Апельсинки

Скорее всего, все беды начались из-за того, что у Вальки не было собственного дня рождения. Нет, она, конечно же, когда-то родилась, и это, как положено, было засвидетельствовано в ЗАГСе, но тот самый факт, что за все время посещения Валькой детского сада только однажды в ежедневнике обнаружилось 29 февраля, тот особенный день, в который она имела несчастье появиться на свет, ее очень удручал. И когда в перекидном календаре, висящем на стенке в общественной раздевалке, наконец-то отыскалось 29 февраля, то был зафиксирован тот единственный случай, когда Вальку всем хором сопливых детсадовцев торжественно поздравили с явлением на свет, а толстая воспитательница Нина Семеновна с царственным видом даже вручила ей коробку восковых карандашей.

С одной стороны, Вальке было обидно оттого, что других воспитанников детского сада с днем рождения поздравляли каждый год и в качестве подарка вручали не только карандаши, но и краски и даже разноцветные фломастеры, иметь которые Валька мечтала давно, но с другой стороны, она понимала, что деньги на общественные нужды (считай, подарки) ее мамка, как обычно, сдать забывала, поэтому ей, Вальке, стоило быть признательной хотя бы за то, что ее вообще поздравили и хоть что-то, да подарили.

Поначалу Валька пыталась по собственному почину устранить возникшую несправедливость и уравнять себя в правах по части ежегодных дней рождений и подарков с другими детсадовцами и даже предприняла в этом направлении конкретные осязаемые шаги. Случилось так, что уже лет с четырех Валька приметила для себя эту злосчастную цифру «29» – тот ненастный февральский день, когда она явилась на свет. И когда перед грядущими новогодними праздниками в детсадовской раздевалке вывесили новый перекидной календарь, она самолично попыталась вписать эту цифру красным карандашом на то самое место, где она обязана была быть. Но когда в начале следующего года, в соответствии с календарным расписанием, начали праздновать дни рождения детсадовских воспитанников, то вписанную Валькой цифру почему-то опять не заметили. И она снова осталась без подарка и поздравлений.

Но только лишь невниманием к самолично нарисованной в перекидном календаре цифре «29» Валькины несчастья, увы, не закончились! Уже в последний год спокойной и сытной детсадовской жизни, которая предшествовала скорому выпускному, ее злейший недруг рыжая Машка во всеуслышание заявила, что в школу ее, Вальку, скорее всего, не возьмут, так как на самом деле ей не семь лет, как другим, и даже не шесть, а только три, так как дни рождения у нее, Вальки, случаются один раз в четыре года, и, не стесняясь, публично обнародовала этот факт в детсадовской группе. Не обратившая бы в другое время никакого внимания на въедливые Машкины замечания, на этот раз Валька не сдержалась и, как положено, надавала Машке тумаков, после чего старшая воспитательница Нина Семеновна расставила их обеих по разным углам в игровой комнате и велела стоять так до самого ужина.

Единственный, кто тогда поддержал Вальку в ее препирательствах с Машкой, был их детсадовский согруппник Витька Солодовников.

Но Витька был маленького роста, вечно чумазый, и ножки у него как спички.

«Защитник нашелся!» – строго подумала Валька и рассердилась еще больше.

Что касается Вальки, то она и до того случая подозревала, что старшая воспитательница Нина Семеновна ее крепко недолюбливает. Когда после обеденного сна – тихого часа – она собирала вокруг себя всех девочек, чтобы поправить им прически и переплести незатейливые косички, Вальку она к себе обычно не звала. Но та, заметив такое к себе невнимание, протискивалась к воспитательнице как можно ближе, и Нина Семеновна вынуждена была обихаживать Валькину голову так же обстоятельно, как и у других.

Косички воспитательница Вальке, действительно, заплетала и тщательно расчесывала ей космы (так Валькины волосы именовала собственная мать), но после каждого сеанса незатейливого парикмахерского искусства неизменно шла мыть руки.

«После других она руки не моет…» – отмечала про себя Валька и еще сильнее обижалась на воспитательницу.

Было заметно, что Нина Семеновна недолюбливает не только саму Вальку, но и ее мать. Сколько раз она выказывала той, что надо бы постирать Вальке платье и белье, а также принести девочке пижаму, чтобы та, как и другие дети, могла в ней спать в тихий час и не светить телесами.

Мать вяло огрызалась, и Валькино платье, хоть и нехотя, но иногда стирала. А вот пижаму Вальке так и не несла. Воспитательнице же отвечала, что Валька и так в трусах поспит и ничего с ней от этого не случится.

Валька, в свою очередь, недолюбливала Нину Семеновну не только за показательное мытье рук, но и обижалась на нее за мать. Валька понимала, что мать никак не может принести в детский сад пижаму по той простой причине, что ее, пижамы, просто-напросто в природе не существует. Но до прямого конфликта между воспитательницей и беспечной родительницей Валька старалась не доводить и даже, заметив пятна или грязные разводы на подоле собственного платья, пыталась их здесь же, в детсадовском туалете, тайно застирать. В помощь ей всякий раз шло общественное хозяйственное мыло.

В результате существующих разногласий и в знак немого протеста во время тихого часа Валька, не укрываясь одеялом, демонстративно раскидывалась на кровати, хотя как раз ей-то с ее докучливой телесной припухлостью и начавшей формироваться к семи годам девчоночьей конституцией уже следовало бы и кое-что прикрыть. Но не укрывалась Валька не потому, что ей советовала так делать не сильно озабоченная ее проблемами мать, и отнюдь не оттого, что таким образом она хотела лишний раз подчеркнуть, что ей и в одних трусах очень даже удобно, а для того, чтобы никто не догадался, что никакой пижамы, пусть даже плохонькой и старенькой, как у других, у Вальки нет.

Между тем Нина Семеновна, застукав Вальку за очередными вынужденными постирушками в детсадовском туалете, опять выказывала публичное недовольство. Да еще и произносила при этом нечто до крайности загадочное, например:

– Там, где осинки, нет места апельсинке…

Уловив, что за осинками и апельсинками скрывается большее, чем то, что она, в меру своего тогдашнего разумения, уже могла понять, Валька скоренько завершала тайные постирушки и, как нашкодивший щенок, осознавший свое незавидное положение, быстренько, почти бочком выскальзывала из туалетной комнаты.

 

2

 

Если вспомнить про непонятно зачем упомянутые воспитательницей апельсинки, то стоит признать, что сама Валька их очень любила. Но апельсинки ей перепадали нечасто — в основном, только под Новый год. А еще под Новый год Вальке и ее младшим братьям – Кольке и Тольке – полагалась красивая, ловко скроенная бумажная коробка со всякой всячиной: конфетами, печеньем и даже квадратными шоколадными вафлями, которые отцу в честь важного праздника выдавали по месту основной работы.

В отличие от отца, который, несмотря на хромоту и слегка приволакиваемую ногу, исправно подрабатывал в две смены грузчиком в продуктовом магазине, Валькиной матери, Зинаиде, по месту работы подарков никогда не выдавали. А все дело было в том, что с работой ей, Зинаиде, по ее же собственному заверению, постоянно не везло. Причины невезения, чаще всего, были две – попадался или плохой коллектив, или неуважительное начальство. А случалось, что и два в одном.

Правда, начальство становилось неуважительным уже во вторую очередь, уже после того, как коллектив, уставший ежедневно вкалывать и за себя, и за того парня (читай – за Валькину мать Зинаиду), навострял лыжи к тому самому начальству и требовал восстановить справедливость.

Справедливость, как правило, восстанавливали однозначно – «за ударную работу» лишали Зинаиду премии, а вкалывать за один голый оклад она, Зинаида, (по ее же собственному заверению) не нанималась, поэтому безо всякого сожаления расставалась с плохим коллективом, а заодно и с неуважительным начальством.

Отец неоднократно предлагал Валькиной матери посидеть дома, мол, как-нибудь проживем и с голоду не умрем, но толку от нее в домашней обстановке было ненамного больше, чем на производстве – ее так и подмывало скрыться с горизонта и куда-нибудь тихонечко улизнуть.

Стоит заметить, что в природе действительно существует такой тип женщин, которым все равно, чем заниматься, лишь бы не варить щи и не обихаживать свою семью. Из них чаще всего получаются профессиональные активистки и даже революционерки. По всей видимости, Валькина мать – Зинаида – была из их числа.

Но если честно, то щи Валькина мать все-таки иногда варила. Признаться, это было единственное съестное, которым кое-когда можно было разжиться в их неухоженном и запущенном, с явными признаками отсутствия хорошей хозяйки, доме.

Отбывая семейную повинность, щи Валькина мать начинала варить уже в понедельник, и состояли они по тем злополучным понедельникам в основном только из одной сильно переваренной залежалой капусты. И название им в тот злополучный понедельник могло быть и не щи вовсе, а, например, капустняк. Но все домашние – отец, Валька и два ее брата Колька и Толька — радовались и такому ужину, хоть и невразумительным являлось данное варево, никакими канонами не утвержденное, зато, что само собой уже хорошо, было оно горячим и бодрящим. Оно и промерзшие за день на ветру и на холоде внутренности могло согреть, а со свежим хлебом, который каждый день приносил с работы отец, становилось вполне удобоваримым и съедобным.

