Окольцованный Мандельштам

Окончание. Начало в № 1, 2016 г.

«Расширение

литературной деятельности»

 

Мандельштама постепенно вовлекать в писательскую работу и использовать его по мере возможности как культурную силу…

П. Юдин

 

Фраза «пора кончать» из письма к Шагинян не слишком хорошо стыкуется с теми благодеяниями, о которых спустя лишь месяц бодро и последовательно рапортовали: Кретова — Генкину, Генкин — Юдину, а Юдин — Стецкому. А также сам Мандельштам — отцу.

Местные власти знали или слышали, что у этого ссыльного где-то в Москве, наверху — весьма высокие покровители. Курировал его лично Дукельский, начальник УНКВД по Воронежской области1: это ему с отчаяния звонил по телефону поэт и, за неимением других слушателей, читал ему новые стихи и это к нему поэт ходил на прием вместе с женой в конце января 1937 года!

Магия сталинского «чуда о Мандельштаме» еще долго не ослабевала, поначалу и в Воронеже поэт не раз испытывал на себе его таинственную силу. И вновь приводным ремнем (как, впрочем, и самого «чуда»!) послужил, вероятно, Борис Пастернак, чей общественный авторитет достиг своего пика в августе — в дни Первого съезда советских писателей, открывшегося 17 августа. Там, на съезде, Бухарин объявил его первым поэтом современности, тем самым как бы отодвинув покойного Маяковского и не пустив на него рвавшегося и сюда Демьяна Бедного.

Сталин, правда, через год вернет на пьедестал Маяковского: на обращенном к нему письме Л. Брик от 24 ноября 1935 года о пренебрежении памятью поэта он начертал следующую резолюцию, адресованную начальнику Комитета партийного контроля ЦК ВКП(б): «Т. Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и к его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин»2. 5 декабря 1935 года центральный фрагмент этой резолюции был напечатан в «Правде»: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Несомненно, Пастернак не забыл телефонный упрек Сталина («Если бы я был поэтом, я бы на стену лез!..»), и наверняка он был уязвлен его несправедливостью. Отчего не переставал из-за «друга-поэта» «лезть на стену» и не давать покоя начальству. Так что, — и весьма вероятно, что впервые именно в дни съезда, — он обратился в Отдел культуры и пропаганды ленинизма ЦК ВКП(б)3 с просьбой о «возможном расширении литературной деятельности Мандельштама»4. Но возможно, что инициативу Пастернака (поддержанную, может статься, кем-то еще, — например, Шагинян) следует передатировать с августа на октябрь5.

Не исключено, что, благодаря, например, Эренбургу, весть о сталинском «чуде» уже достигла Воронежа, но так или иначе — хлопоты Пастернака оказались весьма успешными. Об этом свидетельствует удивительная переписка о Мандельштаме, завязавшаяся в конце года между главными партийными идеологами и пропагандистами Москвы и Воронежа и которой, возможно, предшествовали или сопутствовали телефонные звонки.

20 ноября 1934 года заместитель заведующего отделом культуры и пропаганды ленинизма ЦК ВКП(б) Павел Федорович Юдин6 сообщал Максиму Исаевичу Генкину, заведующему аналогичным отделом Центрально-Черноземного обкома ВКП(б)7:

«Тов. Генкин! // В Воронеже с некоторых пор проживает старый писатель-поэт Мандельштам. Попал он в Воронеж за некоторые дела, не одобряемые органами советской власти. Мандельштам как поэт очень квалифицированный и является большим мастером и знатоком поэтического творчества. // Среди старых писателей он пользуется известным авторитетом. Поэт он, конечно, не наш, и будет ли когда-нибудь нашим — не думаю. // В Воронеже он живет как будто бы сравнительно свободно, и ему не возбраняется заниматься литературной деятельностью. // В Культпроп ЦК ВКП(б) обратились некоторые старые его сподвижники по литературе (Пастернак Б.Л.) с вопросом о возможном расширении литературной деятельности Мандельштама. // Считаю, что это сделать возможно. // «Расширение» деятельности Мандельштама, думаю, может выразиться примерно в следующем: // а) предоставить возможность ему писать, а, следовательно, и печатать в общем порядке при условии, конечно, полной приемлемости того, что он будет давать для нашей печати; //б) использовать его как переводчика классической литературы; // в) можно привлекать его в общие коллективы (бригады) писателей, каждый раз определяя конкретно задачу, которую ему можно поручить. // Речь, следовательно, идет о том, чтобы Мандельштама постепенно вовлекать в писательскую работу и использовать его по мере возможности как культурную силу и дать возможность заработать. // Об этом я говорил с А.И. Стецким8 и пишу тебе по его поручению. // Всякие разговоры с Мандельштамом удобнее всего будет вести через ваших писателей. <…> // С коммунистическим приветом, П. Юдин».

Генкин — и, кажется, не без удовольствия — взял под козырек и заказал у Ольги Кретовой что-то вроде отчета или справки о пребывании Мандельштама в Воронеже. Та отозвалась уже 29 ноября, так что Генкин получил и прочитал ее отчет едва ли не в день убийства Кирова!

Дар речи и понимание ситуации вернулись к нему ровно через две недели. 13 декабря 1934 года он написал Юдину о Мандельштаме, переписывая у Кретовой целыми абзацами:

«Дорогой товарищ! // Твои указания, согласованные с т. Стецким, относительно поэта Мандельштама постараюсь реализовать. Говорил с некоторыми нашими писателями-коммунистами и вот что могу тебе сообщить. // Поэт Осип Эмильевич Мандельштам живет в Воронеже с мая 1934 года. Летом он был болен (психо-травма) и не мог принимать участия в работе литературной организации. // В сентябре правление Союза советских писателей установило с Мандельштамом постоянную связь. В беседе с писателями-коммунистами, членами правления, Мандельштам рассказывал о своей огромной жажде принять и осмыслить советскую действительность, просил помочь ему бывать на заводах и в колхозах, вести работу с молодыми писателями. Правление Союза пригласило Мандельштама участвовать в поездке на открытие первого совхозного театра в Воробьевском районе Воронежской области. Знакомство с совхозом, с ростом культурного уровня сельскохозяйственного пролетариата произвело на поэта огромное впечатление. // Редакция областного литературного художественного журнала «Подъём» предоставила Мандель­штаму возможность вести платную литературную консультацию. Сейчас он пишет статью для журнала. Предполагает начать работу над книгой о старом и новом Воронеже. При участии Мандельштама проведено обсуждение очерков воронежских писателей о магистрали Москва — Донбасс. // Жилищные условия поэта вполне удовлетворительны, комната большая, светлая. Он прикреплен к столовой издательства «Коммуна», где получает диетическое питание. Настроение у Мандельштама хорошее, он считает, что воронежские организации подошли к нему чутко и помогут ему выправить сделанные ошибки. // С коммунистическим приветом».

Согласитесь: умопомрачительная для ссыльного «карьера», о деталях которой Воронеж охотно отчитался Москве. Но вот что интересно: на момент получения Генкиным письма из центра (21 или 22 ноября) практически ничего из того, что ему 29 ноября нарисовала Кретова, еще не соответствовало действительности! Но письмо ее — не очковтирательство: ибо на момент его написания — все уже соответствовало фактам или было приготовлено к соответствию! Лукавство было именно в том, что все «блага» на голову Осипа Эмильевича пролились именно в эту последнюю неделю ноября!

По инициативе начальника политсектора зерносовхоза в Воробьевке т. Дворкина и директора совхоза т. Бондаря в Воробьевке еще в 1933 году был основан первый в Воронежской области9 сельский театр: к концу ноября 1934 году здесь было построено театральное здание с вращающейся сценой (!) и зрительным залом на 320 мест. С самого начала над совхозным театром шефство взял БСТ, один из его артистов — П.К. Трапезников — стал директором и режиссером театра. Само здание было торжественно открыто 25 ноября и отмечено постановкой «Гибели эскадры» Корнейчука. «Коммуна» несколько раз откликалась на это событие10.

Воронежская театрально-писательская бригада выехала в Воробьевку 24 ноября. В нее входили директор, главреж и ведущие артисты БСТ, а также трое писателей — Плоткин, Кретова и Мандельштам. Были в делегации еще партийные и советские деятели.

Похоже, что Мандельштама включили в писательскую бригаду в самый послед­ний момент, но тем не менее его имя даже попало в газету — 26 ноября11. По возвращении из Воробьевки Мандельштам познакомился с Подобедовым, главным редактором «Подъёма». Кретова, конечно, поставила его в известность и о переписке с Москвой. Пообщавшись с поэтом, Подобедов предложил Мандельштаму писать рецензии для журнала, особенно о стихах.

Свою первую — о дагестанской антологии — рецензию Мандельштам закончил еще в конце 34-го года, и уже в начале 35-го она была опубликована12. После этого Подобедов принял Мандельштама к себе на работу, — по-видимому, с 1 декабря — как платного консультанта с окладом в 300 рублей в месяц.

Подобно Генкину, запросим аналогичный «отчет» и мы, но не у Кретовой, а у самого Мандельштама, коль скоро вскоре после Воробьевки он подробно «отчитался» отцу:

«Дорогой папочка.

Скучаю по тебе. Хочу как можно скорей тебя видеть. Ты не смотри, что я не пишу: думаю о тебе каждый день. Хочешь верь — хочешь нет… Да что толку от такого беспутного сына? Лучше не думай об отце да пиши ему…

Приезжай в середине января. Надя тогда в Москву собирается. Комната у меня большая, хорошая. Вообще тебе понравится мой воронежский образ жизни.

Все очень ладно — и быт, и содержание жизни.

Я занимаюсь литературной консультацией. Веду работу с здешней молодежью. Участвую в разных совещаниях, вижу много людей и стараюсь им помочь.

На днях вместе с группой делегатов и редактором областной газеты я ездил за 12 часов в совхоз на открытие деревенского театра.

Предстоит еще поездка в большой колхоз и знакомство с одним из воронежских заводов.

Никаких лишений нет и в помине. Мы ходим обедать в отличную столовую газеты «Коммуна». Надя делает перевод для Москвы, а я готовлюсь писать прозу на новом материале.

Впервые за много лет я не чувствую себя отщепенцем, живу социально, и мне по-настоящему хорошо.

Надя сейчас не хворает, но очень худа. Ей нужен глубокий отдых, а она много работает. Необходимо ее разгрузить — у меня же заработок пока всего 300 р.

Временем располагаю свободно. Пользуюсь им пока нерационально. Еще не организовался. Хочу массу вещей видеть и теоретически работать, учиться… Совсем как и ты… Мы с тобой молодые. Нам бы в Вуз поступить…

Пиши. Целую детей, Таню, Наташу, Мар<ью> Ник<олаевну>.

Твой Ося

Скоро начну посылать тебе деньги. Как только расширю работу»13.

Квинтэссенцией тут: «Все очень ладно — и быт, и содержание жизни»! И никакая поправка на мажор, к которому обязывает эпистолярное общение со стариками-родителями, не исправит ощущения того социального подъема и душевного равновесия, к которым на излете 34-го года, — но едва ли ранее, — пришел поэт.

Об этом же свидетельствовал и Калецкий, которого годом позже об этом времени расспрашивал Рудаков: поэт предлагал тогда организовать рабочий университет («с утопическими программами»), поставить фольклорную работу, о чем он даже писал особую записку (СР, 111). Тогда же, по-видимому, родился замысел книги о старом и новом Воронеже, за которым — один за другим — потянулись планы все новых и новых книжных или статейных прожектов: о селе Николь­ском и о колхозной деревне, о колхозной архитектуре (СР, 32), опять о фольклоре, о формализме, о путешествии на Урал по старому маршруту и т.д.

В письме к отцу стоит обратить внимание еще на одну деталь — на приглашение приехать в Воронеж и побыть с сыном, пока Надя будет устраивать дела в Москве. Поиск таких людей, кто мог бы присмотреть за Осипом Эмильевичем и к кому он сам бы относился с доверием, стал перманентной заботой жены, «вопросом вопросов» при планировании ею таких поездок.

 

Вечер об акмеизме и отрешение от пенсии

 

Акмеизм — это тоска по мировой культуре…

О. Мандельштам

 

За те три года, что Осип Мандельштам провел в воронежской ссылке, политическая ситуация в стране менялась неоднократно и стремительно. С самого начала 1935 года были отменены хлебные карточки. Еще в декабре 34-го года прошел ленинградский процесс по делу об убийстве С.М. Кирова14. Страну захлестнул первый вал массовых арестов и высылок так называемых «лишних людей», «подаривший» Мандельштаму в собеседники, например, Рудакова.

Но череда деловых «успехов» Мандельштама отнюдь не пресеклась в январе. 5-м числом он заключил с кооперативным издательством «Советский писатель» договор на подготовку книги «Старый и новый Воронеж» — с обязательством сдать рукопись к 1 августа того же года15.

Даже дежурная ругань в его адрес в столичных журналах как-то помягчела, обеззубела и чем-то напоминала похвалу. Вот Анатолий Тарасенков в «Знамени»: «И если «старое» поколение буржуазных поэтов — вроде Мандельштама — умеет этот специфический поэтический «туман» преподносить в очень утонченных и «приятных» формах и, обращаясь к поэтическому богу Нахтигалю (т. е. соловью), просит дать ему судьбу Пилада или вырвать ненужный ему более язык (ибо «звук сузился; слова шипят, бунтуют»), то теперь уже косноязычие стало уделом поэтов очень третьесортных»16.

Но вот в февральской книжке «Нового мира» Мандельштам наткнулся на поэму старого знакомца Льва Длигача «Речь о деревне». Повествуя о драме колхозного отказника, единоличника, готового гноить и свое зерно в схронах, и самого себя на лагерных нарах, но не делиться с голодающим людом, он похвастался своим уменьем распознавать классового врага по одному только звуку его лиры.

Я к жизни шел

сквозь все снега,

Я вижу: в миллионы га

Расчерчена страна.

Я в песне познаю врага —

Его последняя струна

Еще

туга17.

