«Пляска смерти на Восточном фронте…»

Начиная с первых послевоенных лет и до сегодняшнего времени в свет вышло немало мемуаров, воспоминаний, дневников бывших солдат Рейха, коим судьба уготовила когда-то нелегкую участь воевать на Восточном фронте, но явила при этом милость и сохранила жизнь. Знакомство с этими книгами неизбежно пробуждает у читателя интерес к историческому прошлому своей страны, помогает осознать ее неоспоримое величие.

Нет ничего удивительного в том, что обнаруживается много общего в воспоминаниях этих людей, из которых каждый рано или поздно задается ключевыми для себя вопросами: что привело их когда-то в далекую Россию и где искать причины столь трагического для них финала? Эти мемуары интересны для нас еще и тем, что в своих воспоминаниях авторы дают личную оценку русскому солдату.

Представленный вниманию читателя очерк — ретроспектива наиболее интересных, на мой взгляд, мемуаров с небольшими автор­скими комментариями. Акцент сделан на отражении тех событий и моментов, где рассказчики затрагивают следующие темы: воспоминание о начале войны, взаимоотношение с местным населением; оценка вооружения противника; тяжелые бои, оценка психологических и профессиональных качеств противника; трактовка нацистской идеологии и анализ собственных ошибок, приведших в финале к разгрому нацистской Германии.

 

Из воспоминаний немецкого танкиста

Отто Кариуса

Это повествование написано — и отдадим должное автору — без излишнего бахвальства, искажения минувших событий и передергивания фактов (весьма характерных, как вы вскоре убедитесь, практически для всех мемуаристов) и имеет целью, как подчеркивает автор, «почтить память тех, кто погиб, и напомнить оставшимся в живых о нашей бессмертной и незабвенной дружбе».

Итак.

«…Мы двигались той же дорогой, по которой шел когда-то великий французский император Наполеон. В тот же самый день и час 129 лет назад он отдал точно такой же приказ о наступлении другим солдатам, привыкшим к победам». Заметим, кстати, что «страшный образ большевизма», официально-громко служивший причиной развязывания войны с Советским Союзом, вовсе не маячил тогда перед глазами великого полководца.

«Нас повсюду восторженно встречало население Литвы… Мы были шокированы тем, что перед нашим прибытием повсюду были разорены и разгромлены еврейские лавочки… Это нас возмутило…»

Теперь о наступлении на Москву:

«…Атака захлебнулась в грязи, когда до столицы России… было рукой подать. Что потом произошло печально известной зимой 1941/42 года, не передать в устных или письменных донесениях. Германскому солдату приходилось держаться в нечеловеческих условиях против привыкших к зиме и чрезвычайно хорошо вооруженных русских дивизий — Где-то мы это уже слышали, не правда ли? — Наши полки… месяцами удерживали свои позиции, и это стало для них настоящим адом». «Иногда мы и в самом деле верили, что только алкоголь поможет нам выдержать эту чертову бойню». «Кто может поверить в то, что мы выстояли потому, что взгляд Гитлера, голос Геббельса или форма Геринга были особенно нам приятны. Как можно сравнивать понятия «правительство» и «родина»?

«…Да, мы следовали инстинкту, который заставлял нас верить в то, что огромная опасность с Востока угрожала нам и всему западному обществу».

И дальше со слезами:

«Никогда не забуду замечательных парней из дивизии (СС) «Норланд». Они сражались как львы». И о факте передачи шведским правительством русской стороне служивших в Курляндской армии СС эстонцев, литовцев, латышей: «…были преданы смерти или… отправлены в Сибирь. …Люди, которые подняли оружие против большевизма, только чтобы защитить от него свою родину, западную цивилизацию… были обречены на верную смерть».

С первых страниц знакомства с мемуарами перед нашими глазами предстает самый что ни на есть обыкновенный человек, в своих поступках руководствующийся нормальными человеческими чувствами, порядочный, умеющий сострадать. И я как читатель была абсолютно уверена, что вскоре услышу от участника тех страшных событий слова раскаяния, сожаления о содеянном на чужой земле, почувствую сострадание к нашему народу по поводу постигших его испытаний. И дождалась. Вот эти откровения:

«…Почему мы продолжали так упорно воевать после того, как все уже, казалось, было потеряно…» И отвечает: «…чтобы спасти женщин и детей от русских. …Я верю, что каждый немец, а может быть, и весь «свободный» мир пришел к заключению, что было бы лучше для всех (нас, как принято, к категории «всех» не допускают), если бы русские не оккупировали половину Германии».

Как и многие, Отто Кариус надеялся, что западные державы выступят против восточных стран после капитуляции Германии, но американцы остановились на Эльбе. «Наши надежды на совместную борьбу против русских были потеряны. Насколько легким было бы такое наступление и с какой охотой наши части двинулись бы на восток! Янки нужно было бы только взять на себя снабжение!» Вот и все раскаяние…

А вот комментарии о вооружении противника:

«…Впервые появились русские танки «Т-34»! Изумление было полным. Как могло получиться, что там, наверху, не знали о существовании этого превосходного танка? «Т-34» с его хорошей броней, идеальной формой и великолепным 76,2-мм длинноствольным орудием всех приводил в трепет, и его побаивались все немецкие танки вплоть до конца войны». «Танк «Иосиф Сталин»… как минимум, был равен «тигру». Он значительно выигрывал с точки зрения формы (так же, как и «Т-34»).

«Русские широко использовали противотанковые ружья, которые легко пробивали броню наших танков. Наши потери были очень велики».

Далее, развивая ту же тему, немецкий танкист останавливает внимание на неудовлетворительном функционировании связи от танка к танку и отсутствие быстродействующей и точной системы наводки орудия у русских, почему они часто оказывались в невыгодном положении, даже притом, что не уступали немцам в броне, вооружении и маневренности. К тому же «отсутствие надлежащего наблюдения у русских часто приводило к поражению крупных частей. Командиры танков, которые задраивают люки в начале атаки… никуда не годятся…». Смотровые приборы, уверяет автор, хороши только для наблюдения за отдельными участками местности, но не дают полной картины. Дальше танкист признается, что однажды даже обзавелся артиллерийским перископом! Следует добавить, что к концу войны у немцев появились тяжелые танки, оснащенные приборами ночного видения!

А вот его воспоминания о первой зиме:

«С завистью мы смотрели, как хорошо экипированы Иваны по сравнению с нами».

«Без сомненья, русские превосходили нас в строительстве полевых инженерных сооружений… благодаря природному таланту и усердной подготовке. Они всегда успевали окопаться, прежде чем мы их замечали… Если они закреплялись где-нибудь всего на несколько часов — особенно ночью, — то как муравьи таскали технику и вгрызались в землю, точно суслики… Нам всегда было интересно, как русские умудряются так хорошо оборудовать позиции даже в самых трудных условиях… Неглубокие русские бункеры… фактически защищали от огня тяжелого оружия, если только не будет прямого попадания». И сетует по поводу российского бездорожья: «Если бы только такие дороги — автор имеет в виду высококлассные дороги, по которым двигались англо-американские войска в Германии, — нам попадались во время нашего наступления в России, мы бы тогда достигли Москвы, а не завязли по пути в грязи!» Что ж, тоже знакомая песня…

 

Теперь о моральном духе противника:

«…Мы не могли не восхититься хладнокровием советского комиссара, который стоял прямо в гуще боя и упрямо вел вперед своих людей, подавая команду взмахом руки».

А вот о командире подбитого русского танка, который, имея полную возможность отстреливаться, все же высунувшись из башни, до последнего передавал по рации подробные донесения о немцах:

«Ему достаточно было только медленно повернуть башню, чтобы расстрелять фон Шиллера в упор. Я вспоминаю, как мы возмущались упрямством этого советского лейтенанта… Сегодня у меня об этом другое мнение…»

И дальше, с расстояния прожитых лет автор рассуждает об упорстве и самоотверженности солдат противника, вспоминая бои на Нарве:

«Русские часто, раз по десять за ночь, пытались… форсировать реку. Когда они так поступали, мы называли это «упрямством», а когда мы — «храбростью».

Нам пришлось близко познакомиться с перевернутым употреблением таких выражений после войны. Солдат, который выполнял свой долг во имя своей страны до самого конца, вдруг оказывался «милитаристом»… и «злобным нацистом».

Ну, как говорится, за что боролись…

Об одном бое:

«…Нам часто доводилось поражаться образцовой воинской дисциплине наших противников. …Мы смогли отразить нападение, которое было исполнено так, будто происходило на учениях». Еще об одной схватке: «Русская артиллерия стреляла исключительно хорошо. …Расчеты тяжелой артиллерии русских состояли из женщин. Может быть, поэтому и намного точнее брался прицел. …Опыт показал, что русские женщины в военной форме были даже еще более фанатичными, чем мужчины».

Вспоминая заключительные эпизоды войны, Отто Кариус не без иронии отмечает: «В конце концов, пятеро русских представляли большую опасность, чем тридцать американцев».

 

Позже, вспоминая дни американского плена, Кариус с печалью рассуждает: «Не только поражение в войне, но и победа в войне требует проявления в человеке великодушия. Это великодушие полностью отсутствовало у наших противников. У меня было такое впечатление, что оккупирующие нас державы хотели всячески доказать, что они не были лучше, чем мы, а гораздо хуже!»

И дальше он описывает ужасы концентрационных лагерей (в американской зоне, между прочим): и как им не давали еды, а дошедшие до них грузовики с продуктами опрокинули и сожгли; как не давали ни капли воды. Раненых, эвакуированных из госпиталя, не обеспечили хотя бы перевязочными материалами. «Допросы также были ужасны», применялись пытки.

И вот в заключение танкист откровенничает, что по прошествии многих лет, наконец, «пришло признание того, что этот германский солдат делал не что иное, как выполнял свой долг в течение четырех с половиной лет… храбро и беззаветно». Кто бы, как говорится, спорил. Только напрашивается вопрос, а что тогда делал русский солдат?.. И приходится признать: мешал германцу исполнять его священный долг. Вот такая метаморфоза.

