Того тепла хватает до сих пор

Константин Горлов,
председатель Мичуринского
городского Совета депутатов

Город моего детства — Мичуринск. Обычный провинциальный город, каким он был в 80-е годы: асфальт с выбоинами, облупленные стены подъезда, зеленый, заросший сиренью двор пятиэтажки на улице Лермонтова, высушенная на солнце трава школьного стадиона. Тогда казалось, что все это и есть весь мир.

Когда я думаю о том времени, в памяти всегда всплывает не какая-то одна яркая сцена, а скорее запахи, звуки, образы, лица. Восьмидесятые — время моего детства. Это была другая страна, ее не уже давно существует, но в сердце она живет. Все было проще, скромнее, но как-то нравственно чище и теплее.

Мы жили в типичном советском доме с выкрашенными до середины синей краской стенами и вечно скрипучими почтовыми ящиками в подъезде. Тогда соседи все знали друг друга, общались, ходили в гости. И мы, мальчишки, знали людей из каждой квартиры: кто на каком этаже живет, кто с кем дружит, кто с кем не разговаривает. И, конечно, знали наших ветеранов.

На первом этаже жила пожилая пара — я до сих пор помню их лица, хотя тогда мне было лет десять. Он — высокий, чуть сутулый, с пронзительным взглядом черных глаз. Она — вслед за мужем: тихая, строгая, всегда безупречно одетая. У них была маленькая собачка, дворняжка, что-то между таксой и шпицем, вечно пронзительно тявкающая. Каждый вечер без исключения первой из подъезда выбегала эта собачка, приветствуя лаем всех сидящих на лавочках, а следом выходили на прогулку они. Он в пальто, она — в куртке с оторочкой. Шли медленно, рядом, не разговаривая. Просто вместе.

Потом я узнал, что они воевали в артиллерии. Серьезно воевали — не просто «служили», как обычно говорили. Однажды в редком разговоре с соседями услышал: «Подносила снаряды, руки тогда не дрожали, а теперь дрожат…» И в этих простых словах чувствовалось все — усталость, на которую не жаловались, гордость, о которой не кричали, и жизнь, которая шла дальше, несмотря ни на что.

В соседнем здании — дом с «Почтой», как мы говорили, — неподалеку от школы жила еще одна удивительная женщина — учительница математики на пенсии. Я ходил к ней на дополнительные занятия — как к репетитору. Я тогда никак не мог научиться решать задачки «с иксом» в школе, а с ней как будто что-то раскрывалось внутри. Она объясняла так, что формулы становились историями. Денег не брала, лишь иногда позволяла себе принять немудреный подарок, который я приносил от родителей: баночку варенья, плитку шоколада или мыло с запахом сирени.

У нее в комнате был аккуратный застекленный сервант, и на верхней полке среди книг и тонких фарфоровых статуэток стояла старая фотография. Черно-белая, чуть выцветшая. Молодая женщина в военной форме, с прямой осанкой и строгим взглядом. Очень похожа на нее. Я каждый раз хотел спросить, она ли это, но почему-то стеснялся. Казалось, что за этим снимком — что-то очень личное, и трогать это словами нескромно.

В доме за детским садом жила еще одна пара — тоже учительница и ее муж. О нем я мало что знал, не представлял даже, кем он работал, но запомнился он мне отчетливо. В этом доме когда-то, еще до моего рождения, жили мои родители — тогда они и подружились с соседями. Потом переехали, но связь не потеряли — на праздники собирались вместе как старые, добрые друзья.

С виду — самая обычная пара, ничем не выделялись, но в них было что-то особенное, неуловимое, но очень настоящее. Мама дружила с коллегой-учительницей, отец всегда относился к ее мужу с глубоким уважением — это чувствовалось даже без слов.

Она была женщиной с удивительно теплым взглядом — те самые глаза, в которых будто всегда горел теплый свет. Всегда приветливая, с искренней улыбкой, которая располагала к ней с первого же мгновения. Он — невысокий, но очень основательный. При этом в нем было что-то удивительно светлое и живое — не смешное, нет, а именно ободряющее, по-хорошему теплое. И каждый раз, когда он появлялся в комнате, казалось, что становится светлее. Не потому, что он что-то говорил или делал. Просто он был рядом. И этого хватало.

Каждого из этих людей я запомнил по-разному. Но одно их объединяло: достоинство, скромность и военное прошлое. Они не рассказывали о войне. Не носили медали в обычные дни. Не жаловались. Не требовали уважения. Но все это было — в походке, во взгляде, в том, как они сидели за столом.

И вот май. Девятое число. Это утро всегда было особенным.

Я выходил во двор и видел, как пожилая пара с собакой шла уже не просто гулять. Он был в кителе. Она — в праздничном костюме. И на груди — ордена. Не пять, не семь — десятки. И я вдруг понимал: это не просто бабушка с собачкой. Это история. С каждым часом на улице становилось все больше людей. Соседи из домов вокруг, хорошо знакомые и нет, пожилые женщины с цветами, седовласые дедушки с орденами. Все они — несли в себе нечто большое. В основном радовались, обнимались при встрече, но кто-то плакал. И мои всегда такие строгие, такие сдержанные соседи смеялись и плакали вместе со всеми. А я смотрел на них, затаив дыхание.

В школе был концерт. Я — один из участников. Мне поручили читать Симонова. Много репетировал дома, в классе, перед зеркалом. Все знал наизусть. И вот — сцена, актовый зал, первый ряд. И я вижу — она там. Моя математичка. Вся в орденах. Впервые. Я сбился. Просто замер после строки «Жди меня, и я вернусь…», а дальше забыл. И тогда — ее шепот с первого ряда: «…только очень жди». Подсказывает, как на занятиях. И я продолжил, дочитал под овации зала.

А вечером дома — застолье. Все, как всегда на праздник. Селедка под шубой, салат оливье, пирожки с капустой. И гости — бывшие соседи. Он снимает пиджак, вешает на стул. Пиджак тяжелый. От наград. Я, как зачарованный, смотрю: «За освобождение Праги… Будапешта… Берлина…» Для меня — это звучало как названия далеких планет, а он — был там. Я помню, как взрослые уходили на кухню — принести еще хлеба, еще салата, мужчины — покурить. А я — оставался один в комнате с этим пиджаком. И просто смотрел. Не трогал — просто смотрел. Потому что чувствовал: прикосновение — почти как молитва.

Сейчас я понимаю, что эти люди воспитали нас. Не словами. Не нравоучениями. А просто своим присутствием. Своей тишиной. Своим достоинством. Своей памятью.

И в этом — великая нравственная суть моего родного Мичуринска. Он воспитывал не лозунгами, а людьми. Не лекциями, а личным примером. И если сегодня мы можем рассуждать о чести, достоинстве, долге, то, наверное, только потому, что в детстве мы смотрели на этих людей. На тех, кто шел утром 9 мая — с орденами, с тихой улыбкой, с собачкой…

Они были рядом. И этого хватает до сих пор.