Ох, и рассердился же тогда Осип Эмильевич на старого знакомца! Настолько, что это еще аукнется через полгода в его «Стансах» («Как Слово о полку струна моя туга…»!). К тому же сам собою «возник» старый вопрос: а не применил ли сей умелец свой столь похвальный навык в адрес самого Мандельштама, читавшего эпиграмму на Сталина и ему?.. (НМ. 1, 166-170)

 

…3 февраля Осип Мандельштам выступил в редакции газеты «Коммуна» с докладом об акмеизме!

Собрание проходило на втором этаже здания «Коммуны», в большой приемной перед кабинетом главного редактора. Инициатором действа был сам главный редактор, Швер, он же и председательствовал. Вступительное слово произнес Лев Плоткин, а потом уже выступал поэт.

Он говорил минут сорок, не более, но голос его оказался неожиданно сильным, вибрирующим и звенящим. Речь шла о советской литературе, о литературных группах, в том числе об акмеизме. Это тогда он произнес свою великую фразу: «Акмеизм — это тоска по мировой культуре…». Сдержанно, почти не касаясь своих стихов, он заявил, что сам он от акмеизма отошел, но что вместе с тем — он — не отрекается ни от живых, ни от мертвых (фраза аудитории запомнилась, но некоторых она явно раздражила).

В прениях выступили всего двое — сам Швер и прозаик Алексей Иванович Шубин (1901—1966) — оба весьма критически. После чего снова говорил поэт: «меня не так поняли», «я не так выразился» и т.п. — он оправдывался, но не каялся («Ну что ж, я извиняюсь, но в глубине ничуть не изменяюсь»).

Кстати, представления об акмеизме были у части писателей совершенно фантастические. Так, Булавин и в старости искренне полагал, что Мандельштама выслали в Воронеж за… принадлежность к акмеистам!

Акмеизм — как разновидность оппортунизма или троцкизма? А почему бы и нет! Да и чем, собственно, хуже или лучше всего остального?..

Спустя десятилетия Ахматова, которой Осип рассказывал о вечере буквально через год — в феврале 1936 года, отчетливо вспоминала, лишь немного путаясь в датах: «Там, в Воронеже, его с не очень чистыми побуждениями заставили прочесть доклад об акмеизме. Не должно быть забыто, что он сказал в 1937 [1935 — П.Н.] году: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых»18. На вопрос: «Что такое акмеизм?» — Мандельштам ответил: «Тоска по мировой культуре»19.

Кто-кто, а акмеистка Ахматова хорошо знала чтЛ такое «тоска по мировой культуре», как и то, чтЛ такое «нечистые побуждения».

Формулировки, найденные в конце ноября 1936 года Стефаном Стойчевым, председателем и секретарем партгруппы Воронежского отделения ССП, как и подчеркиванья его адресата — Владимира Ставского, — не просто подтверждают ее предположение, но отчетливо его раскрывают: «В феврале 1935 года на широком собрании воронежского ССП был поставлен доклад об акмеизме, с целью выявления отношения Мандельштама к своему прошлому. В своем выступлении Мандельштам показал, что он ничему не научился, что он кем был, тем и остался…»20

Как видим, сеанс саморазоблачения и самобичевания старого акмеиста и прож­женного попутчика не состоялся.

Даже в периоды «примирения с действительностью» или поисков такого примирения поэт не переставал оставаться самим собой. Установка на политический компромисс, даже ретранслированная в зону поэзии, была не в состоянии отменить специфический внутренний контроль — то самое «сознание своей правоты» поэтом с ее бескомпромиссностью, о которой Мандельштам писал в молодости (1, 185).

И это, похоже, было по-своему оценено и уважено. Свидетельствами чему — и договор с московским издательством «Советский писатель» на опубликование книги о старом и новом Воронеже, но в особенности вот это удостоверение за № 142-1 из Воронежской организации СП СССР (за подписью секретаря Правления СП Л. Соколовой), подтверждающее, что «писатель МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. работает над книгой «Старый и новый Воронеж», на которую им заключен договор с издательством «Советский писатель». / Просьба к сотрудникам оказывать т.МАНДЕЛЬШТАМ содействие в получении необходимых ему материалов».

Особенно примечательна дата удостоверения — 14 февраля 1935 года, то есть спустя лишь полторы недели после доклада об акмеизме — поступка весьма рискованного, но еще не навлекшего на докладчика никаких репрессий.

Кстати, среди слушателей Мандельштама, возможно, находился один матерый его недоброжелатель — некто Михаил Петрович Еремин, эмиссар центрального ССП, впоследствии генерал-майор. 15 января 1935 года на совещании правления ССП по вопросу о краевой и областной литературе он сделал сообщение о журнале «Подъём»21. После чего был командирован в Воронеж, где, в связи с допущенными редакцией «Подъём» и местным издательством ошибками, провел совещание22. В последней декаде февраля Еремин представил в правление ССП докладную записку «О состоянии Воронежской областной организации ССП»23.

Здесь — и без экивоков — помянут и Мандельштам: «В результате моей командировки в г. Воронеж для ознакомления с состоянием областной организации ССП мной установлено следующее: // I. В настоящий момент Воронеж­ская областная организация требует со стороны Правления ССП СССР особого внимания. Налицо — целый ряд очень симптоматических и тревожащих явлений, говорящих о неблагополучии в работе областного ССП. // Сюда относится, прежде всего, а) сигнализация «Правды» об отсутствии работы над культурой речи у многих писателей области; б) наличие до самого последнего времени в активе местного ССП политически неблагонадежных элементов (высланных в г. Воронеж из Москвы и т.д.); и, наконец, в) чрезвычайно важный факт задержки и конфискации Обллитом нескольких журналов «Подъём» за 1934 г. (№№ 7, 8, 9), а также сборника воронежских писателей «На новых путях», посвященного магистрали Москва — Донбасс. <…> // Многие из высланных в гор. Воронеж критиков и писателей (Калецкий, О. Мандельштам, Н. Айч и др., всего 6-7 чел.) до самого последнего времени печатались в «Подъёме» и состояли в активе областного ССП. В силу общей малочисленности Обл. ССП — процент их в организации получился очень высоким, что не могло не сказаться на работе ССП и, в частности, на работе обл. журнала «Подъём». В 7-8-9 номерах журнала было напечатано несколько произведений неблагополучных в идейно-политическом отношении. Сюда относится, прежде всего, повесть Е. Горбова «Черный князь», напечатание которой и послужило поводом для задержки Обллитом»24.

Отдадим должное воронежскому начальству. Несмотря на развязанный после убийства Кирова «малый террор», несмотря на неизбежное эхо от записки Еремина, чьи сигналы — призывы к бдительности и чистке рядов — проще простого было конвертировать в команды «фас!» или «ату его!», действие «чуда о Мандельштаме» в Воронеже не отменялось ни при Швере, ни — какое-то ощутимое время — при Елозе со Стойчевым.

Но советские писатели — это такая публика, которая и сама, безо всякой подсказки из ЦК, может выступить с инициативой, как правило, коллективной. Вот вам образчик, которого одного достаточно для полного признания за Надеждой Мандельштам права на высказанное о них мнение.

Итак, 8 марта 1935 года секретариат Секции драматургов театра и кино ССП собрался, обсудил одну системную недоработку в деле оплаты писательского труда и, сформулировав свое отношение, принял следующее постановление: «Считать невозможной выплату авторского гонорара врагам советской власти, осужденным за политические преступления, заключенным или административно-высланным»! А вот и подписи: «Киршон. Афиногенов. Билль-Белоцерков­ский. Вишневский. Гайдовский. Ромашов. Тренев». На эту инициативу снизу верхнее писательское начальство в тот же день поставило подтверждающую резолюцию и свои три подписи: «Сурков. Ставский. Лахути»25.

А недурная идейка, верно? Ее одной вполне достаточно для того, чтобы право клеймить писательскую братию признать не только за Осипом Эмильевичем с его «Четвертой прозой», но и за Надеждой Яковлевной с ее мемуарами.

Разумеется, Мандельштам понятия не имел о такой инициативе драматургов. Как и о том, что вскоре после нее закономерно был запущен процесс отрешения его от персональной пенсии.

Вдова вспоминала: «В первую же зиму после ссылки у О.М. отобрали персональную пенсию» (НМ. 1, 219). Произошло это несколько позже — весной 1935 года. 7 мая Председатель комиссии по персональным пенсиям СССР т. Аралов обратился к заместителю председателя Совета народных комиссаров CССР В.И. Межлауку со следующим письмом: «Персональный пенсионер Осип Емельянович (sic!) МАНДЕЛЬШТАМ — поэт-переводчик — в настоящее время выслан из Москвы. // По наведенной справке НКВД он выслан за контрреволюционные действия. // Считаю необходимым поставить вопрос о лишении Мандельштама персональной пенсии». Резолюция В. Межлаука датирована тем же днем: «т. Аралову. Лишить».

Соответствующее Постановление СНК СССР «О лишении персональной пенсии Мандельштама О.Э» за № 873-129с за подписями председателя СНК В.М. Молотова и управляющего делами И. Мирошникова было выпущено уже 11 мая 1935 года.

Насколько рутинной была такая процедура лишения пожизненных персональных пенсий мы не знаем. Персональную пенсию — эти бухаринско-халатовские две сотни — скорее всего перестали выплачивать, начиная с июня 1935 года.

В материальном отношении удар был ощутимый, и Надежда Яковлевна решила побороться за пенсию. Судя по фамилии ее собеседника, произошло это только зимой 1936 года: «Я добивалась, чтобы ее восстановили, и убеждала Щербакова, что «заслуг в русской литературе» отнять нельзя, следовательно, пенсию отбирать не следовало. Мое остроумие не произвело на вельможу никакого впечатления. «Какие же могут быть заслуги в русской литературе, если Мандельштам сослан за свои произведения?» — парировал он. Мы все, в том числе и я, совершенно потеряли представление о правовых нормах, и мне самой любопытно, можно ли навсегда лишить пенсии, старческой, трудовой, персональной или академической, человека, осужденного на какой-то срок без поражения в правах» (НМ. 1, 220).

В запросе о ее лишении обращает на себя та деталь, что о вине и статусе Мандельштама Аралов наводил в НКВД справку. Но в следственном деле Мандельштама ни такой запрос, ни такая справка не отложились.

Зато отложилась другая, лишь немногим более поздняя, — от 2 июля. Это «Справка № 23 о контрреволюционных стихотворениях «Холодная весна» и «Мы живем» О. Мандельштама» Управления статистической отчетности ГУГБ НКВД. В самом следственном деле Осипа Мандельштама она как бы чужеродный осколок, не имеющий отношения ни к следствию, ни к реабилитации26:

«Автором двух к.-р. стихотворений «Холодная весна» и «Мы живем, под собою не чуя страны» является известный поэт МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич, 1891 г. р., сын купца 1 гильдии. В 1907 г. примыкал к партии эсеров, был пропагандистом.

Стихотворение «Холодная весна» отображает отрицательное отношение МАНДЕЛЬШТАМА к ликвидации кулачества на Кубани и Украине.

Стихотворение «Мы живем» является к.-р. пасквилем на тов. СТАЛИНА.

В своих показаниях обвиняемый МАНДЕЛЬШТАМ говорит о стихотворении «Мы живем» как о гнусном к.-р. и клеветническом пасквиле, в котором cконцентрированы социальный яд, политическая ненависть и презрение к тов. СТАЛИНУ.

После Октябрьской Революции МАНДЕЛЬШТАМ опубликовал в «Воле народа» стихотворение «Керенский», в котором идеализирует Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина — временщиком.

Стихи распространялись МАНДЕЛЬШТАМОМ среди литераторов Ленин­града и Москвы.

За распространение к.-р. стихотворений МАНДЕЛЬШТАМ осужден Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 26/V — 34 г. по 58/10 ст. УК.

(Следственное› дело № 4108, арх. № 604671)

Опер. уполномоченный› УСО ГУГБ: А. Кравцов».

Связь этой столичной бумажки с лишением поэта персональной пенсии более чем вероятна. Скорее всего, справка была письменной реакцией на устный запрос т. Аралова. Хотя возможен и иной генезис: справку о сосланном поэте могли запросить после майского доноса мышебойца27.

Но что в этой «Справке» поражает больше всего — это ее фоновый настрой: от ощущения прошлогоднего «чуда» уже ни тени следа! Она прямо противостоит линии «чуда» и словно бы списана с шиваровских протоколов и заключений, изваянных до чуда и не допускавших для него ни малейшей возможности. И хотя никакого ходу «Справке» тогда еще дано не было, но угрозой — и серьезнейшей — она, безусловно, уже являлась.

 

Товарищи по ссылке

Чтобы русский край, немецкий

Знал фамилию: Калецкий…

П. Калецкий

Пробежимся glissando по первым знакомцам из числа тех, кто, как и Мандельштам, оказался в Воронеже не по своей воле.

 

Александр Иванович Стефен был на 6 лет старше его. В свое время он учился в Римском университете (диплом математического факультета) и Сорбонне, участвовал в Гражданской войне, с1921 года был на дипломатической работе. В 1930 году в харьковском издательстве «Пролетарий» выпустил книгу «Раб и Рим. Социальный роман из античного мира»28.

Уже в 1931 году его арестовали и приговорили к 5 годам ссылки, которую он отбывал сначала на Камчатке (!), а с октября 1933 года — в Воронеже, где работал  экономистом областной плановой комиссии, изредка печатался в местной прессе29. В июне 1936 года его вновь арестовали, причем на допросах расспрашивали и о Мандельштаме. Стефен тогда показывал, что познакомился с поэтом летом 1934 года в редакции «Подъёма», что бывал (последний раз — в конце апреля 1936 года) у него дома, где встречал Калецкого, «молодого архитектора из Облпроектплангора» (очевидно, С.Б. Рудакова) и, однажды, высланного из Ленинграда писателя А. Столетова. 31 июля 1936 года самого Стефена приговорили к 10 годам ИТЛ и отправили в Каргополь Архангельской области30.

 

В Сибири, в селе Черная Зимовка Дудинского р-на Красноярского края, закончит свои дни и Натан Вольфович Айч (Айзикович, Эйч, 1901—1955). Он был моложе Мандельштама на 10 лет: литератор31, сцена­рист32 и цирковой артист с редким амплуа: снайперская стрельба в цель! В Воронеж его выслали вместе с женой и ее детьми в 1934 го­ду, жили они близко к реке (по улице Декабристов, 11). 9 декабря 1935 года он был осужден линейным судом Московско-Донской железной дороги в Воронеже: срок отбывал в Норильлаге33.

