Подвиг Прасковьи

Более полувека прошло с тех пор. Но этот день запомнился надолго.

Начало ноября 1960 года. Погода — хуже некуда. То дождь, то снег. И ветер промозглый, северный. Редактор был в отпуске, и я подписывал газету. Оттиски всех четырех полос у меня на столе. Осталось сверить сделанную правку и подписать в печать. И тут открывается со скрипом дверь, в комнату зашел молодой человек. Он мне запомнился как-то сразу своей внешностью и басовитым голосом:

— Редакция тута? — спрашивает. — Да вот, с просьбой пришел… Из села Семилуки я. Дом строю. Уже под крышей. А покрыть нечем. Шифера не могу купить. Был и в правлении колхоза, и в сельсовете, и у военкома. Везде отказывают. Потому к вам и пришел.

Спрос на шифер был огромный. Воронеж и прифронтовые села все еще восстанавливались. В торговлю кровли поступало мало. И, как правило, распределялось все по разнарядке. С такими просьбами к нам обращались многие, и, конечно, им редакция помочь почти не могла. Об этом я и хотел сказать парню. И тут как-то невольно обратил внимание, что у парня нет кисти правой руки.

— Подорвался на мине? — спрашиваю. Таких случаев, помнится, в здешних местах было немало.

— Да нет, — засмущался парень. — Отморозил. По глупости.

— Как же родители не усмотрели?

— Отец погиб, — ответил он. — А мать… — Парень замолчал, задумался, даже слезы на глаза навернулись. — Маму расстреляли фашисты. И не только маму. Бабушку и пятерых моих братьев и сестер тоже расстреляли. — И парень заплакал.

— Фамилия твоя?

— Щеголевы мы. Отца звали Степаном, маму — Прасковьей. Меня мать звала Санькой.

Александр рассказал мне жуткую историю, участником которой он был в годы оккупации. Трагедия этой семьи потрясла меня до глубины души. Сам я воевал и видел многие злодеяния фашистов. Но подобного не встречал.

«Как же так? — думаю. — Такую высокую цену заплатила семья за общую победу, а черствые начальники не могут найти каких-то сто листов шифера».

Спустились с Александром на первый этаж, где размещался райисполком. Зашли к заместителю председателя. Спрашиваю:

— Был у вас Александр Щеголев с просьбой помочь выписать шифер? Почему бы не помочь этому человеку?

— Шифера нам выделяют мало, а спрос большой. Всем помочь не можем.

— А вы знаете судьбу этого человека?

Зампред промолчал. Тогда я коротко рассказал о том, что произошло с семьей Щеголевых.

— Если бы я знал об этом, — в оправдание ответил собеседник. — Конечно, поможем.

Тут же позвонил председателю райпотребсоюза и дал указание выписать Щеголеву шифера сколько надо.

Саша, окрыленный, побежал в райпотребсоюз, а я пошел подписывать в печать очередной номер газеты. На второй день Александр снова зашел в редакцию поблагодарить за помощь.

— Шифер выписал. Оплатил. Спасибо вам огромное, — и показал квитанцию. — 150 листов.

— Хватит? — спрашиваю.

— С избытком. И на сарай останется.

Решил прогуляться с Александром, посмотреть на месте, где произошла трагедия, а заодно его новый дом.

В редакции в то время имелась автомашина «Победа». Ее передали нам из райисполкома. Раньше на ней ездил председатель. А теперь вот мы, журналисты. «Старушка» — так ласково мы ее называли — нас очень выручала. Район большой, и ездить за свежими репортажами приходилось ежедневно.

Накануне был дождь, а с утра подморозило. Под гору к Дону на машине спускаться не стали. Грунтовая дорога обледенела, и подняться назад было невозможно. Саша по тропинке повел меня к своему дому.

Дон здесь хитро петляет, делает семь излучин. Потому село на его берегу и город рядом называют Семилуки. Дом, на который Саша просил шифер, добротный. Из кирпича. Стропила уже обрешечены. Осталось только покрыть.

Своеобразное это село, Семилуки. Оно и на горе, и под горой, и за горой — разбросано во всю ширь. С левой стороны, если смотреть на восток, из-за Чернышевой горы высвечивается голубая лента Дона. На его западном берегу летом курчавится шапка молодой дубравы. У села Дон вплотную подходит к подножью высоких холмов.

— Вот здесь моя мама и вся наша семья, — проговорил Саша и указал на одинокий холмик земли в десяти шагах от крыльца.

Я шел за ним к дому и никак не ожидал увидеть могилу, обложенную кирпичами, и звездочку на памятнике из жести. Звездочка была покрашена масляной красной краской.

Смотрел я на одинокую могилу, и чувство печали и обиды переполняли сердце. Как же так, думалось, погибшим солдатам ставят памятники… А тут настоящие герои, но похоронены родственниками в огороде, в стороне от больших дорог, и имен их никто не знает.