Щи мать, как правило, доваривала только к среде. В пятилитровую кастрюлю к сиротливо плавающей там капусте, она, как и положено, добавляла картошку и заправляла все это хлёбово постным маслом с пережаренными морковью и луком. Выходило очень даже ничего, очень даже съедомо. Щи вполне оправдывали себя, их можно было есть.

 

3

 

По характеру Валькина мать Зинаида была какой-то суматошной и уже не по годам бестолково-суетливой. Создавалось впечатление, что она все время куда-то бежала, а куда бежала и с какой целью, сама же забывала уже в пути. Бывало, что отец в сердцах иногда даже обзывал Валькину мать цыганкой. А может, она и вправду была цыганкой, или ее собственная мать была цыганкой, или даже ее бабка была цыганкой, и маялись они в этой жизни, скорее всего, оттого, что подспудно искали свой некогда потерянный и навсегда утраченный табор.

Да и внешность их сей факт как бы исподволь подтверждала: были все они – и Зинаида, и ее собственная мать, виденная семейством только однажды, и, что вполне возможно, уже отошедшая к праотцам материна мать – как на подбор иссиня-чернявые, осанистые да поджарые… Ну, точь в точь, как потомки некогда переселившихся на наши белые снеги неизвестных племен…

Если бы Валька поинтересовалась, то узнала бы, что ее мать Зинаида по своему социальному статусу относилась к разряду «катушек» – пришлых барышень из деревень, которые в начале пятидесятых обильно повалили в многочисленные текстильные городки, чтобы занять освободившиеся рабочие места, а главное (к огромному неудовольствию давно укоренившихся аборигенок) – вплотную заняться поисками местных городских женихов.

Валькина мать Зинаида поначалу тоже устроилась на ткацкую фабрику мотальщицей и некоторое время там действительно что-то мотала, но, в отличие от своих сноровистых деревенских товарок, мастеровитостью не отличилась и в целом счастья и призвания в выполнении производственных норм не нашла.

Пыталась было Зинаида трудоустроиться и в иных местах, но и там никаких наград и поощрений ей не перепало. А вот что ей действительно перепало, в отличие от ее сильно занятых на ткацком производстве подруг, так это самый настоящий городской жених и в ближайшей перспективе – Валькин отец.

Правда, к особо завидным женихам будущего Валькиного отца отнести было довольно сложно – он хромал на правую ногу, да еще и приволакивал ее при ходьбе. Но в качестве компенсации данного недостатка Валькин отец не только имел свой собственный угол в старом бараке, но и (что неизменно повышало его статус) был признан ветераном войны. Правда, признание его ветеранства было весьма запоздалым и пока еще достаточно зыбким.

Окончательно Валькиного отца утвердили в ветеранстве уже в шестидесятых и даже поставили в льготную очередь на улучшение жилья, а до того счастливого времени он продолжительное время относился к мало уважаемой категории граждан – бывшим военнослужащим Красной армии, некоторое время находившимся у врага в плену.

На фронт Валькиного отца призвали в сорок втором, в тот самый несчастливый период, когда под каток из-за неумелого руководства и пока не приторможенных репрессий попадали целые отечественные армии. Повоевал он совсем недолго и не совсем удачно, а потом так же неудачно угодил в плен. Правда, из плена он вскоре бежал, и, поблукав некоторое время с такими же беженцами по местным лесам, наконец-то добрался до партизан.

Так что после войны наград Валькиному отцу, не в пример другим, особо не перепало, грозили даже «десяточку» натянуть. Оно и понятно – плен в военное время приравнивался к предательству. Но потом все обошлось – сам командир партизанского отряда, куда Валькин отец, сбежав из лагеря, прибился по случаю, его почти по-геройски отстоял. Написал куда положено бумагу, что бесстрашного воина Федора Ивакина не только нельзя подвергать взысканиям, а напротив, нужно даже наградить.

Но наградить не наградили, хорошо хоть дома оставили и всякие разбирательства над его личностью прекратили.

Так что по факту Валькин отец официально был признан заслуженным ветераном. Но это уже потом, почти в шестидесятых. Теперь ему впору было хоть в школе перед пионерами выступать. Но он почему-то не выступал.

 

4

 

Провожая Вальку в первый класс, мать не поскупилась купить ей форму на три размера больше необходимого, а на Валькины возражения сердито зашикала:

– Не барыня! Зато лишнего не углядят!

Валька и сама никому не собиралась показывать лишнего, но чтобы подол школьного платья не тащился почти по земле, она самостоятельно подшила его белыми нитками, отчего уже в самый первый школьный день получила от внимательных одноклассников, со смешками оглядевших ее с головы до ног, кличку Чуня. И все благодаря своей нерадивой матери…

Нет, если по-честному, то мать у Вальки была совсем не злой, а какой-то отстраненно-равнодушной. Создавалось впечатление, что линия ее жизни намеренно шла по одной полосе, а линия жизни всех других, в том числе и ее семьи, рядом, но уже по другой. И встречались они не так часто, по крайней мере, реже, чем им того хотелось.

В тот раз положение дел неожиданно спас Валькин отец. Не возлагая никаких надежд на бесхозяйственную жену, он вдруг вспомнил, как ловко починял одежду, когда воевал в партизанском отряде. Отец, умело подрезав подол форменного Валькиного платья, подшил его достаточно аккуратно и, что радовало больше всего, темными нитками – прямо в цвет.

Но даже несмотря на улаженный вопрос с форменным платьем, досадные неприятности, которые уже в начале учебного года неожиданно свалились на Вальку, так и тянулись изо дня в день. А перед самыми новогодними праздниками, когда зав по воспитательной объявила, что будут делать общую классную фотографию, Вальку фотографироваться не позвали. Сказали, что она, Валька, не сильно нарядно одета и потому своим видом будет портить общий предпраздничный настрой.

Когда зав по воспитательной начала домогаться до Вальки на предмет того, почему она не принесла нарядное платье, в то время как другие девочки пожаловали в школу в оборках и рюшах, та нехотя ответила, что «мамка платье забыла положить».

Купить ей новое праздничное платье, совсем не надеясь на понимание, Валька мамку, конечно же, просила, но в ответ, как всегда, услышала то, что и слышала не раз: мол, и так сойдет!

А в том, что она, Валька, ответила зав по воспитательной, что «мамка платье забыла положить», заключался тот особый смысл, который только самой Вальке был до конца очевиден и понятен. А заключался особый смысл в том, что если «мамка платье забыла положить», то значит ее мамка – очень занятой человек, и у нее, у мамки, очень много дел. Но при этом оно, это платье, у Вальки, на самом деле, есть, и висит оно тихонечко в шкафу.

А признаться честно, что в действительности никакого праздничного платья у нее нет и в ближайшее время его появление даже не предвидится, Валька не смогла. На это не хватило у нее ни решимости, ни душевных сил.

 

5

 

После неудачной фотосессии и собственного стыдного вранья обиженная Валька, чтобы до конца не позориться и в очередной раз не подтверждать уже накрепко прилипшую к ней кличку «Чуня», хотела было сделать ноги и незаметно из школы улизнуть, но потом вдруг узнала, что для учащихся начальных классов силами шефов покажут настоящий спектакль про Золушку, и задействованы в нем будут самые настоящие актеры. И Валька решила остаться и все же хоть одним глазом на ту Золушку посмотреть.

Среди прочих одноклассников, оставшихся на спектакль, Валька приметила, в том числе, и Витьку Солодовникова, который притулился в самом последнем ряду. Его тоже не пригласили фотографироваться на общее фото, но Валька ему даже не посочувствовала.

«Ну и правильно, – решила она тогда. – Он бы уж точно не стал украшением этой фотографии».

Сам спектакль Вальке очень понравился, особенно главная героиня Золушка и, конечно же, прекрасный принц. Ей почему-то особо запомнилось, как Золушка в нарядном, расшитом блестками платье торжественно спускалась по волшебной лестнице, а прекрасный принц бережно поддерживал ее под руку и предупредительно следил за тем, чтобы она случайно не споткнулась или не оступилась…

«Вот ведь какая бывает любовь! – с восторгом думала Валька после окончания представления. – А красивые наряды и прекрасный принц – это награда Золушке за ее трудолюбие и долготерпение».

Но обсуждать спектакль вместе со всеми, смешавшись с пестрой и празднично разодетой толпой, Валька не решилась. Она тихонечко пробралась к выходу и отправилась домой.

«А ведь поначалу Золушке тоже не очень везло… – рассуждала Валька уже по дороге. – У нее был слабовольный и бесхарактерный лесничий-отец, который даже не пытался ее защитить».

Немного подумав, Валька невольно обнаружила параллельное сходство Золушкиного родителя со своим собственным отцом. Ее собственный отец хоть и не был лесничим, но тоже редко когда произносил свое твердое слово.

«А Золушкины сестры-злодейки?.. Это один в один мои собственные братья Колька и Толька… – От неожиданного прозрения Валька даже замедлила шаг. – Например, под прошлый Новый год они умудрились не только подъесть мои конфеты, ополовинив праздничный набор, но и в радужные конфетные фантики закатали грязный пластилин…»

Правда, дальше совпадения с Золушкой заканчивались. Но это если только на первый взгляд.