 

Павел Исаакович Калецкий (1906—1942) был моложе Мандельштама аж на 15 лет! Уроженец Могилева, он завершал свое среднее образование в Бобруйске, где в 1921 году начал работать — библиотекарем в Центральной библиотеке. В 1923 году умирает отец, и семья — мать и двое сыновей — переезжает в Москву, где Калецкий сочетает работу библиотекаря в Комуниверситете им. Свердлова с учебой на литературном отделении Первого МГУ. На студенческой скамье приобщился к научной работе — занимался фольклором и писателями XIX века (Вельтманом, Лесковым, Кольцовым, Тургеневым).

Весной 1933 года Калецкого высылают на три года — из Москвы в Воронеж34. Поселился он там по адресу: улица Володарского, 40, кв. 6, то есть буквально напротив УНКВД. В Воронеже он устроился довольно основательно: преподавал в старших классах средней школы, в пединституте читал курсы по фольклору, древнерусской литературе и литературе XIX века, работал редактором литературно-художественной и детской книги в областном издательстве «Коммуна». В Воронеже его приняли в члены Союза полиграфических работников и в кандидаты в члены ССП.

Его имя нередко встречается на страницах единственного в Воронеже «толстого» журнала «Подъём», где однажды он даже заступился за Николая Лескова: «Давно ли, тов. Гроссман35, мы научились требовать от классиков русской литературы идеологической выдержанности?»36. Печатался он и в «Коммуне», рецензируя спектакли и книги37.

На страницах «Подъёма», с рассказом «Ванда», дебютировала и 21-летняя Зоя Канина. Возможно, Калецкий редактировал и вел эту публикацию, но так или иначе летом 1934 года Калецкий на ней женился. Увы, это был очень скоротечный брак. Уже в октябре 1934 года Зоя тяжело заболела: порок сердца… Муж преданно и самозабвенно за нею ухаживал, но в апреле 1935 года она слегла в больницу. 19 июня она умерла, а 20-го ее похоронили.

Калецкий позднее благодарно писал, что Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна были в Воронеже единственными людьми, оказавшими ему «…большую и добрую человеческую поддержку» во время болезни и при смерти жены, в то время как никто из воронежских коллег даже не поинтересовался его положением38.

Маленький, невзрачный, щуплый — «одни очки»!..

Но за очками — добрый прищур и улыбчивый взгляд: Калецкий обладал одним немаловажным в общении с Мандельштамом качеством, которого начисто был лишен Рудаков, — юмором и самоиронией, обеспечивающими необходимый заряд жизненного стоицизма. Примером можно привести фрагмент его шуточного стихотворения «Мое горе»: «Я хотел бы стать поэтом, / Чтоб блистать пред целым светом, / Чтобы русский край, немецкий / Знал фамилию: Калецкий. // Чтобы мог в одно мгновенье / Начертать стихотворенье. / Чтоб торжественную оду / Написать мог на свободу…»

Время писать такую оду пришло 20 июля 1935 года, когда Калецкий уехал из Воронежа, причем не в Москву, откуда приехал, а в Ленинград.

Его пребывание в Воронеже совпало с мандельштамовским лишь на год с небольшим, а с рудаковским и вовсе на несколько месяцев, но Надежда Яковлевна упоминает его, как правило, через запятую с Рудаковым: «И все-таки, и Рудаков и Калецкий были большим утешением. Если б не они, мы бы почувствовали изоляцию гораздо раньше».

Еще в большей степени утешением для Калецкого были сами Мандельштамы. Поначалу, правда, — лишь развлечением39, «ярким пятном» на фоне воронеж­ской «серости», при этом «человечком», на которого можно поглядеть и свысока: «Рассказывать о нем надо много и долго. Очень умный, путаный человечек, с гениальными иной раз высказываниями, говорящий о стихах, как о своем хозяйстве, практически неумелый — как ребенок, вспыльчивый, взрывающийся как бомба при легчайшем споре — он очень трудный и обаятельный человек. // Иной раз его замечание — это чистый клад, над которым надо сидеть и сидеть, иной раз остроумный афоризм, которым прикрывается все же бессодержательность. // Живет он неважно, хотя ему в лечении идут навстречу. Числится он консультантом при «Подъёме» и получает жалованье. Его по существу жалко, впрочем, он и сам в этом виноват. // Встречи с ним бывают интересны и представляются ярким пятном на фоне серости человеческого материала в Воронеже»40.

В середине ноября 1935 года в Воронеж ненадолго приезжал Калецкий, чем вызвал у Мандельштама радость, а у Рудакова беспримесные зависть и раздражение. Слова о «человеческом материале», конечно, не украшают молодого гуманитария из могилевского захолустья, но сальерианского комплекса или комплекса Нарцисса у Калецкого, в отличие от Рудакова, точно не было.

Павел Калецкий умер 5 февраля 1942 года от блокадной дистрофии в возрасте 36 лет и похоронен в одной из братских могил на Серафимовском кладбище.

 

Начиная с мая 1935 года, в круг воронежского общения Мандельштама вклинился Яков Яковлевич Рогинский (1895—1986), добрый знакомый Евгения Яковлевича Хазина. Он даже несколько потеснил Сергея Рудакова, о котором еще будет сказано особо.

В молодости Рогинский увлекался поэзией, в 1919-1920 гг. посещал заседания московского поэтического кружка «Зеленая мастерская», но судьба его принадлежала науке. Выпускник физико-математического факультета МГУ (1925), он поступил в аспирантуру Института антропологии 1-го МГУ, часто ездил в экспедиции.

Репрессия, которая привела Рогинского в Воронеж, была довольно экзотиче­ской: «условное осуждение». Арестовали его 19 января 1934 года, а его подельника — Алексея Алексеевича Захарова, научного библиотекаря Антропологического музея, — 25 января. «Шили» им ни много ни мало создание и руководство контрреволюционной фашистской группировкой научных работников Антропологического института, проводящую вредительские теории в области антропологии. В следственном деле Рогинского можно прочесть, что, «являясь сторонником фашистской диктатуры», он высказывался в духе «необходимости фашизации всех капиталистических стран, а также установление фашистского (в другом месте: буржуазно-демократического) строя в СССР» и видел «интеллигенцию в роли ведущей силы страны»41.

Казалось бы, «классика»: погром в очередной науке! Но всего удивительнее приговор: выслать обоих через представительства ОГПУ в Северный край, сроком на два года, приговор при этом считать условным и обоих из-под стражи освободить. Рогинского после этого отправили в бессрочную командировку в Воронеж — читать антропологию в университете42.

Со временем он станет профессором и заведующим кафедрой антропологии биолого-почвенного факультета МГУ, одним из крупнейших советских антропологов и теоретиком антропогенеза.

 

В Воронеже были и другие ссыльные, например, Николай Федорович Бернер (1890—1969, впоследствии — в эмиграции — Николай Божидар) — в 1922-1923 гг. сосед Мандельштама по Дому Герцена. Их знакомство здесь хотя и возобновилось, но так и осталось спорадическим. Тем не менее Бернер присутствовал на докладе поэта в «Коммуне» и точно так же запомнил фразу, которую поэт тогда произнес: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых».

Или Андрей Александрович Столетов (по отцу Семенов, 1907(?)—1980(?): он был, кажется, религиозен и внешне красив. В Воронеж попал из Ленинграда, как и Рудаков, работал здесь, как и Мандельштам, в литературной консультации при «Подъёме», дружил с Вадимом Покровским. Был эсперантистом, переписывался со всем миром43. На войне воевал, а после войны был корреспондентом «Литгазеты» и работал в пединституте в Ярославле, где преподавал эстетику.

Были, разумеется, и такие ссыльные, с которыми Осип Эмильевич никак не пересекался. Например, бывший соратник Бухарина Валентин Николаевич Астров (1898—1993), проведший в ссылке в Воронеже 2,5 года (с середины июня 1934 г. и по конец 1936 г., когда его здесь в очередной раз арестовали). Или киевский поэт-наркоман Андрей Азанчевский — внешне чрезвычайно импозантный, писавший эстетские стихи и увлекавшийся поэзией Макавейского.

 

Книжники и музейщики

 

Длинной жажды должник виноватый…

О. Мандельштам

 

Почти все, что интересовало и притягивало Осипа Мандельштама в городе, концентрировалось на оси проспекта Революции.

Например, дом, в котором располагались Воронежское отделение ССП и редакция областной газеты «Коммуна». Поздней осенью 1934 года Мандельштамов прикрепили к редакционной столовой, и они справно ходили туда обедать. Рядом была и типография: Осип Эмильевич подружился с наборщиками, — и иногда, особенно ночью, когда не спали только он и они, — забегал в цех, чтобы прочесть только что законченный стих44.

В шаговой доступности и книжные магазины: их почти ежедневные посещения стали привычкой и чистым удовольствием. На проспекте Революции было четыре книжных, и два из них — необычные и потому «любимчики». Первый — «Магазин индивидуальной книги» — находился в доме рядом со строительно-монтажным техникумом, второй — букинистический — на первом этаже здания кинотеатра «Пролетарий»45. Доступ к стеллажам в первом был свободный, вместо прилавков — столики и стулья. Заведующий, Яков Романович МилЛй, и его единственная продавщица, Мария Александровна, оба люди, влюбленные в книгу, прекрасно знали своих покупателей и их вкусы, многих предупреждали о новинках по телефону. Не магазин, а клуб библиофилов!

Вторым — букинистическим — заведовал Яков Андреевич Чернышов, он же и продавец. Человек немолодой, когда-то работавший у Сытина, он, как и МилЛй, был не только знатоком книги, но и хорошим человеком. У него можно было купить самые редкие книги: и не мудрено — в Воронеже и в его окрестностях было до революции немало дворянских гнезд с богатыми библиотеками, так что подпитка была. Знала обоих Яковов и Н. Штемпель: «Если Яков Романович звонил своим покупателям, когда появлялась интересная книга, то Яков Андреевич, хитро улыбаясь, говорил: «Платите столько-то». Значит, сюрприз. Так были куплены мной «Камень» Мандельштама, его «Стихотворения» 1928 года…» (ЯН, 54-55).

Книг, за редкими исключениями46, Осип Эмильевич не покупал, но охотно и с большим интересом их рассматривал. Главным магнитом был скорее сам Яков Андреевич, с которым он подолгу и ко взаимному удовольствию беседовал. Магазин этот был для Мандельштама еще и чем-то вроде ломбарда: в трудную минуту он нес сюда что-нибудь из своей библиотеки. Но — вот чудо! — ничто и ни разу не оказывалось проданным, так что Осип Эмильевич, к своей великой, хоть и наив­ной радости, всегда мог «выручить» своих заложенных друзей.

Потребность же в новых книгах удовлетворялась иначе и тоже поблизости — в библиотеке «Коммуны» и в фундаментальной университетской библиотеке: в обеих у поэта был абонемент. Университетская библиотека была хоть и молодой47, но сотрудники ее — под стать букинистам — были людьми знающими и компетентными. В апреле 1935 года и самому Осипу Эмильевичу здесь предлагали работу консультанта по зарубежной литературе, но, пребывая в самом разгаре поэтиче­ской горячки, поэт отказался. Периодика поступала сюда с задержкой, и иногда, когда содержание его волновало (например, стихи Пастернака), Мандельштам покупал или доставал свежий номер нужного журнала.

Рукой было подать и до Воронежского музея изобразительных искусств. Больше всего его интересовал зал западноевропейской живописи, где он надолго застывал перед маленькой картиной Дюрера «Видение святого Губерта»48. Была в музее первоклассная коллекция греческих ваз, без которой, наверное, не было бы и этих строк:

Длинной жажды должник виноватый,

Мудрый сводник вина и воды, —

На боках твоих пляшут козлята

И под музыку зреют плоды.

Флейты свищут, клевещут и злятся,

Что беда на твоем ободу

Черно-красном — и некому взяться

За тебя, чтоб поправить беду.

 

И этих тоже не было бы:

 

Гончарами велик остров синий —

Крит зеленый, — запекся их дар

В землю звонкую: слышишь дельфиньих

Плавников их подземный удар?

 

Ты отдай мне мое, остров синий,

Крит летучий, отдай мне мой труд

И сосцами текучей богини

Воскорми обожженный сосуд.

 

Журналисты и писатели

 

И побед социализма

Не воспеть ему никак…

О. Мандельштам

…Литературная жизнь в Воронеже держалась на «трех китах» — газете «Коммуна», журнале «Подъём» и Воронежском отделении СП СССР.

В тот момент, когда Мандельштам очутился в Воронеже, двое из «китов» подчинялись одному человеку — Шверу, многолетнему (с 1928 года) редактору «Коммуны» и — одновременно! — председателю Воронежского отделения ССП.

Тем естественнее смотрелась пространственная интеграция газеты и офиса ССП: кабинет главного редактора находился на втором этаже здания редакции, а тесно заставленная столами 12-метровая комната Правления Союза — на третьем, там же и библиотека с читальным залом49.

Это Швер зачислил Мандельштама в штат «Коммуны» консультантом, отправил его в первую командировку в Воробьевку и инициировал мандельштамов­ский вечер у себя в редакции с докладом поэта об акмеизме, состоявшийся 3 февраля 1935 года. По-видимому, именно ему (а еще отчасти статусу персонального пенсионера СССР) Осип Эмильевич обязан такими бесценными привилегиями, как прикрепление к столовой «Коммуны» и обкомовской поликлинике, редакционные контрмарки в театры и на концерты и др.

22 марта 1935 года Швер расстался с обеими должностями и, следуя за Иосифом Михайловичем Варейкисом (1894—1938), своим партийным паровозом и боссом, переехал сначала в Сталинград, где редактировал «Сталинградскую правду», а в 1937 году — в Хабаровск, где редактировал «Тихоокеанскую звезду».

После отъезда Швера его должности разделили. Ответственным редактором газеты (и членом редколлегии «Подъёма») назначили Сергея Васильевича Елозу (1899—1938). На этом посту Елозо пробыл до 4 октября 1937 года, на воле — до 14 ноября 1937-го, а в живых — до 13 апреля 1938 года. Интересен мотив его приговора и казни: за «поощрение проникновения на страницы «Коммуны» всякого рода контрреволюционных ошибок и опечаток»50! Это Елозо-то, который строго указывал сотрудникам: в городе полно ссыльных, — деликатно, но отказывать им в работе, «не связываться»!

