«А в рамонских краях день играет травой…»

ВНУТРИ НЕРАЗМЫКАЕМОГО КРУГА

 

Холодная черта зари —

Как память близкого недуга

И верный знак, что мы внутри

Неразмыкаемого круга.

А. Блок

 

Талантливый, самобытный, непохожий ни на кого из предшественников, хотя стихи его неотделимы от русской классической поэзии, Виктор Федорович Панкратов по воле обстоятельств, связанных с развалом Советского Союза, начиная с 90-х годов прошлого века оказался «внутри неразмыкаемого круга» воронежской известности, так и не вырвавшись за его пределы. И вовсе не леность поэта была тому причиной, а смутное время, равнодушное к любому творчеству, финансовая немощь автора с тиражами его книг в 100–200 экземпляров, полный упадок интереса к стихам у «самой читающей» страны, вынужденной выживать и заботиться не о пище духовной, а о хлебе насущном. При жизни Панкратова не было ни одной публикации с оценкой его творчества. Литературоведы его не заметили, критики не оценили. Как не вспомнить здесь строки поэта Льва Озерова: «Талантам надо помогать, / Бездарности пробьются сами».

Виктору Панкратову не помог никто… Сборник стихотворений «Святцы Лукичевского лета» вышел в 1997 году тиражом всего в 300 экземпляров, а «Останется остуды странный след» — на средства, собранные друзьями и почитателями поэта — был издан в 2001 году тиражом… в 100 экземпляров.

Виктор Федорович Панкратов, как писал о нем в предисловии к сборнику стихов «Это сладкое право на грусть…» Эдуард Пашнев, «…был человеком большим и веселым». Но в этом большом, от крестьянских корней, теле жила многими не понятая, добрая, тонкая и ранимая душа. Он не терпел фальши ни в поэзии, ни в человеческих отношениях и на всякую обиду и несправедливость реагировал немедленно и весьма эмоционально. Вероятно поэтому в писательской среде 90-х прослыл человеком несговорчивым, строптивым. Жаль, но «остуды странный след» был его уделом все последнее десятилетие жизни.

Принципиально не желая просить о помощи, он жил впроголодь на маленькую пенсию и бывал неизменно рад моему приходу и приходу других друзей и знакомых, которые поддерживали его съестным.

Знали мы друг друга давно, еще с 60-х, когда он работал в «Подъёме», а я посещал литобъединение при журнале. Но это было просто знакомство. Я открыл его для себя заново в 1997 году, прочтя сборник «Святцы Лукичевского лета». Это был совершенно другой уровень поэзии Панкратова, где он предстал зрелым, сильным, влюбленным в природу родного заповедного края.

Мы встретились через 33 года, чтобы уже не расставаться до его ухода из жизни. Дружили на равных все десять лет, и, вопреки мнению о его непредсказуемом поведении, между нами никогда не возникало даже тени какого-либо недоразумения. Наши взаимоотношения были неизменно добрыми и душевными. С чувством благодарности вспоминаю об этом в канун 90-летия моего друга-поэта.

Шесть лет после выхода в свет сборника стихов «Останется остуды странный след…» на подоконнике у Виктора лежала рукопись его новой книги «Это сладкое право на грусть…». Я ходил по инстанциям, добиваясь выделения денег на ее издание. Обращался к губернатору И.М. Шабанову, к председателю областной Думы, к мэру Воронежа. Ответ был один: «Нет средств». Только после моего обращения к губернатору В.Г. Кулакову в начале 2007 года дело сдвинулось с мертвой точки. Но увидеть книгу Виктор не успел. В один из дней начала августа мне позвонила детская писательница В.А. Шипулина и передала просьбу Панкратова срочно приехать. Я немедленно отправился к нему. Рукописи на окне не было. Панкратов уже не поднимался с кровати. «Найди рукопись… Я не знаю, где она… Только ты сможешь ее издать», — тяжело, с паузами произнес Виктор.

Рукопись я отыскал рассыпанной, со следами грязных подошв на листах — в куче мусора, собранного на выброс. Опоздай я на день — и было бы уже поздно. Несколько дней работал с ней. Так как многих листов не хватало, пришлось заново печатать недостающие стихотворения. Хорошо, что сохранилось содержание. Хлопоты по ее изданию легли на меня уже после смерти поэта…

В предисловии к посмертной книге Панкратова известный поэт и драматург, друг молодости Виктора Э. Пашнев отметил, что стихотворения его — «…это все та же любовь и нежность ко всему живому и естественному, к людям, стрекозам, травам и деревьям».

Тянет к лесу, деревне и вольнице,

Край дорог полевых не забыт…

Клохчет рыжий петух на околице —

Клювом целится в лунки копыт.

Побережник с ветвями оклеклыми —

Милой родины тихая дань.

Вновь тумана седыми волокнами

Голубая заштопана даль.

Я, рассветного омута первенец,

Мир природы листаю,

А в нем

Нескончаемо булькает перепел

На июльском лугу заливном…

Виктор Панкратов — лирический поэт, певец природы по образному строю своих стихов, по глубине чувства, по удивительной зоркости и образности восприятия родного края. Он сумел выразить и подарить людям каждый штрих и дуновение, незаметные равнодушному взгляду, каждое проявление жизни природы, ее настроения, все оттенки света и цвета. Только в одном стихотворении «Такая жизнь» он передал и «зыбкую темень» ночи, и «дрему сладкую в стогу», и «языческое пламя костра», и «лунный отблеск на стерне». А сколько таких строк в его последней книге…

Грусть и духовное одиночество сопровождали его все последние годы и нашли отражение во многих стихах. А вместе с тем — и размышления о праведном и грешном, о душевной чистоте, о любви к женщине, к малой и большой родине. Любви не декларативной, а сокровенной, узнаваемой по многим приметам, отмеченным зоркостью искренне любящего сердца. Разве не тронут душу любого человека, не вызовут отклика такие строки стихотворения «Вечернее»:

— Мне остается гречишная Русь.