«С матерью мне, конечно, повезло больше, чем Золушке, – пришла к заключению Валька уже на пороге собственного дома. – По крайней мере, у меня – родная мать, а не мачеха. Но…»

Но она точно так же, как Золушкина мачеха, почему-то не понимала, как это здорово, когда у тебя в шкафу висит расшитое блестками праздничное платье, которое ждет свой торжественный час.

 

6

 

Когда Валькин отец воочию ознакомился с трудовой книжкой Валькиной матери, случайно забытой на столе, и обнаружил, что там уже не осталось пустых страниц, то неожиданно даже для себя самого твердо постановил, чтобы она больше не мельтешила с трудоустройством и не ходила смешить людей, а сидела дома и обихаживала семью.

Мать на это нехотя согласилась. Но чуть позже уже более детально подтвердилось, что разница между Валькиной матерью занятой на общественно-полезном производстве и занятой семейным домашним трудом была не сильно разительной. Единственное, что стоило отметить, так это то, что отныне она успевала варить щи за один день, а не за три, как это бывало раньше.

Теперь, когда мать была на хозяйстве, Валькин отец взял в привычку отдавать ей всю свою зарплату, чтобы она распоряжалась ею по своему усмотрению, и оставлял себе немного на табак. Но материно усмотрение почему-то заканчивалось уже через две недели, вернее, не само усмотрение, а отцова зарплата, хотя в дом ничего особо важного и хоть мало-мальски ценного, как и прежде, не приобреталось.

А на отцовский вопрос, куда же так быстро делись хоть и невеликие, но все-таки деньги, мать, как всегда, отвечала уклончиво и неоднозначно:

– Ну-у-у… Та-а-а-м…

А что там и где там, более подробно не объясняла.

Промаявшись вместе с детьми на голодном пайке почти две недели и не надеясь больше на благоразумие жены, Валькин отец придумал ход конем: приноровился отдавать свою зарплату заведующей своего же магазина, где он трудился. Вернее сказать, зарплату заведующей он не отдавал, а всего лишь ставил за нее, за зарплату, в ведомостях роспись-закорючку. А на лимитированную и заранее обговоренную сумму ему как сотруднику торгового предприятия теперь регулярно отпускались продукты в своей же торговой точке.

Самой большой радостью для детей, в том числе и для Вальки, был тот день, когда их отцу, согласно утвержденному лимиту, выдавали в качестве сухпайка вариативно-разношерстные, аппетитно пахнущие колбасные обрезки. Это теперь в магазинах колбасу продают упакованную в прозрачный целлофан или порезанную на порционные куски, а некоторое время назад…

Некоторое время назад, по правилам советской торговли, у батонов колбасы, прежде чем их продать, положено было обрезать «хвостики» — если по-простому, «жопки». А еще надо было снимать с них зажимы, колечки и шнурки, на которых эти самые колбасные батоны крепились на специальных стойках в мясокомбинатах при их термической обработке.

Отделять зажимы, колечки и шнурки от колбасных «жопок» продавщицы чаще всего ленились и сваливали их в одну кучу, а потом собирали все в объемный крафтовый пакет, который в конце смены перекочевывал в сумку к Валькиному отцу. Продавщицы из колбасного жалели неухоженного грузчика-фронтовика и даже, случалось, приводили колбасную продукцию в товарный вид более энергично, чем установлено по нормам, отчего нетоварные «жопки», попавшие в конце смены в крафтовый пакет, на деле оказывались пожирнее и помясистее, чем то было положено изначально.

 

7

 

Когда Валькин отец приносил с работы колбасные обрезки, в доме разгорался настоящий пир. Прежде чем начать пировать, отец расстилал на обеденном столе старую газету и высыпал на нее все содержимое из вкусно пахнущего колбасного пакета. Потом детям, чаще всего — Вальке, он поручал тщательно рассортировать содержимое и проинспектировать его, то есть, проще говоря, отделить съедобное от несъедобного.

Помимо зажимов и колечек в несъедобное Валька отсортировывала колбасные шкурки, а потом все несъедобно-отсортированное самолично заворачивала в ту же газету и отправляла в мусорное ведро, которое сиротливо жалось под раковиной на кухне.

Газету Валька специально укладывала сверху, потому как заранее знала, что она будет развернута и еще раз тщательно исследована подрастающими и вечно голодными братьями. Она знала также, что даже плотно поужинав они повытаскивают из нее все колбасные шкурки и почти целый вечер и даже следующий день, несмотря на грозящее им несварение желудка или заворот кишок, будут их с большим удовольствием жевать, точно также, как современные дети жуют привычную им жвачку.

Чаще всего отец приносил с работы «жопки» от вареной колбасы, но иногда для выполнения плана магазину перепадала колбаса не только вареная, но и подкопченная. С «жопками» от подкопченной колбасы Валька обходилась особенно бережно – старалась, чтобы особо вкусного деликатеса всем доставалось точно поровну…

Из освобожденных от всякого ненужного мусора колбасных «жопок» Валька самолично сооружала нехитрые бутерброды на свежем хлебном мякише, которые они всей семьей, усевшись рядышком за круглым столом, дружно употребляли со сладким чаем. Было вкусно, очень вкусно!..

А уже в сознательном возрасте Валька полюбила наведываться в магазин к отцу. Правда, магазинная подсобка, где стояли мешки с крупами и в которой безошибочно можно было застать утомившегося за день родителя, ее не сильно прельщала, а вот отдел гастрономии, где, подобно настоящим королевишнам, командовали продавщицы в накрахмаленных фартучках-передниках и наколках-диадемах, манил и привлекал ее не только всевозможными аппетитными запахами.

Тогда-то Валька и решила для себя, что после окончания школы она тоже выучится на продавца и тоже, как они, будет стоять за прилавком в белоснежном крахмальном наряде.

А голову ее будет украшать такая же красивая наколка-диадема. Почти как царственная корона у Золушки…

 

8

 

В бараке по месту жительства ни для кого не было секретом, что Валькин отец – дядя Федя – иногда запивал. Нет, если он был в тот день на смене, то ни-ни: считай, его, инвалида, и так из милости в грузчиках держат. После работы он тоже выпивал редко, только если по чуть-чуть, чтобы наутро уже и запаху не было, но если уж случалось когда, так уж случалось.

Иногда даже казалось, что он, дядя Федя, что-то долго в себе копит или таит – то ли обиду, то ли невысказанную боль, а потом, когда они все вместе – и боль, и обида – переходили какой-то неведомый предел, какую-то границу, то начинали требовать уже от него самого немедленного очищения.

Кто и от кого должен был очищаться – он от них или они от него – на первый взгляд было трудно понять, но само очищение проходило с резким напором, нахрапом, могучей силой, которая, неожиданно потеряв противника, уже налетала на самое себя.

Дяди-Федино «очищение», как правило, заканчивалось почти на трагикомической ноте. Когда он приходил, по его же собственному выражению, к всеобщему знаменателю и, уже очищенный, поутру налаживался «к станку», то почему-то не обнаруживал на кухонной батарее аккуратно разложенные накануне для просушки любимые папиросы.

Папиросы у дяди Феди пропадали и раньше, но на этот раз, стоит отметить, они были сметены почти подчистую. Воришка отыскивался прямо на месте: выяснялось, что, воспользовавшись временной недееспособностью хозяина, кражей папирос профессионально промышлял кот Васька. Он их не только растаскивал в разные тайные места и заныкивал куда ни попадя, но и, случалось, пробовал на зуб и даже подъедал табак.

Истомившийся без курева дядя Федя требовал от Васьки возврата папирос. А как тот мог их возвернуть, если он их не только распотрошил, но и частично уел?

Ваське хозяин, как правило, учинял внутрисемейную разборку или, по его же собственному выражению, делал выволочку, к которой кот, как пионер, всегда был готов.

Нет, если честно, то кот Васька прощался очень быстро, еще даже не успев ощутить суровости наказания. Прощался он в тот самый момент, когда дядя Федя, вытащив из кармана свежекупленную пачку курева, пристраивался у теплой кухонной батареи и затевал с котом самый задушевный разговор.

А с кем еще дяде Феде можно было поговорить? И кому еще, кроме кота Васьки, можно было учинять внутрисемейные разборки? Дочери Вальке? Вроде пока без вины… Огольцам-сыновьям? А ты поди их найди – по улицам гоняют… Жене Зинаиде? Как об стенку горох.

Нет, если начистоту, то жена у дяди Феди не считалась особой зловредной, но была она ко всему подчеркнуто-равнодушной, как будто наперед знала или на чьем-то ближнем опыте загодя прочувствовала, какое это неблагодарное занятие – взвалить на себя чью-то невзгоду, а после терпеливо везти ее по жизни, не видя тому ни начала, ни конца…

Нет, когда дядя Федя изрядно выпивал, то случалось, что иногда он виновато оправдывался уже почти перед взрослой Валькой. Говорил, что происходит это с ним еще и потому, что у него очень тяжелый труд. Валька и сама понимала, что у отца очень тяжелый труд – поди потаскай в магазине тяжелые мешки, если у тебя одна нога давно уже не нога, а так, одно недоразуменье. Но тогда Валька еще не знала, что ее отец затеялся время от времени так крепко выпивать намного раньше того, как поступил на работу в магазин, и задолго до того, как по воле случая стал ее отцом.