Что же случилось в те далекие трагические дни?

 

* * *

 

…Шел июнь 1942 года. Фашисты рвались к Воронежу. С восходом солнца в небе появлялись стаи самолетов с черными крестами на крыльях. Часть из них улетала на Воронеж, другая — каруселью кружила над железнодорожным мостом и понтонной переправой.

Во время налетов Прасковья Ивановна Щеголева с детьми и матерью Натальей Степановной прятались в погребе. Война вплотную подошла к родному порогу. У переправы во время бомбежки стоял ад кромешный. С разных сторон сюда стекались люди. На машинах, тракторах, повозках, пешком. Здесь же скапливались стада скота, угоняемые на восток. Все стремились поскорее перебраться на левый берег Дона. В поисках брода люди устремлялись вверх и вниз по течению, и многие, не найдя его, на подручных средствах — бревнах, чемоданах, просто вплавь — преодолевали водную преграду.

Фашисты обрушивали на беззащитных людей сотни бомб, строчили из пулеметов. У переправы всегда стоял шум, гам, крики и стоны раненых. Обнаженное людское горе было рядом, перед глазами. Прасковья Ивановна, как и ее мать, не чувствовала страха. Человек ко всему привыкает. Но не это определяло их поведение. Ненависть, бессильная ярость к варварам переполняла их сердца.

Временами над переправой появлялись краснозвездные истребители. Завязывалась ожесточенная борьба. Трещали пулеметы. Стая фашистского воронья рассыпалась, в беспорядке сбрасывая бомбы и скрываясь за горизонтом. Радостно светились лица женщин.

— Наши бьют, — возбужденно кричали ребятишки.

Затем линия фронта минула село Семилуки, переместилась на восток. Бои шли в Воронеже, у Подгорного. Их отзвук был хорошо слышен у Дона. Село притаилось, будто вымерло. Но в каждом доме шла своя тревожная жизнь, по ночам пожилые мужчины и взрослые парни переправлялись через Дон и уходили к своим.

В селе остались только женщины, старики и дети. Да и тех фашисты вскоре согнали с насиженных мест. В сентябре село опустело. Но Прасковья Ивановна Щеголева ослушалась приказания комендатуры. В тот день она не ушла из дома, а направила старшую дочь, Татьяну, к знакомым в соседнее село Ендовище, а сама с пятью своими детьми, двумя племянниками и матерью осталась до утра: нужно было собрать кое-какие пожитки: уходили-то не в гости.

Чуть забрезжил рассвет, а Прасковья Ивановна и ее мать были уже на ногах. Дети спали одетыми. Женщины собирали вещи, вязали их в узлы. За работой не заметили, как взошло солнце. Они не удивились, когда послышалась пулеметная трескотня. Стреляли у железнодорожной станции Семилуки. И хотя ничего не было видно из-за бугра, Прасковья Ивановна поняла: идет воздушный бой. В последнее время это бывало каждый день.

Вдруг Прасковья Ивановна очень близко увидела падающий самолет, позади него шлейф черного дыма. Подбитый аэроплан на брюхе скользнул по склону вниз и остановился в огороде, где росли вишни. На его крыльях она заметила красные звезды.

— Маманя! Нашего подбили, — вспле­снула руками женщина и бросилась в огород. Самолет горел, освещая лицо летчика за стеклом кабины.

Потом он с трудом выбрался из кабины, спрыгнул на землю и вскрикнул от боли. Одежда на нем тлела. Лицо было невозможно разглядеть из-за копоти и ожогов.

— Родимый, да как же тебя! — бросилась на помощь Прасковья Ивановна.

— Немцы здесь есть? — спросил летчик.

— Нету, они там, наверху.

— Помогите. Ранило.

— Пойдем в хату.

— Долго засиживаться нельзя, немцы обязательно нагрянут. Вы лучше скажите, где можно до ночи переждать.

— Все расскажу, все. А в хату надо зайти, перевязку сделать. К тому же одежда, глянь, вся обгорела.

— Маманя, — обратилась Прасковья Ивановна к старушке, когда подошли к дому, — достань Степановы вещи.

— Может, останешься у нас, спрячем, — предложила хозяйка.

— Нельзя, — ответил летчик, — немцы все равно найдут, тогда и вам конец. Не пощадят!

— Как знаешь… А переждать лучше всего в оврагах, там заросли такие, что человека не видно. Да и немцы на бугре не показываются. С того берега наши постреливают.

— Спасибо, хозяюшка, — поблагодарил летчик Прасковью на прощание и, хромая, медленно пошел указанной дорогой.

— За что же? — удивилась женщина. — Вы же свои, родные!