Честно признаюсь, эта книга тронула меня до глубины души. Над отдельными эпизодами я даже готова была прослезиться. Но, к моему глубокому сожалению, и на заключительных страницах книги мне не удалось обнаружить даже малую толику раскаяния об их, безусловно, безмерной вине перед нашим народом — вероятно, потому, что мы в сознании автора по-прежнему оставались «низшей расой»…

 

Из дневника гауптмана люфтваффе

Гельмута Липферта

Дневник, по большому счету, представляет собой перечень воздушных побед, одержанных, бесспорно, высококлассным летчиком-истребителем люфтваффе (203 сбитых самолета на личном счету) и описанных им с такими подробностями, что, право, создается впечатление, что у летчика больше не было других забот после тяжелейших полетов, как браться за карандаш. Но, несмотря на явное самолюбование, заметно, что автор прилагает старание, чтобы как можно объективней представить читателю картину фронтовых будней, оценить мастерство советских летчиков, достоинства и недостатки наших самолетов.

О своих соперниках в воздушных боях Гельмут пишет: «Утверждение, что русские были плохими летчиками, ложное. …Новички среди немецких летчиков-истребителей были столь же неуклюжи в воздухе, как и русские новички». Даже в самом начале войны, когда по советским фронтовым аэродромам был нанесен сокрушающий удар и командование люфтваффе полагало, что покончило с военно-воздушными силами врага, «их вылеты не были прогулочными полетами — за первые четыре недели… люфтваффе потеряли почти 1300 самолетов».

Таким образом, многократное превосходство немецких асов над нашими по количеству сбитых самолетов скорее можно объяснить безусловным техническим преимуществом немецких самолетов: их высокими скоростными характеристиками, большим барьером высоты, а также, что оказалось чрезвычайно важным, более качественной оптикой. Описывая одну из воздушных схваток на «канонерских лодках» (улучшенная модификация Bf-109) над Керченским проливом, летчик признается, что они вынуждены были «спасаться бегством», «так как на сей раз русские были по-настоящему хороши и их самолеты были быстрее (имелись в виду наши «Аэрокобры»)». И еще: «…Несколько «Аэрокобр» набросились на нас сверху и задали такую трепку, что я пришел в себя лишь по пути домой. В ходе третьего вылета мы поднялись на 6000 метров; я никогда прежде не сталкивался с русскими самолетами на такой большой высоте (!) …Все, что я успел увидеть, — это были «Аэрокобры» выше нас. Они еще раз вынудили нас бежать. …До этого дня не было случая, чтобы русские даже непозволили мне занять позицию для атаки». Вот что значит техническое превосходство!

И дальше подчеркивается, что решающее поражение на Востоке «люфтваффе понесли в ходе сражения за Сталинград». Также автором отдается дань уважения нашему штурмовику Ил-2, броня которого «была почти непробиваема штатным вооружением, и его можно было сбить лишь атакой снизу, попаданием в маслорадиатор».

А вот немецкий ас вспоминает то время, когда их группа была переброшена в Румынию, и для них начались «так называемые «звездные полеты», то есть вылеты против американских четырехмоторных бомбардировщиков. «…Это сильно отличалось от вылетов против русских. Число самолетов было ошеломляющим… и, тем не менее, ни один американец никогда не смог подбить меня, в то время как русские делали это пять раз».

Как известно, лучшим летчиком-истребителем в мире признан немецкий ас Эрих Хартман, одержавший 308 боевых побед. Описывая один из труднейших воздушных боев, этот летчик упоминает эпизод, когда равный ему, сильнейший противник был подстрелен именно по причине превосходства в скорости «Мессершмита» над «Яком». Сбитый советский летчик имел несколько наград, включая Звезду Героя. Аналогичную победу описывает Хартман, рассказывая о своей дуэли с ЛаГГ-5 в небе Венгрии. Так что, вот где кроется истинная причина количественного превосходства воздушных побед немецких асов над русскими, а никак не в качестве подготовки или недостаточной храбрости наших летчиков, как утверждали некоторые недобросовестные отечественные и зарубежные историки.

Интересная деталь: «Abschuss!» — термин-клич, позаимствованный у охотников, именующих так отстрел дичи — на жаргоне летчиков-истребителей люфтваффе означал воздушную победу. «Horrido!» — также их боевой клич, с которым те же охотники спускают на дичь гончих собак.

В последних строках своих воспоминаний Липферт пишет, что 17 апреля 1945 г. он получил высокую награду: дубовые листья к Рыцарскому кресту. И заканчивается дневник словами, которые я сочла необходимым привести полностью:

«Какой был в этом смысл? Три недели спустя война закончилась. После пяти с половиной лет, полных энтузиазма и жертв, после героической смерти многих моих товарищей, мы, оставшиеся в живых, снова оказались в начальной точке.

Мы были измотаны, но не сломлены, и были готовы начать наши жизни заново. Horrido!»

Интересный у них получается энтузиазм. Значит — «хорридо»! — и снова в бой? Крушить, похабить чужую землю снарядами и бомбами?.. Вспомнилось, что нечто похожее уже было в истории, лет эдак восемьсот назад. Только тогда на Чудском озере в стане неприятеля перед немецкими рыцарями-крестоносцами — храбрыми предками нашего вояки — никаких «большевистских орд» не наблюдалось.

Воинственные амбиции, алчность и презрение к чужому мироустройству — вот истинная причина всех захватнических войн. А наша многострадальная Родина всегда была и будет лакомым куском для амбициозных захватчиков. Об этом просто «кричит» вся наша история!

 

Из воспоминаний унтерштурмфюрера СС

Эриха Керна

Уже с первых страниц его мемуаров чувствуется идейная подкованность гитлеровского служаки, непоколебимого в своей верности нацистской идеологии и обуреваемого неистребимой ненавистью к большевизму, а правильнее — просто к России.

С ликованием вспоминает автор, как когда-то «победным маршем» завоевывал Европу: «Повсюду восторженные, ликующие толпы (территория Греции). …С подобными проявлениями радости мы сталкивались и ранее в Венгрии, Румынии и Болгарии. Наши танки проследовали по ковру из болгарских роз, мы пили вино смакедонскими крестьянами…»

Уже скоро им предстоит начать кампанию на Востоке, так как существует «величайшая угроза не только для Германии, но и для всего мира» (!) Ах, какие «благородные» стремления! А как же Англия, на которую планируют напасть после победы над Россией — там ведь нет большевиков?..

В родной дивизии Эриха Керна — СС «Адольф Гитлер», когда пришло известие о начале военных действий против России, среди солдат и офицеров возникло сильное беспокойство: «Неужели этот спектакль пройдет без нас?» И вот, наконец, колонна бравых эсэсовцев направляется через родную Силезию в ненавистную и презренную Россию: «Нас повсюду встречало восторженное население… Старики, ветераны Первой мировой войны… делились своим опытом борьбы с казаками и русской пехотой. …Повсюду нас сопровождали веселыми возгласами стайки детей, незнакомые девушки обнимали и целовали нас». Они ведь не думали, что скоро станут сиротами и вдовами!

«Бог возложил на нас, немцев (эдаких нью-крестоносцев), великую миссию… трудную, но благородную. Лишь бы великодушной германской нации хватило сил справиться с этой задачей. Лишь бы кровь, пролитая миллионами немцев (чужая не в счет), способствовала скреплению вечной дружбы с освобожденными нами народами… на благо всего человечества». Вот так.

Эсэсовец Эрих Керн в своих воспоминаниях приводит множество эпизодов своих бесед с местным населением, по его словам, якобы всегда сочувствующим новой власти и ненавидящим старую. Конечно, было и такое. Только можно ли, к примеру, всерьез говорить о лояльности к оккупантам напуганной беззащитной женщины, в чей дом они только что ворвались…

«Мы намереваемся освободить русский народ, — говорит Керн местной пожилой крестьянке, — от красного рабства и бессмысленного существования». Ну, конечно, — превратив их в рабов Германии — это ведь куда как почетней.

«Предпринимались и немалые усилия пропагандистского характера для налаживания взаимопонимания…», в результате, «жители (Украина) встречали нас, нарядившись в праздничные одежды… махая нам руками. …Нас осыпали цветами. …Мы были уже не в состоянии принимать подношения». «Особенно хорошо складывались отношения с мусульманскими народами». При этом в дальнейшем почти все народы Кавказа по планам Гитлера должны были быть истреблены, а освободившиеся земли планировалось заселить «элитой германской нации» из горных районов — Тироля, Баварии, Судет (из комментария редактора книги — Л.В.)

Конечно, десятки тысяч представителей этих народов сражались на фронте против захватчиков, но справедливости ради отметим, что, не зная, что в случае победы Германии будут поголовно истреблены, немало горцев ушло в банды, стреляло в спину советским солдатам… Именно за это в 1944 году карачаевцы, балкарцы, чеченцы и ингуши подверглись депортации.

 

Итак, нога нашего героя ступила наконец на эту чужую, но вожделенную землю. «…Перед лицом этих бескрайних просторов меня охватило чувство глубокой подавленности и страха, того самого страха, который испытывает человек, предчувствующий расставленную ему ловушку».

И вот как автор живописует первые недели войны, о которых некоторые отечественные историки с пеной у рта трубят как о позорном отступлении Красной Армии, виня в этом советское правительство и неумелое высшее командование:

«Мы миновали дымящийся Житомир. Противник оказывал яростное сопротивление всеми имеющимися средствами, и… его артиллерия и авиация превратили нашу жизнь в сплошной ад».