 

9

 

Валька не знала и того, что как раз тогда, когда отец ждал, что за ним придут, однажды он и проснулся поутру не один. А проснулся он рядом с той, которая потом и стала Валькиной матерью. Проснулся он рядом с ней, с Зинаидой.

Когда проснулся, то хотел было уйти, но потом понял, что уходить ему некуда – он вроде как у себя в дому, в своем наследственном холостяцком жилье, и даже спит в своей собственной постели. Сначала думал, что уйдет она, но, судя по всему, она тоже уходить не собиралась.

Потом она долго объясняла, что это он сам ее в тот вечер заманил и даже много чего наобещал. Про то, что он ей что-то обещал, он, конечно же, не помнил совсем, и сам, скорее всего, быстренько бы собрался и скоренько ушел, если бы проснулся где-то на стороне… А так? Куда в таком случае надо уходить, он даже не знал.

Каким-то внутренним чутьем он понял и то, что если бы он сейчас встал и ушел, она бы совсем не растерялась. Но самым интересным было то, что она бы этому нисколько не удивилась, но и сама, теперь уже к его собственному удивлению, осталась бы здесь жить и никуда отсюда не ушла.

А почему, собственно, не остаться жить? Это тебе не какая-то комнатенка в фабричной общаге на десяток неприкаянных душ, где только и ждешь, что вот-вот займут твою постель, так как спальные места для фабричных – большой дефицит. Да еще и туалеты – до ветра долго бежать… А здесь, конечно, тоже не хоромы, но зато все под рукой.

Поначалу Валькин отец даже не предложил Зинаиде перевезти к нему свои вещи, но она и сама их быстренько перевезла, вернее, перенесла – там вещей-то было на крошечный чемодан. Принесла она его тихонько и скромненько поставила в уголок. Поставила с таким видом, как будто давала понять, что, мол, в случае чего я этот чемодан в руки возьму и так же, как пришла, тихонько уйду. А еще она всем своим видом показывала, что и сама она займет в его жизни так же мало места, как мало места занимает ее же собственный чемодан.

Это уже потом он случайно заметил в своем шкафу и на полках по-хозяйски разложенные ею ее же вещи, а когда случайно открыл чемодан, то оказалось, что он давно стоит пустой.

Первое время Зинаида даже суетилась по хозяйству, что-то пыталась готовить и наводила в комнате уют, но потом он понял, что вся ее нарочитая и показная деловитость подстегивалась лишь тем, что она искала место себе и своим вещам. Или (хоть и неудобно так говорить) она, как бездомная кошка, которую неожиданно взяли в дом, таким образом помечала свое нежданно-негаданно добытое жилье.

Будущий Валькин отец тогда еще не знал, что одни выходят замуж, чтобы о ком-то заботиться и иметь семью, а другие выходят замуж, чтобы просто куда-то сходить, подобно тому, как они раньше ходили в баню или снаряжались в кино.

Вот оно как бывает: поддадутся люди нежданным страстям, окутают они их с головы до ног, закрутят снежной поземкой, так что не разберешь, где и кто, а потом они, люди, встанут, отряхнутся и не знают, что дальше делать и куда им бежать.

Нет, будущая Валькина мать Зинаида очень даже знала, что ей делать дальше и куда бежать. Вернее, знала, что бежать ей отсюда не нужно никуда и никогда.

Вскорости Зинаида еще и ребенка решилась придумать, сказала, что он обязательно будет, хотя он еще и не собирался быть. А потом, когда будущий Валькин отец прочухал, что что-то не так, и решил объясниться, расставив все точки над «и», и возможно даже расстаться со свалившимся ему на голову нежданным «счастьем», ребенок в действительности обозначился – уже наметилась она, Валька.

 

10

 

Валька давно заметила, что ее родители редко и мало между собой говорят. Видно, давно уже не было между ними того, что они хотели бы друг другу сказать и о чем хотели бы друг с другом поговорить. Но с другой стороны, к чему все эти разговоры? Все, что положено, они уже и без них сделали: нарожали троих и сами теперь не знают, куда их девать. А разговоры для этого, выходит, вовсе не нужны. Ни до, ни после, ни вместо того…

Признаться, Валька не совсем понимала, почему ее отец в свое время женился на ее матери Зинаиде. Вроде видный мужик, не сильно пьющий, и вдруг так… Чудная она, неудельная, однако выгоду свою чует за версту – в первых рядах там, где можно не сильно себя утруждать. Даже выполняя нехитрую работу по дому, Зинаида считала, что делает всем огромное одолжение.

Вальку частенько выводил из себя абсолютный материн пофигизм и ее наплевательское отношение ко всему, что не касалось лично ее. Валька иногда даже думала, что мать оттого и назвала ее Валькой, что даже когда рожала не утрудилась хотя бы посмотреть, кто у нее народился. А так: Валька да Валька. Что девка, что парень – все одно.

Не знала тогда еще Валька, что женился ее отец на матери совершенно случайно, когда опасливо ждал, что за ним вот-вот придут. Могли, конечно, и не прийти – признаться, он был не самой важной птицей во всей этой послевоенной кутерьме, когда могли наградить того, кто непричастен, и наказать того, кто ни при чем. Могли про него и вовсе забыть, но…

А почему он выбрал именно ее, Зинаиду – теперешнюю Валькину мать? Да он, по сути, и не выбирал. Просто какое-никакое тепло от нее шло. Будет хоть кто-то рядом, все-таки живой человек.

Хорошо, что к тому времени, когда у них все случилось, у отца в городе, хоть и в барачном строении, изначально свой угол был. Хорошо, что по людям они всей семьей не ходили, на постой не просились, как многие другие в те года. А если вовсе без угла да еще с такой неудельной женой, то, понятное дело, совсем пропадешь.

Правда, бесхозяйственность Валькиной матери частенько доводила соседок по барачному строению почти до исступленья. Так, например, мать постоянно игнорировала уборку в общественных местах, а на замечание соседей еще и огрызалась с вызовом: мол, уберетесь сами! Нечего делать!

Можно было подумать, что ей самой, Зинаиде, было что делать! Хотя справедливее было бы сказать, что ей всегда было что делать, и она все время что-то делала, кроме того, что ей на самом деле делать надлежало и в ее прямые обязанности, без сомнения, входило.

Уже лет в одиннадцать Валька самолично начала отслеживать график коридорных дежурств и, когда они наступали, вооружившись веником, ведром и тряпкой, выходила на уборку сама. Уборкой занималась почти что втайне, пока соседи были на работе или расходились по своим внеурочным делам, чтобы все думали, что убиралась не она, Валька, а ее мать. Но в секрете данное явленье утаить не удалось, и Валька снова, как в далеком детстве, начинала слышать брошенные кем-то ей в след слова:

– И у осинки бывают апельсинки?

Правда, опасливо вслушиваясь, Валька улавливала в этих словах не только вынужденное удивление, но и, в целом, совсем другую, уже одобряюще-поощрительную интонацию. Абсолютно не ту интонацию, которая слышалась ей раньше и была такой же неприятной, как едкое хозяйственное мыло, случайно попавшее в глаза. Попавшее в глаза тогда, когда она тайно застирывала свои платья еще в детском саду.

 

11

 

Уже подрастающая Валька иногда даже пыталась предположить, что, может быть, ее мать потому и ведет себя так нетерпимо и вызывающе, потому что понимает, что заняла чьи-то чужие места. Вон бабки-Клашина дочь Любаша – их ближайшая соседка по бараку – до сих пор не вышла замуж, и по всему видно, что теперь ей всю жизнь предстоит в вековухах коротать. А ведь тоже могла бы в свое время по-соседски устроить свою судьбу. С тем же Федей устроить, теперь уже Валькиным отцом.

Но если честно, то Валькина семья в целом, конечно же, не была примером для окружающих – в бараке, где они тогда проживали, смотрели на них косо и даже пытались осудить. Масла в огонь теперь подливала не только Валькина мать, но и подрастающие братья – Колька и Толька. Большую часть своего свободного времени (которое, надо сказать, у них постоянно было свободным) они проводили на улице или во дворе, а когда объявлялись в их коммунальном жилье, то не считали зазорным что-нибудь у соседей стянуть. Могли и съестным угоститься, если было доступно, или что другое присмотреть. Так, по мелочам…

Валька давно для себя решила, что жить так, как живут ее родители, она уж точно не будет. Уже лет в четырнадцать она определила для себя, что у нее будет крепкая и дружная семья, обязательно – счастливые дети и, конечно же, любящий муж. А чтобы случилось именно так, сама Валька, когда выучится, будет достойно трудиться. А потом грядущее учтет ее заслуги и обязательно пошлет ей Его.

Время от времени Валька даже предпринимала попытки поисков Его и, будучи в старших классах, иногда ходила на танцы в местный ДК. Правда, себе она объясняла, что ходит туда не с целью кого-нибудь присмотреть, а чтобы «выгулять» новую модную водолазку, которую от неизвестно каких щедрот однажды прикупила ей мать. Но ничего стоящего, вернее, никого стоящего Валька там не присмотрела. Правда, видела Витьку Солодовникова, который учился с ней в одном классе, а еще раньше ходил в один детский сад. Ну и что?

