Николай Станкевич: счастье было возможно?

О Николае Владимировиче Станкевиче, уроженце Воронежской земли, немало написано в последние годы. Конечно, помог юбилей: в 2013 году отмечалось его 200-летие. Но все-таки повышенный интерес к Станкевичу объясняется не памятными датами как таковыми. Интерес к нему — это интерес к человеку, для которого неизменным приоритетом выступали задачи самосовершенствования, обогащения внутреннего духовного мира, своего и других людей. Причем, не на словах, а на деле, в реальной жизни.

Станкевич не наивен, он прекрасно осознавал многосложность человека, а также то, что простых, чудодейственных рецептов для самосовершенствования, успешной самореализации людей быть не может. Однако он убежден в особой значимости чувства любви, святого, врожденного чувства для каждого человека. Без любви, провозглашал наш герой, нет жизни, без нее не стать человечным человеком, она — «одно чувство, на основании которого возможно дальнейшее самосовершенствование, открыт путь к Богу»1. Вот и сам Станкевич, как и его друзья-товарищи, стремился, чтобы любовь, будучи важнейшей человеческой ценностью, находилась в основе основ самосознания и индивидуально-личностного поведения. При этом признавалось, что потенциал любви, ее возможности по возвышению человека наиболее ярко проявляются в любви мужчины и женщины.

Станкевич с юных лет воспевал женщину, называл ее «святым существом», которому природа определила представлять на земле красоту и любовь. Но как же получилось, что он, потомственный дворянин, хорошо образованный, приятный в общении, материально обеспеченный благодаря отцу, воронежскому помещику-предпринимателю, до конца своей жизни так и не обрел семью, полноту собственного любовного счастья?

 

«Я жду женщину-богиню…»

 

Читатель, возможно, знает, что первая «история любви» Николая Станкевича относится еще ко времени его пребывания в воронежском частном мужском пансионе, известном как пансион Павла Кондратьевича Федорова. В этом заведении Николай учился и воспитывался без малого пять лет, в 1825-1830 годах. Именно в Воронеже Станкевич начал ставить относительно высокую планку для последующей жизни, дабы она не оказалась серой, неинтересной, упрощенной в своей обыденности. Собственно о самом романе сведений сохранилось очень мало; известно, что девушка была из дворянской семьи Колтовских, с ней Николай познакомился на одном из танцевальных вечеров. Молодая любовь оказалась сильной по накалу, и Станкевич уже на этом первом опыте убедился, сколь отрадно душевное и телесное томление, сколь волнующе прекрасными могут быть любовные переживания.

Отголоски пробуждения юных сил любви нашли отражение в поэтических строках:

Знавал я радость и любовь,

Живилось сердце упованьем,

Огнем любви пылала кровь,

Когда с несбыточным желаньем

Тебе навек отдался я

И, полный страстным упоеньем,

С самолюбивым увереньем

Твердил в душе: она моя!

(«Прости!», [1830])

«Моя», еще до завершения учебы Станкевича в Воронеже, оказалась «не моей». Нам не известны тому причины и обстоятельства, но, похоже, что наш персонаж разочаровался в своей подруге. Цитируемое стихотворение, разумеется, не источник для достоверных сведений, но вряд ли случайны в нем горькие слова о «холодной красоте» и «бесчувственной душе»; «один обман — твой страстный взгляд». Тем не менее, Николай в память об этом увлечении многие годы, вплоть до отъезда в 1837 году за границу, сохранял рисунок маленького голубого тюльпана, выполненный барышней на небольшом клочке бумаги. Ему, как и ей, было что помнить…

В июле 1830 года Станкевич поступил на словесное отделение Императорского Московского университета. Учился успешно (но круглым отличником не был), дополняя знания, полученные на профессорских чтениях, серьезной самостоятельной работой. Не только устремленностью к знаниям, не только открытостью, мягкостью в общении, но и внешностью своей он привлекал внимание. К университетской поре вполне можно отнести описание, оставленное И.С. Тургеневым: «Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен… У него были прекрасные черные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень ласков и весел; нос тонкий, с горбиной, красивый, с подвижными ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами; когда он улыбался — они слегка кривились, но очень мило, — вообще улыбка его была чрезвычайно приветлива и добродушна, хоть и насмешлива; руки у него были довольно большие, узловатые, как у старика; во всем его существе, в движениях была какая-то грация и бессознательная distinction (франц. яз.: благовоспитанность. — Ред.) — точно он был царский сын, не знавший о своем происхождении». Не будем удивляться, что и женским вниманием Николай не был обделен — ни в Москве, ни на малой родине, непременно приезжая на каникулы в семейную обитель — Удеревку Бирюченского уезда.

