«Он ничего не сказал им, но они всё поняли…»

Алексей Загородных, известный российский живописец, график, педагог, член Союза художников России, в октябре отметил свое 70-летие. Он является автором многочисленных персональных выставок в нашей стране, в США, Австралии, Израиле, Швейцарии, Дании, Германии, Франции, Сербии. Его работы находятся в музеях, галереях, частных коллекциях нашей страны и других стран мира. Своим опытом и мастерством художник щедро делится с молодежью. С 1990 года он руководит изостудией, среди выпускников которой такие самобытные и талантливые художники, как Евгений Камбалин, Сергей Баловин, Евгений Чепурин, Ирина Ачкасова…

Поздравляя Алексея Владимировича, наша редакция предлагает вниманию читателей интервью с юбиляром и цветную вкладку с фоторепродукциями его работ.

— Алексей, мне, признаюсь, сложно представить некоторых людей семидесятилетними. В том числе и тебя. Дело тут и в творческих особенностях, и в образе жизни и действий, и во внешнем облике. Но, тем не менее, дата  есть дата. Меняемся мы, меняется мир вокруг нас.

Я смотрю на твои акварели. Это места нашего города, которые ты выбрал по каким-то известным тебе причинам. Конец девяностых, начало двухтысячных. Дом на улице Революции 1905 года. Сейчас он постепенно видоизменяется, ветшает, теряет свою прелесть… Улица Таранченко. Зданий, изображенных на картине, уже нет… Улица Максима Горького. Давно там не был, но думаю, что этот, освещенный солнцем двухэтажный домик давно снесли… Среда нашего обитания меняется необратимо. А мы? Ты говорил когда-то, что «художник пишет своё понимание или непонимание этого мира». Чего больше сейчас —  понимания или непонимания?

Нет ощущения, что ты остановился в какой-то точке и нет смысла идти дальше, поскольку не знаешь, куда идти? Равно как и путешествовать внутри себя. Может, все уже увидено, исследовано, понято и нам не по пути с этим миром? Или все-таки ждем чудес?

— Юбилей — только повод для осмысления проделанного. Что-то удалось, а что-то не очень. Автор всегда — самый строгий судья своим произведениям. Готовясь к выставке, переделываю некоторые завершенные работы. Есть потребность донести до зрителя нечто большее, чем уже есть. Трудно остановиться, понять, что большего не надо. Одно знаю точно — работать стал дольше. Восхищаюсь природой, удивляюсь людям. Это даёт желание писать и рисовать.

— У меня есть твои замечательные работы: масло на стекле. Ты сделал их не так много, и, насколько я знаю, они разошлись по частным коллекциям России и Европы. Этих работ три: «Осёл», «Шарманщик», «Король». Можно рассматривать их в этой последовательности. Можно наоборот. В жизни мы наблюдали и то, и другое. Как ты оцениваешь свой статус сейчас?

Я, например, могу предположить, что в юности был Королем, в зрелые годы – Шарманщиком, в данный момент являюсь Ослом. В том, смысле, что пасусь на выделенном мне лужке и греюсь на солнышке. Можно представить, что в юности мы были глупыми Ослами, в зрелости, опять же, играли на шарманке, а сейчас стали Королями. Не властителями и руководителями, Боже упаси, а хозяевами эмоций, творчества, межличностных отношений, времени.

Как ты в этом плане оцениваешь свое существование?

— Мне кажется, что я всегда был Ослом. Когда Вера Марковна Теплицкая увидела эту работу, воскликнула: «Это я! Я всю жизнь тружусь, как осел. Эта картина про меня!»

Шарманщик — вечный странник, несущий в мир красоту музыки. Как и художник — вечный скиталец в фантазиях и как раб к галере прикован к своей мастерской. А король, как Дон Кихот, — аристократ духа, хозяин хрустальных замков. Он решает,  какой быть картине. В этом смысле, мое существование не изменилось. Остаюсь романтиком.