Прошло с полчаса, проснулись детишки. Прасковья Ивановна торопилась, надо было уходить. И в это время затрещали мотоциклы. Приехали фашисты. Они издали смотрели на самолет (подходить боялись: рвались патроны) и о чем-то переговаривались. Потом один из них на ломаном русском языке спросил:

— Матка, куда есть русски летшик?

— Не знаю, — развела руками женщина.

Немцы, о чем-то посовещавшись, сели на мотоциклы и укатили.

— Пронесло, господи, — перекрестилась старуха. — Ты, дочка, поспешай, не дай бог опять супостаты вернутся.

Вскоре семеро ребятишек и две женщины вышли из дома. Но за углом их остановил грозный окрик: «Хальт!» Прямо к ним направлялась группа гитлеровцев. Впереди шли два солдата с автоматами, на поводу они держали огромную овчарку. Офицер шагал с пистолетом в руке чуть поодаль.

Сашу в селе мальчишки считали парнем неробким. Местных собак он не боялся. Но при виде этой овчарки, которая шла прямо на него, невольно попятился назад. И остальные ребятишки быстро спрятались за спину матери. Маленькая Нина заревела. Держась за подол бабушки, захныкал шестилетний Коля. Солдаты остановились, держа наготове автоматы.

Офицер говорил по-русски:

— Куда спрятались русские летчики?

— Я никого не видела, — спокойно ответила женщина.

— По глазам вижу, что врешь! — продолжал офицер. — Придется самим поискать.

И он приказал спустить собаку. Солдат направился к тому месту, где час назад у горящего самолета стояли женщины, и отстегнул поводок. Овчарка сделала полукруг, взяла след, довела его до хаты и закружилась у порога.

— Что ж, поищем в другом месте, — будто про себя заметил офицер и снова обратился к солдатам. Один из них подошел к двенадцатилетнему Саше и, наставив автомат, проговорил:

— Комм, бистро!

Саша оглянулся на мать, нечего не понимая.

— А ну, ты, скотина! — выкрикнул офицер. — Шевелись!

Подталкиваемый в спину автоматом, Саша полез на чердак. За ним следовал немец. Бледная, как полотно, мать, выронив узлы, тревожно следила за сыном. Немцы обшарили все ближайшие дома, но ничего не нашли.

— Не скажешь, перестреляем всех твоих щенков, — пригрозил офицер. — Молчишь? Ну, ладно, подождем. Нам торопиться некуда. Придется поговорить в другой обстановке. — И он, указав пальцем на Сашу, что-то бросил своим подчиненным.

Солдат бесцеремонно схватил мальчугана за воротник. Саша заплакал. Мать бросилась к нему, но в грудь ей уперлось дуло автомата.

— Изверги, паразиты! — запричитала женщина.

— Пусть твой отпрыск посидит в подвале, пока мы тут потолкуем… — злорадствовал фашист.

В их хате подвала не было, и мальчишку заперли в темном чулане, в сенях, где хранились домашние пожитки. Солдат, который привел его сюда, проверив на прочность запоры, прикрыл дверь и стал расхаживать около хаты.

Мальчик отчетливо слышал шаги часового. Его мысли были заняты тем, как выбраться из этого заточения. Он вспомнил, что раньше, играя в прятки, они с ребятами иногда забирались в чулан через небольшую дыру в углу у самого земляного пола.

Саша в темноте нащупал дверь и на коленях пополз в левый угол. Там оказалась кадка, заваленная всяким хламом. Попробовал сдвинуть ее — не получилось, силенок не хватало. Он стал лихорадочно выбрасывать из кадки вещи, и, когда она опустела, откатил ее немного в сторону. С трудом протиснулся под бревно, вылез в сени. Сквозь щели в двери пробивался солнечный свет. После темного чулана здесь было почти светло. Потом он выполз из сеней через вторую дверь (ее впопыхах фашисты не заметили) и ползком добрался до хаты тетки (родной сестры его матери), влез на потолок, прокопал соломенную крышу. Через щель он видел и слышал все, что происходило у его хаты.

— Дети мои, убегайте! — говорила Прасковья Ивановна, когда фашисты зашли в сени искать мальчишку, которого они заперли в чулане.

Ребятишки уже не плакали, они, как испуганная стайка цыплят, жались к своей матери.

— Егорка! Беги скорей! — обратилась она к племяннику.

Саша увидел, как Егорка схватил за руку пятилетнюю Полю и скрылся за углом.

По оврагу они добрались до колодца. Здесь Поля заупрямилась.

— Не пойду без мамки, — разревелась она.

Саша видел, как офицер вышел из хаты. В руках он держал обгорелый шлем. Впопыхах Прасковья Ивановна забыла его спрятать. Заметив шлем, она побледнела, а офицер с перекошенным от злобы лицом прошипел:

— Узнаешь? Говори, если жить хочешь…

— Не видела я никого, ничего не знаю, — отвечала Прасковья Ивановна.