Так вот, летом 1833 года случился «деревенский роман», о котором, но, главное, о мыслях и чувствах, вызванных им, поделился сам Станкевич в письмах к ближайшему другу Януарию Михайловичу Неверову (1810—1893). Фамилию белокурой красавицы («она мила как цветок») Николай в письмах не назвал. Не встретить ее и в исследованиях, посвященных жизни Станкевича. Нам удалось узнать фамилию из записей Александра Владимировича Станкевича (1821—1912), его младшего брата, сохранившихся в Институте русской литературы (Пушкин­ский дом): «В студенческие годы, проживая летом в деревне, Станкевич был заинтересован молодою и красивою соседкою. Ее звали Варвара Ивановна; она была жена помещика Ровнева, жившего в 30 верстах от деревни отца Станкевича (т.е. от Удеревки. — А.С.). С мужем ее отношения были очень холодные. Она часто посещала семейство Станкевича и была неравнодушна к нему». Сдерживая себя вначале, ограничиваясь дружескими разговорами, Николай потом откликнулся на откровенный интерес к себе молодой женщины. «Вся моя тактика полетела к черту, я отдался весь во власть ее глаз — мало сказать, томных, — они поглощали все мои силы, всю жизнь мою, когда я глядел в них…» Можно ли забыть первые объятия в карете, когда лошади понесли, испуганные раскатами грома, можно ли забыть первые поцелуи в беседке, орошенные ее слезами? Началось crescendo с некоторыми «вольностями». О, как прекрасно было это…

Свидания некоторое время продолжались, но их исход был предопределен и предопределен по инициативе Станкевича. Молодые люди расстались. Почему? Наш романтик — не просто по возрасту, а как убежденный поборник романтизма — «привел в формулу» свои чувства и осознал, что Варвара никак не отвечает образу-идеалу женщины, с которой стоило бы строить взаимные отношения. Да, она пробуждает страстные желания, но поверхностна, у нее нет «дальнего образования», в ней сердце иное, чуждое святых дум; с ней невозможна гармония, невозможно божественное единение. И теперь, после разрыва, Станкевич гордо утешает себя победой, одержанной над «призрачным чувством». «Есть прелесть в отчаянии, — признается он Неверову в письме от 14 октября 1833 года, — с которым смотришь на прелестное создание, с которым никогда, никогда ты не соединишься, с которым разлучила тебя твоя мысль, высокая, благородная!» (выделено нами. — А.С.). Теперь победитель готов, избегая новых искушений, временно удовлетвориться призраком любви, образом-идеалом желанной женщины. «Есть на чем остановиться душе, когда засыпаешь, есть чем согреть душу — и этого довольно…». Но в дальнейшем, конечно, жить только призраками, образами Станкевич отнюдь не собирался.

«Деревенский роман» убедил Станкевича в необходимости сдерживаться, не расточать чувства. Он мечтает о реальной любви, благодаря которой его влекла бы к женщине «совокупная жажда природы и духа», чтобы в ней он «узнавал себя», чтобы в акте любви торжествовал «соединение с целым созданием». Он ждет женщину-«богиню», любовь которой «будет равна моей». Искренне и вдохновенно юноша пишет: «…Я хотел бы перемены в душе, хотел бы любви, любви грозной, палящей! Пускай бы опустошительный огонь ее прошел по всему ничтожному бытию моему, разрушил слабые узы, которыми оно опутано, испепелил томительное горе и рассеял беспокойные призраки, блуждающие во мраке душевном! Я бы воскрес, я бы ожил!»

Молодая чувственность с сильными естественными импульсами требовала, однако, удовлетворения, и Станкевич отчасти оправдывал имевшие место «вынужденные отступления». Во времена студенчества, чего уж здесь скрывать, он иногда прибегал к услугам продажных женщин. Это была, напоминал он в октябре 1837 года Неверову, «страшная эпоха» поклонения чувственности «в гадком виде», которая лишь укрепила его в выводе, что в идеале «чувственное соединение должно быть неразрывно с духовным», ибо сфера человека — дух, и «все физически натуральное в нем должно быть согласно с духом». Но добавлял: «я не говорю про наши отступления — это медицинский вопрос». По мнению Николая, пусть лучше будут объяснимые «отступления», чем искаженные, поверхностные чувства и отношения, выдаваемые за любовь.