«Нас часто удивляло, — вспоминает он дальше, — то почти нечеловеческое упорство, с каким сражались красноармейцы, невероятная стойкость даже совсем юных комсомольцев, которые, не щадя собственной жизни, защищали свои позиции…» Но тут же находит удобное для себя объяснение: мол, это комиссары внушали легковерным советским воинам, «будто все европейцы — фашисты и капиталисты (!), убивающие военнопленных с применением ужасных пыток». Такие понятия, как храбрость и самоотверженность русских воинов во имя спасения Родины, этим славным арийцем с негодованием отвергались. А вот еще одно труднообъяснимое для автора записок явление в поведении солдат противника, которых он называет «жертвами Кремля»: «Выражение их лиц не меняла даже близкая смерть. С неумолимой настойчивостью они атаковали вновь и вновь. И этот фанатизм противника, характерный для Восточного фронта, был особенно пугающим». Увидеть в этом обыкновенный патриотизм, проистекающий из любви к своей Отчизне, эсэсовцу мешают арийская гордыня и темные шоры нацистской пропаганды, не оставляющей низшей расе места для благородных чувств и поступков. Правда, автор мемуаров все же отдает должное Георгию Жукову, назвав его военным руководителем действительно крупного масштаба, настоящим «Наполеоном большевизма».

 

Начиная главу о Сталинградской битве, автор признает, что «Германия претерпела жесточайший за всю свою предшествующую историю военный разгром в Сталинграде». А в конце, по-прежнему пребывая в уверенности, что высочайший боевой дух и самоотверженность народа присущи только высшей расе, он досадует на то, что опытные и храбрые германские войска вполне могли бы разгромить военную машину России, если бы их только предупредили «о глубине политического и психологического зомбирования русских людей». «Мы столкнулись с новой, незнакомой разновидностью человеческой породы — человеком советским. Доскональные знания произведений Достоевского и… Пушкина не могли нам помочь».

А как же лермонтовское «умремте ж под Москвой, как наши братья умирали» и «изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый»? Надо было вдумчивей читать, господин офицер.

После провала германского наступления на Курской дуге «красные полчища устремились на запад, сметая все преграды в ожесточенных сражениях, каких не знала история…» Вообще, автор (впрочем, как и другие тоже), выказывая ненависть и презрение к противнику или делая неуклюжие попытки умалить его достоинства, порой сам того не желая, лишь усиливает величие нашей победы и инициирует еще большее восхищение силой духа советского солдата.

Неуемно часто в своих мемуарах автор поносит большевизм, тоталитаризм и тому подобное, чтобы убедить читателя в том, как он печется о нашем народе — весь испереживался прямо, спал и видел, как бы его освободить! Вот эти откровения:

«Снова и снова нам приходилось наблюдать, как русские солдаты гибли под уничтожающим огнем наших пулеметов, и каждый раз мы размышляли над странным явлением, характерным для этой войны с Россией. Почему люди, измученные и угнетаемые, как никакой другой народ мира, с такой готовностью шли на смерть ради своих хозяев? …А потому такое откровенное пренебрежение собственной жизнью, такая беспощадность как к врагу, так и к самому себеосталась для нас загадкой, которую нам так и не удалось разрешить». Ну, никак не желает признать, что русский солдат тоже выполнял свой воинский долг перед Родиной, которая ему была так же дорога, как автору родная сердцу Германия. Дальше возмущенный эсэсовец выражает свои эмоции еще злее: «…они воевали как заведенные болванчики, как роботы, за чуждое им дело… и умирали так же, как и жили, — подобно механическим куклам».

Как видим, не умея все же скрыть невольное восхищение противником — дерзостным, напористым, храбрым, которому не нашлось равных, кроме, разумеется, самих немцев, автор тут же с горячностью пытается принизить его достоинства. В ход идут любые способы и приемы — логика начинает изменять автору. Зато с сочувствием и подчеркнуто уважительно говорит он о перебежчиках и предателях противника — как о людях, наконец осознавших свою политическую слепоту и якобы из благих и высоких побуждений перешедших на сторону «освободителей». Только почему-то не очень верится в искренность этих слов.

 

Далее Эрих Керн прямо-таки с поэтическим чувством откровенничает: «Есть что-то завораживающее в бесконечно меняющемся русском ландшафте. Он в одно и то же время и отталкивает и очаровывает, тяготит и заставляет по нему тосковать. Даже теперь, после стольких лет невообразимых ужасов и страданий, едва ли найдется бывший солдат, воевавший на Восточном фронте, который не испытывал бы ностальгии по бесконечным просторам России и по широким российским натурам».

Делайте вывод, друзья: простой, сентиментальный немецкий парень, оказывается, всегда испытывал и испытывает непонятную тоску по бескрайним российским просторам, удовлетворить которую, как показала история, ему все время мешает этот русский «иван», этот «болванчик», почему-то не желающий, несмотря на широкую русскую душу, раскрывать свои объятья непрошенным немецким гостям. Да и наша многострадальная история подсказывает, что для подобных встреч лучше держать оружие наизготовку.

Вспоминая бои на берегах Азовского моря, наш ветеран СС проникается лирическим настроением: «Сибиряки, которых было много среди сражавшихся против нас советских подразделений, показали себя стойкими и отважными воинами, и много солдат, наших и их, осталось лежать на широком поле, увенчанные желтыми головками прекрасных подсолнухов». Но уже скоро он скажет о предстоящем бое: «Через несколько минут… нашим солдатам предстояло с боевым кличем добыть очередную победу над краснозвездными марионетками». Каков язык! Подковали эсэсовца нацистские политинформаторы (из комментария редактора книги — Л.В.) К концу эсэсовец разошелся еще больше, взахлеб сочиняя миф об античеловеческой морали советских медиков: «…Иначе бы советские военные медики оказывали раненым посильную помощь, а не пристреливали бы их (имеется в виду своих) со словами: «Теперь от него все равно никакого толка». Интересно, где он это наблюдал?.. Зато какую «человечность» продемонстрировали немецкие медики-нацисты, проводя медицинские опыты над узниками лагерей — в том числе и над детьми!

 

Размышляя об исходе войны, автор признается о наличии массового психоза, охватившего миллионы немцев. Он постоянно слышал тогда как от солдат, так и от офицеров: «Фюрер еще задаст перцу русским… Он мог бы уничтожить весь мир, если бы захотел… Наше время придет, вот увидите». Как интересно… А ведь недавно всех уверял в исключительно благородных намерениях спасти мир от большевизма!..

И несмотря на «беспримерную отвагу германских доблестных войск» (на которые, к слову сказать, работала вся оккупированная Европа), талант гитлеровских генералов и совершеннейшее вооружение — вершину научной и инженерной мысли Германии — они проиграли эту войну! И наш автор льет злые слезы досады, но не о миллионах жертв этой кровавой бойни, развязанной по указке Гитлера, — нет! Он ищет причину поражения в каких-то особых, роковых обстоятельствах, главная из которых — расовая теория, с ее недооценкой славянской расы. Автор винит в фатальных ошибках самого фюрера, «забывая» при этом, что не кто иной, как он сам, унтерштурмфюрер СС из дивизии «Адольф Гитлер», планомерно и добросовестно, как истинный немец, успешно воплощал в жизнь нацистские идеи. И, рассуждая о Гитлере, признает, что «…для всех нас он был кумиром, чье вероучение мы приняли всем сердцем, как свое».

Лицемерие эсэсовца поражает. Ведь он не раз пытался убедить читателя в том, что мечтает чуть ли не ценой собственной жизни спасти русский народ, а также всю Европу (которые, если не ошибаюсь, его об этом не просили) от большевиков. Будто этот гитлеровский служака, ведающий на фронте идеологическими вопросами, не знал истинной цели своего вождя — завладеть огромными территориями для расширения жизненного пространства, уничтожив или поработив живущие там народы.

Когда в финале этой страшной мировой трагедии война переместилась на территорию Западной Европы, и уже там от снарядов и бомб начали гибнуть люди, в нашем герое пробудилось великое сострадание к несчастным и еще большая ненависть к противнику. К слову будет сказано, наш идеолог и правдолюбец в своих воспоминаниях ни разу (!) не упомянул о тысячах мирных жителях России — женщинах, детях, стариках — погибших под немецкими обстрелами и бомбежками. Ни разу! Чего их жалеть, этих представителей чужой расы…

 

На завершающих страницах мемуаров Эрих Керн вдруг откровенничает: «Нас опьянила мечта о безграничной власти, о мировом господстве… Вспомните историю, до нас тот же самый путь проделали все великие нации: греки, римляне, азиатские полчища Чингисхана, французы и англичане». Может быть, у автора проснулось чувство вины за содеянное? Нет, дорогой читатель! Дальше Керн именует завершившуюся войну «разведкой боем», когда они «обнажили всему миру истинные цели Советского Союза и исходящие от него угрозы… Наши жертвы не напрасны, они принесут благо всему человечеству». Вот так! Воистину, благими намерениями выстелена дорога в ад.

Заключительные главы книги переполнены стенаниями о страданиях немецкого народа, ужасах лагерей для военнопленных. Но русская пословица гласит: «Как аукнется, так и откликнется!»

В финальных строках автор в который раз твердит о своем неприятии большевизма и якобы вследствие этого связывает надежды на будущее только с Западом, который «говорит нашим языком, мыслит по-нашему, несмотря на опустошенные и разрушенные города с обеих сторон». Вот оно, зерно! Автор снова хочет убедить себя и читателя, что причина неприятия кроется в большевизме, а не в многовековой патологической зависти к жизненному пространству России, которая живет по своим законам, верит в собственные идеалы и варится в собственном соку.

Дальше Эрих Керн делает признание о якобы наступившем у него прозрении, которое, как мог бы предположить читатель, изменит в корне его мировоззрение: «Теория разделения рас слишком глубоко проникла в сознание немцев (наверное, легла на благодатную почву), возобладав над здравым смыслом и пониманием собственного исторического предназначения (пока одна из «низших» рас не дала им по сусалам). Мы были не готовы даровать порабощенным и угнетенным народам свободу и уровнять их с собой… отводя им роль вспомогательной рабочей силы. …Великую и прекрасную идею освободительной миссии на Востоке (если это не лицемерие, то что?..) подменили карательные методыгосподства». И дальше: «Практически все наши планы, основанные на знаниях об интеллектуальном, экономическом и военном потенциале Советского Союза, были ошибочны…»

«Сочетание российского империализма с большевизмом представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии (жаль, автор не дожил до нынешних времен — вот бы порадовался), но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана…» Давно нет российского империализма, нет большевизма, только отчего-то вслед за Рейганом и Барак Обама, будучи кандидатом в президенты США, не поперхнувшись, нарекает нынешнюю Россию «империей зла»!

