда»…

Из людей верующих образовалась в селе инициативная группа, поставившая своей целью храм восстановить. Рублики и копеечки стекались (и продолжают стекаться) в общую кассу, но тут ведь требуются очень большие средства. И вот однажды в район приехало важное лицо, которое могло бы — если б захотело — оказать сельчанам значительную материальную помощь. Как же сделать, чтобы оно захотело? На ум пришло самое простое — пойти и попросить!

Условились так: как только лицо приедет — я звоню ей, и мы идем в кабинет, где будет осуществляться прием жителей района.

Такой день настал. Звоню. И слышу в ответ нечто смешное и невразумительное:

— Я не могу сегодня отлучаться из дома. У Коли пропали собаки, и он их ищет.

Коля — супруг Светланы Борисовны, и охота — его главное увлечение. Вот он пошел на охоту, а разгоряченные гоном собаки взяли и заплутались. Это — понятно. Непонятно другое…

— Ну и что? — недоумеваю я. — Пусть он ищет, а мы тем временем…

В ответ слышу твердое:

— Нет. Пока он не вернется — я из дома никуда не пойду.

Характер Светланы Борисовны я знаю. Но и моя душенька вскипела: сравнила — храм и собаки… Да как она не понимает несопоставимости… а еще поэт…

Такое вот настроение владело мной и день, и два, а на третий вдребезги разбилось о простую мысль: разве наша православная церковь не для того и существует, чтобы в малой церкви — семье — были мир и лад? Будут мир и лад в семье — будут мир и лад в православном мире, православном государстве. Восстанавливать стены храма надо непременно, но ведь одновременно надо думать и о душевных скрепах тех, кто сюда придет…

А закончилось все так: через несколько дней она позвонила, счастливая:

— Вчера возле нашей церкви остановилась машина, крутая, бокастая. Вышел человек: «Какой храм у вас красивый». Походил, посмотрел, узнал, что мы пытаемся его восстановить. И вынул из кошелька крупную купюру… Ты понимаешь, что произошло?..

Я понимаю. И уже спокойно спрашиваю:

— А собаки — они нашлись?

В ответ радостное:

— Нашлись!

 

Совсем скоро Новый год. По старой доброй привычке мы с ней этот праздник любили и не стали изменять ему, когда на первый план вышло Рождество. Да и кто будет спорить с тем, что Рождество важнее, главнее, значительнее? Даже так: неизмеримо важнее, неизмеримо значительнее. Но ведь это вовсе не значит, что надо отменять Новый год. Пусть их будет даже два: по новому и по старому календарю. В принципе, оба означают одно: радость перехода от темноты к свету, от преж­него, надоевшего — к новому, небывалому.

Хвоинки упадут на белый лист,

Запахнет в кухне царственно цикорий,

До блеска снова вымытый сервиз

Напомнит вновь о счастье и покое,

Что, в самом деле, вовсе не каприз…

Конечно, не каприз — но необходимость, — разве не так? Праздник — это еще один повод выразить человеку сочувствие, и уж она этот повод не упустит, все сделает для того, чтобы «приставка, суффикс, корень / В единый вздох сочувствия слились». С грамматикой и правописанием у Светланы Борисовны были свои, скажем так, только им понятные отношения, и, может быть, как раз потому, что для нее дороже всех самых правильных правил всегда была «строка, где вместо знаков алфавита / Лишь слезы сокровенные любви».

И здесь пришла пора разрешить противоречие в характере и творчестве героини, обозначенное еще в начале повествования: так она поклонялась слову? Или сознавала его бессилие?

На мой взгляд, она мечтала вернуть СЛОВУ его первозданное значение и силу.

Благослови меня, Господь,

И ниспошли мне слово, Отче,

Сияющее днем и ночью,

Врачующее дух и плоть…

Ничего себе задачка? Но разве может ставить другие та, что не от мира сего?