Романтический идеализм, питавший надежды обрести «всезиждущую любовь», нашел яркое выражение в небольшой философической повести «Несколько мгновений из жизни графа Z***», опубликованной в 1834 году, в 21-й книжке журнала «Телескоп». На заметный успех произведения Станкевич не рассчитывал, понимая ограниченность своих писательских возможностей. Однако ему важно поделиться с заинтересованным читателем идеями-мотивами о значимости духовной жизни, о необходимости самоосознания, свободного развития человеческого «Я». Не будем подробно пересказывать содержание повести, она неоднократно переиздавалась, в том числе в Воронеже2. Отметим только, что центральный персонаж, не удовлетворенный проявлениями в светской жизни бессмыслицы, неискренности людей в поведении и чувствах, начинает искать пути к внутренне богатому и гармоничному существованию. На этом пути его не минуют жизненные неурядицы. Станкевич своим произведением доказывает, что неурядицы, сомнения и разочарования неизбежны, если страдает душа, если ее не обогащают важнейшие романтические ценности — искусство и любовь. «Без любви, — провозглашает автор, — слабеет вера, чувство долга становится тяжким бременем, жизнь — мучительною борьбою».

На симфоническом концерте (место действия весьма показательно) граф знакомится с молодой особой, которая станет его возлюбленной. Под влиянием «небесных звуков музыки» возникает расположение чувств, позволяющее увидеть в высокой, стройной девушке прекрасное существо; в душе графа начинает звучать могучая песнь любви. Но и незнакомка в каком-то сладком изумлении смотрит на преображенного юношу: «…божество водворилось в нем с миром и любовию». Они нашли друг друга, обрели большую Любовь. В чистом пламени их чувств зарождается новая жизнь, жизнь «вечная, всемогущая», в которой «мы будем в Нем, как Он во всем». Любовь молодых людей устремляется к любви абсолютной, божественной. Пройдет некоторое время, граф серьезно заболеет, однако даже в канун смерти он ощущает в себе благодаря любви присутствие Божества: «Пусть же рушится мой организм, во мне есть другое существо — любовь; оно вечно, оно однородно с творящею природой — и ощутит себя в лоне ее!». Повесть убедительно показала, о каких чувствах, о какой любви мечтал Станкевич.

Но пора вернуться к сердечным историям нашего героя, ведь он, в отличие от графа Z***, пока не познал блаженство большой Любви. Не успели утихнуть переживания, связанные с «деревенским романом», как обозначилось неравнодушное отношение к Станкевичу Натальи Андреевны Беер (1809—1887). Семейство Бееров, или, как тогда говорили, Бееровых, состояло из матери — Анастасии Владимировны, двух сыновей — Алексея (1813—1867) и Константина (1820—1847) и дочерей — старшей Натальи и Александры (1810—1847)3. В Мценском уезде Орловской губернии находилось их имение Шашкино, еще одно, небольшое, — Попово было в Тверской губернии, но на зиму Бееры обыкновенно приезжали в Москву, где снимали просторное жилье. В московском доме музыкальные занятия, танцы и игры дополнялись содержательными беседами с гостями, среди которых нередко, если не сказать часто, бывал Николай Станкевич. С Беерами он познакомился еще в 1831 году. Позднее чуть ли не все участники литературно-философского кружка Станкевича посещали этот дом; кружковцем был и Алексей Беер, предпочитавший, правда, больше слушать других, чем высказываться самому.

Из семейства Бееров не могла не привлекать внимания Наталья. Не испорченная «ложным воспитанием», она неплохо знала немецкую литературу, интересовалась темами философского, религиозно-нравственного свойства, хорошо рисовала акварелью. Неустроенность личной жизни, дополнявшаяся непростыми отношениями с назидательно-строгой матерью, обостряли ее романтические мечтания. Она умела чувствовать, создавать, подобно Станкевичу и другим романтикам, образы-идеалы. Не вдруг, не сразу, но в незаурядном Станкевиче она увидела воплощение своего идеала и осенью 1833 года ясно дала ему это понять.

А что же Станкевич? Конечно, он польщен отношением к нему девушки с несомненными достоинствами, однако не готов к взаимности и в ответ может предложить только «братскую любовь», продолжение дружеского расположения. «Если бы даже это была тихая, немецкая любовь, — откровенно пишет он 19 октября 1833 года, — я был бы очень доволен, я не опасался бы; опять, люби я сам, люби истинно, пламенно, прекрасно бы было обоим погибнуть в огне этого возвышенного чувства! Но я, повторяю, люблю ее, как брат может любить сестру». Даже самая несчастная любовь была бы лучше, но любовь, а о ней, увы, остается снова только мечтать. Вслед за И.В. Гете он мог бы повторить: «Да, счастлив, кто любим, но — боги! — как счастлив тот, кто любит сам!».

Станкевич не испытывает к Наталье Беер земное, чувственно-страстное тяготение, как недавно испытывал к Варваре Ровневой. В одном из стихотворений 1834 года Николай отразил в художественной форме особенности отношений к героине «деревенского романа» и Наталье Беер:

Я два созданья в мире знал,

Мне в двух созданьях мир явился:

Одно я пламенно лобзал,

Другому пламенно молился.