Храм на пригорке…

Землица сырая…

Если захочется грешного рая —

голосом Бога тебе отзовусь,

в сердце святую молитву вбирая…

В который раз перечитываю стихи Виктора Панкратова и снова поражаюсь их чувству, неожиданности и образности метафор, новым словам и рифмам, которых не встречал у других поэтов.

Рожденный в свитском доме Рамонского замка, он любил Рамонь, ее заповедные места и неоднократно упоминал об этом в своих стихах. В самые трудные времена он писал:

Я не сдаюсь:

во мне дымит огарок

рамонской неуступчивой судьбы.

И в стихотворении «Завещание» читаем:

Я могу умереть на Васильевском острове…

Только пусть похоронят в Рамонском лесу.

К сожалению, желание его не было выполнено. Скорее всего, никто не захотел лишних хлопот…

Он так и не вырвался за предел «неразмыкаемого круга» на простор российской словесности, не смог донести до широкого круга читателей «…ранней звезды изумленную душу…». Но прожил свою творческую жизнь честно и достойно, работая над стихами изо дня в день, оставив прекрасную, волнующую лирику.

А душе-то,

ей нужны ли чьи-то розыски?

Мысль моя наипоследняя проста:

— Все равно я жизнь

прожил по-божески,

даже если будет

только темнота!..

 

Михаил КАМЕНЕЦКИЙ

 

ВЕЧЕРНЕЕ

 

Старые письма найди и порви.

Грустью не вызноби редкие встречи.

Вечер доверчиво трогает плечи

улочке

имени Странной Любви,

метит каштана оплывшие свечи.

Гладит торопко на листьях ворсу.

Боль и разлука в глухом приговоре,

может быть,

все обустроится вскоре,

но искупительно не принесу

я на губах волноликое Море.

— Мне остается гречишная Русь.

Храм на пригорке…

Землица сырая…

Если захочется грешного рая —

голосом Бога тебе отзовусь,

в сердце святую молитву вбирая.

Выберешь ли тривиальную явь —

я подчиняюсь святому итогу:

— Вырви надежду, но только оставь

путнику

Поле,

Звезду и Дорогу…

1993

 

СИЯТЕЛЬНЫЙ АВГУСТ

 

Мир этот сердцу моему соосен.

Ты августа сиятельного жди…

В нем на рассвете,

розовом от сосен,

вокруг деревни бегают дожди.

 

Красна узорнолистая рябина.

С небес нисходит Благодать.

И вот

мой дом,

как отколовшаяся льдина —

по памяти

обветренно плывет…

 

И облаков летучих дирижабли.

И Усманки

фарватер вековой.

И у воды лениво дремлют жабы.

И пряно пахнет

теплою травой…

 

…Российское лоскутное посконье:

с костром трескучим,

с берегом седым…

В лохматом

и дремучем густосклоне

чуть ошалело притаился дым.

И бересклет —

глаза остекленели…

 

— Я крест Рамони

по судьбе несу.

И по-монашески чернеют ели

в призаповедном

Енинском лесу.

2001

 

ТАКАЯ ЖИЗНЬ

 

Звезды в небе.

Ветер в поле.

Дрема сладкая в стогу…

В серебристом ореоле

жеребенок на лугу.

И размыты очертанья.

Темень зыбкая остра.

В ней — языческое пламя

невысокого костра.

 

По откосам

стынут росы.

Лунный отблеск на стерне.

Ночь извечные вопросы

задает тебе и мне.

— Так ли жили?

— Так ли пели?

Жизнь бесхитростно проста —

от младенческой купели

до созвездия Креста.

 

До погоста,

что в Рамони, —

только час туда езды…

До черты на небосклоне

вдруг

погаснувшей звезды!

1987

 

СВЕТ ЛЮБВИ

 

Принимаю в душу детства лебеду.

За мостком из бревен —

тени тесным кругом.

Воздух прян и сладок, будто на меду.

Травы изумрудные

царствуют над лугом.

Светел и узорчат облака киот.

Сочиняют песню птицы-мастерицы.

Синева лазурная медленно плывет

под твои иконные —

длинные ресницы…

2001

 

БЕСЦЕННОЕ НАСЛЕДСТВО

 

Тетка Оля — добрейших статей человек:

на земле и в дому за троих попахала.

— Пожила бы еще!..

Только кончился век.

Оступилась Душа без страны краснотала…

Бестелесно она воспарила впервой —

но улыбку хранит пожелтелое фото…

А в рамонских краях

день играет травой,

водяными глазами поводит болото…

Побережный песок

стадом заспанным взрыт.

Утро катит малиновый шар на востоке.

Третьи сутки подряд

утка плачет навзрыд

в камышовой и чуть маслянистой протоке.

 

Частоколом берез

мир Любви обнесен;

изумрудным огнем полыхают их свечи…

 

— Кто доскажет последний и вещий мой сон?

— Кто теперь от хворобы внезапной излечит?..

 

Широко разошлась на полнеба заря.

По полянам трещат шебутные сороки.

Я у тетки учусь:

от ее словаря —

у меня эти русские

добрые строки!..

2003

 

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

 

…Гуси над скошенной нивой.

Жухлой лещины кора.

Тихой —

грибной и дождливой —

выдалась нынче пора.

В сумерках табор растаял.

Слезно взгрустнула ветла.

Песня медовая с травня

в плавни заката вплыла.

 

— Била нежданною крупкой —

так безмятежно бела, —

строгой,

воздушной и хрупкой

поздняя осень была…

2001