Однажды мы заговорили с ней о споре афонских монахов, разразившемся в начале двадцатого века. Разразившемся — не преувеличение, а реальное отражение ситуации, поскольку дело дошло до насильственного выселения сторонников движения имяславия (смысл термина станет ясен вскоре) со святой горы Афон. Но мы сейчас не об этом. Мы — о смысле полемики. Наиболее известным кратким выражением имяславия стала фраза: «Имя Бога есть сам Бог», а основоположник движения схимонах Илларион (Домрачев) в своей книге «На горах Кавказа» писал: «… в имени Божием присутствует Сам Бог — всем Своим Существом и всеми Своими бесконечными свойствами».

С какой непередаваемой радостью она воспринимала и разделяла это убеждение! «Вот оно, вот — здесь ключ к возрождению СЛОВА». Не о том ли и ее стихи:

Воскреснет в слове сила изначальная,

Настанет час великий торжества.

Не верю я в пророчества печальные,

Но чувствую: все ярче за плечами

Встает звезда живого Рождества!

Опять это ее любимое слово: живой, живое. Если вначале всего было Слово — то оно и было как раз живым, способным на творчество и созидание. И Рождество по определению не может быть другим — только живым, несущим в себе радость Надежды и обещание вечной Жизни…

 

И еще одно слово было у нее любимым: СВЕТ. «Напои меня светом вдосталь…» «О, Господи, наполни душу светом»… А вот два любимых слова вместе, рядом: «И живой изумительный свет / Озарил в старом храме алтарь»…

Напои меня светом вдосталь

И печаль не поставь на вид:

Говорить не умею просто,

Как псалмы прорыдавший Давид.

Не кори гневом плоть лукавую

(Милосердный, не обессудь!),

Но из тьмы вавилонской искала

Дни и ночи к Тебе я путь.

И корысть, и земные пропасти

Беззаконий моих отринь,

И в Себе воскреси меня, Господи,

Как однажды уже сотворил!

После таких строк надо молчать: что тут еще можно добавить?..

Но отчего-то вспомнились вдруг слова Николая Васильевича Гоголя, человека во многом странного и противоречивого, но писателя гениального: «Чем талантливее человек, тем сложнее он устроен» — опять слышу-вспоминаю ее голос. Так вот, Гоголю принадлежит также удивительная фраза, высказанная в письме одному из друзей: «Будь здоров, и да присутствует в твоем духе вечная светлость! А в случае недостатка ее обратись мысленно ко мне, и ты посветлеешь непременно, ибо души сообщаются, и вера, живущая в одной, переходит невидимо в другую».

«Ибо души сообщаются»… Значит, мне надо просто открыть книгу ее стихов…

Пусть тогда и потом, и поныне

Демон плоти трясет земной шар,

Откровенье меня не покинет:

Все равно правит миром душа!

Большего она и не хотела. Но и меньшего — тоже.

 

Наталья МОЛОВЦЕВА

 

* * *

 

На рассвете над храмом заброшенным,

Когда люди в селе просыпались,

Ветром, вздохом ли, гостем непрошеным

Закружился сияющий аист.

Он кружился высоко над куполом,

Обезглавленным дерзкой рукой,

Над неправдой скупою и глупою,

Или правдою никакой.

Он кружился над старыми хатами,

Над всепомнящей Савалой…

И стояли мы, виноватые,

С непокрытою головой.

И следили, как ясным пламенем

Замер аист на месте креста,

Белоснежным живым посланием

Нами изгнанного Христа.

 

* * *

 

Ах, реченьки-провинциалки,

Не потерявшие свободу!

Наяды, нимфы и русалки

Еще мерещатся у брода.

Камышинка, Усердец, Усмань —

Преданий древние вериги…

Здесь небо неизбывной грустью

Сияет нимбом всех религий.

А полночь пологом дымится

И исцеляет иван-чаем;

Здесь надо было бы родиться,

Чтоб вечность чувствовать плечами.

Здесь золотые струны-гусли

Седой Боян надежно спрятал,

Здесь от истоков и до устья

Тысячелетие распято.