Две девы чтит душа моя,

По ним тоскует грудь младая:

Одна роскошна, как земля,

Как небеса, свята другая.

И мне ль любить, как я любил?

Я ль память счастия разрушу?

Мой друг! две жизни я отжил

И затворил для мира душу.

                         («Две жизни»)

Да, «девы» совсем разные, по своим обликам, темпераментам, но ни в одной Станкевич не видел женщину-«богиню». Порою не без тревоги Николаю даже кажется, что найти женщину — «половину души» своей, испытать глубокие чувства, сладостные ощущения ему вообще не доведется.

 

Несостоявшийся брак

 

Так уж вышло: именно Наталья Беер, упорно, несмотря на все объяснения и уговоры, сохранявшая женский интерес к Станкевичу, но эмоционально и даже физически уставшая от неразделенной любви, обратила внимание на него своей подруги — Любови Александровны Бакуниной, старшей дочери в знаменитой семье.

Бееры и Бакунины были хорошо знакомы, бакунинское Премухино находилось всего в трех верстах от упоминавшегося Попово, молодые люди из обоих семейств встречались также в Москве, писали длинные письма, делились сокровенным.

Что касается Николая Станкевича, то в «Летописи семьи Бакуниных» о знакомстве с ним — скорее всего, через тех же Бееров — упоминается первый раз еще в январе 1834 года, но возможно, что оно произошло и раньше. В письме к Неверову, датированному 11 мая 1834 года, наш персонаж признается, что по дороге в Петербург, который он собрался посетить после окончания университета, охотно заехал бы к Бакуниным в Премухино. Правда, его смущает, что он еще не в близких отношениях с ними, и добавляет: «но мне… приятно будет, если они узнают, что я проехал и не заехал к ним, не имея чести быть знакомым короче!». Познакомиться короче Станкевич был бы рад.

Такое знакомство стало возможным в начале 1835 года, когда в Москву приехал «патриарх» семьи Александр Михайлович Бакунин (1768—1854) с двумя дочерьми — Любовью (1811—1838) и Татьяной (1815—1871). Бакунины остановились у Бееров. К этому времени и относятся истоки самого значимого романа Станкевича — с Любовью Бакуниной.

Личная жизнь первой дочери Бакуниных до этого складывалась непросто. Когда ей исполнилось двадцать лет, ею увлекся Алексей Павлович Полторацкий (1802—1863), брат матери, Варвары Александровны Бакуниной (1791—1864; урожденная Муравьева)4. Такое сближение в семье исключалось. Отец, Александр Михайлович, величавый хозяин семьи, начал ускоренно, дабы избежать пересудов, приискивать реальные матримониальные варианты. Подходящий, имевший хорошую репутацию, молодой человек нашелся, им оказался кавалерийский офицер барон Константин РБнне, и в конце мая 1833 года по настоянию отца Любы состоялась помолвка. Люба, однако, высоких чувств к жениху не питала, более того, «мучилась» из-за предстоящего брака. Не без влияния брата, Михаила Бакунина (1814—1876), в то время философствующего идеалиста, горячо отстаивавшего свободу выбора суженого «по сердцу» и утверждавшего, что брак без любви безнравственен, она взяла свое слово назад. Помолвка в декабре 1833 года была расторгнута. Смелый поступок от утонченной девушки! Происходило все это, как теперь знает читатель, менее чем за два года до ее встречи со Станкевичем. С недоверием встречала она и последующие попытки отца определить ей нового жениха.

Какое впечатление произвела Любовь на нашего героя? В письме к Неверову, отправленному 9 марта 1835 года, вскоре после отъезда Бакуниных из Москвы, Станкевич спешит заверить, что ничего особенного не произошло: «Только не подумай, что я влюбился». Но возникает вопрос: почему здесь же пишет он о важности «сильной надежды», без которой любви быть не может? Проходит всего несколько дней, и 13 марта Станкевич, не упоминая имени Бакуниной, но с волнением надеясь на ее расположение к себе, говорит о новой жизни, которая может для него начаться.

Несомненно, что и Николай оказал на Бакунину самое благоприятное впечатление, хотя ни о какой откровенности еще не могло быть и речи. А вот с Натальей Беер, понявшей, что Станкевич действительно может полюбить ее подругу, сделалась «страшная перемена». Нервный срыв сопровождался слезами, вспышками истерики, расшатывавшими здоровье девушки. Все, однако, обошлось; ситуация постепенно успокоилась, серьезно повлияло и мнение матери Натальи, приветливо относившейся к Николаю. Сама же Наталья подтвердила повышенную чувственность: в 1836 году предметом ее новой страсти окажется Михаил Бакунин, но и он, со своей устремленностью к «абсолютной любви», предложит ей оставаться лишь романтическими друзьями. Небезынтересно: когда Владимир Константинович Ржевский (1811—1885), двоюродный брат Натальи, позволил себе бестактные замечания насчет отношений Станкевича к Наталье и Любе Бакуниной, Михаил Бакунин — в феврале 1836 года — вызвал его на дуэль, поединок, к счастью, не состоялся. И еще: судьбе было угодно, чтобы в 1852 году Ржевский сам женился на Наталье Беер.

