Власовец

После утренней планерки меня вызвал редактор отдела и произнес фразу, которую не раз слышал любой из нас, корреспондентов:

— Что-то ты засиделся, пора бы тебе, парень, и проветриться малость!

Значила она, что нужно ехать в командировку. Было это в середине девяностых годов, когда наша страна, народ, а значит — и редакция районной газеты переживали далеко не лучшие времена. Старенький, видевший много на своем бездорожном пути и потому вечно неисправный «газик» у нас имелся, но рассчитывать, что помчусь на нем с ветерком, шансов не было. Если бы задание касалось встречи с главой какого-нибудь поселкового совета, руководителем хозяйства — еще можно было попробовать уговорить редактора отдела дать мне водителя, но тут…

— Живет в селе Ковыляй один человечек, участник войны. Дело как раз к юбилею Победы идет, сам знаешь, в этом году пятьдесят лет, — говорил он, по своему обыкновению, монотонно, при этом не глядя на меня и внося правки в гранки. — Ничего о нем не знаю, обо всем расспросишь в сельсовете. Оттуда, кстати, и позвонили, просили написать про этого…

На столе редактора отдела царил беспорядок, однако он прекрасно в нем ориентировался и без труда находил нужное, даже если это был обрывок бумажки с его замысловатыми каракулями:

— Максима Кузьмича, вот!

Я ждал хоть какой-то дополнительной информации, но, глядя, как хмуро редактор отдела продолжил водить карандашом по колонкам, внося правки, понял, что пора в путь…

Весна в девяносто пятом году хотя и выдалась дружная, теплая, но была дождливой. Как я добрался до поселка Ковыляй, проехав сначала на дымящем автобусе, затем — на попутном грузовике, а еще километров шесть пройдя пешком по чавкающему чернозему, — история отдельная, также достойная рассказа. Таких путешествий много было на моем корреспондентском пути. Помню — каждый раз, сидя у размытой дороги на мшистом валуне или трухлявом пенечке, счищая палкой похожую на густой клей грязь, я повторял строчку из популярной у нас, работников печати, песенки:

Трое суток шагать, трое суток не спать

Ради нескольких строчек в газете:

Если снова начать, я бы выбрал опять

Бесконечные хлопоты эти…

В сельсовете узнал немногим больше про загадочного Максима Кузьмича и, самое главное, понял: из него самого вряд ли удастся выжать даже эти несчастные «несколько строчек».

— Да, чего уж там, подход к нашему Кузьмичу надо найти. Крутоват. У него орденов-медалей — груди не хватит, а он их даже на 9 Мая не носит, такой вот характер, что ли, поди пойми его, — сказал мне местный председатель. Он, как и редактор отдела, тоже не смотрел на меня. Шла посевная, и тот нервно перебирал какие-то накладные. — В общем, удачи, молодой человек! Дом Максима Кузьмича — крайний справа, шлепайте по главной улице!

И вот я шел по этой самой главной улице: центральная дорога мало чем отличалась от той, по которой проделал путь в шесть километров. Дом Максима Кузьмича был, как и сказал председатель, на самом краю, за ним начиналось поле, где по бескрайнему черному простору двигался трактор. Но что это был за дом — одно его описание достойно заметки! И обязательно — с фотографией! Я бережно достал фотоаппарат и снял с разных ракурсов этот, как часто говорят в прессе, шедевр деревянного зодчества. Без слов двухэтажная постройка рассказала мне многое о хозяине, и я предположил, что герой будущей публикации, вероятно, плотник. Это подтвердилось сразу же, как я постучал: мне открыла девчушка, видимо, внучка, и сказала, что хозяина могу найти в «столярке».

Понять, какая из построек на просторном дворе именно «столярка», а не сарай или баня, смог не сразу. Все они были аккуратными, небольшими, но крепкими срубами, и только по высокому напоминающему сирену визгу какого-то инструмента я понял, куда именно нужно идти по утоптанной дорожке.

Открыл дверь, и меня обдал, словно теплый ветер, приятный запах свежих стружек. Спиральки цвета сливочного масла стелились ковром, а мужчина — большой, напоминающий медведя, стоял ко мне широкой спиной, подавая длинную дощечку к зубьям воющей циркулярки.

Я громко поздоровался, но понял, что кричи не кричи — не услышит.

Тогда я обошел стоящий по центру воющий агрегат и краем глаза посмотрел, как в небольшом окошке играет солнышко, высвечивая множество пляшущих, как снег, пылинок. Зашел так, чтобы хозяин увидел наконец-то меня, даже руками ему помахал. Он же лишь на миг поднял кустистые брови, в которых также запутались древесные спиральки, но только сильнее нахмурился и продолжил работать, смерив меня и особенно болтающийся на моей груди фотоаппарат недобрым внимательным взглядом.