— Помнишь, ты по моей просьбе делал копию картины «Бельё»? Под небом ранней весны или зимней оттепели на протянутой во дворе веревке сушится белье, в том числе, что-то красное. Такое неожиданное яркое пятно.

Эту работу ты писал, кажется, в Сомово. Казалось бы, что такое Сомово – считай, Воронеж. Но это же во всех отношениях было новым местом, которое дарило сюжеты и впечатления.

В последнее время я замечаю, что любое новое место — от другой страны до дальнего воронежского села — вдохновляет, как ничто другое. Расскажи о своих поездках за последние годы, об ощущениях. Где ты выставлялся или куда просто ездил отдохнуть? Что было самым ярким и запоминающимся?

— Помню раннюю весну, промозглость и серый пейзаж. И вдруг заметил в одном из дворов вывешенное белье. Как в детстве, когда мама приносила с мороза негнущееся белье. Писал быстро, с радостью и волнением. Подобные чувства испытывал в поездках по стране и зарубежным странам. Свои впечатления оставляю в зарисовках на страницах  блокнотов.

Почему-то фотографировать не научился, не чувствую главного в кадре. Во время рисования идет металогический, выходящий за пределы логики отбор самого главного, и запоминаешь звуки, запахи, саму атмосферу происходящего. У меня и фотографий почти нет, а наброски есть.

Везде были интересные встречи. Например,  в Дрездене местный скульптор пригласил к себе на день рождения. Он вместе с отцом пел оперные партии дуэтом. Среди камня, инструментов, скульптур… Это пение было необычно красиво и возвышенно. Но самая запоминающаяся встреча была в июле 1988 года в Каргополе. Я писал этюд большого величественного собора. Весь сосредоточен на работе. И вдруг сзади детский голос:

— Дяденька! А что вы делаете?

Передо мной стоял мальчик лет пяти-шести. Он не выговаривал букву «л». Я ответил не очень любезно, чем занят, и готов был услышать обычную просьбу — нарисуйте меня. А мальчик попросил:

— Нарисуйте мою маму.

— Почему маму?

— Потому что я ее люблю.

 — Не замечаешь, что на пути творчества, в чем бы оно не заключалось, иногда стоят какие-то абсурдные надуманные преграды. Есть такое?

— Преграды были всегда. Слабые стонут и сдаются, а сильные становятся еще сильнее. Но ощущение театра абсурда остается реальным. Например,  возрастные ограничения при посещении выставок и музеев. И это в то время, когда интернет обнулил все потуги в борьбе за нравственность. А ведь искусство призвано формировать вкус и культуру. В музеи нужно водить детей и подростков бесплатно, чтобы они понимали, что им доверяют. В моем детстве были ограничения только в кино – детям до 16 лет на соответствующие картины вход запрещен. Видимо, доверия тогда было больше.

— Внутренней цензуры не ощущаешь?

— В нас всегда сидит внутренний цензор. И это отличает человека культурного, в том числе и художника, от многих «раскрепощенных» людей. Художник сам должен быть барьером против пошлости. При получении образования в нем воспитывают чувства высокой культуры. Недаром на фронтоне Академии художеств в Санкт-Петербурге написаны четыре слова: «Живопись. Ваяние. Зодчество. Воспитание».

— Я вспоминаю цикл твоих работ «Из жизни стульев». Это было замечательно. Что-то подобное — сокровенное, тихое, уходящее есть в планах? Над чем ты работаешь сейчас?

— Цикл работ «Из жизни стульев» появился неожиданно. В мастерской привлекли мое внимание хаотично стоявшие стулья. Они как будто находились в диалоге друг с другом и даже в каких-то экзистенциальных отношениях. Стал делать зарисовки и наблюдать за ними. Потом на основе зарисовок возникли композиции. Позже весь цикл работ купил один воронежский бизнесмен.

Другие предметы мне пока не открылись так, как стулья. Надеюсь, меня еще ждут откровения.

Последние лет десять пишу картины по этюдам из Абхазии. Там я нашел чудесную природу и атмосферу, будто вернулся лет на тридцать назад.