Между тем едва начавшиеся отношения Станкевича с Любовью Бакуниной внешне никак не развивались, и период до ноября 1836 года можно назвать временем неопределенности в истории их романа. Нашему персонажу стало казаться, что «отрадное видение мелькнуло было на одну минуту», и «все прошло, промчалось, как сон».

В октябре 1835 года Станкевич, вместе с Александром Павловичем Ефремовым (1814—1876), своим товарищем по литературно-философскому кружку, совершил первую поездку в Премухино. После нее заметно расстроился. Люба тогда старалась быть спокойной, иногда даже холодной, не проявлять видимого интереса к Николаю (как она не похожа на экспрессивную Наталью Беер!). А ведь он, этот интерес, сохранялся и даже усиливался, в том числе под влиянием рассказов Мишеля Бакунина о своем новом замечательном друге. Станкевич, однако, решил, что стал безразличен Бакуниной: «Я похоронил свою последнюю надежду в жизни и с этих пор принадлежу долгу, дружбе — нет для меня других чувств!». В письме от 4 ноября 1835 года мы находим поэтические строки, характеризующие его душевное состояние:

Для призраков закрыл я вежды,

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда.

Затянувшаяся неопределенность объясняется тем, что и Бакунина, и Станкевич остерегались открыто выражать друг другу свои чувства, они еще не уверены в них. Они опасаются непонимания, новых жизненных разочарований и даже потрясений.

Переломное событие произошло нескоро: 23 ноября 1836 года, обозначив — наконец-то! — начало нового периода их отношений. На встрече в этот день (скорее всего, в Премухине) Николай объяснился в своих чувствах и очевидно получил от Бакуниной в целом благоприятный ответ5. Оказалось, что отдаленные надежды не зря тревожили сердце Станкевича. Вскоре началась переписка, способствовавшая сближению молодых людей. Многие письма читали и обсуждали — любовь ли это? — сестры Любы, Бееры, ближайшие друзья Станкевича. Так уж принято было тогда, особенно в кругу романтиков.

Конечно, Станкевич привычно подвергал самоанализу свои чувства, но не образ-идеал вдохновлял его, а сама Бакунина. В.Г. Белинский со значительной долей пафоса, но верно в существенном писал о Любе Бакуниной: «Красота, грация, женственность, гуманизм, доступность изящному и всему человеческому в жизни и в искусстве, стыдливость, готовность скорее умереть, чем перенести бесчестие, способность к простой, детской преданности к избранному — вот стихии, из которых она была составлена и лучше этого ничего нельзя вообразить. Дай бог всякому найти такую подругу в жизни». Небольшое уточнение к приведенным обобщениям: Любовь не отличалась внешней красотой, но была богата красотою внутренней, духовной и, несомненно, была достойна большой Любви.

Окрыленный Станкевич теперь откровенен. Из Москвы он посылает письма своей избраннице в Премухино. Заверяет Любу в чистоте чувств, внушает спокойствие: «…берегите себя, берегите для моего счастья, для нашей любви — любви все должно служить, все покоряться; она старшее существо в чине создания, она венец творения». Доверительным лицом Станкевича зачастую выступает Мишель Бакунин. Именно он горячо уверял родственников и друзей в искренности Николая. «Я буду говорить вам о Станкевиче, — пишет Мишель сестрам 8 декабря 1836 года. — Он действительно любит. Его любовь проста, и чем она проще, тем она прочнее и искреннее. Они будут счастливы, я в этом не сомневаюсь». И добавляет, обращаясь к старшей сестре: «Он говорил со мною только о тебе, моя милая Любаша. Любовь, которую он чувствует к тебе, вернула ему жизнь».

Речь, отметим, шла не только о любви как таковой, но и о возможности брака. «…Пожелайте, — пишет Николай Станкевич к Бакуниной 17 января 1837 года, — чтоб скорее наступила для нас минута полного счастья, чтоб оно было истинно и долго».

В самые первые дни 1837 года Николай рассказал отцу, Владимиру Ивановичу (1786—1851), об отношении к Бакуниной и — разумеется, без какой-либо настойчивости — испросил дозволения жениться. «Никакого сопротивления» высказано не было, как и не было сказано «ничего решительного». Отец, осмотрительный и осторожный, обещал подумать, посоветоваться со своим старшим братом, Николаем Ивановичем Станкевичем (1783—1838), без которого действительно в семье важные дела не решались. Минула еще одна неделя, и Станкевич в письме к Любе от 24 января сообщает о новой встрече с отцом: «Я говорил ему о Вас, о Вашем семействе, и он, кажется, с удовольствием слушал меня. Поверьте, он поймет Вас скоро, что наш союз составит его счастье».