Фашист рукояткой пистолета ударил ее в лицо. Она упала. Из рассеченной раны заструилась кровь.

Саша невольно вскрикнул и, испугавшись, прикусил язык, чтобы не разреветься от бессилия. Перед глазами все время была мать с окровавленным лицом и долговязый фашист с пистолетом в руке. Когда Прасковья Ивановна пришла в сознание, фашист продолжал допрос.

— Теперь вспомнила? — допытывался он.

Но Прасковья Ивановна молчала. Только карие глаза ее были переполнены ненавистью. Офицер подал знак рукой, и солдат отпустил поводок. Овчарка зарычала и кинулась на беззащитную женщину…

Солдаты отливали Прасковью Ивановну холодной водой. Офицер нервно курил сигарету. Наконец, она открыла глаза. Ей казалось, что грудь кто-то охватил горячим обручем. Превозмогая боль, Прасковья Ивановна села.

— Как самочувствие? — издевался фашист. — Скоро язык развяжется?

— Хоть убейте, ничего не скажу!

— Посмотрим, какие ты сейчас песни запоешь, — пригрозил офицер и велел солдату привести из хаты мальчишку. Солдат быстро вернулся один, что-то растерянно объясняя на ходу.

— Удрал, щенок! Далеко не уйдет! — выругался офицер и приказал спустить собаку.

…Поля сидела у колодца, плакала и смотрела в сторону дома, ожидая мать. Но вместо нее она увидела страшную собаку, которая бежала большими прыж­ками. Девочку охватил ужас. Она попыталась встать, но овчарка, налетев, сбила ее с ног.

— Ма-а-а! Ма-а-а! — раздался на всю округу пронзительный крик и… оборвался, как струна.

Саша понял, что с сестренкой случилась непоправимая беда. Откуда было ему знать, что посланная за ним вдогонку собака пошла по следу сестренки и брата.

Мать вскочила на ноги. Ей не надо было ничего объяснять.

— Доченька, кровинушка моя, что с тобой ироды сделали! — зарыдала Прасковья Ивановна, закрыв лицо руками.

— Дошло? То-то! — улыбался фашист. — Теперь все скажешь?

— Будьте вы трижды прокляты, изверги! — сквозь слезы крикнула Прасковья.

— Молчать! — заорал офицер. — Раздавлю, как тараканов! Если скажешь, где летчик, будешь жить. Нет — всем капут!

Мысли тяжелым молотом стучали в голове Прасковьи Ивановны. Заработать жизнь предательством! Выдать тех, кто защищает Родину! А как потом смотреть в глаза людям?

— Ну что? Вспомнила? — лютовал офицер. — Нет? Мы сейчас поможем.

По его приказанию солдат бросился к старухе, вырвал из рук малолетнюю Нину. Девочка отчаянно болтала ногами и кричала, захлебываясь. Солдат поставил ее на ноги недалеко от матери. Девочка засеменила опять к бабушке. Окровавленную мать она не узнавала. И когда поравнялась со вторым солдатом, он ударил малютку прикладом в висок. Нина упала, даже не вскрикнув.

Какие силы нужны были, чтобы выдержать эти страшные пытки?! Прасковья Ивановна, обессиленная, измученная физически, несколько раз теряла сознание, но холодная вода приводила ее в чувство. Взбешенный фашист распорядился всех сбросить в погреб. Голосила старуха мать, плакали оставшиеся в живых ребята.

— Дети мои, простите меня! — причитала Прасковья Ивановна.

Над творилом стояли немцы, держа автоматы наизготовку. Стреляли они не торопясь, с расчетом. Вот оборвался плач восьмилетней Анюты. Она свалилась у кадки, прошитая свинцовой очередью. За нею умолк племянник Толя. Бабушка, как сидела, да так и застыла.

Вверху появилось ненавистное лицо фашиста.

— Может, одумалась, скажешь? Оставим одного щенка для развода.

Но Коля был уже мертв. Он скончался от разрыва сердца.

— Палачи! — собравшись с силами, плюнула в лицо врагу Прасковья. — Всех не перестреляете! За все расплатитесь сполна! За все!

В бессильной злобе гитлеровский офицер разрядил в нее свой пистолет.

 

* * *

 

Из справки управления Комитета госбезопасности по Воронежской области:

«…Немцы вновь и вновь допрашивали Щеголеву и ее детей о месте укрытия летчиков, но никто из них летчиков не выдал. Щеголева стояла на своем, заявив, что ничего не знает. Рассвирепев, немцы стали Щеголеву и ее детей избивать и травить овчарками, которые их рвали в клочья, но этот садизм не дал положительного результата.