Но с Мандельштамом — в порядке продолжения чуда? — он все же «связался», подтвердив привилегии «от Швера» и отправив поэта еще раз — летом 1935 года — в поездку по Воронежской области. (Весной 1936 года Елозо еще попадется поэту на иронический карандаш — и попадет в шуточное стихотворение «Карлик-юноша, карлик-мимоза…»).

Ответственным секретарем «Коммуны» в эти годы был Бенедикт И. Копелиович51. А отделом культуры и искусства в 1935 году заведовал Лев Абрамович Плоткин (1905—1978), молодой и напористый литературный критик. Он был хорош и короток с обоими главными редакторами, но, видимо, ровно настолько, чтобы не пострадать самому. Окончив в 1930 году литературное отделение педагогического факультета Воронежского университета, он стал доцентом кафедры русской литературы Воронежского пединститута, специализировался на творчестве А.В. Кольцова, И.С. Никитина и Д.И. Писарева. В 1934 году защитил кандидат­скую диссертацию и в том же году был принят в члены СП СССР. Один из активнейших участников литературно-общественной жизни Воронежа, основной докладчик на различных пленумах и собраниях, член редколлегии и постоянный автор журнала «Подъём».

К Мандельштаму, по свидетельствам сотрудников «Коммуны», Плоткин относился с уважением и на его докладе об акмеизме в редакции «Коммуны» произнес вступительное слово. Именно он предложил поэту с женой, очеркисту «Коммуны» Михаилу Евгеньевичу Аметистову (1909—1985; печатался под псевдонимом Михаил Чужой) и еще двум журналистам отправиться летом 1935 года бригадой в командировку в Воробьевский район. Этими журналистами, кстати, были Т. Мурдасова52 и Михаил Морев: стихи Морева входили в сборник 18 воронеж­ских авторов, опубликованный накануне Первого съезда ССП в видах создания ячейки ССП в ЦЧО53. Морев публиковался и в «Подъёме», но вся его трудовая карьера была связана с «Коммуной»: до войны корреспондент, во время войны — ответсекретарь и после войны — зам. главного редактора54. Сам Плоткин не задержался в провинции: в 1936 году он в Ленинграде, в Пушкинском Доме, где уже в 1938 году стал заместителем директора! В 1949-1971 гг. он профессорствовал на кафедре советской литературы Ленинградского госуниверситета.

Еще моложе был Иосиф Соломонович Черейский (ок. 1910—?), работавший в отделе культуры «Коммуны» с 1933 года. Он часто и подолгу беседовал с поэтом в редакционных коридорах и на лестнице, но из этих бесед практически ничего не запомнил — кроме разве что того, что собеседник уходил от разговоров политических и о своем литературном прошлом. Никакого особого пиетета перед поэтом Черейский не испытывал, а в 20 лет есть в жизни магниты и попритягательней, чем старорежимный попутчик. В отличие от Калецкого, Мандельштам в «Коммуне» ни разу не печатался (если бы печатался, то Черейский запомнил бы и публикацию, и гранки). И вообще, по его словам, никакой работы по отделу культуры Мандельштаму не давали.

Вместе с Черейским в отделе культуры репортером работал Николай Павлович Садковой (1912—2004). Профессиональный музыкальный и театральный критик, Садковой, начиная с 1941 года, и сам заведовал отделом культуры и искусства «Коммуны». Позднее он перебрался в Москву и одно время был директором Симфонического оркестра Радиокомитета.

Из сотрудников «Коммуны» и изо всех воронежских писателей ближе всех к Мандельштаму, по сообщению М.Е. Аметистова, стоял и лучше всех находил с ним общий язык прозаик Петр Николаевич Прудковский (1900—1988). В 1937 году он перешел в Воронежское областное книгоиздательство, в 1953 году став его директором.

Знал Мандельштам и других журналистов «Коммуны», в частности, Владимира Федоровича Пименова (1905—1995)55, Исая Моисеевича Штеймана (1897—1954)56, Алексея Ивановича Шубина (1901—1966) или «карлика»-Дунаевского (соседа по квартире в Итээровском переулке). Знал и фотокоров Х. Капелиовича и Николая Григорьевича Колли (1910—?), в ноябре или начале декабря 1935 года фотографировавшего Осипа Эмильевича — и одного, и в компании с Рудаковым.

В Воронеже, кроме «Коммуны» и ее приложения («Неделя»), а также журнала «Ленинская печать», были еще и другие печатные органы: комсомольская газета «Молодой коммунар»57 и пионерская «Будь готов!»58. Именно тогда, 26 апреля, вышла в «Молодом коммунаре» статья Н. Романовского59.

В обеих молодежках, как, впрочем, и в «Подъёме», работал Борис Глебович Песков (1909—1944), прозаик и очеркист, автор книги «Страсть» (1933). Никого так часто не песочили на собраниях воронежских писателей, как его. В частности, он «прорабатывался» 17 августа 1936 года (на собрании партгруппы Воронежского отделения ССП) и 11 сентября 1936 года — на собрании Воронежского отделения ССП, во втором случае уже в компании с Мандельштамом и прозаиком и членом редколлегии журнала «Подъём» Леонидом Николаевичем Завадовским (1888-1938), с его эсеровским и «перевальским» прошлым. Самому Пескову инкриминировались и политически ошибочные высказывания60, и нетоварищеские выпады против отдельных писателей61, и нахождение под эсеровским влиянием Завадовского, и опасная путаница во взглядах. В июле 1937 года Пескова даже исключили из ВЛКСМ, что было тогда очень грозным знаком.

Булавин утверждал, что Песков относился к Мандельштаму плохо, но все, что мы знаем, опровергает это утверждение. Нет сомнения: Песков чаще других виделся и чаще других спорил с поэтом, ибо был человеком самостоятельным, горячим и резким в суждениях и поступках. Как нет сомнения и в другом: если кто-то в Воронеже хотел и пытался напечатать стихи Мандельштама, то это Песков62.

Более чем вероятно, что Осип Эмильевич, консультировавший литературный молодняк, знал и кого-то еще из авторов или сотрудников «молодежек», например, ответственного секретаря Ф. Гайдукова, Садофа (Сергея) Яковлевича Данилова (1912—1984)63 или Федора Павловича Певнева (1912—1979)64.

Выходили еще и многочисленные ведомственные и однодневные газеты (например, тех же железнодорожников), а также альманахи.

Особого внимания, судя по высказываниям М. Булавина, заслуживают альманахи железнодорожного и оборонного профиля. Первая очередь магистрали (Ожерелье — Валуйки) открывалась 10 ноября 1934 года, а 13 октября состоялось общеворонежское собрание писателей, организованное политотделом (партбюро) стройки и редакцией «Коммуны»: «Все писатели выразили горячее желание отобразить в своих художественных произведениях стройку магистрали»65.

В 1935 году под редакцией Я.Д. Каховского альманах «На новых путях. Очерки и стихи о строителях магистрали Москва — Донбасс» был издан. В нем увидели свет очерки Б. Галина, В. Баева, М. Булавина, стихи И. Молчанова и Г. Рыжманова. Очерка Кретовой в альманахе, кстати, нет (результат мандельштамов­ской критики?). В 1938 г. выходил еще и оборонный альманах «Непобедимая».

 

С убытием Швера главой писательской организации в 1935-1936 гг. был назначен ректор Воронежского пединститута профессор Степан Антонович Стоичев, или Стойчев (1891—1938)66. Если верить анонимному доносу, он даже не был тогда членом ССП67. Как и должность редактора «Коммуны», должность председателя ССП оказалась расстрельной: его казнили 15 января 1938 года.

Заместительницей и Швера, и Стоичева все это время была Ольга Капитоновна Кретова (урожденная Жучкова; 1903—1994)68, а секретарем — Михаил Яковлевич Булавин (1900—1991), оба прозаики и очеркисты.

Кретова была едва ли не единственным членом воронежской писательской ячейки, кто родился непосредственно в Воронеже. В 1922-1928 гг. она учительствовала в деревне Чертовицы Воронежского уезда, пела в профсоюзном хоре и, начиная с 1924 года, печаталась в провинциальной периодике.

В начале1930-х гг. она познакомилась со Ставским, ставший ее столичным ментором и покровителем. Работая в журнале «Колхоз», она обращалась к нему за чисто творческими советами и критикой своих первых очерков о Кирсанов­ской коммуне, посылала новые опусы («т. Ставский, когда ты был в Воронеже, а потом в Москве тоже, ты мне очень советовал взяться за очерки. Посылаю тебе один для строгой критики…»69) и т.д. В 1932 году вышла ее первая книга «Выбор»70.

Ее второй муж71 — Сергей Никитович Шевцов (1903—1943) — жил в Курске и работал в редакциях тамошних «Комсомольца», «Курской деревни» и «Курской правды». В 1928 году, с образованием ЦЧО, — заместитель главного редактора воронежской газеты «Новая деревня», где и познакомился с Ольгой Кретовой: в 1932 году они поженились. С февраля по ноябрь 1935 года — ответственный редактор «Орловской правды», после разгрома ее редакции переведен в Фатеж, а оттуда снова в Курск, где стал ответственным секретарем «Курской правды». 16 ноября 1937 года Шевцова исключили из партии, а 17 ноября арестовали. 15 апреля 1939 года — приговор: 5 лет ИТЛ в Севжелдорлаге. Надо отдать должное Ольге Кретовой: за освобождение Шевцова она боролась отчаянно, но ни ее хлопоты, ни заявление Шевцова в ЦК ВКП(б) от 24 июня 1939 г. — ничто не помогло: в мае 1955 года она получила извещение о том, что он умер 14 января 1943 года (предположительно — в лагере Кожва под Котласом). П.Н. Прудковский стал ее мужем уже в поздние годы.

 

Трудно сказать, предупреждала ли Москва Воронеж — до писем Юдина Генкину — о прибытии в ссыльно обильный Воронеж ссыльного поэта Мандельштама и о чудесном характере его репрессии. А, может, и не предупреждал никто, включая и Эренбурга? Но попытки контакта все равно было не избежать, и долго ее ждать не пришлось: Мандельштам первый раз пришел в «Коммуну», а стало быть и в Союз писателей, еще будучи в гостинице.

Та же Кретова — до очного знакомства — и имени такого никогда не слышала. Она даже задумалась: «Осип — совсем русское, даже простонародное имя; Эмильевич — уже изыск, что-то необычное; Мандельштам! — а это, как громовой удар, — сильно и неотвратимо»72.

И Мандельштам действительно поразил ее, чертовицкую учительницу, — абсолютною непохожестью ни на одного из ранее виданных ею писателей и вообще людей. Позднее она сама — и без околичностей — определила это так: «…Он многим готов был делиться с нами. Но мы оказались к этому неспособны. Для меня Мандельштам был инопланетянином, человеком иного мира, неизмеримо более высокой культуры, чем та, которой мы удовлетворялись…»73. Именно так: «не способны» и «удовлетворялись»!

И еще из кретовских признаний: «Стихи его казались нам трудными, мы были ниже их уровня. Нам нравилось то, что мы сами писали и печатали»74. А о том, каково все это «мы сами» было читать Осипу Эмильевичу, — умолчим.

В октябре 34-го Кретова съездила туда же, куда и Эренбург в августе, — на стройку магистрали Москва—Донбасс. По возвращении она разразилась вымученным очерком, в котором ей полюбился образ мальчонки, поставленного в дверях столовой — следить за тем, чтобы никто из работяг не забыл сдать свою обеденную ложку: вот, мол, какое славное, с молодых ногтей приобщение к труду! Зачем-то она показала свой опус Мандельштаму (он консультировал тогда литературный молодняк, к каковому, безусловно, следовало причислить и ее, заместителя председателя правления Воронежского отделения ССП), и тот буквально раздраконил его, но особенно — эпизод с мальчонкой, приставленным в соглядатаи и надзиратели: «Нравственный же из него вырастет человек», — бушевал Осип Эмильевич!

А весной 37-го в соглядатаи и надзиратели к самому Мандельштаму приставили ее, Кретову, как вожака областных писателей. И она, — сколько бы ни ссылалась потом на гнет обстоятельств75 и сколько бы ни стыдилась и ни сокрушалась спустя десятилетия, — все-таки справилась и с этой задачей, заклеймив его и иже с ним в «Коммуне»76.

Но на одно из ее произведений Осип Эмильевич отозвался совершенно иначе — великолепными стихами. В декабре 1936 года он встретил на улице, возле «Коммуны», Кретову с детской коляской. В коляске лежал и счастливо улыбался поэту и всему человечеству ее годовалый сын, Игорь Сергеевич Шевцов77. И вскоре после этой незабываемой для поэта встречи на высшем уровне сложились стихи — «Рождение улыбки»:

Когда заулыбается дитя…

С прививкою и горечи и сласти,

Концы его улыбки, не шутя,

Уходят в океанское безвластье…

 

Ему непобедимо хорошо,

Углами губ оно играет в славе —

И радужный уже строчится шов,

Для бесконечного познанья яви.

 

На лапы из воды поднялся материк —

Улитки рта наплыв и приближенье, —

И бьет в глаза один атлантов миг

Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.

Другим функционером, с которым Осип Эмильевич во время ссылки постоянно имел дело, был Михаил Булавин — ответственный секретарь Воронежского отделения СП СССР и представитель в Воронеже Литфонда78.

Вспоминая Мандельштама, он только что не пускал слезу: «Я относился к нему как к человеку — без психологии, без идеологии».

Но Булавин лукавил! Ведь это он вместе с Николаем Романовским — и в той же квартирке, где принимал поэта! — диктовал и сочинял эту, например, гнусь: «Пользовавшие поддержкой врагов народа, прибывшие в 1934 году в Воронеж троцкисты Стефен, Айч, Мандельштам, Калецкий пытались создать сильное оцепление писательского коллектива, внося дух маразма и аполитичности. Попытка эта была разбита. Эта группа была разоблачена и отсечена, несмотря на явно либеральное отношение к ней бывших работников Обкома (Генкин и др.), которые предлагали «перевоспитывать» эту банду»79. А лет через сорок Булавин для ясности уточнил: для того «чтобы быть троцкистом — не надо быть в партии, нужно разделять их взгляды».