 

Из воспоминаний командира противотанкового расчета

Готтлоба Бидермана

И у этого мемуариста уже с первых страниц воспоминаний также звучит знакомая до боли песнь про «коммунистическую угрозу» и, как следствие, святая вера в то, что они, немцы, обязательно выйдут «победителями в крестовом походе против большевизма». Хочется спросить, а кто же тогда тот невидимый враг, от которого они «спасали» Францию, Венгрию, Болгарию, Грецию, Чехию, Испанию, Румынию, Польшу, силой завладев их территориями?

 

Автор упоминает, что у захватчиков сложились хорошие отношения с татарским населением, которое считало себя обиженным «русификацией» Крыма, в результате которой они стали меньшинством с якобы незавидным общественным положением. Только почему-то русский народ — государствообразующий — но на котором лежало основное экономическое бремя страны (об этом говорят точные цифры), жил беднее, чем так называемое «притесненное меньшинство большой советской империи». К тому же, как пытается уверить нас автор, большой «знаток» истории, «бродячие кочевники степей и крымские татары столетиями защищали от русских себя и свой образ жизни» (!) Комментарии, как говорится, излишни.

Описывая впечатления первых дней войны, автор выражает удивление, насколько хорошо была моторизирована Красная Армия. Впрочем, ему еще многому придется удивляться.

Рассуждая о поражении германских войск на русском фронте, Бидерман называет среди прочих причин отличную экипировку советских воинов: удобную летнюю форму, теплую и практичную зимнюю, сапоги, которые русскому солдату выдавались на несколько размеров больше, чем его нога, и он имел возможность утеплять их портянками, соломой или бумагой, а также — теплые валенки. «Оружие наших противников было простым по конструкции, но практичным». К тому же, «советскийсолдат был мастером по части добывания продовольствия и заботы о самом себе» и мог «вынести самые трудные условия» и, таким образом, «проявил себя самым умелым противником».

Я не встречала у других представленных здесь авторов, кроме Бидермана, так много похвальных и даже восхищенных слов о противнике, коими изобилует целая глава его книги, именуемая «Враг». Но, к глубокому сожалению, все авторы мемуаров без исключения так и не нашли в себе мужества признать себя захватчиками, пришедшими на чужую землю не «освобождать», а порабощать и убивать.

Вспоминая свою первую боевую стычку с противником, автор пишет, что «этот первый бой… имел мало общего с жуткими сражениями в последующие годы, которые были сопряжены с утратами, скорбью и бесчисленными жертвами». Наверное, и многим его товарищам по оружию также трудно было представить масштабы их будущих потерь.

Нам вполне понятны чувства и переживания автора при виде первых потерь и трудностей: «На этом раннем этапе нашего боевого крещения нас все еще обременяли наивные мысли о сострадании к погибшим (врагам)…» И далее, описывая форсирование Днепра: «Бесчеловечный характер войны на Востоке начал себя проявлять. Тем не менее, никто из нас не мог предвидеть или осознавать, что чувство горечи и ярость русских, вызванные нападением на их страну, станут год от года становиться все сильнее». Отдадим должное автору, который в отличие от других немецких мемуаристов, не боясь правды и воссоздавая страшную психологическую атмосферу войны, находит в себе мужество непред­взято судить о противнике и самокритично о себе: «К сожалению, жестокие действия русских сравнимы с поведением немецких оккупантов в тыловых районах… Мы, фронтовики, не подозревали об истреблении тысяч ни в чем не повинных людей… зондеркомандами…»

И вот после нескольких месяцев тяжелых боев, множества смертей и ужасов, этот немецкий солдат признается, что та «политическая философия и идеалистическая риторика, которые на волне энтузиазма привели нас в чужую (ага, все-таки — в чужую!) землю, превратились в бессмысленные осколки» (после того, как схлопотали по зубам). А когда уж совсем припекло, то подверглась сомнению и честность их руководства в Берлине: «Мы начали молить небо положить конец этому разрушительному пожару, в который было ввергнуто столь много миллионов людей».

В то же время командир противотанкового расчета Готтлоб Бидерман с гордостью вспоминает один из тяжелых боев, когда их слабую позицию храбро защищали (заметим, не где-нибудь на родине, а у ворот русского Ленинграда!) «гренадеры из Восточной Пруссии, Рейнланда, Баварии, Пфальца, Бадена и Вюртемберга».

 

В одной из глав своей книги автор ярко живописует жестокости, которые учинил наш десант после высадки в Феодосии с оставшимися на берегу ранеными немецкими солдатами. Конечно, тягостно читать все это. Но разве Готтлоб не знает (а скорее, в данном случае, умышленно замалчивает), что немцы также во время жарких сражений практически не щадили побежденных?..

Нас обуревает жалость и сострадание, когда автор повествует о тяжелой судьбе немецких военнопленных — их смерти от ран и болезней, от жажды и истощения. С болью в сердце ветеран вспоминает о пленных из разгромленной летом 1944-го группы армий «Центр», которых колоннами прогнали по улицам Москвы. Тогда в качестве почетных гостей присутствовали представители посольств союзников и высокопоставленные лица. Пленных солдат охватил острый приступ дизентерии, так как изголодавшихся и ослабленных пленных, доставленных в лагеря под Москву, кормили жирным супом, чтобы прибавить им сил после дороги и изнурительных маршей. «Тысячи военнопленных не могли контролировать свои желудки во время парада, и позднее в Соединенных Штатах был выпущен фильм, показывающий экскременты «фашистских захватчиков», смываемые с улиц Москвы как пример «агонии разгрома».

Кстати, отдадим должное отечественным журналистам и репортерам: я что-то не припомню, чтобы у нас где-либо в публикациях или кинематографе смаковался этот горемычный эпизод. И не надо забывать, что унижения и издевательства терпели и наши пленные, хотя все предыдущие мемуаристы изо всех сил пытаются подчеркнуть свое гуманное к ним отношение. Верю, где-то, наверное, было и гуманное. Но было и иное. Моя мама, например, будучи двенадцатилетней девочкой, была очевидицей, как наших идущих под конвоем, истощенных и обессиленных солдат немцы, не задумываясь, пристреливали за попытку поднять еду, брошенную в колонну женщинами-селянками.

 

В книге Готтлоба приводится множество фотографий, с которых смотрят на нас немецкие парни в военной форме — молодые, симпатичные лица. Только мама моя до сих пор (!) не может спокойно слышать немецкую речь — пережитое в оккупации не забыть.

Как и у предыдущих авторов, описания бесчисленных боев изобилуют следующими выражениями: «превосходящие по численности силы русских...», «подавляющее превосходство в технике», «окружили крупными силами», «превосходящий по силе противник» и так далее. И не хотят вспоминать, к примеру, о своем многократном превосходстве в самолетах и танках в начальный период войны.

В то же время автор, сокрушаясь о страшном разгроме новой, необстрелянной танковой дивизии, прибывшей с запада и впервые вступившей в бой, признается, что «для возможности выжить на Восточном фронте нужно нечто большее, чем новая форма и страстный натиск». А перечисляя множественные причины своих неудач в этой войне, как-то: «морозные зимы», «палящие летние месяцы», «бесконечные дождивесной и осенью», автор признает, что главным фактором явилась все же «железная стойкость русского народа». Готтлоб рассуждает: «…начав свой поход на Советский Союз, мы очутились лицом к лицу с непредсказуемым противником, чьи поступки, сопротивление или преданность невозможно было предвидеть или даже оценить. …После первых успехов на нас навалилась все возрастающая трудность в попытках сохранить мобильность и восполнить свои потери». Автор размышляет о тех положительных превращениях, которые претерпевала Красная Армия после страшных потерь начального периода войны, перенимая во многом тактику вермахта, и критикует своих вождей в Берлине, приносящих «огромное количество солдат в жертву все той же политике «держаться любой ценой», которая почти уничтожила Красную Армию в 1941г.» Да и «солдаты Красной Армии теперь заметно отличались от тех, каких мы встретили в начале. Менталитет русского солдата сменился от апатии и безразличия к патриотизму».

Готтлоб открыто критикует ошибки вермахта, подчеркивая, что тот «никогда до конца не разрабатывал и не изучал тактику и методы отступления. …После 1936 г. из учебного расписания были вычеркнуты даже планы занятий по обучению отхода с боем…»

Ветеран с презрением вспоминает о поведении тыловиков, призванных в конце войны к ним на передовую, для которых фраза «перевести в пехоту» обрела новое, зловещее значение. Угроза службы на передовой (теперь это все чаще называлось ими «штрафным переводом», что до глубины души возмущало старых пехотных ветеранов), «где рвутся мины и артиллерийские снаряды… где люди убивают друг друга почти на расстоянии вытянутой руки — всего этого было достаточно, чтобы кровь стыла в венах многих тыловиков».

 

С особой болью в сердце автор описывает тяжелейший, финальный этап войны (Курляндский плацдарм), участником которого ему довелось быть, отмечая в очередной раз проявление таких качеств своих товарищей по оружию, как «воля к сопротивлению, готовность к пожертвованию» и т. д. Цитата: «Истинныйсмысл нашей операции в Курляндии мы четко видели в одном — в защите европейской культуры (снова здорово!)… Возможно, не за горами был час рождения Европы (может быть, немец имел в виду «возрождение» под нацистским флагом?)… Мы слишком мало знали о том, что западные политики закрыли глаза на трагедию, разворачивающуюся в Восточной и Центральной Европе. Коммунизм обрушился на всю культуру, когда западные армии… практически прекратили боевые действия». Вот так.