Фашисты учинили над Щеголевой, ее матерью и шестью малолетними детьми зверскую расправу. Прежде чем расстрелять, они натравили на них собак, которые искусали их, изорвали в клочья. (При этом у Щеголевой были выбиты зубы и оторваны груди), а затем они были сброшены в погреб и расстреляны. Это произошло 15 сентября 1942 годы. В этой могиле похоронены семь человек.

Майор В. Мартыненко».

 

* * *

 

Людская молва, как волна, распространяется быстро во все стороны. Через много лет дошла весть о событиях в селе Семилуки, что под Воронежем, и до поселка Дубовое озеро в Башкирии, где после войны жил и работал лесничим Михаил Тихонович Мальцев. В ноябре 1960 года о событиях, которые произошли в селе Семилуки, в районной газете была напечатана целая страница под заголовком «Сильнее смерти». Материал, как бомба, взорвал общественное мнение. Редакция ежедневно получала много писем с откликом. В район зачастили корреспонденты областной и центральной печати. Газета «Советская Россия» опубликовала материал своего собкора А. Пятунина, в котором рассказывалось о трагической судьбе семьи Щеголевых. Михаил Тихонович выписывал эту газету. Ее читали все члены семьи. Однажды, вернувшись из командировки, старшая дочь, подавая газету отцу, сказала:

— Папа, прочитай! Не о тебе ли тут пишут?

Он прочитал и… побледнел. В глазах навернулись слезы.

— Папочка? Тебе плохо? — забеспокоилась дочь.

— Ничего, доченька, пройдет, — ответил отец и глубоко задумался.

Он никогда не забывал тот день, когда его самолет фашисты сбили в небе над Семилуками.

Летчик в статье только упоминается. А вот что из-за него фашисты расстреляли всю семью, Михаила Тихоновича потрясло до глубины души.

— За что детей-то убивать? За что? Уж лучше бы меня расстреляли, — терзался Мальцев.

Немного успокоившись, он написал письмо в редакцию. Вскоре пришел ответ из… Воронежа. В нем сообщалось, что его давно разыскивают труженики колхоза «Семилукский». А потом он получил приглашение из этого колхоза приехать на празднование 30-летия Победы и открытие памятника Прасковье Щеголевой.

…С волнением Михаил Тихонович спускался по трапу самолета в воронежском аэропорту. Не покидала мысль, как он будет добираться до Семилук, как его встретят жители, что он им скажет. Но все оказалось проще. Встреча состоялась тут же, у трапа самолета. Сюда приехала целая делегация: председатель колхоза Григорий Антонович Скляров, Александр Степанович Щеголев, девушки с цветами.

Солнце катилось к закату, когда они подъехали к переправе. Здесь на пару минут остановились. Тогда, в тот трагический день, голубую ленту Дона Мальцев видел сверху, а теперь — вблизи, в спокойной обстановке. Отсюда, через пойму, хорошо просматривался высокий холмистый правый берег Дона. Мальцев довольно точно определил место «приземления» своего штурмовика…

Заехали на минуту на семейную могилу. Мальцев опустился на колени и заплакал, по-мужски, навзрыд: «Прости меня, Прасковья, простите, дети!»

По русскому обычаю, колхозники встретили гостя хлебом и солью, стол накрыли в доме знатного бригадира Егора Кузьмича Стрыгина. На встречу пригласили передовиков производства. Первый тост поднял председатель колхоза, потом гостя приветствовали другие. Ужин затянулся до глубокой ночи, слушали Михаила Тихоновича Мальцева.

 

* * *

 

Вот как запомнил тот злополучный день и что последовало за ним сам Михаил Тихонович. Полк штурмовиков Ил-2 располагался недалеко от Воронежа. Линия фронта проходила в основном по Дону. В селе Подгорное, рядом с которым располагался аэродром, были наши, в Семилуках, напротив, фашисты. На задание вылетело три самолета. Летчикам предстояло разведать, какие силы немцы сосредоточили в районе Семилук, и уничтожить там скопление бронетехники и артиллерии.

— Последние бомбы положил точно в цель, — вспоминает Мальцев. — Видел, как рвутся они в скоплении бронетехники, как переворачиваются и горят машины, бегают вокруг солдаты. Открыл по ним огонь из пулемета. Вокруг самолета то справа, то слева рвались снаряды. И вдруг жаркое пламя обожгло лицо, снаряд попал в мотор. Самолет загорелся и начал скользить вниз, высотометр показывал меньше ста метров до земли, прыгать с парашютом было бесполезно. Это был последний заход на бомбежку, и я сделал полукруг, взяв курс на восток, дотянуть до Подгорного на такой высоте было невозможно. Сознание работало быстро и четко. Впереди виднелась голубая лента реки, а перед ней — высокий холмистый правый берег реки, изрезанный балками и буераками. Интуитивно направил быстро падающую машину на косогор, уходящий к реке. Глухой удар о землю, и я потерял сознание.