Тем не менее, определенный ответ затягивался, что сильно беспокоило Бакуниных. Варвара, сестра Любы, сообщала о обстановке в семье: родители «действительно испуганы», «они уже приготовляются к получению оскорбительного отказа и боятся, чтоб он ее (Любу. — А.С.) не убил. /…/ Маменька не переставая плачет, и слезы ее искренни, потому что она всячески старается их скрыть. Папенька старается казаться спокойным, принимает на себя безоблачный вид, чтоб подкрепить Любашу, но как только думает, что на него не смотрят, он тотчас же становится печальным, тревожным и хмурым…» Беспокоило родителей и то, что отношения Николая и Любы выходили за пределы общепринятых в дворянских семьях, — имеется в виду, в частности, переписка молодых людей, будущее которых пока не было определено. У Бакуниных складывалось впечатление, что Николай еще до просьбы руки Любы, а такая просьба не могла последовать до согласия его отца, обращается с ней как с невестой.

Зная о тревожных переживаниях в семье Бакуниных, переживаниях и самой Любы, Станкевич продолжает уверять избранницу в неизменности своих высоких чувств. 27 февраля 1837 года: «…Я могу Вам отвечать — в двух словах: люблю Вас, люблю от всей души»; в ночь с 1 на 2 марта: «Как бы я хотел быть в эту минуту подле Вас, сжать Вашу руку, тысячу раз повторить Вам, что люблю Вас и услышать то же от Вас»; 3 марта, «светлое утро»: «…В этом чудесном свете Вы являетесь мне тихим, кротким ангелом мира, который послан украсить жизнь мою, расцветить ее радужным цветом любви». Мы не случайно приводим строки из писем: даже в начале марта, казалось, ничто не предвещало заката этой сердечной истории.

Но не будем забегать вперед. Нам теперь необходимо сказать о столь ожидавшимся всеми «решительном ответе» отца. В нем никакого отказа не содержалось, Владимир Иванович писал, что его беспокоит молодость и здоровье сына, но если тот тверд в своей решимости, то он «готов дать благословение» на брак (формулировка именно такая). При этом он просил Николая не спешить, повременить со свадьбой до сентября 1837 года, побывать летом дома, в Удеревке, посмотреть на хозяйство. Ответ датирован 17 марта. Понятно, что Николай получил письмо на несколько дней позднее. Бакунины об его содержании узнали в первых числах апреля.

Здесь мы обязаны поставить вопрос, не сложный, но принципиальный: могла ли Любовь Бакунина стать невестой Станкевича раньше получения ответа, раньше конца марта 1837 года? Конечно, нет. И это не некое наше мнение как автора настоящего очерка, а неопровержимая констатация. Кстати, заметим: ни в одном из писем Николай не называл Любу Бакунину невестой, как и она никогда не называла его своим женихом.

С получением письма от 17 марта ситуация менялась. Теперь Бакуниным предстояло, в свою очередь, дать благословение, а в нем сомнений не возникало. Теперь можно было готовиться к помолвке, потом и к свадьбе, пусть она и состоится осенью. Но Любе так и не суждено было стать невестой.

15 марта, то есть еще до получения отцовского ответа, Николай написал Бакуниной, что в связи с болезнью — обострились проявления легочной чахотки (туберкулеза) — врачи велят ему неизбежно ехать на воды, в германский Карлсбад. Он просит Любу быть твердой, однако при этом замечает: «Я далек от опасности, но не совсем близок и к тому состоянию, которое б позволило мне исполнить свое намерение». О каком намерении речь? Наш читатель, несомненно, догадался: о намерении жениться. Обратим внимание: уже в этом и последующих письмах не увидеть слов о любви, о любовных чувствах, подобных тем, которые содержались в цитированных строках из писем начала марта.

Николай открыто не отказывается от Любы, сохраняет ей надежду на счастливый исход после возвращения из заграницы, но в такой исход он сам не верит. Фактически середина марта 1837 года обозначила завершение их романа. Светло-печальным оказался он.

Почему роман прервался на достаточно высокой ноте, почему Станкевич столь скоро уехал за границу? Болезнь, конечно, беспокоила, и хорошее лечение, питье целебных вод было необходимо. Но почему бы не поехать вместе с Любой, тем более что та же чахотка начинала разрушать и ее организм?