В 1981-1982 гг. Булавин наставлял юного Васю Гыдова: «Наша статья… не может быть источником подлинных сведений о Мандельштаме, да и о других, которых уже давно нет в живых». Кто бы сомневался? Но вот источником опасности для всех перечисленных она, безусловно, была.

Оправдываясь, Булавин втемяшивал собеседнику, что сам обзор был заказан им редактором альманаха Подобедовым, причем настолько срочно, что писался — на квартире у Булавина — практически за одну ночь («Всю ночь писали. Он держал ручку. Творчество совместное» — искренне восхищался тандемом Булавин). Продолжая оправдываться, он говорил, что вот и соавтор его, Романовский, тоже был репрессирован, и что ему, Булавину, уже как парторгу, пришлось созывать собрание и признавать его врагом народа. И что он и сам, Булавин, видите ли, ждал такой же участи…

А почему? Разве Булавин «троцкист»? Или хотя бы «акмеист»? Разве он хотя бы разделял еще чьи-то взгляды, кроме передовицы «Правды»?

Едва ли троцкистом или акмеистом был и его бедный соавтор, критик и прозаик Николай Владимирович Романовский (1909—1944), лично, по словам Булавина, с Мандельштамом даже не встречавшийся. Выпускник литературно-лингвистического отделения педагогического факультета ВГУ и доцент кафедры русского языка и литературы Воронежского пединститута. До образования единого СП СССР состоял в ассоциации крестьянских писателей. 13 апреля 1935 года, накануне пятой годовщины смерти Маяковского, он делал доклад о нем в Публичной библиотеке. Побывавший на нем Рудаков оценил его как «благопристойный, чистенький и умненький»80.

В 1938 году он был арестован, девять месяцев находился под следствием. Выйдя, возможно, недоумевал: почему же так повел себя его бывший соавтор и другие собратья по перу — славящему и клеймящему? Почему вместо помощи и заступничества все они так дружно его топили? Возможно, он вспомнил тогда и себя, с энтузиазмом чеканящего обвинения троцкистам и акмеистам. И лучшего, нежели смерть, выхода из тупика не обнаружил. И вскоре погиб на войне.

 

Третьим «китом» воронежской литературной жизни был «Подъём» — литературно-художественный и общественно-политический журнал, орган правления ССП Центрально-Черноземной (с июня 1934 года — Воронежской) области. Редакция его была там же, где «Коммуна» и ССП: на проспекте Революции, 51. Выходил он, начиная еще с 1931 года, но в середине 1935 года был приостановлен: вместо него выходили ежегодные альманахи (в 1936 году под названием «Литературные сборники»81, а в 1937-1956 гг. — «Литературный Воронеж»82). В 1933-1934 гг. в редколлегию «Подъёма» входили Б. Дьяков, В. Егин, О. Кретова, М. Козловский, Л. Завадовский, М. Сергеенко, М. Подобедов, Л. Плоткин, В. Покров­ский и А. Швер. Начиная с № 9 за 1934 год, ответственным редактором стал М. Подобедов, а ответственным секретарем — Б. Песков; в редколлегию вошли также С. Елозо, Л. Завадовский, А. Комаров и Л. Плоткин.

«Подъём» стал последним печатным органом, в котором при жизни напечатался Мандельштам. На протяжении 1935 года в трех номерах журнала вышло пять его рецензий: в № 183 — на «Дагестанскую антологию»; в № 584 — на сборники «Стихи о метро» и книгу Г. Санникова «Восток» и в № 685 — на книги А. Адалис «Власть» и М. Тарловского «Рождение родины». Здесь же, в «Подъёме», едва не увидело свет и его стихотворение!

Главного редактора «Подъёма», прозаика Максима Михайловича Подобедова (псевдоним «М. Суровый»; 1897—1993) на фоне остального воронежского писательства можно было считать старейшиной86. В 1928-1932 гг. он был ответственным секретарем правления Ассоциации пролетарских писателей ЦЧО, а в 1931-1935 гг. ответственным редактором «Подъёма» (то же и в 1957-1958 гг.), а после его закрытия в начале 1936 года — альманаха «Литературный Воронеж» (1936-1941 и 1954-1956). В 1941-1942 гг. он возглавлял областное книгоиздательство, а в 1950-1953 гг. — Воронежское отделение СП СССР. Автор книги «Эстакада» (1930) и многих других.

Прозаиками и очеркистами были и Михаил Михайлович Сергеенко (1905—1964) и Василий Дмитриевич Ряховский (1897—1951), проживавший в Данкове и до 1934 года входивший в Союз крестьянских писателей.

Вообще прозаики явно доминировали в Воронеже. Даже номинальных поэтов в тогдашнем Воронеже было по пальцам пересчитать.

Первый по активности — это сокурсник Романовского по институту Григорий Никандрович Рыжманов (1907—1985). В 1928 году он окончил педагогический техникум в городе Богучаре, а в 1931 — Воронежский университет. Стихи его вовсю печатались в воронежских газетах, журнале и альманахах. Первая книга — «Отрада» — вышла в Воронеже в 1937 году.

С Мандельштамом он встречался лишь несколько раз, эпизодически. Запомнил, что однажды подсел к поэту, сидевшему на скамейке возле редакции «Коммуны», — «поговорили по-товарищески, вежливо», но в конце разговора Рыжманов, невольно оговорившись, произнес фамилию поэта искаженно («Мандель­штамп»87), и как ему показалось, Мандельштама эта обмолвка задела.

Второй — Вадим Алексеевич Покровский (1909—1987), автор сборника «Славная жизнь» (1933), сочетавший литературу с медициной (гигиенистикой). В анонимной статье «Искоренить троцкистскую агентуру в литературе и искусстве» он аттестуется как поэт, «видевший одно время в стихах Мандельштама образец для своего творчества»88. И действительно, Покровский часто встречался с Осипом Эмильевичем, дружил и с Н.Е. Штемпель. Он упоминается сразу в двух шуточных стихотворениях, написанных 24 февраля 1937 года («Искусств приличных хоровода…» и «Эта книга украдена…»).

Третья — это молодая поэтесса Ольга Константиновна Кожухова (1922—2007), тогда школьница, которая также бывала у Мандельштама. Скорее всего ее приводил к нему Борис Песков, ее литературный покровитель.

 

Подытоживая свой отчет Ставскому от 28 сентября 1936 года, Стойчев писал в 1936 году: «Основное ядро наших писателей несомненно здорово, творчески дееспособно. У большинства наших писателей дело овладения основами литературного мастерства подходит к концу, и в ближайшее время мы вправе ожидать от них зрелых, достойных Сталинской эпохи произведений»89.

Все же не забудем, что даже в контексте советской литературы и соцреализма все воронежские писатели 1930-х гг., кроме Леонида Завадовского90 — глубочайшие маргиналы: ни один из них не имел тогда и тени всесоюзной известности91.

Мандельштам же в их глазах был «щупленький», бездомный и «затырканный» писатель-еврей92, в «средненьком таком костюмчике»93. Экспансивный, взвинченный и неуравновешенный старик: седая не то бородка, не то щетина (иногда он стрелял рубль на парикмахерскую94). Очень много, почти без перерыва, куривший — и только папиросы («Нашу марку» или «Беломор»). И их же курила, только пореже, и его «старуха»-жена95.

Щуплая, невидная фигура — и вместе с тем самоутверждающая поступь, горделивая осанка и в любую минуту готовая вскинуться птичья голова, мэканье («того-этого») и мыканье по комнате — из угла в угол — во время разговора96.

Его хотелось иногда и пожалеть97, пустить к себе переночевать, но уж коли так — то не дать ему спать, а заставить слушать свои графоманские опусы и еще отзываться о них, распивая при этом бутылку непотребного портвейна.

Но еще больше хотелось дать ему в чем-нибудь — да в чем угодно — отпор!

Тем более их раздражало, когда этот плюгавый, из непонятного и чуждого теста слепленный субчик-попутчик иногда задирал голову и что-то такое себе позволял. Булавин, например, постоянно вспоминал о следующем эпизоде. В перерыве занятия какого-то поэтического кружка или собрания Стефен, Айч, Калецкий и Мандельштам вдруг заговорили между собой по-немецки. На них тут же сердито зашикали: «Прекратите говорить по-немецки, говорите по-русски»98.

Когда В. Гыдов прямо спросил Булавина, а не было ли чего-то национального в травле поэта, тот, не обинуясь, ответил: «На еврейской почве ничего». Чему веришь с трудом несколько бЛльшим — после того, как в другом месте наталкиваешься на его же реплику об Осипе Эмильевиче: «Говорил без акцента»99. Легкий ветерок личного антисемитизма по вихрам этой братии интернационалистов все же гулял.

Сам Мандельштам был с ними сдержан и осторожен: ни в откровенности, ни в политику не лез. Да и большинство писателей побаивались открыто общаться с ним, особенно в последние месяцы его ссылки, когда над ним — да и над ними — определенно сгущались тучи100.

Цену Мандельштаму знали и искали с ним встречи общения разве что единичные представители «молодняка» — те же Песков, Покровский, Прудковский, менее осознанно — Кожухова. Но настоящей дружбы или хотя бы товарищеской спайки у Мандельштама, этого «воронежского Овидия», и из этих немногих не зародилось ни с кем.

 

Музыканты и артисты

 

Играй же на разрыв аорты…

О. Мандельштам

 

С удовольствием Осип Эмильевич ходил в кино. Сильнейшее впечатление произвел «Чапаев», который он впервые посмотрел в Воронеже — и множество раз. Эпизоды из фильма узнаваемы в двух его собственных июньских «Чапаевых» — стихотворениях «От сырой простыни говорящая…» и «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…».

Любимым же фильмом стали «Огни большого города» Чаплина. Эти огни аукнулись в стихах, написанных после Воронежа:

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле

Государит добрый Чаплин Чарли —

В океанском котелке с растерянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницей…

Но больше всего притягивала к себе музыка! Насколько же закономерно, что воронежские стихи начались после концерта скрипачки Бариновой и со стихотворения «За Паганини длиннопалым…»101!

Все главные концертные площадки города — и Музыкальный техникум102, и Дом Красной армии, и летний театр Первомайского сада находились в самом центре. Мандельштамы редко пропускали классические концерты: письма Рудакова жене буквально пестрят сообщениями о таких походах. Ходили и на «своих» — на Воронежский симфонический под управлением А.В. Дементьева, и на гастролеров, например, на известного украинского баса Ивана Никифоровича Стешенко (1934-1937), репатрианта из Чикаго103. Осип Эмильевич даже взял на себя миссию городского «концертного сумасшедшего»: Яков Рогинский вспоминал, как однажды, когда зал уже расселся и успокоился, но концерт еще не начался, он встал и — широко отводя и сводя негнущиеся руки, как бы на манер Буратино, зааплодировал (мол, «просим! просим!..»)104.

Если исполнители были знакомые, то нередко ходили и на их репетиции. Так, 10 октября Рудаков писал: «Здесь Вилли Ферреро105 (помнишь?). Он по сто раз репетирует с оркестром одни куски: 5 репетиций. Этого никто не делает. О. был на репетиции. И в восторге от его упорства. Мы работаем как Вилли»(СР, 92).

А если хорошие знакомые — то звали к себе в гости, как, например, Лео Гинзбурга106, давшего в Воронеже два дирижерских концерта — 23 и 24 ноября. После первого он посетил Мандельштама: «У Осек Лео Гинзбург — О. перед ним извивается, читает стихи. При этом сам все говорит, а потом вопит: «Так? Да? Да. Да. Так? Вы правы. Так? Да…» А тот жмется (он к тому же заика)» (СР, 114).

В оркестре Радиокомитета на флейте и еще на нескольких духовых играл Карл Карлович Шваб (1873—1939). Уроженец крошечного городка Вильдберг в Северном Шварцвальде и выпускник Штутгартской консерватории (по классам композиции, флейты и фортепьяно), Карл Шваб переселился в Россию в 1896 году в 23-летнем возрасте. Двадцать лет он провел в оркестровой яме Мариинского театра в Петербурге. Революцией — вместе с оркестром Преображенского полка — его занесло вместе с женой и двумя дочерьми из столицы в Воронеж, где он неплохо обустроился. Помимо оркестра Шваб служил в Воронежском музтехникуме, где преподавал фортепьяно. Не раз музицировал на «пятницах» у доктора и вокалиста-любителя Николая Владимировича Словцова (Соловцова). Фотография Шваба была помещена в «Коммуне»за 14 марта1935 года.

Жил он недалеко от Мандельштама — на улице К. Маркса, 36 (близ Каменного моста). И несколько раз играл специально для поэта, с которым успел познакомиться после одного из концертов. 14 октября 1935 года Мандельштамы привели с собой к Швабу еще и Рудакова: «Покой и занавески, семейный чай, разговор почти по-немецки. Играл на флейте Моцарта и куски из Баха. Немного на рояли (Бах). Ося — читал свои стихи, преимущественно где есть о музыке» (СР, 93).

А спустя всего два с половиной месяца, 29 декабря 1935 года, Шваба арестовали по обвинению в принадлежности к фашистской контрреволюционной группе из 14 человек и агитации против политики ВКП(б) и советской власти. 5 мая 1936 года его приговорили к 8 годам тюрьмы с 5-летним довеском в поражении в правах107.

Съехавшись в Воронеже в январе 1936 года (он, 5-го, из Тамбова, она, 15-го, из Москвы) и увидев на ближайшем концерте на месте Шваба другого флейтиста, Мандельштамы все поняли (НМ.1, 265-266).

Это ему, Швабу, посвящено в третьей тетради чудное стихотворение — «Флейты греческой тэта и йота…», связанное не только с греческими вазами и губами флейтиста, но и с его арестом.

 

Между тем начавшееся рецензирование стихов для «Подъёма» едва не перебросилось и на рецензирование спектаклей, о чем свидетельствуют датируемые серединой февраля 1935 года записи Мандельштама о чеховских постановках — «Дяди Вани» и «Вишневого сада» — в главном драматическом театре Воронежа — Большом Советском театре (БСТ)108.