Пришел в себя от нестерпимого жа­ра. Пламя обжигало лицо, горел комбинезон. Слышались женские голоса, кто-то пытался открыть фонарь. В кабине оставаться было нельзя. В баке оставалось горючее, самолет мог взорваться. Попытался открыть фонарь, с первого раза не получилось. Видно при ударе о землю его заклинило. Превозмогая жгучую боль, обеими ногами уперся в пол кабины и, что было сил, пытаюсь открыть фонарь. Огонь тушили женщины и дети.

Как помнится тогда, в 1942-м, женщины подсказали мне, где можно пересидеть до ночи, а затем попробовать незаметно перебраться на левый берег Дона, к своим. По узкой тропинке кое-как доковылял до колодца. А дальше вверх по крутому склону, иногда на четвереньках, иногда ползком, но все-таки выбрался наверх, к огородам. Болела нога, во рту кровь, почти откусил язык, лицо горело от ожогов. Сил никаких. Ни встать, ни сесть. Вскоре потерял сознание. Пришел в себя во второй половине дня. Вроде немного отдохнул, боли притупились. Привстал на колени, чтоб маленько оглядеться. Передо мною, метрах в 50-ти, на отшибе стояла хатенка с двумя небольшими оконцами, крытая соломой. Рядом плетеный из хвороста сарай. Во дворе чем-то занималась молодая женщина. Ей помогали мальчик и девочка. Живности никакой не видно. Подумалось, что немцы всех кур перестреляли. Что-что, а курица у крестьянина всегда есть. Одолевала мысль: «Что делать?» Одна была надежда — переправиться через Дон, там, глядишь, и до своих доберусь. Так в раздумьях встретил вечер.

В сумерках кое-как добрался до Дона. Берег оказался крутой, стенкой опускался до самой воды. К воде не подобраться. Взошла луна. Стала просматриваться серая лента воды и довольно далеко левый берег реки. Бросив в воду попавшуюся под руку хворостинку, увидел, что она довольно быстро скрылась из вида. Значит течение здесь быстрое. Не одолеть мне этой водной преграды. К тому же в наших местах вблизи речки не было, плавал я неважно. Пришлось возвращаться на старое место. Добрался до сарая, который видел днем. Дверь была открыта, и внутри оказалось сено. Забравшись в угол на мягкую подстилку, уставший и обессиленный, мгновенно уснул.

Разбудили детские голоса. Через щели в плетне разглядел детей, которые в огороде собирали помидоры. Рядом находилась мать, женщина лет тридцати. Решил выйти. Деваться-то все равно некуда. Авось, думаю, помогут — свои же люди. Мое появление вызвало переполох. Вид у меня был, наверное, ужасный. Дети перепугались. Женщина с любопытством, но настороженно рассматривала меня и молчала.

— Не выдадите? — спрашиваю.

Мальчик ответил первым.

— Не выдадим! Честное пионерское!

— А ты, пионер, помалкивай, — одернула его мать. — Был пионер, и нет его… Понял?

Мальчик притих, а женщина спрашивает:

— А ты летчик?

— Да, летчик. Вчера фашисты самолет подбили. Прошу, помогите.

— Чего захотел! Под расстрел подводишь! Немцы со вчерашнего дня тебя ищут. Двух красноармейцев расстреляли и семерых сельских жителей. А ты просишь помочь.

— Как знаешь. У каждого человека своя воля, свои убеждения.

— Тебе нужно идти в комендатуру. И для тебя, и для нас будет лучше.

— В какую комендатуру? — спрашиваю.

— Знамо дело — в немецкую. Она тут недалеко.

Немного подумав, продолжала:

— Пошутила я. Не выдам. Что-нибудь придумаем. А сейчас поешь маленько. Поди, голодный.

— Вы мне лучше воды дайте — внутри горит все, пить очень хочется.

Кружку воды, которую принес мальчик, выпил залпом. Немного полегчало. Женщина подала два бурых помидора и картофелину в кожуре. Этот гостинец проглотил, не разжевывая.

— А ты, пожалуй, посиди в сарае, — сказала она. — Неровен час, кто-нибудь зайти может. Как помочь тебе — вот вопрос.

Верить или не верить этой женщине? Немного успокоившись, вынул из кармана пистолет, снял с предохранителя и положил его под голову. На всякий случай. И в раздумьях задремал. Проснулся от резкой боли в ноге и на лице. Два дюжих немца навалились на меня, третий стоял в дверном проеме с пистолетом в руках. Скрутили мне руки и потащили в Ендовище. А в сторонке стояла женщина, которая обещала мне помочь, провожала меня безразличным взглядом.