Валька даже не пыталась примерить Витьку на роль своего кавалера. Да и какой из него кавалер? Худой, будто дистрофик, волосы – бесцветные, сивые, а одет – как с чужого плеча.

«Лучше я, как наша соседка Любаша, всю жизнь в вековухах просижу, чем с таким…» – решила для себя Валька.

А между тем Витька ее даже на танец пригласил, а потом еще и вызвался проводить. И даже провожал.

На Витькин взгляд Валька была симпатичной, но какой-то не в меру суетной. Может, оттого и суетилась она, что думала, что что-то теряет, но пока еще не верила, что когда-нибудь найдет?

«Если разобраться, то какой из Витьки кавалер? С таким разве под ручку по улице торжественно пройдешь? – в очередной раз прикидывала Валька. – Да если и пройдешь, то никто и внимания не обратит. А если обратит, то только посмеется…»

Чтобы зря не обнадеживать Витьку, Валька сразу дала ему понять, что она – не про него, а он – не про нее.

Витька молча соглашался и, как китайский болванчик, кивал головой, но по всему было видно, что сильно этим фактом расстроен.

Валька часто думала о том, каким именно будет Он, ее самый-самый? Конечно же, Он будет красивый, высокий и обязательно – брюнет. Вальке очень нравились брюнеты, особенно главный из них – Ален Делон. На фильмы с его участием Валька втайне от матери уже бегала целых шесть раз.

Сама Валька была блондинистой масти – видно, в отца. Если точнее, то волосы у нее были светло-русые, а Он, тот, который самый-самый, как и задумано, окажется чернявым. Они будут ходить по городу под ручку (такое Валька тоже видела в кино), а окружающие примутся на них смотреть и завидовать.

– Хотя почему именно завидовать? – спохватилась Валька. – Радоваться и любоваться!

А еще они с будущим мужем построят большой и красивый дом. И не просто дом, а настоящий дворец, чтобы радушно принимать гостей – родственников и знакомых. А сама Валька как гостеприимная хозяйка в праздничном платье под пристальными взглядами гостюющих будет торжественно спускаться по красивой лестнице со второго этажа, а ее муж, как тот сказочный принц у Золушки, сразу бросится подавать ей руку, чтобы она, не дай Бог, не споткнулась или не оступилась…

 

12

 

Признаться, учиться Валька особенно не любила, но, худо-бедно окончив школу, даже поступила в техникум, чтобы получить профессию продавца. Поступила, правда, заочно, на дневное не получалось – надо было как-то существовать: обуваться, одеваться, да и что-нибудь есть. Но это был уже серьезный шаг в Валькиной жизни, можно даже сказать – серьезная ступень.

На работу Валька устроилась в новый Универсам, который только что открылся в самом центре их небольшого фабричного городка и по вечерам сиял и привлекал внимание покупателей праздничным, украшенным огнями фасадом.

Проще было бы, конечно, пойти на работу в ближний к дому магазин, где долгое время в качестве грузчика трудился ее отец. Там бы ее приняли как родную, но… Реально оценив перспективы и немного поразмыслив, Валька пришла к выводу, что здесь, в ближнем, – не те возможности и не тот полет. И действительно, отцовский магазин со временем своим обветшалым видом стал напоминать и не магазин вовсе, а какаю-то заштатную третьесортную забегаловку.

Поначалу Валька числилась в Универсаме на должности «подай-принеси» – в основном монотонно крутила кульки в подсобке, но уже месяца через три так поднаторела, что сама попросилась за прилавок. И ее уже безбоязненно стали ставить то на колбасу, то на кур.

Пока завезенные с базы куры сиротливо жались друг к другу в пластмассовом лотке-корыте, установленном рядом с прилавком, Валька виртуозно оттачивала искусство продавать, которое состояло в том, чтобы ногастую куру как можно ловчее выхватить из лотка и как можно увереннее кинуть на весы. При этом подсчет веса и денежных средств надо было производить как можно оперативней, производить как раз в то время, когда стрелка весов, как бы прощаясь, еще немного мельтешит вперед и назад. Если сработать ловчее и успеть вовремя все обсчитать, то в конце смены не в ущерб производству будешь иметь полное право с чистой совестью положить к себе в сумку целую курицу, а то и две. Ну, это так, по мелочам…

Валька, не в пример многим, быстро научилась ловко и «правильно» торговать. Не подумайте, что все так просто. Это была целая наука, переходившая от одного поколения работников прилавка к другому. Правда, стоит признать, что на нужные советы в дружном трудовом коллективе никто не скупился: где надо – подскажут, где не умеешь – научат. Всем надо как-то жить…

Самой большой радостью стало то, что заведующая, приглядевшись к расторопной Вальке, прочно поставила ее в мясной отдел. Когда был большой завоз — в основном, ногастых кур, — то к вечеру Валька едва стояла на ногах. Ноги у нее, конечно, болели, что и говорить, а вот руки… Руки считали хорошо и после смены насчитывали на счетах неплохой барыш.

Поначалу Валька всю неучтенную за день выручку полностью отдавала заведующей, а та уже от щедрот отстегивала Валькин процент, а позже заведующая стала назначать Вальке фиксированный взнос, который надо было отдавать в конце каждого дня. И Валька отдавала. Для этой цели она даже прикупила на почте цветные конверты, чтобы заветные бумажки из рук в руки не совать, а все обставить правильно и по возможности культурно.

Валька с деньгами особо не крутила, отдавала заведующей все, что было положено. Она же – не дурочка, понимала, что та тоже себе не неоспоримая хозяйка. Если не заплатишь вовремя кому следует, то в очередной раз не получишь дефицит, а значит – не только затраты не отобьешь, но и останешься на бобах.

Валька изначально понимала, что все в этой жизни происходит не за просто так и не за просто так делается и ведется. К примеру, брала заведующая на себя и артиллерию потяжелей – сотрудников ОБХСС и прочих проверяющих структур. Но на поверку, как оказалось, и эта артиллерия была не слишком тяжелой. Во-первых, об ее приходе, как правило, заранее предупреждали те, кому следует предупреждать, а во-вторых, даже самая тяжелая артиллерия тоже каждый день покушать не прочь.

Для своего мясного отдела Валька приберегала самую плотную бумагу под звучным названием «крафт», случалось, что и сама наезжала за ней в типографию, заранее договорившись. Завернешь, бывало, в такую бумагу даже самую тощую курицу, считай тридцать грамм у тебя уже в кошельке. Потом, бывало, сидит Валька вечером после смены и скрупулезно подсчитывает, на сколько граммов за день удалось наторговать и в какие полезные килограммы они могли обратиться. И чаще всего оставалась довольна собой.

 

13

 

На работе Валька всегда выглядела как положено: белоснежный фартук чуть ли не в оборках и воланах, кипельная наколка на голове – она умела себя подать. Да и, признаться, было ради чего производить впечатление. В то забытое ныне время – время всеобщего дефицита и нехватки товаров – торговые работники считались чуть ли не полубогами, каждый искал с ними близкого знакомства, чтобы получить заветный продукт.

Валька, со своей стороны, тоже старалась знакомиться с кем надо – в ней нуждались, и она тоже нуждалась. Они, теперь уж многочисленные знакомцы, нуждались в том, что хранилось под прилавком у Вальки, а она, Валька, нуждалась в том, что полагалось в обмен за это, хранившееся под прилавком.

По примеру прочих товарок Валька быстренько наладила внутрихозяйственные связи с девочками из главного промтоварного, сама приоделась и даже приодела свою незадачливую родню. Нельзя сказать, что от последнего приодевания Валька получила большое удовлетворение, просто было неудобно, что они, родственники, частенько посещавшие теперь ее новое место работы, гляделись как натуральные бомжи.

Братьям Валька прикупила по модному спортивному костюму (пусть носят, хотя они, признаться, таких обнов вряд ли достойны), мать приодела в новую кофту, которую та даже не заметила и спасибо за обнову, конечно же, не сказала, а отцу подобрала пиджак и брюки коричнево-бежевого оттенка. Интересным было то, что пиджак и брюки продавались как бы раздельно, но смотрелись как цельный комплект. Отцу они не только пришлись впору, но и сидели на нем как влитые – как раз под его рост и в цвет.

Отец Вальку за новокупленный костюм долго благодарил, гладил по плечу, тряс за руку и в завершении благодарственного сеанса даже пустил слезу, а потом добавил, что, видно, в этом костюме его и понесут. Валька тоже расчувствовалась и бросилась отца успокаивать, мол, рано еще его относить, еще поживет, а она, Валька, ему поможет, чем сможет, словом, подсобит.

А в дальнейшем Валькин подарок отец оценил еще более высоко – решил переписать на нее шесть соток под огород, которые ему согласно льготной очереди выделили как ветерану войны.

Теперь сама Валька не знала, как отца благодарить, ведь это было как раз то, о чем она только могла мечтать: свой уютный домик, семья, муж, гости и она – гостеприимная хозяйка, которая в красивом праздничном платье с блестками спускается по лестнице со второго этажа.