За два дня до капитуляции поднялись в воздух над Балтийским морем последние самолеты германского люфтваффе, «юнкерсы», на борту которых находились солдаты вермахта, эвакуируемые на родину, в Германию. И вот, «налетели русские истребители и сбили 22 тихоходных беззащитных самолета». Вот такие мы, русские, варвары… И дальше: «Вдруг в небе появились советские штурмовики и, как хищные птицы, обрушились на медленно идущие суда (это с вражескими-то солдатами на борту, которые всего несколько часов или минут назад стреляли в наших солдат)». Бидерман, видимо, хотел, чтобы наши воины им сделали реверанс…

Наконец, сражавшиеся до последнего остатки курляндской армии капитулировали. Появились «бродячие банды русских солдат, и они танцевали посреди неподвижных рядов гренадеров, напевая: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Пока они танцевали и пели, на их круглых лицах светилась детская наивность. Из их сознания стерся кошмар войны. Ряды солдат могли отвечать лишь каменным молчанием, лица их отражали горечь и разочарование…» Когда советский полковник задал Готтлобу вопрос: «Почему? Почему вы продолжали воевать? Ведь Гитлер давно мертв», тот ответил: «Потому что мы солдаты». Красиво…

«Солдат согнали в большие колонны, чтобы гнать, как скот, на восток. …Скоро испарились иллюзии о хорошем обращении, в чем нас уверяли, поскольку тыловые части не признавали справедливости, соблюдавшейся солдатами на передовой» (похоже, наши тыловики тоже не слыли образцом).

Конечно же, многое в воспоминаниях немецкого артиллериста о русском плене вызывает сочувствие и жалость, но, читая их, я невольно проводила параллель с событиями, о которых когда-то поведал мне мой дед, попавший в немецкий плен в 1942 году где-то под Ленинградом. Те же душевные и телесные страдания от недоедания, болезней, унижения. Вши, дизентерия, смерти товарищей, жестокие наказания за попытку к бегству…

«Любая ссылка на права военнопленных по Гаагской конвенции была бессмысленна», — пишет немецкий автор. Вспомнил о справедливости. Теперь, испытывая лишения, немецкий офицер с возмущением твердит о несоблюдении (и он, разумеется, прав) международных прав. Только хочется спросить, по какому международному праву вы дерзнули напасть на мою страну?

«Скудный паек не мог нам дать достаточно калорий, чтобы заниматься таким… трудом (рубка леса)…» И вот что интересно: мой дед, Неровный Михаил Гордеевич, будучи в плену у немцев, тоже содержался в аналогичном трудовом лагере, где пленные работали на лесозаготовках. Кормили там сносно, но попал он туда, можно сказать, по счастливой случайности, из соседнего лагеря, где вовсю свирепствовал голод и дизентерия, где каждое утро на дороге между бараками оставалось множество трупов. Их собирали и сжигали. Там люди от голода доходили до того, что срезали с ягодиц умерших мясо и ели — дед это видел. Потому что пищу им давали, похоже, зараженную, от которой бунтовал желудок. День не поешь, два не поешь, — рассказывал дед, — вроде лучше становится, но тогда силы тебя оставляли. Из трудового лагеря, немного окрепнув, дед вскоре бежал, совершив свой третий по счету побег. Попав к своим, прошел необходимую проверку органами НКВД и, будучи признанным непригодным к службе на передовой по причине чрезмерного истощения, был откомандирован в лагерь для немецких военнопленных, в команду охраны. Кстати, нечистые на руку историки с пеной у рта доказывали, что исключительно все советские солдаты, прошедшие плен, в обязательном порядке ссылались в ГУЛАГ…

Через какое-то время дед получает короткий отпуск, чтобы съездить домой. Когда моя бабушка увидала на крылечке незнакомого солдатика, то в радостной надежде спросила, не от ее ли Миши тот весточку принес… Женщина не узнала собственного мужа! Вот как хорошо кормили немцы своих пленных.

…Затем Готтлоб попадает в другой лагерь. Их лучше кормят, к ним приставлен советский врач — женщина, о которой автор вспоминает с благодарностью. Война позади. Они получают ежедневный офицерский паек, включающий папиросы и немного сахара. Рядовой состав получал махорку. Затем вводятся выходные дни и т.д.

Последние слова солдата, когда он уже дома, в госпитале, о том, что какие бы усилия он ни прилагал, чтоб расстаться с прошлым, забыть все те ужасы, через которые пришлось пройти, все было напрасно: «Я не чувствовал восторга от медленно усваиваемого чувства выживания, только всепоглощающая пустота, когда подумаешь о жертвах, принесенных этому апокалипсису». Как ни печально сознавать, но, похоже, он тоже сокрушается лишь о жертвах соплеменников.

 

Описывая чувства, которые возникали при виде гибели своего лучшего друга (понятные любому солдату любой армии), когда он смотрел в его стекленеющие глаза, Бидерман вспоминает всепоглощающую ярость, охватившую его тогда, и то «непомерное чувство гнева, не знающего пределов, которое превосходит границы простых эмоций смелости или страха…» Он видит причину происходящего в том самоубийственном кошмаре, в который их ввергли. Хочется спросить — кто вверг? Но, как видно, в излишней самокритичности немцев упрекнуть трудно. Когда германский сапог топтал чужую землю, а их бомбы сыпались на наши мирные города, гибли женщины и дети, то, судя по воспоминаниям мемуаристов, это их не слишком трогало. Другое дело, когда война идет на родной земле! «Наша родина рушится в огне и дыму. Волны бомбардировщиков союзников затмили небо над городами и промышленными центрами… Невинные женщины и дети умирают тысячами… По дороге мы своими глазами видели уничтоженные города и заводы (где были ваши глаза, когда люфтваффе бомбило русские города и деревни?..) Я был потрясен при виде разрушений, выпавших на долю города Штутгарта. Привыкнув на Восточном фронте к зрелищу сожженных деревень и уничтоженных заводов (!), я все-таки с болью смотрел, как целые жилые массивы были превращены в чернеющие груды развалин».

Я вдруг подумала, что, если читатель далек от России и не дружит с историей, то по прочтении мемуаров Готтлоба Бидермана симпатии его останутся, пожалуй, на стороне немецкого артиллериста. Потому что читатель видит, какая невыразимая душевная боль пронизывает воспоминания этих ветеранов, особенно о последних днях войны. Их чувства нам так понятны и вызывают сострадание. Но… — это лишь до знакомства с творчеством следующего мемуариста…

 

Из дневника рядового Вермахта

Ги Сайера

В его документах значилось: «Ефрейтор Сайер, 17-й батальон, легкая пехота, дивизия «Великая Германия», юг».

Этот фронтовик так же, как и предыдущие немецкие ветераны, чьи мемуары здесь представлены, не скрывает восхищения перед необъятными просторами нашей земли. И меня в который раз посещает подспудное чувство опасности, исходящей от такого рода «восхищений». Потому как зарились и будут зариться на нашу землю! Мир, дружба, фройндшафт — надолго ли?..

«Близ каждого села располагались огромные пшеничные поля. Но за ними простирались лишь лужайки, грязь и густой лес, пребывавшие в первозданном состоянии, — участки, размером с французский департамент. Мы привыкли к большим расстояниям…». Дальше внимание! «Тем, кто вернется с войны на родину, придется несладко: ведь там до горизонта рукой подать. И нам, привыкшим к простиравшимся до самого неба полям, придется сидеть на участке земли, которая непременно кому-то принадлежит. Если б не эта война! Нам нравились бесконечные просторы, и мы долго еще с тоской вспоминали их после войны». По-моему, эта очаровательная влюбленность в бескрайние русские просторы и ностальгия по нашей земле передается у них по наследству, генетически, так сказать. Может, здесь собака зарыта?.. А то ведь: сначала крестовые походы на Русь собирали, чтоб нас, аборигенов, так сказать, в веру свою обратить; потом, в 1941-м, воспылали желанием спасти нас, горемычных, от коммунистического ига. Да и армия Наполеона (тоже ведь освободителя из себя строил!) едва ли не на треть состояла из тех же парней: баварцев, саксонцев, вестфальцев, пруссаков, австрийцев и прочей немчуры. Так уж исторически сложилось, что эти бравые ребята участвовали чуть ли не во всех войнах против России… Справедливости ради заметим, что отношение к России как к варварской стране вовсе не немецкое изобретение, а общеевропейское. Теперь для справки: с 1228-го по 1462 год Псковская земля, к примеру, подвергалась вторжениям германских рыцарей-крестоносцев 24 раза (!) — примерно один раз в десять лет. Любопытна молитва Александра Невского перед Ледовым побоищем, дошедшая к нам из летописи: «Боже великий и крепкий, основавший землю и положивший пределы народам и повелевший им жить, не преступая в чужую часть! Рассуди меня, Господи, с обидящими меня, побори борющихся со мною». Отстоял русскую землю великий князь, не постигла народ наш участь прибалтийских пруссов, практически уничтоженных немецкими агрессорами!

 

«Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» — Германия превыше всего, — так поется в «Песне о Германии», ставшей (после 1870 г.) ее государственным гимном. В главе «Русский» из школьной хрестоматии того времени сказано: «Русский белокур, ленив, хитер, любит пить и петь». Все!

…Немецкий офицер, капитан, не торопясь, с интересом обозревает этажерку, заваленную книгами. Берет в руки учебник немецкого языка, по которому учились тогда все советские школьники, не спеша читает по-немецки: «Широка страна моя родная…». Ухмыльнувшись добродушно и снисходительно, говорит девушке, хозяйке книжки: «Нет больше вашей страны…» Девушка, которую зовут Ирина, с юной горячностью, не раздумывая, отрезает по-немецки: «А все равно мы победим!»

Об этом диалоге между немецким оккупантом и советской школьницей вспоминала моя мама, младшая сестренка той самой Ирины. А еще тот самый немецкий капитан, обнаружив на полке учебник математики, был крайне удивлен, что в нашей стране девочки изучают эту науку, и, не поверив сначала, попросил решить оттуда задачу. И пояснил, что у них в Германии математике обучают только мальчиков, а у девочек существует отдельная дисциплина — вроде домоводства.