Сам Станкевич склонен объяснять завершение романа с Бакуниной сомнениями в истинности своих чувств, эти чувства, мол, искажались, преувеличивались, в то время как душа была «бедна». 1 февраля 1838 года он напишет Михаилу Бакунину: «Я никогда не любил. Любовь у меня всегда была прихоть воображения, потеха праздности, игра самолюбия, опора слабодушия, интерес, который один мог наполнить душу, чуждую подлых потребностей, но чуждую и всякого истинного, субстанционального (говоря языком философским) содержания». В этих самокритичных высказываниях очевидны проявления душевного надрыва. Складывается, однако, впечатление, что признания Станкевича о «бедности» своей души, об отсутствии любви на самом деле не что иное, как новое проявление «прихоти воображения», новое издание умозрительных построений. Наш герой в своих обобщениях и оценках романа с Бакуниной во многом во власти самообмана. Неужели можно поверить, что созданный в воображении некий «бледный образ» питал его отношение к Бакуниной? Неужели можно поверить, что его любовь носила лишь «головной характер», что он не испытывал к Любе искренних чувств? Да, вероятно, это не была божественная любовь, подобная любви графа Z*** — героя его философической повести, но это была все-таки любовь, реальная, которая вполне могла привести к браку.

Важнейшая причина завершения романа с Любовью Бакуниной, как мы понимаем, не столько в недостатке чувств со стороны Николая, сколько в его неготовности к браку. Когда дорога к брачному союзу оказалась открытой, он оказался не готовым к взаимному дарению, он побоялся сделать решительный шаг, который неизбежно привел бы к серьезным изменениям в привычном укладе его собственной жизни, отвечавшим до тех пор удовлетворению в основном личных интересов и потребностей. «… Я почувствовал, — признается он в одном из писем 1838 года к В.Г. Белинскому, — что еще молод и не созрел для такого шага». Именно неготовность к помолвке и последующему браку питала новую волну рефлексии, побуждала к сомнениям, переоценке ранее воспевавшихся чувств к Бакуниной.

В середине августа 1837 года Станкевич уехал из родной Удеревки, направляясь за границу, в Германию. Уехал, не повидав Бакунину, избегая откровенного разговора. Из заграницы писал ей — о лечении и учебе, об европейских достопримечательностях, своих впечатлениях. Писал с теплотой, соучастием, но…как задушевному другу, никак не обозначая перспективы столь желанных для Любы отношений. «Тайна» о завершении романа переставала быть тайной, однако Бакунину никогда не покидали любовь к Станкевичу, верность ему. 13 июня 1838 года датировано ее последнее послание Николаю: «Когда-то я получу от Вас письмо? Бог знает, что я передумала за два месяца Вашего молчания».

6 августа 1838 года Любовь Бакунина скончалась в Премухине. Станкевич узнал об этом в Берлине только через три месяца, из письма Белинского. Историк Тимофей Николаевич Грановский, находившийся в те дни рядом с Николаем, сообщал в ответ Белинскому: «О впечатлении, которое произвела на Станкевича печальная весть, говорить нечего. /… / Я попросил его показать мне ее последнее письмо к нему. Он вынул его из ящика: в письме — засохшие цветы, присланные ею».

 

* * *

 

Находясь за границей, Станкевич был полон интеллектуальных и духовных исканий, причем с новыми, «положительными» размышлениями. Конечно, повлияли усиленные занятия философией, особенно изучение трудов Г. Гегеля, но сказывался и опыт собственной предшествующей жизни. Ученый и политик либеральных взглядов П.Н. Милюков в известном очерке «Любовь у «идеалистов тридцатых годов»», вышедшим в 1902 году, удачно обобщит, что Станкевич, пусть и слишком поздно для себя, «начал понимать, что «человеческое» его романтического кодекса и «человеческое» действительной жизни должны, пожалуй, поменяться местами». В противном случае человек рискует не укорениться, обеднить свою жизнь. Станкевич постепенно отходит от романтического идеализма, но в любом случае для него остается важной, востребованной женщина — «она сама» — в своей индивидуальности, со своею душою.

Как отрадно было бы обрести новую любовь, пусть даже не грозную, палящую, но светлую и земную! Обрести любовь с сердечными волнениями, которые не будут перебивать выстроенные воображением образы-идеалы, «возвышенные идеальности», о пагубности которых Станкевичу неоднократно напоминал Белинский. Николай, однако, понимал, что найти такую любовь к женщине непросто, тем более за границей, тем более, когда болезни все чаще дают о себе знать. Но значит ли это, что следует вообще отрешиться от чувств и чувствований, от желаний? Конечно, нет, и Станкевич стремится жить наполненно, «во все стороны», говоря словами А.И. Герцена.