 

14

 

Одно время, переехав от родителей, Валька даже снимала комнату у знакомой старушки, которая была довольна их совместным проживанием, так как каждое утро теперь завтракала докторской колбасой, а потом, ближе к лету, перешла жить в уютный вагончик, который отец установил на садовом участке.

Это был довольно просторный, возможно, даже бывший железнодорожный вагончик, густо намазанный голубой краской, внутри которого было все необходимое для вполне обустроенного жилья. Самое почетное место в недрах вагончика занимали два достаточно широких топчана – они размещались по бокам жилого пространства, а посередине стоял прикрепленный к полу довольно объемистый стол. Над топчанами Валькин отец – дядя Федя – навесил две небольшие полки – для одежды и для посуды, а еще протянул в новое жилище неизвестно откуда подведенный электропровод, чтобы в вагончике были самый настоящий свет и тепло.

Помимо этого для тепла – мало ли как ночью захолодает! – дядя Федя установил в вагончике калорифер. Валька тогда все удивлялась тому, какой у нее отец, оказывается, додельный и рукастый. А еще очень удивлялась, почему же все его прибереженные некогда таланты обнаружились так неожиданно и так поздновато…

Но со временем первоначальный восторг по поводу неожиданно приобретенного земельного участка в сознании Вальки почему-то начал стираться и чуть было не улетучился насовсем. Валька все чаще стала приходить к одной неутешительной мысли, что, хотя она проработала почти год за прилавком и находится постоянно в гуще людей (считай – докучливых покупателей), ее личная жизнь почему-то безрадостно сходит на нет. Она, конечно, не бедствует, с подработками имеет неплохую деньгу, сыта, обута, одета. Ну а дальше-то что?

Так получалось, что, стоя на голенастых курах, в качестве покупателей Валька видела вокруг себя в основном только голимых пенсионеров или домохозяек, а в то время, когда заканчивалась на местных предприятиях рабочая смена и в магазине появлялись более-менее приличные мужчины, куры у нее уже подходили к концу.

Одно время Валька даже пыталась перейти в кондитерский отдел, но потом поняла, что это еще большая и неоправданная глупость. Во-первых, если так случалось, что некоторые мужчины и шагали прямой наводкой в кондитерский, то они наверняка покупали сладости для детей или любимой жены, а то и того хуже – для не менее любимой мамочки. Даже несмотря на отсутствие какого-либо серьезного опыта в межличностных отношениях, Валька хорошо понимала, что связывать свою жизнь с мужчиной, у которого самая лучшая женщина в этом мире – любимая мамочка, – не приведи Господи.

Можно было бы, конечно, перейти и в винно-водочный – Валька подумывала на досуге и об этом. Там после рабочей смены мужских особей было не просто много, а очень даже много – хоть отбавляй, но, внимательно вглядевшись в их одутловатые, с красными прожилками лица, Валька решила пока повременить и сильно не рисковать.

Нет, если честно, то одну относительно приличную особь среди завсегдатаев Универсама Валька все-таки приметила, но большого интереса к ней не проявила. А все потому, что это был тот самый Витька Солодовников, ее давнишний, еще со школьный скамьи, не слишком желанный кавалер.

Со временем Витька возмужал, заматерел, приходил всегда в милицейской форме, и, как показалось Вальке, теперь он перед ней даже немного щеголял.

Валька знала, что на тот момент Витька уже окончил двухгодичную школу милиции и трудоустроился на службу в местное УВД.

Витька заходил нечасто и всегда покупал одно и то же: бутылку водки.

«Ну конечно, – недобро подумала Валька. – Что он еще может здесь покупать?»

Перед уходом из Универсама Витька как-то задержался у Валькиного отдела и поинтересовался, как у нее дела. Разговор не клеился, Витька мялся, все прикидывал, о чем еще поговорить.

– Может, тебе курицу завесить? – предложила Валька, сменив гнев на милость.

Товар давно закончился, но пара тушек лежала у нее под прилавком – оставила для себя.

– Не нужна мне твоя курица, – с каким-то внутренним вызовом отказался Витька.

– Почему это не нужна, если всем нужна? – удивилась Валька.

– А не нужна она потому, что мне ее некому варить, – торопливо ответил Витька и быстро направился к выходу.

 

15

 

Уже в пятницу заведующая Универсамом Ада Сергеевна торжественно объявила членам коллектива, что в следующий понедельник к ним на работу заступает новый экспедитор. Почему о поступлении на работу нового экспедитора нужно было объявлять так торжественно, поначалу никто не понял, но когда в следующий понедельник увидели воочию нового экспедитора, все поняли, что о данном явлении можно было объявлять только торжественно — можно даже более торжественно, чем уже объявили.

Случается такая порода людей, представители которой, попадая куда-либо даже впервые, ведут себя так, будто бывали в данных местах чуть ли не каждый день. И все им было здесь давно знакомо, и все вокруг им чуть ли не друзья. Это во-первых. А во-вторых, сам новый экспедитор был внешне так интересен и на поверку в общении так приятен, что вести ему себя подобным образом было вполне привычно — по крайней мере, не ново.

Уже сразу было понятно, что этот человек имеет достаточно высокое и устойчивое мнение о себе и довольно высокую самооценку, которая подросла вовсе не вчера от удачной балансировки жизненных успехов и уже никак не зависит от внешних обстоятельств, малоинтересных чужих мнений и случайных, таких же малоинтересных событий.

Да еще и усы… Доныне особо не избалованная мужским вниманием, Валька, когда впервые увидела эти жгуче-черные, аккуратно подстриженные усы, считай, только на них и смотрела.

А еще он, экспедитор то есть, в первый же рабочий день по-хозяйски обошел все отделы и каждой из продавщиц, стоявших за прилавком, представился самолично, да еще и ручку нежно пожал.

А представлялся он тоже красиво и как-то немного нараспев:

– Ва-лен-тин…

В ответ Валька, смутившись, промолчала, но про себя отметила: «Оказывается, имя-то какое красивое – Ва-лен-тин…»

А она все Валька да Валька.

А ведь если разобраться, она сама тоже может быть не какой-то там Валькой, а цельной и полноправной Валентиной. А еще лучше – Ва-лен-ти-ной… Немного нараспев.

 

16

 

С приходом нового экспедитора жизнь в Универсаме стала намного сытнее – на прилавках уже почти не переводились заморские фрукты, вареная колбаса и шоколадные конфеты. Бывало и кое-что из копченостей, а изредка «заезжал» сюда даже финский сервелат. А уж куры стали теперь чуть ли не каждодневным товаром. Их заносили в мясной отдел на больших пластмассовых лотках, похожих на корыта, где они сиротливо возлежали, плотно прижавшись друг к другу, будто сильно замерзли в пути и так не смогли отогреться, а оттого просили хоть немного тепла не только друг у друга, но и у всех подряд.

На кур чаще всего ставили Вальку, к тому времени она была уже опытным продавцом – хорошо наловчилась правильно продавать. А что там ловчиться? Курицу надо кинуть на весы так, чтобы стрелка весов замелькала как бешеная и не могла долго остановиться, и вес тушки надо определять тогда, когда стрелка уже почти успокоилась, но окончательно не установилась. Тогда покупатель, особенно если сзади поджимает очередь, долго ждать не будет и согласится с тем весом, который определил продавец.

Нет, если честно, то Валька, в отличие от многих своих товарок, никогда особо не наглела, так, по чуть-чуть, чтобы штаны поддержать, потому как целый день на ногах и даже некогда присесть. А еще потому, что всем надо кушать – и тем, кто с ней рядом за прилавком стоит, и их заведующей Аде Сергеевне, и ей самой, Вальке, и всей ее непутевой семье.

А совсем скоро в Валькином Универсаме вообще случился прорыв – время от времени к ним стали завозить не только отечественных ногастых кур, которые прежде, чем попасть на прилавок, «отмотали» целый марафон, но и венгерских породистых бройлеров.

Когда завозили венгерских, в магазине начинался настоящий переполох. Все строго следили за очередью, чужаков вперед не пропускали – беспокоились, что кому-то нужному не достанется товар.

Курицу теперь можно было кидать на весы чуть ли не с разбега – за весами уже никто не следил.

Валька тоже купилась на новенькое и пару раз приносила домой венгерских бройлеров, но особого вкуса в них не нашла. Для жарки и духовки они и правда годились, а что касается бульона, то, увы…

– Наши, отечественные, тощие и жесткие, для настоящего бульона чудо как хороши, – делилась собственным опытом Валька, теперь большой специалист по курам, если кто-то у нее спрашивал совет. – Наши куры пусть и марафон пробежали до прилавка, но хоть сколько-то, да и попаслись на вольных хлебах. А венгерские…

Но, несмотря на Валькины рекомендации, за венгерскими все равно был настоящий ажиотаж.

Готовясь к смене и наводя порядок за прилавком, Валька невольно окидывала взглядом лоток с тесно прижавшимися друг к другу венгерскими курами и почему-то подумала о том, что они, плотно упакованные в красочный целлофан, напоминают ей пухлых младенцев в ярких цветастых распашонках, которые пока не поняли, куда их принесли.

И Вальке становилось их жаль.