«Подлинный медведь! — подумал я. — Сколько же ему лет? Ближе к семидесяти, должно быть. А то и чуть за семьдесят. А какой сильный, здоровый!»

Максим Кузьмич продолжал работать еще минут пять, пока полностью не распилил все свои заготовки. Наконец он нажал на кнопку, и циркулярка, тоже будто рассерженная и недовольная, стала медленно унимать свой визг.

— Здравствуйте, уважаемый Максим Кузьмич! Меня зовут Александр… Можно просто Саша, я из районной газеты, — начал я, но ответа опять не удостоился.

И все же я продолжил свой неуверенный монолог, в котором сбивчиво попытался объяснить всю цепочку: звонили из сельсовета, редакция направила, я добирался полдня, и вот…

— Ух мне эти щелкоперы… Нечего про меня писать, ишь удумали! Глупости!

Тогда я попробовал зайти на новый круг и начал монолог о том, как важно говорить о фронтовиках, что будет целый номер «районки», посвященный землякам, участникам Великой Отечественной, но… чем дальше углублялся в аргументы, понимал, что меня, в общем-то, не слушают.

Максим Кузьмич отошел в угол, принес новую охапку дощечек и собирался нажать вновь на кнопку, чтобы закружились, набирая скорость и вой, зубья мощного столярного аппарата.

И я подумал про себя: «Нет, его так сразу и не проймешь, тут нужны слова такие, чтобы ударили, вывели его из себя, как обожгли! Иначе — хоть разворачивайся и уходи, думая, как объясниться потом с редактором отдела, что проездил зря».

— Максим Кузьмич! Это важно! Нужно о вас рассказать! Сейчас время такое, идет новая война — за умы! Вы центральные газеты читали, а телевизор что показывает?! Вчера вон аж целую передачу не постеснялись в эфир пустить про генерала Власова, что он вовсе и не предатель был, что нам нужно понять и его, и тех, кто к нему подались, почему так произошло, что у них выбора не было, представляете?!

— Про Власова, говоришь, гхм… — он нахмурился еще сильнее, но при этом палец от кнопки все же отвел. — Про Власова — это да… Ладно, как тебя там, Саша-Паша? Пойдем в дом, там потолкуем.

Я вышел, посмотрел на солнышко, жмурясь и радуясь удаче. Все же подобрал я «ключик» к этому медведищу! Сейчас, наверное, внучке прикажет на стол собрать, бутылочку запотевшую и мутную достанет: выпьем, он подобреет, да и все мне расскажет, как это принято в газетах называть, о своих «фронтовых и трудовых дорогах».

Но когда мы вошли в дом, дальше необычайно просторных сеней не пошли. Впрочем, в сенях этих стоял стол с пустыми трехлитровыми банками, а к нему были придвинуты стулья: само собой, работы хозяина-мастера. Резким движением Максим Кузьмич выдвинул один из них и сел, отодвинув со звоном банки к краю. Затем сомкнул массивные пальцы в замок и уставился на меня снизу вверх:

— Садись, как там тебя, Саша-Паша, чего стоять!

Так началось наше интервью, которое больше напоминало издевательство над интервьюером.

Говорил больше я.

— Вы были участником Великой Отечественной, где воевали?

— Был, воевал.

Сопение, молчание и все тот же недобрый взгляд.

— Вас призывали отсюда?

— Отсюдова, откудова ж еще?

— Расскажите о ваших наградах.

— Имею награды.

— Ордена, медали?

— Ордена, медали. Слушай, Саша-Паша, мне там шпон шлифануть надо! Вот это все напиши, раз умеешь, да и будет на том! — Максим Кузьмич уже начал подниматься, уперев ладони в столешницу так, что она, казалось, даже немного прогнулась.

И тогда я задал вопрос, на который, я знал, нельзя ответить односложно:

— Почему вы сначала отказались со мной говорить, но согласились после того, как я упомянул… генерала Власова?

И мой собеседник вновь сел, а вернее — рухнул на стул, еще крепче сжав ручищи в замок. Молчал, и мне показалось, что ответом и будет эта многозначительная тишина. Но все же фронтовик заговорил:

— Значит так, Саша-Паша. Напиши, что я, мол, воевал, есть медали и ордена. Живу здесь, в Ковыляе. А больше — все, баста! — Он опять замолчал. — А что сейчас тебе обскажу, то не для газеты, да и вообще никому — молчок!