Еще с конца 1934 года Осип Эмильевич зачастил в театр — и на спектакли, и на концерты109. Его театральные наброски говорят не только о Чехове, Гольдони или Шекспире, но и о том, что он перезнакомился с труппой и неплохо ее изучил. После спектаклей он захаживал к знакомым актерам пожать руку и перекинуться парой слов: так же, видимо, он поступал и после спектаклей у Марджанова, Таирова или Михоэлса.

В начале 1935 года — к 75-летию со дня рождения Чехова — БСТ выпустил «Вишневый сад». Г. Шебуев, режиссер спектакля, писал: «Мы хотим уравновесить комедийные и лирические элементы пьесы. Мы хотим, чтобы зритель не пролил слезы над распадом «Вишневого сада», а иронически улыбнулся вслед ушедшему миру беспечной, бездумной, нелепой, смешной жизни»110.

Отношение к Чехову у Мандельштама было сложным, и отделить автора «Чайки» от эстетически глубоко ему чуждой традиции МХАТ он не мог. Признание этой традиции советской властью и ее своеобразное «усыновление» симпатий ему тоже не прибавляло111.

Отказывая Чехову в драматургической «упругости» в принципе, Осип Эмильевич называет перечень действующих лиц в «Дяде Ване» «мелкопаспортной галиматьей» и противопоставляет ему аналогичный перечень у К. Гольдони, где «цветущее соединение, с гибким и свободным сочетанием действующих сил на одной упругой ветке».

А без упругости — нет и действия, и Мандельштам находит, что вместо «действия» у Чехова — элементарное «сожительство», оно же «соседство с вытекающими из него неприятностями»: «Люди живут вместе и никак не могут разъ­ехаться. Вот и все. Выдать им билеты — например, «трем сестрам», — и пьеса кончится». Именно в этом смысле следует понимать фразу, зачеркнутую Осипом Эмильевичем: «Чехов калечит людей».

Тем большею радостью, помноженной на дружеское общение, был для него совсем другой театр — театр яхонтовский, литературный, «Театр одного актера»! Яхонтов перенес Воронеж на самый верх маршрутного листа своих гастролей: в 1935 году он выступал здесь чуть ли не ежемесячно! 23 марта — с «Пушкиным» и «Петербургом», 15 апреля — с композицией «Маяковский» (он принял участие в вечере в Воронежском музыкальном техникуме, посвященном 5-летию со дня гибели Маяковского, где с докладом, кстати, выступил Л. Плоткин), 15 мая — также стихи Маяковского. Накануне, 10 мая, поэт получил, наконец, в милиции свой новенький паспорт: и во время концерта, когда, читая про широкие штаны и паспортину в них, артист вытаскивал из кармана брюк свой паспорт и потрясал им, то поэт вытаскивал свой, — и оба, как писала Надежда Яковлевна, смотрели друг на друга и «обменивались понимающими взглядами…»112.

С 1 по 31 июля в Воронеже гастролировал таировский Камерный театр. Если и был на свете театр, с которым Мандельштама связывали добрые чувства или воспоминания, то это Камерный. Дважды в жизни он жил буквально бок-о-бок с театром, а однажды, из-за одной артистки, даже чуть не стрелялся на дуэли!

Примой театра была Наталья Ефрон113 — давняя знакомая Осипа Эмильевича. Она пришла к Мандельштамам в первые же дни гастролей, а назавтра — вдвоем с Кристиной Бояджиевой: той самой артисткой, из-за которой Мандельштам, аки рыцарь, готов был рисковать жизнью114.

5 июля Мандельштам и Рудаков ходили на «Сирокко» — музыкальную комедию по рассказу А. Соболя «В голубом покое»в постановке Камерного. Опоздали и смотрели из оркестровой ямы, но не до конца — не понравилось.

А 21 июля, накануне отъезда Мандельштамов в Воробьевку, состоялась двойная встреча: в первой половине дня, свободной от спектаклей и репетиций, — визит труппе Камерного театра нанесли Мандельштамы, а вечером — несколько актрис приходили уже к ним на те самые «вареники». Оба визита запечатлелись в воспоминаниях Христины Феофановны Бояджиевой115.

Вот о первом из них: «В театральном саду, полном цветущих роз, сидят некоторые актеры. Недавно вернувшись из-за границы, все хорошо одеты, особенно мужчины выделяются своей элегантностью. Неожиданно появляется Мандельштам, небритый, в измятом костюме. Поздоровавшись, он взглянул на мужчин и, резко повернувшись, быстрой походкой зашагал обратно. Вскоре Осип Эмильевич появляется снова, выбритый, в хорошем костюме, и быстро проходит за кулисы»116.

А вот, вероятно, о втором: «Осип Эмильевич радуется нашему появлению. Ему хочется угостить нас воронежским хлебным квасом. Взяв кувшин, он быстро выходит. Надежда Яковлевна печально рассказывает, что он стал очень нерв­ным, рассеянным, бросает окурки прямо на ватное одеяло, вот, видите, ожоги. // В комнате царил беспорядок… <…> Осип Эмильевич скоро возвращается, угощает квасом и радуется как ребенок, что нам нравится действительно вкусный квас»117.

Попотчевал хозяин гостей и свеженаписанными стихами — «Летчиками»: «Читал он тихо, проникновенно. Стихотворение понравилось, просим повторить. Долго беседуем. Какая-то грустная тишина затаилась в этой бедной комнате»118.

Гости пришли после спектакля, около полуночи, а ушли около трех утра. Кроме (или вместо) вареников на столе красовались кекс и колбаса (СР, 76). Узнав, что обе «артистки» играли какую-то роль в жизни поэта, Рудаков стал их об этом расспрашивать, обе обещали ему помочь и, разумеется, тут же и забыли об обещании.

 

А 7 октября 1935 года Осип Мандельштам и сам стал частью театральной труппы, а служба в театре становится экзистенциальной опорой жизни в Воронеже. Рудаков в этот день писал: «У О. — назначение на эфемерную должность в театр. Он юн и весел. Где они, психования отчаянные? — остались так только, крошечные…» (СР, 89).

«Эфемерная» должность — это худо-бедно заведующий литературной частью, завлит, 400 рублей оклада119. Жена честно признавалась: «Числился он заведующим литературной частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности, он просто болтал с актерами, и они его любили» (НМ. 1, 220) (СР, 89, 92).

У руля БСТ в это время стоял слаженный дуумвират — директор Сергей Оскарович Вольф (1890—1951), администратор с немалым актерским и режиссерским опытом, в том числе и столичным120, и главреж Всеволод Михайлович Энгелькрон (Энгель-Крон; настоящая фамилия Филиппов; 1891—1961). Оба трудились на своих постах в театре, начиная, соответственно с 1929 и 1930 гг. (правда, Энгелькрон в 1935 году был вынужден покинуть театр).

16 октября Рудаков писал: «У О. довольно благополучно с театром, но это требует времени, и он нервничает и ищет повода опорочить работу, чтобы избежать ее. Псих, как индюк, постепенно начинает багроветь» (СР, 93-94). В тот же вечер, после премьеры «Слуги двух господ» Гольдони, Мандельштам подошел к жене и Рудакову со словами: «Со мной феномен произошел — я забыл, кто я, это раздвоение личности…». А Надя сострила: «Слуга двух господ» (т.е. театр и радио)» (СР, 94).

В середине октября работа на радио перекрестилась у Мандельштама с работой в театре. Там ставили пьесу А.Е. Корнейчука «Платон Кречет» и поручили своему завлиту срочно приготовить ее укороченную версию — для радио. Мандель­штам привлек к этому свою помощницу и жену, но, судя по письму Рудакова от 8 ноября, что-то не задалось: «…Рупор на улице кричит «Кречета», но не в его переделке» (СР, 105).

В конце 1935 г. — начале 1936 г. БСТ работал над постановками горьковских «Врагов» и шекспировского «Отелло»121. Знаменитая фотография — Мандель­штам на читке пьесы — заснята как раз на читке «Врагов». В таком случае сделана она не в начале 1936 года, как предполагалось, а скорее в октябре или ноябре 1935 года, то есть в начале «театральной карьеры» завлита Мандельштама122.

Фотография эта обнаружилась в домашних архивах сразу двух артистов труппы — Петра Ильича Вишнякова (1911—1988; с 1968 года народного артиста РСФСР) и Ольги Михайловны Черновой123. Вишняков пришел в театр немногим раньше Мандельштама, и его воспоминания расходятся с тем, что обрисовала вдова поэта: «Я пришел в Большой Советский театр осенью 1935 г. Вскоре к нам пришел новый заведующий литературной частью — поэт Осип Мандельштам, как мы потом узнали. // Это был очень тихий и скромный человек, он молча смотрел спектакли и репетиции. Наверняка у него было свое мнение о спектаклях и, возможно, он его высказывал директору театра С.О. Вольфу или главрежу В.М. Энгелькрону, но никогда — на труппе. Так же никогда он не читал и своих стихов нам, актерам. Надо сказать, что и сами актеры к нему не очень-то «прислонялись» — время было суровое. // В своем темном костюмчике, со своими неведомыми нам мыслями, Мандельштам был для нас несколько даже загадочным человеком. // Почему он держался так замкнуто? Казалось, что он не хочет расплескать свой внутренний мир. Но, может быть, он просто чувствовал себя чужим в театральной среде?..»124

У Мандельштама сложились добрые отношения с обоими руководителями БСТ: Вольф не только принял его на работу, не только отправил его лечиться в тамбовский санаторий, но и даже предоставил ему ночлег, когда, вернувшись из Тамбова, поэт оказался без крыши над головой. А у Энгелькрона, по словам Д.Г. Гординой, был блокнот со стихами Мандельштама и, кажется, М. Цветаевой, а также автограф-рисунок — тушью. На нем был изображен Дон Жуан — в чулках и прочем одеяньи, и только на месте шпаги болтался посох. И затем текст — какое-то шуточное стихотворение строк из восьми и подпись: «Осип Мандельштам»125.

17 ноября Мандельштам писал Рудакову, лежавшему в это время в больнице: «…Что сказать о себе? Устал очень. Настроение твердое, хорошее. Сдружился с театром. Кое-что там делаю (не канцелярия)»126. И 13 января 1936 года, то есть спустя почти два месяца, оптимизм не улетучился — об отношениях с театром он отозвался так: «Фабула двигается» (СР, 125).

А 10 декабря, и тоже в письме Рудакову, жена поэта расписала его деятельность в театре так: «Дело в том, что в театре сейчас горячка, выпускают две постановки, и Ося — помогает (рыжий, помогай!). Он сидит на репетициях, пишет брошюры и т.д. Это курьезно, но ему, видно, нравится внутри театра. Сегодня его поймал Вольф и спросил, почему он так худеет. Выглядит он действительно очень плохо, очень слаб и т.д. Но по своему стахановскому темпераменту — не едет в санаторий, а продолжает прыгать. Вчера: с 11 до 3 — репетиция, с 4—6 — обсуждение брошюры в театре, с 8—11 — «Аристократы» (смотрел спектакль, чтобы сделать монтаж), с 11—12 — баня! Нынче репетиция; сейчас, съев манную кашу — пошел к Елозо. В связи с его канителью задерживается мой отъезд в Москву. Меня это очень нервирует. Но бросать его сейчас, когда уже чужие замечают, какой он облезлый, я не хочу. Мне ужасно неприятно, что мы вам последние дни ничего не передаем (кушательного). Я знаю, как плохо в больнице. Но мы сейчас в большом болоте: до 14 числа остались на одном театре, запутались и т.д. К 14 мы опять будем жизнеспособны».

Сам поэт не просто «сдружился» с театром, а все больше и больше проникался и увлекался им. Недолюбливая театр как род творчества, он обожал его как социум!

Перед отъездом в Тамбов он писал Н.Я.: «В крайнем случае встретимся в Воронеже к 20-му января. За Воронеж мы ведь спокойны. А жаль! Здесь вдвоем — зимний рай, красота неописанная. Слушай, как я сюда ехал: ты на вокзал, я — в театр. Сказал дельную «режиссерскую речь». Актеры ко мне начали тяготеть. Режиссеры всерьез у меня спрашивали. 2-3 дня держался на посту. Потом расклеился. Произошел обычный старинный «столбняк» на улице. Меня подхватил заслуженный комик и доставил в театр. Вольф при мне звонит Генкину: «У нас работает такой-то; его здоровье внушает мне лично серьезные опасения… мы должны» и т. д. Это Вольф-то… Дальше я бродил тенью, но вполне благополучно. Дал консультацию в Радиоком<итете>. Получил 100 р. у Горячева, а 50 — прибавил Вольф»127.

Интересно, что это за дельную «режиссерскую» речь произнес Осип Эмильевич перед артистами? Уж не о постановке ли «Отелло», над которым БСТ работал как раз на стыке 1935-1936 гг.?

Известно, что для этого спектакля Мандельштам адаптировал перевод, подгоняя его под труппу. Сохранился один набросок поэта — в записи его жены и с ее пометой («В шутку записала Осину болтовню»):

«Метод шекспировского творчества — случайность, превращающаяся в закономерность. Он ее обволакивает, он ее переваривает, эту случайность, но кусок остается всегда непереваренным.

Отелло никогда никого не убил. В сцене скандала, сколько бы он ни грозил, никто не верит, что он кого-нибудь проткнет шпагой. Он скорее может вылечить рану, быть хирургом, чем убить. Недаром его последние слова — про турка. Это нечто такое, что можно изрыгнуть, только заколов потом самого себя.

Дездемона (Войлошникова) — идеал средневековой женщины-жены. Этот идеал никогда не обрабатывался в литературе. Но он в ней присутствовал. Жена по образу какого-то средневекового Домостроя, лишенного восточной жестокости. Дошекспировский идеал. В шекспировское время женщина уже изменяется под влиянием напора буржуазии. Войлошникова инстинктивно вернула Дездемону средневековью, и в этом ее сила.

(Пастернак принадлежит к числу людей (художников), которые Эсхила продолжают перерабатывать в Гете.)

Никакой Венеции в «Отелло» не нужно. Это Англия.

Пастернак — человек всепониманья; я — человек исключительного понимания. И Гете — человек всепонимания».