 

17

 

Поначалу Валька даже не поняла, как оказалась в его крепких мужских объятьях. Правда, до этого она еще точно не знала, что это значит – крепкие мужские объятья, но теперь ей представлялось, что именно его объятья и были именно такими – крепкими и мужскими.

– Ты здесь живешь? – поинтересовался Валентин, когда она попросила остановить его рабочий УАЗ-«буханку» рядом с малоприметным бордовым заборчиком, возвышающимся на одном из земельных участков нового садового товарищества. Здесь, в отличие от наделов более домовитых соседей, сиротливо разместился всего лишь один невзрачный, голубоватого цвета вагончик непонятного предназначенья.

– Да-а… Жи-ву…– почему-то медленно, с передышкой на значительную паузу ответила Валька.

– А другого дома у тебя нет?

– Есть… Но там много людей.

Вальке не хотелось подробно рассказывать про свою жизнь, про мать, про отца, про братьев. Да и что, собственно, рассказывать, если то, что было раньше у нее, и жизнью-то назвать нельзя. Так себе жизнь: родилась, как-то существовала, кому-то помогала, кого-то от кого-то защищала, короче, делала вид, что это и есть настоящая жизнь, которую стоит прожить. Но это было раньше, зато теперь…

Все случилось как-то само собой. Валентин иногда оставался у нее ночевать, и она исхитрялась готовить на маленькой электрической плитке кое-какой ужин и даже нехитрый завтрак. Удобным было и то, что теперь Валька редко когда опаздывала на работу, так как Валентин, даже когда не задерживался у нее на ночь, бывало, поутру заезжал за ней на своем казенном УАЗе. А потом высаживал ее на тихой улочке, за квартал до местонахождения Универсама, а сам отправлялся по своим очень важным и очень неотложным делам.

Когда же – в дождь или в какую другую непогоду – Валька просила его подъехать поближе, Валентин будто по-заученному отвечал:

– Не стоит так сразу дразнить гусей!

В его объяснении Вальку почему-то особо насторожили два простеньких и малоприметных слова: так и сразу. Казалось бы – слова и слова. Вообще ни о чем. Но, с другой стороны, как же по-другому, если не сразу? А если не так, то как?

И потом, ведь существуют в этой жизни такие вещи, для которых не прописан срок, для которых возможно либо так, либо вообще никак. Но Валька поймет это намного позже, а пока…

Валька, предупрежденная Валентином, пищу для досужих разговоров в коллективе тоже не давала, но, признаться, очень уж ей хотелось ее дать. Вернее сказать, очень уж она надеялась, что однажды он, Валентин, забудет про излишнюю осторожность и домчит ее с ветерком прямо до парадного подъезда родного магазина, широко распахнет перед ней дверцу машины, а потом подаст руку и…

На какой лоб при этом полезут глаза у ее товарок – продавщиц из Универсама, – Валька даже представить себе не могла!

Валентин был видный, высокий, чернобровый, многие на него смотрели с нескрываемым интересом.

А простоватая Лидка из колбасного, если бы неожиданно увидела их вдвоем, и вовсе ненароком ляпнуть могла:

– Не по себе, Валька, рубишь! Не донесешь!

Нет, Валька донесет, она двужильная…

Но больше всего Вальке нравилось, когда Валентин, в очередной раз заночевав у нее и умывшись поутру под нехитрым рукомойником, прицельно, по-хозяйски, заложив руки в боки, обходил земельный участок, на котором пока еще сиротливо восседал всего лишь один единственный объект –– спальный вагончик, –– и одобрительно, прицокнув языком, заявлял:

– Это какой же домище можно здесь построить!

– Очень даже можно! – вторила ему радостная Валька. – И не в один этаж, если получится, а в целых два…

И добавляла:

– Отец уже землю на меня оформляет. А как перепишет, можно и строительство начинать.

– Нет, два этажа сразу осилить сложно, – остужал ее пыл Валентин. – Но если со временем, то почему нет…

– Со временем можно, если подойти с умом, – сдержанно вуалировала под обычный разговор свою давнишнюю мечту скромница-Валька.

Разговоры Валентин обычно вел такие практичные, так домовито и по-хозяйски обо всем рассуждал, что со временем Валька и взаправду начала верить, что так оно и будет. А почему, собственно, тому не быть – они оба люди молодые, семьями не обремененные, от обязательств по отношению к другим почти свободные, уже притерлись друг к другу.

Сама Валька события не торопила – боялась спугнуть. Валентин тоже особенно не торопился, но от обоюдно приятных встреч не отлынивал и, судя по основательным планам на участок, будущего совместного проживания не исключал. Особенно когда предельно внимательно обследовал земельный надел и время от времени прикидывал, где именно можно будет возвести в будущем главный дом, а где – и другие хозяйственные постройки и пристройки.

 

18

 

Валька из скромности, а может, из какой-то потаенной хитрости события не торопила и на постоянном совместном проживании с Валентином особо не настаивала, но получилось все так, как она сама того не ожидала.

Сначала стали пропадать венгерские куры… Нет, не то чтобы совсем пропадать, просто продавец мог расписаться при их поступлении в накладной, к примеру, за семь лотков, а в продажу шли только пять, а то и того меньше – три. Заведующая Универсамом Ада Сергеевна почему-то ходила радостная и довольная и говорила, что так и положено, и ее, Вальку, отблагодарят, но когда и чем – до недавнего времени не уточняла.

Народ, уже избалованный венгерскими птицами, теперь занимал очередь еще до открытия магазина, но кур все равно всем не хватало, и обиженные сколотили группу возмущенных. Чтобы не разводить панику, в один день с венгерскими начали завозить отечественных – ногастых, и Валька, чтобы остудить публику, вынуждена была рассказывать между делом, какой прозрачный и наваристый из них получается бульон.

В колбасном у Лидки было тоже началась чехарда – за колбасу та расписывалась, но колбасы не получала, а если и получала, то по чуть-чуть. Ада Сергеевна и Лидке тоже шептала на ухо, что так надо. И еще добавляла, что народ – он вечно недоволен. Раньше вообще никаких кур не поступало в продажу – было нехорошо, а сейчас – отечественные – пожалуйста, так им импорт подавай! Избаловались все…

В последнее время сама Ада Сергеевна чаще всего пребывала в приподнятом настроении, и по Универсаму бегала как девочка – веселая и возбужденная, ходили слухи, что у нее наметился нечаянный роман.

– Какой роман? – возразила обществу Лидка из колбасного. – У нее есть муж, взрослые дети, кооператив, кстати, недавно взяли – улучшили жилье.

– Одно другому не мешает, – не поддержали Лидку подруги.

А потом та же Лидка всем разболтала, что видела Валькиных венгерских кур в местной кооперации – на рынке, но уже совсем по другой цене.

– Но там они уже без всяких красивых одежек, совсем голенькие лежат, – рассказывала Лидка.

– Так может, это совсем другие куры были, например, из подсобных хозяйств? Имеют право продавать, – не верили ей товарки.

– Наивные вы, девочки, – не соглашалась Лидка. – Думаете, я венгерских кур от деревенских не отличу? Считайте, последнее время всей семьей только их и ели.

Но саму Вальку запутанная судьба венгерских кур уже не волновала. В какой-то степени она была даже рада, что они были кем-то и зачем-то спроважены подальше от нее.

Валька не была самой наивной в межполовых отношениях, но то, что это случилось именно с ней, повергло ее в определенное замешательство. Почему-то именно ее во время очередной смены в родном Универсаме стало сильно тяготить близкое соседство не только с синими ногастыми, но с приодетыми в разноцветные одежки и аккуратно уложенными на лотке венгерскими, а еще с Лидкиной колбасой… Кур она, Валька, уже почти ненавидела лютой ненавистью – и отечественных, и пышных, и упитанных импортных, и как ошпаренная пробегала теперь даже мимо нового кулинарного отдела, где продавали котлеты и мясной фарш.

Когда Валентин узнал, что Валька беременна, то односложно заявил, что Это – лишнее.

– Я думала, что ты… – промямлила было Валька.

– Думала? В этом деле вообще никто не думает. В этом деле вообще не надо думать, – услышала она в ответ.

В риторике Валентина данное, явно неожиданное для него, событие почему-то обозначалось одним и тем же почти кодовым словом – Это.

– Подумай сама, зачем нам Это сегодня нужно? – откровенно трусливо начинал суетиться он.

– А разве мы сами назначаем время? Разве время назначает не тот, кто хочет появиться на свет? – возражая, задавала свой, очень важный вопрос Валька, но задавала этот вопрос уже не Валентину, а скорее, самой себе.

– Нет, как раз время назначаем мы сами. Иначе тот, кто хочет появиться на свет, не только не скажет нам за это спасибо, но бывает, что даже наоборот…– отвечал ей Валентин уже с большей уверенностью в себе.

Валька только сейчас начала понимать, что в сознании Валентина и в дальнейшем вряд ли произойдут какие-либо благоприятные изменения, и Это, как застывшая или замороженная кем-то субстанция, так и останется для него всего лишь неприязненным Этим, а не чем-то другим – с ручками, ножками и даже с именем, и никогда не превратится, например, в Андрюшку или Наташку.