Известно, что в Берлине и в других городах у него были, скажем так, легкие увлечения. Наиболее продолжительное — в 1838 году — с хорошенькой и живой, острой на язык Бертой Заутр. Рассказывая об этом увлечении, П.В. Анненков отмечал, что Станкевич, «утомленный поверкой своих чувств и отыскиванием истины в собственных ощущениях, старался предаться простой, безотчетной жизни, насколько было ему возможно. Но «такого рода язычество» — употребляя его же выражение — совсем не лежало в основе его характера». Так что не будем возводить это увлечение в ранг значимого, затрагивающего душу и сердце, романа.

И все-таки еще один роман обозначился в жизни Станкевича, увы, когда болезнь уже серьезно сковывала энергию и силы. Мы имеем в виду «любовно-дружеские» отношения с Варварой, родной сестрой Любы Бакуниной. Варвара с января 1835 года была замужем за поручиком, тверским помещиком Николаем Николаевичем Дьяковым (1812—1852), но сильных чувств к нему не испытывала, считая, в частности, что супруг не способен разделить ее возвышенные духовные запросы. Так или иначе, браком она тяготилась, а потому Михаил Бакунин развернул борьбу за «Варинькино освобождение». До разрыва дело не дошло, но выход был найден: Варвара вместе с сыном Сашей в конце мая 1838 года уехала за границу.

Николай Станкевич и Варвара, еще в предыдущие годы, находясь в России, с большой симпатией, а, возможно, не только с симпатией, относились друг к другу, но зарождающиеся чувства не могли проявиться: между ними была Люба, близкая каждому из них. После смерти Любы началась переписка. Станкевич признавался Дьяковой: «Вы живое, любимое существо, тесно связанное с моею жизнью, принадлежащее к тому священному миру, где началась моя духовная жизнь, которому я обязан всем тем, что есть во мне человеческого; Вы для меня, наконец, существо, которое я глубоко постиг, которое я понимаю с восхищением, личность которого мне мила и дорога!».

Продолжительное время их маршруты за границей не пересекались. В апреле 1840 года Варвара приехала в Неаполь, чтобы встретиться со Станкевичем, но тот из-за болезни оставался в Риме. И вот, узнав о резком ухудшении здоровья Николая, она решила сама выехать в «Вечный город»; 6 мая состоялась их первая встреча. Мишелю Бакунину Варвара напишет: «Никогда не была я так счастлива, но и никогда счастье не чувствовалось так горестно!.. Я еду с ним вместе, я буду за ним ходить, о нем заботиться, он принимает мою любовь. Все остальное пусть решит Господь…». «Да, Варинька, — отвечал брат, — ты счастлива теперь, ты могла дать полную волю влечению своего сердца».

Во избежание худшего врачи посоветовали Станкевичу выехать из Рима, он решился поехать в Швейцарию. Варвара вызвалась сопровождать Станкевича, они строили планы, надеялись на счастье, понимая, что оно может быть и недолгим.

25 июня 1840 года в небольшом городке Нови-Лигуре — том самом, где А.В. Суворов одержал одну из своих блестящих побед — Станкевич на руках Варвары скончался. Туберкулез оборвал его последний сердечный роман.

 

* * *

 

Жизнь ныне, конечно, другая, чем во времена Николая Станкевича. Динамизм истории немало поменял в жизненных стратегиях, ориентирах людей. Но они по-прежнему стремятся к любви и счастью. А потому будем благодарны Станкевичу, мыслителю-идеалисту за воспевание любви как важнейшей ценности, за его стремление к утверждению человеческого в человеке.

 

1 Здесь и далее мы приводим цитаты из писем Станкевича по изданию: Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830 — 1840 // Редакция и издание Алексея Станкевича. — М., 1914. Ранее, в 1857 году, письма Станкевича вместе с большим очерком о его жизни были опубликованы литературоведом П.В. Анненковым (Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография). Анненковская книга переиздана в 2013 году воронежским издательством «Кварта».

2 См., например: Станкевич Н.В. Избранное. Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края. — 2008.

4 Алексей Полторацкий — родной брат В.А. Бакуниной по материнской линии. В 1820-1823 годах Алексей был одним из кишиневских приятелей А.С. Пушкина.

5 Отметим: встречающиеся в литературе утверждения, что в этот ноябрьский день Любовь «была объявлена невестой» Станкевича не выдерживают критики, они являются просто нелепыми.

——————————————-

Александр Николаевич Свалов родился в 1949 году в городе Ленинграде. Окончил исторический факультет Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена, Академию общественных наук. Кандидат исторических наук. Академик академии социальных наук. Работал в вузах Санкт-Петербурга и Москвы. Специалист по истории общественной мысли России. Публиковался в журналах «Вопросы истории», «Отечественная история», «Исторический архив», «Подъём», в сборниках «Из истории Воронежского края», «Удеревский листопад» и других научных и научно-популярных изданиях. Живет в Москве.