— Ты известен, узнаваем, твоя кисть и характер видны за милю. Не возникает желания попробовать себя в другом стиле? Я, например, иногда задумываюсь о реализме в прозе. Но пока никак не решусь попробовать.

— Иногда приходится писать заказные портреты, как правило, парадные, где заказчик нравится себе и узнает себя. В этом плане мне хватает реализма. Но это не все. В мастерской я провожу занятия с учениками. На каждом занятии беру кисть или карандаш и показываю, чему меня научили мои учителя. А они учили реализму. Поэтому в своих работах хочется нечто другого: концентрированной эмоции и света.

— К моей последней книге «Прогульщик» обложку и иллюстрации сделали студенты Воронежского художественного училища. Я бы сказал, что просто здорово сделали, все правильно поняли. Я не ощутил никакого разрыва поколений. Говорим на одном языке, примерно одинаково понимаем суть происходящего.

К сожалению, не получилось посетить выставку работ твоих учеников. Расскажи о них. Талантливые ребята? Что привносит молодежь в современную живопись?

— Моя работа со студийцами довольно деликатна. Задаю вопросы по теме и стараюсь, чтобы ученик сам пришел к решению, как и что делать. Иногда одного взгляда достаточно, и нечего сказать, все ясно. Талантливые ученики не нуждаются в «разжевывании» идеи. Как в даосской притче: «Учитель и ученики сидят в тени под деревом. Он ничего не сказал им, и они все поняли». Это, конечно, идеальная ситуация. Но чаще всего приходится брать кисть и показывать. На выставке мои ученики показали много интересных и талантливых работ, и мне радостно, что я частично имею к ним отношение.

— Не пропадает острота ощущений? Захватывает от чего-либо дух, как прежде? Люди, ситуации, причуды природы, архитектура, музыка, литература…

— Постоянно интересуюсь всем новым в искусстве, обсуждаем в мастерской на занятиях фильмы, выставки, литературу и так далее. Последние полгода на столе лежат стихи Бориса Рыжего. Читаю их вслух, говорим о поэзии.  В общем, молодежь не дает обрасти мхом.

— Ладно, как-никак, семьдесят лет — возраст серьезный, что бы мы там ни говорили. Можно уже оценить прожитые годы с достаточной степенью уверенности и объективности. Можно переосмыслить некоторые вещи, которые раньше казались незыблемыми и неизменными.

С каким чувством ты оглядываешься назад и смотришь вперед? Прошлое и будущее неразрывно? Или в нас, все — таки, живут два разных человека? 

— За прожитые годы не утратил интерес к жизни, хотя часто ловлю себя на мысли, что это уже видел или знаю. Есть что вспомнить и поделиться опытом. А про будущее мне, по сути, ничего не известно. Как художник всегда нахожусь в диалоге с ушедшими учителями. А с кем придется говорить в будущем — не ведомо.

Неизменными для меня остаются добрые и честные отношения с родными и друзьями. Хочется надеяться, что и в будущем наши моральные ценности не утратят своего значения. Иначе — зачем все то, что делаем мы сейчас и что делали наши предки?

Во мне всегда жили две личности: одна с азартом авантюриста, другая – сомневающийся во многом человек. Как две части лица, правая и левая. А вместе — один целый человек.

— Как ты относишься к совпадениям?

— Кстати, если мы заговорили о совпадениях, напомни историю о «Ночной прогулки».

— Я попросил у тебя эту твою работу для обложки книги «День открытых ворот». Книгу сверстали, я посмотрел на обложку в увеличенном виде и разглядел то, чего не видел раньше. А именно старый автомобильный номер с цифрами 53-51 и, возможно, тремя неясными буквами. А в рассказе «День открытых ворот», который дал название книге, шоферы автоколонны 14 – 69 на старых советских грузовиках с такими вот номерами уезжали из нашего мира. Такая вот интересная история.

— Да, удивительно. Но я бы назвал это не совпадением, а провидением. То, что англичане называют «providence».

— Значит, предвидение?

— Ну да. Или Божий промысел.

Беседовал Александр БУНЕЕВ