Я понял: произошла в жизни этого человека какая-то непростая история, и она поныне его все гнетет. Возможно, через это он и сделался таким замкнутым: носит тяжкий груз долгие годы, не может избавиться. Но что еще важнее, открыться ему надо, рассказать, наконец, кому-то, чтобы стало хоть немного легче. По небольшому, но уже имевшемуся у меня тогда опыту я прекрасно знал, что чаще всего такие люди выбирают для откровения незнакомцев вроде меня, но никогда ничего не говорят даже самым близким. Много, очень много я сохранил подобных историй и решаюсь поведать о них только теперь, когда прошло немало лет, а рассказчиков нет уже давно. Правильно это или нет, но если смолчу и я, то тогда уйдет в небытие то, что все же заслуживает памяти.

— Дело было уже после войны… — начал Максим Кузьмич.

Я отодвинулся, вжался, боясь даже пошевелиться и сбить его. Мне почему-то показалось, что я чем-то схож со священником, который присутствует на исповеди, но его не видит кающийся.

— После войны, значит, я продолжил еще служить. Стояли мы в небольшом городке и там охраняли немцев, военнопленных, которые строили жилые дома.

Он посмотрел на меня, и я кивнул, давая понять, что знаю: военнопленных у нас еще долго использовали на строительных работах. Даже в нашем райцентре есть восемь двухэтажных домов барачного типа, которые в сорок шестом построили бывшие солдаты Гитлера.

— Я сам-то — из плотницкой семьи, и до войны дома строил, отец и дед учили, сызмальства к этому делу приучен. Вот, значит, смотрю, как один такой пленный работает: ловко так топором орудует, мах-мах! — И он показал движение ребром ладони. — Мне даже показалось, что дело происходит не там, а тут, в Ковыляе, и что строится дом для наших и своими. А потом про себя кумекаю: мать честная, так-то растак и эдак, да не может же немчура так — наши же у него приемы, роднейские! Не немец это!

Максим Кузьмич хлопнул в ладони и поднес их к лицу, долго растирая глаза.

— У нас старшой был, офицер, ну и я, не задумываясь, решил, так сказать, поделиться этим, шепнуть ему: так, мол, и эдак, подозрительное дельце. Тот еще выше передал. Оказалось, что к немцам затесался этот, как его, власовец! Как так могло быть, не знаю. Может, язык немецкий хорошо знал или еще что, но через фильтры он успешно прошел… Думаю, может, за кого другого себя выдал по документам, да что теперь гадать. Но — власовец натуральный был! Тогда-то, по молодости, я был горд такой своей наблюдательностью. Похвалили! Вскоре этот мой власовец куда-то исчез… Но разговоров о побеге не было… Так вот… Годки чешут, и я все больше думать обо всем этом стал по-иному. Не то жалость какая, не то нет к этому власовцу жалости — сам не разберу. Тяжко как-то на душе, понимаешь! Зачем, думаю… Может, хоть бы… и черт бы его! Да пусть бы и пожил, и так ведь сколько народу в ту войну покрошили!

Рассказ его оборвался, и я понял, что ничего больше не добьюсь. Да и не было у меня точного понимания, что спросить…

— Про то, что воевал, про ордена там — напиши, Саша-Паша, а про этот вот случай — никому. Молчок! Пока я живой… — добавил он и обернулся. — Машка! — Он позвал внучку, и та прибежала как по команде. — Вот тут паренек из газеты притопал, покажи ему мои ордена, коробочку ту из-под конфеток достань из серванта, пусть пощелкает их своим аппаратом! А мне шпон шлифануть надо!

…Я вновь шел по размытой дороге, не поднимая глаз. Молодая трава медленно поднималась, пробивая себе путь сквозь мертвую, хрустящую под сапогами повитель.

Меня обогнал, обдав дымом солярки, грузовик: водитель свесился, держась пятерней за дверь, предложил подвезти, но я махнул рукой.

Долго пытался понять, взвесить услышанное от Максима Кузьмича, но не мог. Не было ни вывода, ни итога. А только — сама история эта. Недосказанная, жгучая, непростая. Как и вся наша жизнь…

Сергей Владимирович Доровских родился в 1986 году в Тамбове. Окончил Тамбовский государственный технический университет. С 2004 года работает в журналистике. Автор книг «Единственный выход», «Ересь», «День твоего имени», «Время Весны» и др. Публиковался в журналах «Наш современник», «Подъём», «Роман-газета», «День литературы», региональных изданиях. Лауреат премии им. Л.М. Леонова журнала «Наш современник» и др. литературных наград. Член Союза писателей России. Живет в Тамбове.