Упомянутая здесь «Дездемона» — актриса Антонина Георгиевна Войлошникова (1901-?) — впоследствии писала: «Заметка меня радует, особенно слово «интуитивно», потому что это правильно угадано. Эту роль я почувствовала индивидуально наперекор режиссерским замыслам и играла по-своему»128.

На «Отелло» Мандельштам ходил несколько раз — «патриотически», как пытался иронизировать Рудаков. Но его собственная фраза о том, что поэт «срастается с театром», — совершенно справедлива (СР, 150).

Весной 1936 года работа в театре постепенно начала затухать. Ее последний установленный след: тезисы-замечания о пьесе «Мольба о жизни» француз­ского драматурга Ж. Деваля (СР, 161-162)129. В начале апреля Мандельштам писал Е.Я. Хазину: «…Наше денежное положение очень плохое, а в основе этого вообще и реально очень плохое положение. В театре я ‹не› получаю почти ничего. У меня удерживают 100 р. и еще касса взаимопомощи хочет 50 в месяц, а вся зарплата 225 р. в месяц» (4, 170).

А разрыв, вернее, увольнение из театра произойдет несколько позже — 16 июня 1936 года, на самом излете «Года Сергея Рудакова».

В сентябре, то есть в начале «Года Натальи Штемпель» в работе Мандельштаму откажет и Радиокомитет.

 

Сноски и примечания:

 

В тексте приводятся ссылки на тома и страницы следующих изданий: Мандельштам О. Собрание сочинений в 4 томах. М., «Арт-Бизнес-Центр», 1993—1997. (Тома и страницы — в скобках, арабскими цифрами); Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. М., «Прогресс-Плеяда», 2009—2011. (Тома — римскими цифрами, страницы — арабскими). Мандельштам Н. Собрание сочинений в двух томах. Редакторы-составители: С.В. Василенко, П.М. Нерлер, Ю.Л. Фрейдин; Екатеринбург, «Гонзо» (при участии Мандельштамовского общества), 2014 («НМ» с указанием тома и страниц арабскими цифрами); Герштейн Э. Мемуары. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. 528 с. («ЭГ» с указанием страниц арабскими цифрами); О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935-1936) / Вступит. статья Е.А. Тоддеса и В.Г Меца; Публ. и подгот. текста Л.Н. Ивановой и А.Г. Меца; Коммент. А.Г. Меца, Е.А. Тоддеса, О. А. Лекманова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб.: Гуманитарный проект, 1997. С.7—185 («СР» с указанием страниц арабскими цифрами); Штемпель Н.Е. Мандельштам в Воронеже // «Ясная Наташа». Осип Мандельштам и Наталья Штемпель / Сост.: П. Нерлер и Н. Гордина. М.-Воронеж: Кварт, 2008 («ЯН» с указанием страниц арабскими цифрами).

 

1 Н.Я. ошибалась, когда во «Второй книге» (глава «Золотые правила») называла его заместителем начальника (НМ. Т.2. С.292-299).

2 Сталин И.В. Сочинения. Т.18. Тверь: Союз, 2006. С. 115. Со ссылкой на: РГАСПИ. Ф.558. Оп.11. Д. 118. Л.148.

3 Его руководителями в это время были Стецкий и Юдин.

4 Возможно, сказалось и поведение на съезде Ю. Балтрушайтиса.

5 Кстати, октябрем 1934 г. начало своих официальных отношений с Воронежским отделением ССП датирует и сам Мандельштам (в письме Ставскому от 30 апреля 1937 г.).

6 См. ниже.

7 В 1935-1937 гг. Генкин заведовал отделом школ, науки, научно-технических изобретений и открытий (подумать только: открытий! — не больше и не меньше!). Папка с пе­репиской М. Генкина и П. Юдина хранилась в ПАВО (Партархиве Воронежской области) и имела четкую сигнатуру: (ГАОПИ ВО. Ф. 2. Оп. 1. Д. 2382. Л. 14-18). Ее в свое время и совершенно случайно обнаружил историк Сергей Владимирович Сухарев. Надпись на папке гласила: «Докладные записки о фактах контрреволюционных выступлений среди населения», на первом из писем стоял гриф «Секретно».

8 Алексей Иванович Стецкий (1896—1938) — в 1929—1935 гг. заведующий отделом культуры и пропаганды ленинизма ЦК ВКП(б). У него было пять заместителей, одним из которых был П.Ф. Юдин, вступивший в должность 31 августа 1934 г., то есть сразу же по завершении Съезда писателей. Еще одним — А.С. Щербаков, в мае 1935 г. сменивший Стецкого в качестве руководителя подразделения (отдел сменил и название и именовался Отделом культпросветработы). Сразу же после съезда писателей Щербаков был назначен еще и оргсекретарем СП СССР.

9 Сама Воронежская область была создана 13 июня 1934 г., т.е. еще до приезда Мандельштама в Воронеж. До этого она была частью более крупного образования — Центрально-Черноземной области (ЦЧО), существовавшей с 1928 г. и раскассированной на две — Воронежскую и Курскую. Другим театром в сельской местности в области стал филиал московского Малого театра, открытый 14 июля 1934 г. в селе Заметчино.

10 В частности, в материалах, опубликованных 17 сентября («Театр в Воробьевке»), 6 октября («Скоро будет театр в Воробьевке», с фотографией), 17 («Воробьевский театр»), 25 («Театр в Воробьевке»), 26 («Театр в степи», автор — Н. Садковой) и 29 ноября.

11 Первое и последнее нейтральное упоминание поэта в «Коммуне».

12 Последней из предшествующих публикаций было как раз «Путешествие в Армению» в мае 1933 года!

13 Это письмо долгое время публиковалось с неточной датировкой — сер. июля 1935 г. (см.: 3: 160-161, № 191). Датировка уточнена А.Г. Мецем (III: 522-524, № 163).

14 Одним из фигурантов процесса был однофамилец поэта Н. Мандельштам.

15 Мандельштам даже получил выданное правлением ССП ЦЧО удостоверение от 14 февраля в том, что он работает над этой книгой и что для этого просят ему всячески помогать (АМ).

16 Тарасенков А. Графоманское косноязычие // Знамя. 1935. № 1. С. 193. А Н.Л. Степанов, называя мандельштамовскую лирику беспредметной, писал, что стихотворение Мандельштама «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» «…можно смело брать эпиграфом к эпигонской поэзии, не замечающей свою эпоху» (Степанов Н. Заметки о поэзии // Лит. современник. 1935. № 1. С. 145-146. Другую прижизненную полемическую цитацию «Слова и культуры» см.: Гофман В. Язык литературы. Л., 1936. С. 92.

17 Новый мир. 1935. № 2. С.50.

18 Эту же фразу запомнил и Н. Бернер.

19 Листки из дневника. С. 211.

20 Из письма В.П. Ставскому от 28 ноября 1936 г., курсив адресата.

21 РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д.10. Л.12-14.

22 РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д.27. Л.3-4. Позднее в Воронеж с аналогичным спецзаданием Щербакова выезжал Малахов.

23 РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д.49. Л.29-36. Датируется не ранее 20 февраля, так как 19 февраля Еремин был на совещании у Варейкиса.

24 РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д.49. Л.29-30.

25 РГАЛИ. Ф. 631. Оп.15. Д.19. Л.20.

26 Нерлер, 2010. С.72-73. Со ссылкой на: ЦА ФСБ. Следственное дело Р-33487 (Мандельштам О.Э.). Л. 40–41. Л. 42–43 — копия этой справки, лл. 44-49 — по три экземляра копий, сделанных со стихотворений «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…», которые находятся в деле Мандельштама 1934 г. Вместо начальника этого отдела Генкина справка утверждена его заместителем (?) Зубкиным.

27 См. ниже.

28 Стефен А. Раб и Рим. Социальный роман из античного мира. Харьков: Пролетарий, 1930. 288 с. (тир. 5000 экз.). С эпиграфом из Ф.Энгельса: «Сначала развитие общества определялось условиями производства людей, затем условиями производства вещей, а потом производства идей».

29 В частности, рассказ «Увенчивающая награда» (Подъём. 1934, № 7-8).

30 В 1942 г., получив инвалидность, он был освобожден и прибыл на жительство в Новосибирскую область.

31 См. рассказ «Бай» (Подъём. 1934. № 9).

32 Так, в 1924 г. по его сценарию вышел фильм «Банда батьки Кныша».

33 Освободившись 1 апреля 1938 г., он так и остался на севере, в селе Черная Зимовка Дудинского района Красноярского края. Там он заведовал медпунктом, женился вторым браком. В 1941 году родился сын, но 1 августа 1941 г. его вновь арестовали и приговорили к вышке, замененной десятью годами в Норильлаге и еще пятью — поражения в правах. 11 апреля 1951 г. Айч освободился по зачетам, но остался на прежнем месте на спецпоселении, где и умер в 1955 г.

34 Причина ссылки так и не установлена (тогда в моде был просто «троцкизм»), не вполне ясен и административный статус Калецкого в Воронеже. Сам Калецкий писал об этом Юрию Матвеевичу Соколову 17 июня 1934 г. так: «волею судеб» (РГАЛИ. Ф.483. Оп.1. Д. 1362. Л.2). Но его статус явно отличался от мандельштамовского, ибо не исключал поездок даже в Москву.

35 Автор одной из вступительных статей к: Лесков Н.С. Избранные произведения. М.: ГИХЛ, 1934.

36 Калецкий П. [Рец. на:] Избранные произведения Лескова // Подъём. 1934. № 7-8. С. 128-131.

37 Спектакли артистов МХАТ: «Дядя Ваня», «Слуга двух господ » // Коммуна. 1934. 6 июля. С.4; Советское издание сочинений И.С. Никитина // Коммуна. 1934. 5 ноября. С.4 и др.

38 Из письма, адресованного Калецким ответственному секретарю Ленинградского отделения ССП. Письмо не датировано, но из контекста его можно отнести к маю 1937 г. Процитированный документ является попыткой автора защититься от клеветнических нападок воронежских писателей, в частности, на статью Н. Романовского и М. Булавина «Воронежские писатели за 20 лет», опубликованную в первом номере альманаха «Литературный Воронеж». Цитируется по авторскому черновику (Собрание Т.П. Калецкой).

39 Ср. в письме ближайшему другу М. Гецову от 8 декабря 1934 г.:«…Развлекает меня знакомство с Мандельштамом, который теперь в Воронеже».

40 Из письма тому же Гецову от 18 января 1935 г.

41 ГАРФ. Ф. 10035. Оп.1. Д. П-49511.

42 Рогинский Я. Встречи в Воронеже / Публ. С. Марголиной // ЖиТОЭМ. Воронеж, 1990. С. 42-45. Судя по всему Рогинский в Воронеже жил у родственников (предположительно у инженера В.А. Рогинского, в непосредственном соседстве с домом которого близ Бринкманова сада находилось первое жилье Мандельштамов в Воронеже).

43 См. о нем: Штемпель. С. 99.

44 НМ. 1, 262.

45 В 1980-е гг. в их помещениях размещались булочная и бар.

46 Например, покупка «вскладчину» с Рудаковым, четырех томов Сумарокова для Рудакова (СР, 109).

47 Воронежский университет был основан лишь в 1918 г.

48 Совершенно иной – высокомерно-презрительной была реакция на воронежский музей у Рудакова: «Вход 30 коп., и та же стоимость содержимого. Хотя как частная коллекция — ничего, но после наших музеев трудно переключиться. <…>Пара комнат — копии, с итальянских, испанских, немецких художников — от Возрождения до XIX в. Россия щипаная, но есть подлинники Сильвестра Щедрина, Лагорио, Маковского, Поленова etc. Десяток левых, два хороших Рериха, этюдики Васнецова, Нестерова — но все мелкое и второкачественное. Имена громче продукции. Один «видик» Айвазовского, рисунок Добужинского («Провинция — Воронеж» — может быть, самая лучшая вещь). Немного фарфора да несколько мраморных персон» (СР, 108-109).

49 В пристройке к зданию «Коммуны» находилась столовая «Коммуны», а в Больничном переулке (ныне ул. Вайцеховского; это рядом с ул. Каляева) располагалась обкомов­ская поликлиника.

50 Лаппо Д. Сергей Елозо // Воронежский курьер. 1990. 31 октября.

51 О нем я посылал запрос в липецкое «Ленинское знамя» и получил ответ о смерти Б.И. Копелевича.

51 Возможно, псевдоним.

53 Ср.: «Я вижу мечту, воплощенную в быль, / И планы страны, превращенные в факты, — / С конвейера сходит автомобиль / И тысяча первый трактор. // И гордое сердце пылает в огне, / Теряя свое равновесие, / И запросто ночью приходит ко мне / Хорошая звучная песня…» и т.д. (Альманах молодых писателей / Под ред. П.И. Калецкого. М., 1934. С.140).

54 Сообщено Д. Дьяковым.

55 Будущий многолетний главный редактор журнала «Театр» (1960—1964) и ректор Лит­института (1964—1985). Он вспоминал об Мандельштаме: «Он всегда был оживлен, выступал со своими стихами охотно, когда его об этом просили. Но в общем жизнь его в Воронеже проходила незаметно, безо всяких стремлений выдавать себя за известную – и более того – сенсационную личность» (Пименов В. Свидетели живые. М., 1978. С.19).

56 Одновременно и собкор «Известий» по Воронежской области.

57 Орган оргбюро ЦК и горкома ВЛКСМ. Ответственным редактором «молодежки» до середины сентября 1934 года был М. Тюрин, затем месяц — временно исполняющим обязанности  был Ф. Григорьев, а с 15 ноября — Х.А. Ягудин; со 2 августа 1936 г. — В.Л. Попов (до 4 ноября 1936 г. он подписывал номера как зам. ответственного редактора, причем номера с 18 по 20 октября в том же качестве пописывал Ф. Гайдуков); в апреле 1937 г.Попова сменил Н. Елумахов.

58 В 1935 г. под редакцией Я.Д. Каховского вышел альманах «На новых путях. Очерки и стихи о строителях магистрали Москва — Донбасс» (в нем увидели свет очерки Б. Галина, В. Баева, М. Булавина, стихи И. Молчанова и Г. Рыжманова. Очерка Кретовой в альманахе, кстати, нет (результат мандельштамовской критики?). Выходили еще и однодневные газеты (например, железнодорожников) и оборонный альманах («Непобедимая», 1938).