 

19

 

Иногда Валька ощущала себя почти что приблудной кошкой, которую из милости пустили в дом, в тепло, а она, быстро освоившись, ко всему прочему намеревалась отблагодарить хозяев нечаянным и нежданным приплодом. Хотя если уточнить, то дом, вернее, садовый вагончик, в котором они временно проживали с Валентином, был как раз ее собственный, Валькин, и из милости ее туда никто не пускал, но ощущение приблудности все равно не оставляло.

Однако со временем Валентин почему-то смягчился и стал разговаривать уже по-другому.

– Подумай сама, зачем нам Это нужно сегодня? Поживем, подкопим денег, построим дом, и уже тогда…

– Наш дом? – уточнила Валька, пока еще не веря, что будет именно так.

– Конечно, наш. Чей же еще? – успокаивал ее Валентин.

И уточнил:

– Не просто дом, а большой дом. В целых два этажа…

Валька от растерянности даже глупо заулыбалась, по крайней мере, ей самой показалось, что было именно так.

– Да, в два этажа… Как ты хотела, – еще более настойчиво продолжил свои уговоры Валентин.

– И будем приглашать гостей?

– Конечно! Какой дом без гостей? Без гостей скучно, без гостей дом – сирота…

– А пока?.. – спохватилась Валька.

– А пока…Ты сама все должна понимать, что пока…

 

20

 

В отделении гинекологии местной больницы, куда Валентин доставил ее ранним утром на своем рабочем УАЗе, оказалось немноголюдно. И это было даже хорошо, потому что Валька в тот день никого не хотела видеть и ни на кого не хотела смотреть.

Сначала ее куда-то повели, потом выдали постельное белье и определили в палату, потом подняли и снова повели. После положенного укола Валька полетела. Не то чтобы далеко улетала, а так: что-то видела, а чего-то – уже нет.

Когда в руках у пожилой врачихи блеснуло нечто изогнутое и длинное, это Валька увидела и отметила. То, что сама врачиха была в медицинской маске, Валька видела тоже.

– Девочка, – небрежно бросила врачиха кому-то, стоявшему сбоку, думая, наверное, что Валька спит. А потом, ловко подхватив натренированной рукой нечто бордово-розовое, также небрежно бросила его в переполненное пластмассовое корыто-лоток. Лоток стоял здесь же, под гинекологическим креслом, на котором как раз и возлежала Валька.

И Валька вдруг вспомнила, что точно так же – безразлично и небрежно – она сама, схватив за лапки, закидывала в такое же пластмассовое корыто-лоток очередную партию ощипанных кур, когда перед сменой перевешивала товар.

«Про пол ребенка могли бы и промолчать, но все-таки сказали, – с досадой подумала Валька, когда еле живая сползала с кресла. – Это они специально сказали, чтобы мне было больней…»

А потом, уже в палате, лежа на скрипучей кровати, Валька неожиданно пришла к выводу, что это даже хорошо, что ее девочка не появилась на свет. А то в будущем лежала бы так же, как и она сама, Валька, разверстая, беззащитная, с растопыренными ногами на гинекологическом кресле, прямо над пластмассовым лотком, тем самым лотком, где плавали те, кому по каким-то причинам не выписали путевку в жизнь. И никто бы ее, как и саму Вальку, больше не любил и не утешал.

 

21

 

Сначала Вальку планировали продержать в больнице целых три дня – говорили, что возникли какие-то проблемы, но потом перерешали и через двое суток уже отпустили домой. Валька была этому несказанно рада – ей больше не хотелось находиться там, где ее будто бы разделили по частям. Одна часть была она сама, а другую ее часть у нее насильно отняли и назад уже никогда не отдадут.

После выписки Валька не решилась поехать к родителям в их семейный барак, хотя добираться до них было намного ближе: лишние вопросы ей были не к чему. Вальке очень хотелось снова оказаться в своем вагончике – надо было отдохнуть, а еще кое о чем подумать и поразмышлять.

Валька так до конца и не поняла: это он, Валентин, заставил ее так поступить, или это было ее собственное продуманное решение? Но ведь он не приставлял к ее горлу нож, не тащил никуда насильно, просто юлил, намекал, вот она и поддалась.

А в целом получилось все так, как и у многих других. Поначалу в порыве страстей два человека объединяются в какой-то особый союз и вроде как (по крайней мере, на словах) подписывают дружественный договор, а потом даже не могут припомнить, про что он, собственно, был. А под конец выясняется, что у каждого имелся свой отдельный экземпляр. Нет, конечно, какие-то общие пункты там встречались, но в целом разночтенье беззастенчиво цепляло глаза.

А ведь какие были планы, какие мечты!

Но с другой стороны, Валька была даже рада, что из больницы ее никто не встречал и до места – до садового товарищества – ей пришлось добираться пешком. Да и погода, признаться, стояла такая, что лучше и не загадать.

Сразу после дождя небо неожиданно просветлело, и гуща рыхлых серых облаков, еще несущая в себе несдержанность стихий, вдруг запестрела разноцветными голубоватыми латками. Они появлялись и исчезали, будто забавляясь и дразнясь, и чем-то напоминали шаловливых детей, играющих в прятки. Мол, взгляните, мы здесь, а через минуту посмотришь – а их уже нет.

«Вот так и живешь, что даже не видишь, какая вокруг красота!» – удивилась про себя Валька.

Но уже на подходе к своему участку она вдруг заметила вблизи какой-то неряшливый беспорядок. Во-первых, была открыта калитка, а она точно помнила, что ее закрывала. А во-вторых…

Сначала Валька подумала, что в вагончике кто-то нахулиганил – закрыл там бесхозного кота, а потом, когда прислушалась, поняла, что там, за дверью, был совсем другой кот. И тоже с усами, но на двух лапах, вернее, ногах.

Валька отошла подальше, вглубь соседских строений, и уже за ближайшим углом увидела знакомую машину Валентина, тот самый УАЗ, на котором он раньше так любезно ее подвозил.

Выждав некоторое время на своем стратегическом пункте, Валька наконец-то увидела их – Валентина и… Аду Сергеевну. Они уезжали…

Как у Вальки в руках оказался бензин, она не помнила совсем. Признаться, она даже точно не знала, где именно на участке отец его хранил. И вот…

Вагончик занялся пламенем достаточно быстро, горел живописно, можно даже сказать, что с признаками красоты!

Содеянному собственными руками Валька не удивилась и отстаивать от огня занявшееся пламенем строение, слегка опомнившись, так и не собралась. Ей тогда казалось, что совсем недавно ее не просто обидели, а дерзко и безжалостно растоптали, как никому ненужный, вредный и отвратительный сорняк.

Первыми приехали пожарные, а потом и дознаватель.

– Валь, зачем ты так? – докапывался Витька Солодовников на правах представителя властей.

– Как, Витя, так?

– Зачем сожгла свой вагон? Он же тебе был почти как дом.

– Почти как дом, Витя… Почти как дом…

– Тогда зачем?

– А кому нужен дом, в котором некому жить?

После того, как дознаватель Витька Солодовников понял, что именно Валька Ивакина самолично подожгла свое временное жилье, он долгое время не знал, как ему поступить и как классифицировать этот поджог. С одной стороны, он понимал, что человек по доброй воле решил избавиться от собственного имущества, а это, как говорится, частная собственность, и с ней каждый волен поступать, как душа велит. Но с другой, стороны, огонь вполне мог перекинуться на соседние строения и принести ущерб имуществу других. А это уже спланированное преступление и верная статья.

«Но ведь не перекинулся же», – рассудил Витька.

И решил попробовать это дело замять. Тем более что в пожаре пострадала только сама Валька – надышалась угарным газом.

Прохаживаясь по участку, Витька все примеривал и рядил, как переквалифицировать поджог в неисправность электропроводки. А это – сущая маета! Надо проверить правила устройства, изоляцию, выявить ошибки при монтаже…

«Лучше с пожарными сразу переговорить, – прикидывал он. – Свои люди – поймут…»

Витьке Валька, конечно же, нравилась, и нравилась уже давно. И, конечно же, он хотел ей помочь. Но признаться, Витька пока точно не мог определить – нравилась она ему по-настоящему или он ее просто жалел. И где заканчивается жалость и где начинается то самое, настоящее, он тоже еще не понимал.

А между тем сама Валька Ивакина еще долго не могла забыть про тот пожар. По глупости он возник или неосторожности – она даже не пыталась определить. Но Валька точно помнила, что в том ярком мятущемся пламени ей почему-то привиделась куда-то улетающая Золушка с непонятной поклажей в руках. Был ли это укутанный в красочные пеленки ребенок или всего лишь приодетая в радужные обертки упитанная курица, Валька не поняла.

Хотя, если рассудить, зачем Золушке курица?

Золушке курица, уж точно, ни к чему.

 

---

Ольга Павловна Волохова родилась в Московской области. Окончила факультет журналистики МГУ. Работала в периодических изданиях в качестве корреспондента, редактора, главного редактора. Публиковалась в «Литературной газете», «Литературной России», журналах «Подъём» и «Сура». Автор сборника рассказов и повестей «Далекие звезды», автор-составитель и редактор более десяти книг. Лауреат премий «Лучшие перья России», «Писатель года», «За профессиональное мастерство» (Союз журналистов России). Член Союза писателей России. Живет в Балашихе Московской области.