Приволокли в Ендовище. Допрашивал офицер несколько раз. Не получил нужных сведений. Били до потери сознания, отливали холодной водой и снова допрашивали. Отсюда начинается моя длинная дорога в плен. Пытался несколько раз бежать. Ловили, избивали до полусмерти. В концлагере № 57 под Эссеном работал на угольной шахте. Мой лагерный номер был 100066. В конце войны во время бомбежки, когда в лагере была неразбериха, группа пленных совершила побег, среди них был и я. Два дня прятался в лесу до прихода наших войск. В отделе контрразведки 3-го Украинского фронта подробно рассказал о себе. Мне поверили.

— А ты узнал бы сейчас женщину, которая сдала тебя немцам? — спросил кто-то. — Ведь столько лет прошло.

— Конечно, узнаю. Такое не забывается.

— Это Наталья Мисарева, — вставил бригадир. — О ее поступке все село знает. Ведь шила в мешке не утаишь. Люди осуждают ее, живет она одиноко.

 

* * *

 

На второй день председатель колхоза, бригадир и гость поехали в поле, где женщины сажали лук. Это рядом с селом Ендовище. Машина остановилась у дома из красного кирпича. Мальцев узнал это место. Здесь его допрашивали тогда, в далеком 1942 году.

Женщины работали группами. В каждом звене несколько человек. Среди них была и Наталья Мисарева. Председатель и бригадир предложили Мальцеву самому побеседовать с женщинами. Он подошел к одной группе, поздоровался и пошел дальше. Женщины бросили работу и с любопытством смотрели на незнакомого человека, который, как им показалось, кого-то ищет. В третьем звене Мальцев направился к женщине, которая работала в сторонке от остальных, и остановился перед ней. Женщина посмотрела на него и побледнела. Руки невольно опустились, из фартука лук высыпался на землю. Мальцев про себя отметил: очень постарела, в волосах появились седина, на лбу и щеках — мелкая сетка морщин, в карих глазах — испуг и удивление. Это была Наталья Мисарева.

— Узнаешь? — спросил Мальцев.

— Виновата я. Прости, — ответила Наталья. — За детей боялась.

— Я, может, и простил бы, — ответил Мальцев. — Но простят ли тебя люди, односельчане?..

Мальцев повернулся и пошел к ожидавшим его руководителям колхоза. Наталья так и стояла с опущенными руками, провожая взглядом непрошенного гостя. Бросили работу и другие женщины. Они еще ничего не знали, кто этот странный человек и что его здесь, в поле, интересует.

 

* * *

 

Празднично одетые семилукцы спешили на окраину села к дому, где жила когда-то Прасковья Ивановна Щеголева. Ее жизненный путь начинался здесь, в селе, на глазах у всех и героически оборвался на пороге родного дома. А в тот день люди собрались, чтобы склонить головы перед памятью о подвиге мужественной женщины.

Митинг открыл председатель колхоза. Подвиг Прасковьи Ивановны он сравнил с яркими страницами всенародной борьбы с фашизмом. Секретарь райкома партии И.Ф. Юшин зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. За проявленные героизм и мужество Прасковья Ивановна Щеголева была посмертно награждена орденом Отечественной войны I степени, а ее сын Александр — медалью «За отвагу».

Покрывало с памятника было доверено снять Михаилу Тихоновичу Мальцеву. Его волнение понятно всем. Белое полотно спало к подножию монумента, на собравшихся с портрета спокойно смотрела Прасковья Ивановна. Ниже портрета золотом были написаны слова: «Щеголева Прасковья Ивановна. 25.VI. 1907 — 15.IX. 1942. Здесь геройски погибла от рук фашистов и похоронена семья П.И. Щеголевой. Они пожертвовали жизнью, спасая советского летчика Мальцева М.Т.»

Михаил Тихонович преклонил перед памятником голову. По его щекам катились слезы. Плакали и многие односельчане, знавшие Прасковью Ивановну и ее семью и не знавшие. Все отдавали ей почести и народное признание за ее великий, мученический и святой подвиг.

 

* * *

 

…В очередной раз я встретился с семьей Александра Щеголева, теперь уже Александра Степановича, в начале 1980-х. Это было уже не в той избушке, на крышу которой мы когда-то «выбивали» шифер. В новом, добротном, просторном доме жила большая семья. В комнатах бегают дети. Их много.

— Сколько их у вас, — спрашиваю.

— Двенадцать вырастил, — отвечает хозяин. — Целая футбольная команда! Нас у матери было шестеро, у бабушки — двенадцать. Роду Щеголевых на земле быть! На века!

 

* * *

 

В семидесятых годах прошлого века, когда я работал в обкоме партии и курировал печать, радио, телевидение, издательства и творческие союзы, вместе с правлением Союза журналистов СССР, правлением областной журналистской организации мы регулярно проводил всесоюзные научно-практические конференции по проблемам развития журналистики. Одна из них была особенно представительной, когда в Воронеже собрались партийные работники и журналисты из Москвы, Ленинграда, всех союзных республик, областей и автономных республик западной части России.