59 Ср.: «Пытавшиеся проникнуть в писательскую организацию Мандельштам, Айч, Стефен были своевременно разоблачены и не допущены к организации» (Романовский Н. Создадим литературу, достойную сталинской эпохи. К пятилетию Постановления ЦК ВКП(б) о перестройке литературно-художественных организаций. // Молодой коммунар. 1937. 26 апреля. С.4).

60 В частности, он высказывался так: «Да, я собираюсь бросить [писать. — П.Н.], и вы бросите, а не бросите — вас заставят бросить» (ГАВО. Ф.2829. Оп.1. Д.1. Л.136-137).

61 Вот, по Булавину, образчик песковской полемичности. Песков — молодому кружковцу: «У вас там написано где-то: «солнце село». Куда село, ср…ть что ли село?».

62 О попытке в «Подъёме» см. ниже. Но «молодежки», как и газеты-однодневки, еще следует внимательно пересмотреть!

63 См. запись беседы О.Г. Ласунского с С. Даниловым в его фонде в ГАВО.

64 Это его жена, Анастасия (Ася) Емельяновна Певнева, рассказывала М.Я. Булавину о смерти Мандельштама в версии с уголовниками и парашей (сообщено В.Н. Гыдовым).

65 Прудковский П. Неизданная книга. Писатели о строительстве Москва—Донбасс // Коммуна. 1934. 15 октября. С.4.

66 Ироническая муза О.Э. не миновала и Стойчева, поминаемого в шуточном стихотворении, написанном 24 февраля 1937 года «Искусств приличных хоровода…»).

67 Искоренить троцкистскую агентуру в литературе и искусстве // Коммуна. 1937. 18 мая. Без подписи.

68 Возглавляла областную писательскую организацию в 1946-1950 гг.

69 Из датируемого1931 годом письма Кретовой Ставскому на бланке журнала «Колхоз» (РГАЛИ. Ф.1712. Оп.1. Д.369).

70 В 1932 г. вышло ее первое издание в Москве и в 1934 г. — в Воронеже.

71 За своего первого мужа — Петра Георгиевича Кретова — она вышла в 1922 г., в 1925 г. с ним развелась. Ее старший сын Александр погиб на войне в марте 1945 г. Фамилию она оставила, так как уже начала печататься под ней и не хотела менять комсомольский билет (сообщено Д. Дьяковым).

72 Кретова О.К. Страницы памяти. Документальное повествование. [Мандельштам] // Подъём. 2003. № 11. С.104.

73 Там же. С.105.

74 В беседе с пишущим эти строки, состоявшейся 16 ноября 1991 г.

75 В частности, на арест собственного мужа, впрочем, случившийся много позже – в конце 1937 года; то, что Кретова-мать согласилась на переквалификацию Ставским Шевцова из «мужа» во всего лишь «отца ее ребенка» (тоже ведь гнусное искушение!). Шевцова это не спасло, да и не могло спасти, а вот кретовскую карьеру подстраховало.

76 От 23 апреля 1937 г. (см. ниже).

77 Кретова О.К. Страницы памяти. Документальное повествование. [Мандельштам] // Подъём. 2003. № 11. С.104. Дома у Кретовой Мандельштам никогда не был. И.С. Шевцов родился 8 октября 1935 г., стал географом и всю жизнь проработал в Воронежском университете. Умер в 2013 г. в Воронеже.

78 Институт уполномоченных Литфонда ликвидировали 27 сентября 1936 г. (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д.28).

79 Литературный Воронеж. 1937. № 1. С.232. В другом месте и спустя 40 лет Булавин пояснил: «Генкин — член обкома. Видимо, духовный вождь «Подъёма», как Хомейни. Айч — циркач, снайпер, выступал со стрельбой в цель. Они — Калецкий, Айч, Стефен, Мандельштам — кружковались, их объединяла общая беда».

80 С.170.

81 Вышел в самом конце 1936 г. В редколлегию, кроме ответственного редактора Подобедова, входили Л.Н. Завадовский, Л.Г. Магазинер, Б.Г. Песков, С.А. Стойчев и Ф.И. Темников. Центральное место в альманахе занимали повести М. Булавина «Лава» — о борьбе московского комсомола за поднятие добычи угля в Подмосковком угольном бассейне и В. Ряховского — о восстании воронежских крестьян в 1840-е гг. «Восстание». Говоря о поэтах альманаха, рецензент противопоставил Г. Рыжманова с его «сюжетной поэзией» В. Покровскому с его «известной поэтической культурой» и набором «приемов, взятых из арсенала символистов». В целом авторский коллектив сборника рецензент называет «здоровым, песнопенным отрядом нашей литературы» (см.: Нусинов И.М. «Литературные сборники» / Коммуна. 1937. 15 февраля).

82 В 1956 году решением ЦК КПСС и Воронежского обкома КПСС издание «Подъёма» было возобновлено.

83 Сдан в производство 21 января, подписан в печать —17 февраля 1935 г.

84 Сдан в производство 5 марта, подписан в печать — 5 апреля 1935 г.

85 Сдан в производство 28 апреля, подписан в печать — 29 мая 1935 г.

86 Только Завадовский был старше его.

87 Для Мандельштама эта «обмолвка», даже и не намеренная, звучала скорее отсылкой к знаменитым mots Ильи Сельвинского: «пастернакипь» и «мандельштамп».

88 Коммуна. 1937. 18 мая.

89 РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 5. Д. 32. Л. 14.

90 См. о нем, например: Верховцев. Вечер встречи писателей с читателями // Молодой коммунар. 1935. 5 октября. С.4).

91 Два исключения пришлись на более поздние годы: Николай Алексеевич Задонский (Коптев, 1900—1974) с его историческими хрониками 1940-х и 1950-х гг. и Гавриил Николаевич Троепольский (1905—1995) с его повестью «Белый Бим Черное ухо» (1971). Когда Мандельштам был в Воронеже, оба жили в областной провинции: Троепольский — в Алешках, а Задонский — в Усмани, где Мандельштам побывал в июле 1935 г., но сведений о встречах с Задонским не имеется.

92 В их собственной среде единственным евреем был Лев Плоткин.

93 Термины, взятые тут в кавычки, принадлежат М. Булавину (Гыдов, 1993. С.33-34).

94 У журналистов, не у писателей (сообщено И. Черейским).

95 Коллеги рассказывали И. Черейскому о шумном обмывании ее гонорара за какой-то перевод, но сам он при этом не присутствовал.

96 Кретова О.К. Страницы памяти. Документальное повествование. [Мандельштам] // Подъём. 2003. № 11. С.105.

97 Даже Калецкий признавался себе в этом.

98 Подъём. 1989. № 2. С.143. Булавин и в 1980-е гг. сердился, когда рассказывал В. Гыдову об этом.

99 Гыдов, 1993. С.34.

100 Булавин, как всегда привирая, рассказывал, что даже материальная помощь, которая оказывалась ему через ССП, иной раз выписывалась на другое имя и просто передавалась Мандельштаму в руки. Открыто, мол, дать ему деньги было рискованно: связь с врагом! Но такой сценарий подразумевал бы такие спайку и надежность невыдачи, которых в реальной жизни у воронежских письменников не было и в помине!

101 Это стихотворение было отправлено и в редакцию одного из журналов, но оно не было ни напечатано, ни удостоено ответа.

102 Пр. Революции, 41.

103 Его концерты в Воронеже прошли 24 и 26 января, а также 21 февраля 1936 г.

104 Рогинский Я.Я. Встречи в Воронеже // ЖИТМ. С.43.

105 Ферреро Вилли (1906—1954) — итальянский дирижер. В Воронеже дал два концерта с Воронежским симфоническим оркестром в зале БСТ. В программе: Сюита для струнного оркестра Корелли, 7-я симфония Бетховена, «Дон Жуан» Р. Штрауса (Коммуна, 1935. 12 октября).

106 Гинзбург Лео Морицевич (1901—1979) — пианист и дирижер. Между прочим, земляк Мандельштама (родился в Варшаве).

107 См.: Ласунский О.Г. Соло на флейте для поэта // Воронежский курьер. 1991. 18 марта. С. 4; Акиньшин А., Ласунский О. Музы ГУЛАГа // Утро. Воронеж. 1992, 14 апреля. Шваб погиб в пересыльном лагере на Второй речке через 10 дней после смерти Мандель­штама. Реабилитирован 24 октября 1989 г.

108 Большой Советский театр (БСТ) — название, под которым в 1918-1938 в Воронеже существовал главный драматический театр города. С 1938 г. — это Воронежский областной театр драмы; ныне — Воронежский государственный академический театр драмы им. А.В. Кольцова.

109 5-6 раз в месяц сцена БСТ предоставлялась под концерты Государственного симфонического оркестра и гастроли других театров.

110 Проспект спектакля. С.8.См. также: Шебуев А. «Вишневый сад» // Коммуна. 1935. 28 января. См. также: Калецкий П. «Вишневый сад» в БСТ // Подъём. 1935. № 2. С.122-126. По Калецкому, концепция режиссера – «в уравновешивании комедийных и лирических акцентов пьесы, показ не личной драмы Гаева или Раневской, а их беспомощности, смятенности и социальной обреченности». См. также: Бескин Э. Воронежский театр // Сов. театр. 1935. № 7. С.3-5.

111 Возможно, на это наслаивался и негативный опыт личного общения с МХАТ в середине 1920-х гг. в связи с намерением театра поставить у себя пьесу Ж. Ромена «Кромдейр Старый», которую перевел Мандельштам. См.: Нерлер П. Мандельштам и Эфрос: о превратностях нетворческих пересечений // Наше наследие. 2015. №114. С. 38-52.

112 НМ. 1, 199-200 (см. также: ЭГ, 45; Штемпель. С. 16, 20).

113 Наталья Григорьевна (Густавовна) Ефрон (1896—1973) — актриса Камерного театра, заслуженная артистка РСФСР (1934). С дореволюционных коктебельских времен Мандельштам был дружен с ее троюродной кузиной Лилей (Елизаветой Яковлевной) Эфрон (1885-1976, сестрой С.Я. Эфрона), чтицей-декламатором и педагогом художественного слова. В Коктебеле ее звали «испанкой Кончитой», а Мандельштам даже спрашивал, полушутя, М. Цветаеву 12 июля 1916 г.: «А не жениться ли мне на Лиле?» (Галант И. Она сохранила архив Марины Цветаевой. Изба-читальня. Литературно-художественный портал. В сети: http://www.chitalnya.ru/work/379536/)

114 См. Христина Феофановна Бояджиева (см.: Поэзия. М., 1990. Вып. 57).

115 См.: Поэзия. М., 1990. Вып. 57.

116 Бояджиева С.177.

117  Там же, с .177-178.

118  Там же, с .178.

119 Позднее зарплата была уменьшена до 225 рублей.

120 Среди них — записная книжка директора Воронежского театра драмы С.О. Вольфа.

121 Васильев Г.М., Рославлев И.Н. «Враги» (К постановке в БСТ). // Коммуна. 1935. 23 декабря; Садковой Н. «Враги» (БСТ) // Коммуна. 1936. 6 января; И.Ч. После премьеры // Коммуна. 1936. 26 июня [о 31-м представлении «Отелло» в БСТ]; Варшавский Л. Накануне зимнего сезона. Большой театр. // Коммуна. 1936. 14 авг. [Упом. возобновление 2 спектаклей прошлого сезона – «Отелло» и «Платон Кречет»).

122 Возможно, фотографировал все тот же Н.Г. Колли — фотокор «Коммуны».

123 Описание фотографии в театре. Сидят (слева направо): Мурская (Экк) Мария Александровна (1899—?), Гришин Осип Иванович, Васильева Галина Кузьминична (1914—?), впоследствии засл. артистка РСФСР), Судьбинин (приехал из Хабаровска, работал 2 года, впоследствии арестован), Мариуц (Зимбовская) Ольга Павловна (1896—1962?), впоследствии засл. артистка РСФСР), Мандельштам О.Э. (завлит), Васильев Георгий Михайлович (1892—1949, артист и режиссер, впоследствии нар. артист РСФСР), Рославлев Николай Николаевич (1908—1952, впоследствии актер и реж.), Юратова (Васильева) Вера Владимировна (1898—?), Вишняков Петр Ильич (впоследствии нар. артист РСФСР), Орлицкая (Муромская) Елена Сергеевна (1891—1954), Викторов (Викторов-Каролинский) Борис Викторович (1888—?), два неустановленных лица, Каменский, Боровков Сергей Григорьевич (1905—?). Стоят (слева направо): Чернов (Груздев) Алексей Петрович (1908—1979, впоследствии нар. артист РСФСР), неустановленное лицо, Любин, Аристов Евгений Сергеевич (1914—1976), неустановленное лицо, Озеров Николай Ефимович (?—1941), Шкурский (Ремизов) Владимир Иванович (1900—1978, впоследствии засл. артист РСФСР). Источники: письма П.И. Вишнякова от 2 июля 1982 г. и О.М. Черновой от 27 мая 1982 г. П.М. Нерлеру; сообщения Г. Васильевой).

124 Записано с его слов 4 февраля 1982 г. в Центральном театре Советской армии в Москве.

125 Энгелькрон, по словам Д. Гординой, позднее написал небольшие воспоминания о Мандельштаме, которые приносил в «Коммуну», где они благополучно и затерялись.

126 Рудакову от 17.12.ПССиП, с. 529.

127 Из письма к Н.М. от 26 декабря 1935 г.

128 Из письма от 29 марта 1984 г. П.М. Нерлеру (Кстати, Яго в «Отелло» играл Зимбов­ский).

129 Пьеса шла на сцене БСТ с марта 1936 г. (см. отчет Н. Садкового: Коммуна. 1936. 24 марта).

 

—————————————

Павел Маркович Нерлер (Полян) родился в 1952 го­ду. Российский географ, историк, поэт и литературовед. Профессор, доктор географических наук. Председатель Мандельштамовского общества, директор Мандельштамовского центра Научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики», главный редактор «Мандельштамовской энциклопедии», автор биографиче­ских работ о поэте и редактор двух собраний его сочинений. Лауреат премий имени А. Блока (2015), журналов «Новый мир» и «Вопросы литературы» (2014) и др.