 

Вернемся к нашему Сайеру. Итак, идут напряженные бои на Дону. Ги Сайер вспоминает тяжелейшие условия той суровой зимы и их результат: воспаление легких, обморожения, дезертирство обезумевших от отчаяния людей. «Один, совсем юный, звал маму и часами плакал». Потом он пытался застрелиться. Сайер называет пережитый кошмар «глубочайшим человеческим безумием, которое даже и вообразить себе не мог!» Шли изматывающие бои, которые автор называет «пляской смерти», когда число убитых достигло запредельной величины. Им приходилось осматривать обожженные трупы, выискивая бляхи с номерами, которые «потом высылали семьям на Родину с надписью: «Пали смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера».«…Генерал Жуков и его «сибирская армия»… пытались прорвать линию фронта на Дону, к югу от Воронежа. Но отчаянные атаки русских разбивались (до времени) о наши непреклонно стоявшие боевые ряды. За эту неудачную попытку заплатили жизнью тысячи советских солдат, но и нам она обошлась очень дорого». Но, несмотря на одержанную победу, которой Сайер как солдат заслуженно гордится, верховное командование приказало оставить позиции на западном берегу Дона и отступить, чтобы не попасть в русские клещи, как под Сталинградом.

Ги Сайер рассказывает, как однажды на линии фронта установилось длительное затишье. «Никогда не видал, чтоб так долго ничего не происходило. Иваны целыми днями только пьют и распевают песни. Ну и нервы у них: ходят, не скрываясь, прямо перед нашими орудиями». И вспоминает о своей пирушке после удачного боя: «Как обычно, раздались маршевые песни. Других мы просто не знали». Я думаю, наши солдаты на привалах, в часы отдыха от недостатка песенного репертуара не страдали. А сколько задушевных, прекрасных песен родилось как раз в военные годы!

Об условиях содержания русских пленных Сайер пишет: «Пайки, которые они получали, были верхом нелепости — треть котелка слабого супчика на четырех военнопленных в сутки. Иногда им не давали ничего, кроме воды». Этот немецкий солдат возмущается подонками, что творили нечеловеческие жестокости над пленными. Он называл их не иначе, как преступниками, вступал с ними в споры. Те же мотивировали свое поведение как ответ на жестокость русских. Ги Сайер рассуждает: «Все самые отвратительные последствия войны связаны с тем, что творят недоумки, из поколения в поколения совершающие пытки под предлогом мести». Трудно не согласиться с ним, но заодно все же процитировать слова уважаемого и любимого солдатами и самим Сайером капитана: «Я готов спалить сто деревень, если это потребуется, чтобы накормить хоть одного солдата».

 

Рассуждая о качестве военной техники, своей и противника, автор не раз с гордостью подчеркивал: «Вера пехоты в люфтваффе была полной». «…Воздушные силы русских не могли противостоять люфтваффе. …«мессершмиты-109» или «фокке-вульфы» обращали дюжину бронированных «илов» в бегство». И в то же время: «Наши легкие танки не могли соперничать со знаменитыми «Т-34»… Позже у нас появились «тигры» и «пантеры», способные противостоять «Т-34» и «КВ».

Согласно германским информационным службам, отмечает Сайер, при взятии Белгорода против немцев «сражалось 150 тысяч солдат. На самом деле их было скорее 400 — 500 тысяч; их сопротивление смогли сломить 60 тысяч немцев». Три дня непрерывного, жестокого боя. «От страха и усталости мы обезумели. Нервы были напряжены до предела. …Брать пленных нам было запрещено. Мы знали, что и русские не берут в плен… Или они, или мы…», и моральные законы отдалялись, растворялись в этом кровавом зрелище, финал которого участник событий назовет потом «судным днем».

Сайер с горечью вспоминает душевное состояние свое и товарищей после одного кровавого боя, когда, немного придя в себя, солдаты пытаются осознать, что же с ними произошло: «Мы пытались стереть из памяти воспоминания о русской траншее, которую сами же обстреляли из пулемета, и о танках, кативших прямо по человеческим телам, о деревне, переполненной трупами большевиков, о разрывах снарядов вражеской артиллерии на узких улочках, напичканных солдатами гитлерюгенда, — пытались забыть о всем, что нас пугало и вызывало отвращение. Нас внезапно охватил ужас, от которого по коже бежали мурашки, а волосы вставали дыбом. Я больше не мог ощущать внешний мир: было такое впечатление, будто я раздвоился. Я знал, что не способен такое вынести…» И далее: «Мы потеряли жизненные ориентиры: забыли, что люди созданы не только для войны, что жизнь продолжается, что помимо страха есть надежда, другие человеческие чувства, что иногда встречается настоящая дружба, что человек даже может влюбиться; что в земле можно не только хоронить мертвых, но и выращивать хлеб». Ах, как хорошо сказано! Остается только сожалеть, что нашему герою сначала понадобилось пройти через весь этот кошмар, чтобы осознать простую истину.

От усталости и потрясений «мы потеряли способность думать, двигались без единой мысли в голове». А ночью вернулся и страх: «Линдберг совсем лишился рассудка: он впал в ступор и уже ни на что не обращал внимания. Состояние судетца было немногим лучше. У него начался тик, рвота, которую было невозможно остановить. Весь наш взвод охватило безумие. Будучи в почти бессознательном состоянии, я увидел, как… Гальс пробрался к пулемету и открыл пальбу в воздух. Фельдфебель в ярости колотил по земле сжатым кулаком, затем набросился на одного из оставшихся в живых гренадеров. Тот еще сохранял присутствие духа, но после этого происшествия он в трансе уставился на фельдфебеля и разрыдался. Я понял, что вот-вот упаду в обморок, стоял и выкрикивал проклятия. От ярости я совсемобессилел, в голове все закружилось, и я упал на край траншеи… меня затошнило…»

Заканчивая главу «Белгород», солдат вермахта Ги Сайер произносит горькие слова: «Над останками погибших в России немцев нет надгробий. В один день какой-то мужик запашет останки, засыплет их удобрением и засеет пашню подсолнухами». Автору почему-то не пришло в голову, что на этих самых пашнях совсем скоро будут калечиться и подрываться на минах и бомбах русские мальчишки. Дети будут расти без отцов, будет голодно, бедно, и даже много лет спустя, почти через 70 лет (!), эта земля будет извергать поржавевшие, но все еще смертоносные снаряды и бомбы, а останки погибших воинов, раскопанные жителями деревень или поисковиками, станут находить, наконец, достойное упокоение. Изменится мир. Германия станет единой, а Советский Союз распадется — без единого выстрела невидимого врага. А на воронежских, белгородских и других полях отряды саперов будут по-прежнему выполнять свою опасную работу по уничтожению очередной партии обнаруженных боеприпасов.

 

Рассуждая об осенней кампании 1943 года, автор пишет: «Мы тысячами мерли в ту осень в украинской степи, а сколько героев погибло в боях, так и не получив признания! …Даже слепой видел, что русскими движет отчаянный героизм, и даже гибель миллионов соотечественников их не остановит».

Началось отступление. Теперь немецкий солдат понимал, что борется уже за выживание, и сражался еще отчаяннее. И эти победы, как пишет Сайер, «стоили нам больше, чем бои, которые мы вели в качестве завоевателей». Между прочим, автор впервые употребляет в свой адрес слово «завоеватели». Началась страшная, кровавая переправа отступающей армии через Днепр — теперь в обратном направлении. «Большинство погибло. Русские не брали пленных». «…На берегу творилось такое, что и представить себе было невозможно. Приходилось стрелять в умирающих, чтобы прекратить их страдания…» Кстати, маршал Конев, вспоминая о тех событиях, сказал, что никогда не видел раньше такого количества трупов на таком маленьком участке.

Не единожды в своих воспоминаниях Сайер обращается к переправе через Днепр. Читая эти строки, остаться равнодушным невозможно! Жалость и сострадание к этим беднягам охватывает читателя, и как-то забываешь, что эти несчастные солдаты были все-таки нашими врагами. Просто душа бунтует против всего, что именуется страшным словом «война».

Я подумала о том, что хорошо бы в учебниках истории — всех-всех стран! — помещать эти выразительные, наотмашь бьющие своей кричащей правдой фрагменты из воспоминаний ветеранов минувших войн. Может, тогда войн и конфликтов на планете стало бы меньше…

«Паника сменилась безумием. На последний отбывавший паром бросилась толпа. …Пришлось даже использовать оружие. Плот отшвартовался… едва держась под весом массы людей. Тех, кто пытался ухватиться за плот, ждал удар тяжелых сапог. А на причале солдаты дрались за каждое плавучее средство. Многие кончали жизнь самоубийством. Плот… начал тонуть. Крики ужаса смешались с грохотом боя. В воде оказались две тысячи перепуганных до смерти солдат. Одни цеплялись за других и топили своих товарищей…»

…Опьяненные успехом русские «спустились к воде и начали расстреливать немцев, как мишени в тире. …Русские освещали ракетами темноту и стреляли во всех, кто плыл по воде».

О прорыве линии обороны под Конотопом Сайер рассказывает: «Крики о помощи и стоны заглушали разрывы. …По двум тысячам солдат… прошел огненный вал. Раненые так и остались лежать, брошенные на улице, в грязи. Слышались стоны поверженных на землю все новых и новых солдат. Земля содрогалась, как под Белгородом. Грязные руки больных и раненых, смирившихся со смертью, начали скрести землю, и даже на морщинистых лицах ветеранов… виделась паника. …У кучи кирпича в сгрудившуюся толпу солдат попал снаряд. В ручьях крови смешались плоть, кости и кирпич».

«…Страх, перерастающий в безудержную смелость, заставляет невинных юношей совершать настоящие преступления. Для нас, как и для русских, все, что двигалось, превращалось в опасность. Нас охватывало желание убивать…»

«Перед лицом русского урагана мы бежали. …С трудом преодолевали превосходящую мощь противника. Мы перестали сражаться за Гитлера, за национал-социализм, за Третий рейх… Мы боролись из страха. Он придавал нам сил. Мысль о смерти вызывала в нас бессильную ярость. Может, воевать ради этого — позор. Но такие мотивы гораздо сильнее любой идеологии».

И вот приходит прозрение: «А затем в момент победы наступает самое главное разочарование: солдат понимает, что даже она не вернет ему свободы. Остаются лишь преступления, совершенные на войне, и презрение за все содеянное в годы мира». Лучше и честнее не скажешь.