Атланты, арии и русы

Вздыхают звездною прохладой,

Пока не пересохли русла

Вороны, Савалы, Непрядвы.

Ах, голубые незабудки,

Живые солнечные длани!

Сама Россия грезит будто

Зеркальной заводью Елани.

 

* * *

 

О, Господи, что снится этим хатам,

Когда редеет на рассвете мгла,

И улица улыбкою щербатой

Через столетье целое легла?

Что теплится в некошеном бурьяне,

Где рухнул кров, очаг давно потух?

Чью тень вспугнул предутреннею ранью

Без времени проснувшийся петух?

В провалы окон душно пахнет мятой,

Глядится поле, дышит влагой луг.

И то ли сном село еще объято,

То ль до рассвета испустило дух.

 

* * *

 

Я за покров заглянула упрямо,

Неосмотрительно, даже излишне.

Долгие думы Небесного Храма

Неискушенным сердцем услышав.

И мне не вызволить сердце из плена,

Недоумения и печали:

Истина справа, истина слева,

Ложь впереди и обман за плечами.

Все ли я вижу? Так ли я слышу?

Уши зажму и веки прикрою.

Небо живое в затылок мне дышит,

Возится в клетке ласковый кролик.

Квочка в гнезде ждет цыплят терпеливо,

Тьму прогоняют смелые пивни.

В каждой дождинке вешнего ливня —

Яркое жало крапивы.

Жаждет семян пашни жаркое лоно.

Голуби важно воркуют на крыше.

И до краев жизнью мир этот полон

С благословенья Иисуса и Кришны.

Я за покров заглянула упрямо:

Бережно ветер зыбку колышет…

Долгие думы Небесного Храма

В заводи лета вижу и слышу я.

 

* * *

 

Я безвыездно сельский житель,

И об этом жалей, не жалей…

Мой рассеянный Ангел-хранитель

Потерялся средь русских полей,

Заблудился в лесах и покосах,

Задремал в земляничном раю,

А поэзии дикие осы

Светом полнили душу мою.

И стекались немые стихии,

Словно в море, вливались в листок.

Затмевали рассветы стихи мне

Чистотою неизданных строк,

Знойным полуднем спеющих вишен,

Сокровенною тайной гнезда.

Поднимала смелее и выше

Купол неба безумья звезда.

Потому и столетья лихие

Наметали снега на порог,

Потому эти дали глухие

Мне милее столичных дорог…

 

* * *

 

Собираются гуси в сарае.

И все сердцу понятно без слов:

Догорает сентябрь, и погода сырая,

И грозит близким снегом созвездье Весов.

И к ненастью скулит в тесной будке собака,

И свекровь заедает век юной снохи —

Это ранняя осень, это черная слякоть,

Как досада и боль за былые грехи.

Догорает сентябрь и пора листопада,

Все, что нам между дел недосуг, довершит,

Оставляя взамен сердцу детскую радость —

Откровенье и свет обнаженных вершин.

Переполнили дни судьбы чашу земную,

И в себя забрала все скупая строка.

И взрывается словом воскресший Везувий,

И в созвучьях иные сквозят облака.

Догорает сентябрь. Ветры яростно дуют.

И ревнивую полночь испив до глотка,

В эту стылую осень, в эту заметь седую,

Я тебе не признаюсь, как жизнь коротка.

 

* * *

 

Мне дорог отчий дух деревни,

Простые, вечные дары.

Вьют звезды гнезда на деревьях

И стерегут в ночи дворы.

И шорох, шепот пыли древней,

Минувшего седая тень,

И наваждение сирени

Сквозь провалившийся плетень,

Глухие заросли крапивы

И мхом поросший старый пень.

Все тайны полевых тропинок

Хранит неторопливый день.

А горизонт горчит полынью,

Крест не сутулит ношей плеч.

И в хате присказкой былинной

Накормит и утешит печь.

Весло и лодка в огороде,

И грач, галдящий в борозде.

Здесь первозданно все в природе,

Здесь все прошло и не уходит,

Держась на огненном гвозде.