Из отдела пропаганды ЦК партии в конференции участвовали ответственные работники: Леонид Кравченко — журналист, впоследствии возглавлявший государственный комитет по телевидению и радиовещанию, и Евгений Велтистов — профессиональный писатель. С ними я был хорошо знаком по работе. А эта конференция и вовсе сблизила нас, и со временем мы действительно стали друзьями. Встречались регулярно, как в Москве, так и в Воронеже у меня на квартире. Отношения были доверительными. В моей личной библиотеке собрались все книги Евгения Велтистова с его автографами. И вот однажды, когда Евгений вручал мне свою очередную книжку с автографом, я рассказал ему о трагической судьбе семьи Прасковьи Щеголевой.

Евгений попросил меня рассказать об этом подробнее, включил для записи карманный японский диктофон. Потом сказал:

— Попробую что-нибудь написать, если ты не возражаешь.

Велтистов выполнил свое обещание. Он по-новому осмыслил переданные ему публикации и написал повесть под названием «Прасковья». Эту небольшую книжку он мне подарил с автографом «Георгию Федотовичу Струкову, первооткрывателю, герою этой книги с благодарностью. Е. Велтистов».

Автор начинает повесть вроде бы от моего имени.

«После окончания МГУ я работал заместителем редактора в районной газете в городе Семилуки. Это совсем недалеко от Воронежа — на три, как говорится, сигаретных затяжки, если идти быстрым шагом…»

Такой прием у писателей имеет место быть. Велтистов как-то по-новому подал первоначальный материал, нашел новые факты, которыми я не располагал. Документальная повесть получилась художественно обобщенной, доказательной. Был создан впечатляющий образ простой русской женщины в трагической ситуации, когда она жертвует своей жизнью и жизнью детей ради интересов Родины, ради победы. Можно предположить, что, находясь, как говорят, на пороге могилы, подсознательно она вспоминала и о муже, который ушел фронт.

Первоначально повесть «Прасковья» была напечатана в журнале «Юность», в нашей областной молодежной газете «Молодой коммунар», прозвучала в передачах всесоюзного радио. Быстро разошелся и тираж книги. В редакции журнала, газеты, издательства пришло много писем читателей и радиослушателей.

Очень эмоционально восприняли эту историю молодые люди.

«Я живу в городе Семилуки, недалеко от села, где произошла трагедия, — написала в своем письме студентка Воронежского пединститута Вера Самсонова. — С детства мне знакома судьба Прасковьи Ивановны Щеголевой, и в школе, когда я писала сочинения о войне, я писала о подвиге простой русской женщины. Люди помнят, как 9 мая 1965 года был открыт на могиле обелиск; там выступал летчик Мальцев, спасенный Щеголевой. В этом году я буду проходить педагогическую практику в семилукской средней школе № 2, и мне бы очень хотелось еще раз напомнить детям на примере П.И. Щеголевой о подвиге русского народа».

«Мне 18 лет, — пишет Елена Чистова (Ростовская область). — Я не видела войны, но знаю по книгам и рассказам односельчан о страшном времени. Я твердо знаю, какими словами должны мы сегодня отозваться на подвиг советского солдата, таких женщин, как Прасковья Щеголева, в годы Великой Отечественной войны: это — мужество, стойкость, преданность, вера в будущее и любовь к Родине!»

«Сколько еще таких могил — и в поле, и в лесах, и в оврагах с похороненными неизвестными героями. Надо вспоминать всех — и знакомых, и незнакомых, отдавших жизнь за счастье современного поколения, — отзывается Анастасия Пантелеевна Руденко (г. Брянск). — Об этом надо писать и писать…»

Прокофий Родионович Савин из Липецка сообщает: «Начал войну на Волоколамском шоссе. Дошел до Берлина. Думаю летом обязательно съездить в Семилуки — на могилу Прасковьи…»

По-моему, общую мысль многих откликов передают строки письма Ю.П. Короткова из Смоленска: «Я, убеленный сединами ветеран Великой Отечественной, слушал о Прасковье по радио, и ком стоял в горле, слезы сами лились из глаз, несколько дней был под впечатлением этого рассказа… Пусть все помнят, какой ценой досталась нам эта Победа…»

Люди помнят Прасковью. И знают цену Победе.

 

——————————————

Георгий Федотович Стру­ков родился в 1927 го­ду в селе Старая Ведуга Семилукского района. Участник Великой Отечественной войны. Кандидат исторических наук. Работал редактором районных газет Воронежской области, председателем Воронежского областного телерадиокомитета. В Воронежском обкоме КПСС курировал местную прессу. Автор нескольких книг публицистики. Живет в Воронеже.