 

А с какой горечью рассказывается о жестоких бомбардировках Берлина англо-американскими самолетами, свидетелем которых был он сам, находясь в отпуске. Правда, другие воспоминания, как мне показалось, не вызывают у храброго солдата вермахта, коего трудно упрекнуть в жестокосердии, особо сострадательных чувств: «Танки (пятнадцать «тигров») прошлись по селу, и вскоре все оно запылало. …Танки прошли через выгоревшее село, стреляя по тому, что еще не было разрушено». Да и вообще, «оставлять то, что могут использовать русские, было нельзя. Так мы стали применять тактику выжженной земли». Вот так, лаконично и без лишних эмоций.

В своих воспоминаниях Ги Сайер отдает должное и советским партизанам: «В тылу сражались равные: германская армия и партизаны».«…Партизаны, неожиданно нападая на нас, затрудняли отступление. Они использовали снаряды замедленного действия, минировали трупы наших солдат, нападали на поезда с провиантом, оказавшиеся в изоляции отряды… безжалостно обращались с пленными. …Своими действиями они достигли того, что было не под силу регулярной армии. …Украина относилась к нам сочувственно, но и здесь стали действовать партизанские отряды… Во имя марксистской свободы украинцам пришлось изменить отношение к нам… Они превратились в злейших врагов Германии… Война приняла тотальный характер, в ней стали применять метод «выжженной земли». Мы уже не щадили города и села: ведь сами превратились в преследуемых. А нас-то и подавно никто не жалел».

Немногим ранее Сайер делился с читателями другими воспоминаниями: «Русские, особенно украинцы — очень веселые и гостеприимные люди; они готовы праздновать по любому поводу. Помню несколько пирушек в их домах, на которых все забывали горести, связанные с войной. Я знавал девушек, которые заливались смехом — и это притом, что у них были все основания нас ненавидеть. Они совершенно отличались от парижских красавиц, которых занимал только их внешний вид и косметика». К слову, сам Ги Сайер наполовину француз. Однажды ему пришлось задуматься о том, что его товарищи, прошедшие с ним бок о бок тяжелейшие испытания в этой страшной войне, возможно, отвергают его, как представителя другой, более слабой расы — ведь в жилах Ги Сайера течет мягкая французская кровь. В пылу спора, пусть и не на трезвую голову, ему было предложено сделать выбор: «Или ты — немец, как мы все, или лягушатник».

 

Солдат рейха Ги Сайер и другие мемуаристы недоумевают: ведь они начали войну «по правилам», по-рыцарски, так сказать, руководствуясь благородными намерениями осчастливить варварские народы, а те все испортили, бесцеремонно нарушая священные правила войны! Ну что с них взять — дикари! Вот, мол, и получилась бесчеловечная, кровавая бойня. Это непонимание населением «благих намерений» непрошеных гостей выводило захватчиков из себя и вызывало на ответные действия. Сайер вспоминает диалог с приятелем после тяжелого боя с партизанами: «Вот ублюдок!.. даже тошно стрелять в таких придурков! Сидел бы себе дома и ждал, пока закончится война. Будь я на их месте, я бы и пальцем не пошевелил. И ты, Сайер, правда?.. А теперь придется их перестрелять. Вот мерзость». Стало быть, нам было отказано в способности испытывать такие чувства, как патриотизм, любовь к своей земле, ненависть к захватчикам. Чем это объяснить — душевной слепотой или гипертрофированным самомнением оккупантов и верой в собственную избранность?..

Среди убитых ими партизан были две красивые девушки. Пулеметчик, расстрелявший их, сказал тогда: «Если уж бабы идут у них в бой…» Потом они вместе с жителями деревни собирали мертвых. «Увидев мужа, сына, возлюбленного, женщины кричали и плакали. Похоже, большая часть партизан жила в этой деревне. Вскоре рыдания сменились проклятиями. Особенно поразительно было видеть искаженные ненавистью лица женщин, которые потрясали кулаками. …Я и представить себе не мог, — говорил один из соратников Сайера, — что на войне мне придется стрелять в невооруженных людей, которые пошли в бой, повинуясь лживой пропаганде». «Дух отмщения, стоявший за действиями партизан, разрушил последнее взаимопонимание солдат двух армий, которое еще оставалось между ними. Предательских действий мы не могли понять». Он называет это предательством…

 

А сколько страданий причинил немецкому солдату знаменитый русский мороз (нашим солдатикам, само собой, мороз был в кайф)! Сайер вспоминает (глава «Отступление», Рождество, 43-й, Бобруйск): «Партизаны уничтожали печи в избах. Они думали, что так мы умрем от холода. У некоторых изб не было и крыши… Страдали от грязи… О намерении помочиться приходилось объявлять всем присутствующим. Тогда остальные держали под мочой замерзшие руки. Часто она заживляла порезы. …Самое ужасное — это, конечно, караул. Если будешь стоять не двигаясь, рискуешь замерзнуть живьем. …Часовые, случалось, падали в обморок… Рукавицы… были уже ни на что не годны. …Некоторые из нас просто сходили с ума, бегали вокруг и рыдали, как дети».

Наконец, был получен приказ двигаться дальше. В данных обстоятельствах «никто не покрыл себя славой, сражаясь против русских. Мы вели другой бой — бой против мороза, усталости, грязи и вшей. Этот бой и стал частью повседневной жизни». Было бы неплохо сей крохотный, но чрезвычайно выразительный фрагмент вызубрить тем, кто болеет хронической болезнью, именуемой воинственным зудом.

А отступление мощнейшей армии мира продолжалось: «Эти несчастные, собранные из нескольких пехотных полков, отступали после нескольких дней боев с безжалостным врагом… Шли пешком, в лохмотьях… Они перестали различать друзей и врагов. Ради куска хлеба они с радостью бы пристрелили любого. Через несколько дней они это ярко доказали, вырезав население двух деревень.…Было немало случаев самоубийств. Помню две деревни, обчищенные до крошки. А резня случалась неоднократно… Бегущие волки не щадят никого».

С болью в сердце немецкий ветеран извлекает из памяти картины последних дней войны. Идет героическая защита Мемеля (Клайпеды) от «красных полчищ». Вместе с армией отступают и беженцы. «Беженцы умирали тысячами, и все мы были не в силах им помочь… То, что пришлось испытать им, описать невозможно. Многие кончали жизнь самоубийством… Они сковывали наши движения и систему обороны…» Перегруженные суда не справлялись с перевозкой такой массы военных и гражданских лиц. Причалы безжалостно бомбила русская авиация. «Если бы мы капитулировали, этот кошмар бы прекратился. Но одно слово «Россия» вызывало в нашем сознании панический ужас».

И вот Сайер — на благословенном Западе, о котором столько грезил. Дания. «Мы не могли прийти в себя от изумления. В Мемеле, на Днепре и на Дону мы так долго мечтали о Западе, об этом рае земном, где кончатся наши страдания. Только мысль о нем помогала нам выжить. …Вместо того, чтобы помочь, весь Запад обратился против нас. Против истощенных солдат, у которых почти не осталось оружия, выступили армии нескольких государств. …Что же произошло?.. Я больше ничего не понимал и не знал… Запад был моей последней надеждой, а теперь и она умерла.

…Англичане и американцы издавали победные крики, но… мы не обращали на них никакого внимания. Как можно победить человека, для которого умерло все окружающее?»

 

Необычайно тягостно читать воспоминания ветерана о своем возвращении домой.

«Я никак не мог смириться с тем, что вижу окружающее не во сне: станцию… мой городок, который вот-вот покажется на горизонте, овражек, встречу с родителями, при одной мысли о которой холодок пробегал по коже.

Отчаяние, которое я испытывал на Восточном фронте, сменилось действительностью, о которой я почти совсем забыл и которая теперь снова вернулась так, как будто ничего и не произошло. Переход оказался слишком резким. Мне нужен какой-то фильтр. Гальс, остальные солдаты, война. Все, ради чего я должен был жить; все те, кто умер на моих глазах; те, без кого я никогда бы не задумался об этом, — все казалось не совместимым с тем, что должно произойти сейчас.

В голове все поплыло… Я шел на встречу, о которой столько мечтал и которой теперь так боялся… Трава не была высокой. Она напомнила мне о степи. Все казалось знакомым. Я… упал. От яркого солнца закрыл глаза. Прикосновение к земле, которая одна знала, что произошло со мной, вернуло мне уверенность. Я успокоился и заснул… Наверное, я спал несколько часов…

Я боялся встречи с родителями. Мне тем более не хотелось наткнуться на тех, кого я раньше знал… Поэтому я пришел домой в конце дня… Повернув за угол, я увидел родной дом. Сердце забилось так, что заболело в груди.

На углу кто-то появился. Невысокая старушка со старой шалью на плечах. Даже эту шаль я давно знал. В руках у матери был кувшин с молоком… Я подумал, что упаду в обморок… мне с трудом давался каждый шаг…

Сердце сжалось.

Мать прошла мимо. Чтобы не упасть, я прислонился к стене… Я хотел броситься за ней, но не мог и стоял как парализованный…

Совершив над собой нечеловеческое усилие, я произнес:

— Мамочка…

Она замерла. Я сделал несколько шагов к ней и увидел, что она падает в обморок…»

И потекла его мирная жизнь… Одни возненавидели его, вспоминает Ли Сайер, другие, те, у кого было доброе сердце, наливали пива, чтобы он хоть ненадолго смог забыть пережитое.

«Я с упоением слушал рассказы тех, кто совершал героические подвиги в армии победителей. Ведь я никогда не буду принят в их ряды. …В моем прошлом недруги видели сплошные ошибки и преступления. Но, может, найдутся и те, которые поймут: неприятель так же, как и мы, ценит доблесть. А страдание не знает национальности».

 

Сталинградская трагедия

 

Пожалуй, это наиболее правдивая книга из всех представленных здесь мемуаров. Написана она в 1962 году. Ее автор, Иоахим Видер — офицер разведывательного отдела штаба 8-го армейского корпуса 6-й армии.

«…Здесь обрекли на гибель часть немецкого народа… — пишет Видер о сталинградской трагедии. — Это поражение нанесло также громадный моральный ущерб всей нации». «Считалась ли та власть, которой мы служили как граждане и солдаты, с правом и законами нравственности?» Ну вот, наконец, заговорили и о нравственности, когда жареный петух клюнул.

Догадываемся, что о таких понятиях, как «враждебный человеческому духу культ силы», «созидательные основы античного мира», «гуманизм и христианство», «возвышенные европейские идеалы», «добро и справедливость» и т.п., этому представителю вермахта как раз и помог вспомнить Сталинград. Тут же хочется спросить, а в рамки какой человеческой морали укладывается факт изготовления детских игрушек со шрапнелью и матрешек-мин, предназначаемых для детей «варваров»?.. Ведь в нашу тупую варварскую голову такая оригинальная идея, слава Всевышнему, и близко прийти не могла!

И все же автор в какой-то момент признает, что в германско-нордическом характере часто таятся «опасные побуждения и динамические силы» — так что, как мы понимаем, семя нацизма в свое время легло в благодатную почву.

Видера, как и предыдущих мемуаристов, не оставляют равнодушным бескрайние просторы русской земли, которые и восхищают, и пугают, и имеют для них некую тайную притягательную силу: «Я наблюдал зловещие бескрайние русские пространства…». Хочется уточнить: зловещие, видимо, для тех, кто приходит незваным. «Я всегда особенно остро ощущал зловещую, растворяющую нас необъятную глубину восточных пространств, где нас отовсюду подстерегала опасность».

Дальше Видер вспоминает: «В июле 1941 года… наши дивизии натолкнулись на ожесточенное сопротивление большевиков и вскоре захлебнулись в крови в тяжелейшихоборонительных боях.

С возмущением, разочарованием и погребальным настроением, как с горечью вспоминает автор, в те тяжелые дни офицеры штаба слушали в блиндаже речь Геринга. «Этот фанатический натиск диких большевистских орд, — доносил эфир его уверенный голос, — сдерживается на Волге в величайшей за всюнемецкую историю героической борьбе…» И так далее — высокопарно, напыщенно и насквозь лживо.

И далее, подводя итоги Сталинградского сражения и войны в целом, пишет: «Передо мной раскрылась роковая бессмысленность вообще любой войны. Отчетливее, чем когда бы то ни было, я представил себе бездну горя и слез, выпавшихтакже и на долю других народов и других стран Европы…» Ну, наконец-то — дождались! А дальше признается: «…Лишь немногие из нас думали о том, что страдания и смерть, порожденные нашим печальным военным ремеслом, однажды настигнут и нас самих…» «Мы сеяли ветер, теперь нам приходилось пожинать бурю».

И еще один ветеран минувшей войны — Герхард Больдт — в своих воспоминаниях «Гитлер последние десять дней» приводит слова сожаления одного из своих товарищей о случившейся с германским народом трагедии. В отчаянии тот человек бросает обвинение партийной верхушке: «Наши молодые офицеры пошли воевать с великой верой и воодушевлением. Сотни тысяч из них погибли. И ради чего? За свою родину? За великую Германию? За наше будущее? … Они умерли за вас, за ваше роскошное житье и вашу манию величия. Вы втоптали в грязь наши идеалы, нашу здоровую мораль, нашу веру и наши души. …Вы уничтожили немецкий народ. Вы ужасные грешники…»

А вот как Видер описывает потрясение, которое испытал в первые часы плена: «Первое, что мне бросилось в глаза, — это облик победителей. То были здоровые, хорошо выглядевшие люди. На них было зимнее обмундирование и хорошее вооружение… В караульном помещении… не умолкал граммофон. Гремели буйные танцевальные ритмы, и под эту музыку, глухо топая о деревянные половицы, с удивительной быстротой выплясывала целая шеренга неуклюжих валенок.

Кроме плясовых… звучали мелодии (с народными, советскими песнями и маршами), то грустные и жалобные, то наполненные затаенной страстью, то дающие выход безудержно буйным чувствам… в других условиях эта неповторимая музыка покорила бы меня. Теперь же она оказывала на меня удручающее… действие.

Ужасное жертвоприношение свыше четверти миллиона людей явилось непосредственным ударом по всему немецкому народу… В могилах Сталинграда была вместе с павшими погребена и гуманность».

А вот суждение ветерана об условиях содержания плененных под Сталинградом: «Русское командование, по-видимому, не считало нужным заранее принимать меры по снабжению и медицинскому обслуживанию большого количества пленных именно в силу того, что его предложения о капитуляции отклонялись неоднократно… И все же впоследствии… несмотря на бедственное положение своего гражданского населения… русское командование старалось по мере сил оказать помощь пленным и улучшить их положение». И выражает искреннее чувство благодарности советским женщинам-медикам, работавшим в лагерных госпиталях, некоторые из них даже сами заражались сыпняком и умирали.

 

Автор признает, что «Сталинградское побоище было расплатой за политические злодеяния, логическим результатом захватнической и несправедливой войны, развязанной Гитлером».

И вскоре трагически и бесславно для немецкого народа завершится знаменитый гитлеровский план «Барбаросса» — план разгрома и захвата России. Стоит напомнить, что воевали мы тогда не только с Германией: под ее с Италией властью оказались практически все страны континентальной Европы. В войну вступили 153 немецкие дивизии, 12 румынских, 2 венгерских, 3 итальянских, 18 финских… Причем, заметим, что население оккупированных советских территорий порой больше боялось не немцев, а венгров и румын. Также не нужно забывать, как в предвоенные годы Лондон и Париж, не испытывавшие симпатии к Москве, потворствовали агрессивной политике Гитлера.

В свое время Гитлер, не оглядываясь на международное право и политические договоры, говорил: «Надо завоевать то, в чем мы нуждаемся, и чего у нас нет». Коротко и ясно. Однако большинство авторов представленных здесь мемуаров с завидной настойчивостью пытались убедить нас, да и себя тоже, в том, что они якобы просто по доброте душевной вдруг решили спасти русский народ от большевистского ярма. В эту красивую версию как-то не вписывается генеральный план «Ост», предусматривающий истребление славянских народов. Уж кому-кому, а мемуаристу Эриху Керну, нацистскому комиссару, так сказать, как никому, должна была быть известна эта истина.

Размышляя о сталинградской трагедии, Видер счел необходимым процитировать еще одного автора — Г. Дерра, также подвергшего внимательному анализу те роковые для Германии события: «Для Германии битва под Сталинградом явилась самым тяжким поражением за всю ее историю, для России же — ее величайшей победой. В сражении под Полтавой Россия стала великой европейской державой; Сталинград положил начало ее превращению в одну из двух могущественнейших мировых держав».

 

В заключительной главе своей книги Иоахим Видер как думающий и честный сын своего народа с горечью задается неизбежным вопросом: «…Есть ли уверенностьв том, что полезные уроки прискорбного прошлого станут достоянием наших потомков?.. В первый послевоенный период не было недостатка в искреннем стремлении познать и осмыслить происшедшее… Однако по мере того, как свиток лет все больше отдалял от нас катастрофу на Волге, а материальное благосостояние… поднималось и наступило самоуспокаивающее благоденствие, стремление осмыслить прошлое умирало и процесс великого обновления и очищения от прежних грехов так и не состоялся». И дальше: «…Многие генералы, военныеисторики и публицисты всячески стремились внести свою лепту в восстановление чести немецкого солдата путем замалчивания всей правды, отказа обсуждать некоторые скользкие темы и даженеуместного оправдания и прославления прошлого. (И это, заметим, в шестидесятые годы, когда еще свежи воспоминания о страшной войне). В подавляющем большинстве трудов и мемуаров бывших гитлеровских генералов (и, как мы здесь смогли убедиться, не только генералов) преобладает тенденция оправдать прошлое. Произросшее на почве бредовых расовых теорий чудовищное высокомерие привело к игнорированию и недооценке боевой мощи Красной Армии, а также экономических и моральных источников могущества Советского Союза».

 

* * *

 

Да, воинственности у германцев не занимать — она у них, видимо, в крови. Обосновалась себе уютненько на генетическом уровне — не выковырнуть. Тут уж ничего не поделаешь. И, как показывает история, подстраховаться от таких бравых ребят с драчливыми генами можно, лишь укрепляя мощь своей родной армии. Хочешь, как говорится, мира, готовься к войне. Кто может сегодня с уверенностью поручиться, что наш многоликий мир не ожидает появление на свет очередного «рейха»?..

Считается, что у каждого из людей есть свое земное предназначение. Было бы логично предположить, что и у всякого народа на Земле есть свой путь, предначертанный ему свыше. А что наш народ? Какие задачи ставит перед ним завтрашний день?..

Наверное, когда-нибудь неутомимая река времени вынесет на поверхность и выбросит на берег все наносное, лживое, подлое, что существует в нынешнем мире. Может быть, величайшее предназначение России и есть в том, чтобы возглавить этот процесс нравственного возрождения, примирения народов и установления на планете мира?

 

Перечень источников:

1. Отто Кариус «Тигры» в грязи. Воспоминания немецкого танкиста». — М. ЗАО Центр­полиграф, 2007.
2. Гельмут Липферт «Дневник гауптмана люфтваффе. 52-я истребительная эскадра на Восточном фронте». — М. ЗАО Центрполиграф, 2006.
3. Эрих Керн «Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС». — М. ЗАО Центр­полиграф, 2007.

4. Готтлоб Бидерман «В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета». — М. ЗАО Центрполиграф, 2005.

5. «Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта». — М. ЗАО Центрполиграф, 2006.
6. Иоахим Видер «Сталинградская трагедия. За кулисами катастрофы». — М. Яуза, Эксмо, 2006.

 

Орфография цитат сохранена.

 

————————————————

Людмила Ивановна Воло­дина родилась в Воронеже. Окончила авиационный факультет Воронеж­ского политехнического института. Работала на оборонных предприятиях города. В настоящее время — менеджер Воронежского государственного театра оперы и балета. Публиковалась в журналах «Воронеж», «Веста», «Москва», «Подъём». Автор сборников рассказов «Когда жизнь — анекдот», «Страш­­ная месть». Живет в Воронеже.