«Свою жизнь не мыслил без армейского порядка…»

Штрихи к биографии В.П. Суринова

Командовал 191-м отдельным мотострелковым полком на самом пике Афганской войны. За высокие боевые показатели полк в мае 1985 года был удостоен ордена Красного Знамени.

Ходил в горы наравне с солдатами и офицерами, в том числе — на двух армейских операциях на Панджшере. Преодолел не один десяток километров по высокогорью, куда далеко не всегда вертолеты долетали.

Остался в памяти офицеров как человек, который даже в сложных условиях Афганской войны демонстрировал интеллигентность, воспитанность, хорошие манеры. Как писали в давние времена в аттестациях на офицеров, стремясь подчеркнуть их высокий уровень развития, «обладает штабной культурой» — это как раз про него.

 

Мы долго договаривались о встрече. Все как-то не складывалось, и наконец я вырвался из Воронежа в Орел, где жил командир.

Валерий Петрович пригласил к себе домой.

Разливаем по чашкам чай. Говорим.

Командир полка и сапер. Впрочем, звания и должности остались в прошлом — мы это подспудно понимаем. Ныне — отставной военный и журналист, которых объединяет нечто общее — Афган, служба в 191-м полку в Газни.

Неторопливо течет разговор, и в какой-то момент, слушая собеседника, я словно погружаюсь в прошлое, переношусь на тридцать лет назад. Под палящее солнце, на раскаленную броню… И вновь вижу перед собой подтянутого подполковника с красивой бородкой и усами. Спокойные серые глаза, внимательный взгляд…

Мы говорим о том времени, когда Валерий Петрович командовал 191-м полком, о событиях, участником которых он был, о людях, с которыми свела судьба.

Полагаю, историю Афганской войны лучше изучать по судьбам таких людей, как мой собеседник.

 

ВЫБОР ПУТИ

 

Включаю диктофон и прошу Валерия Петровича сначала рассказать о семье, о себе, о том периоде, который предшествовал войне. Полковник немного задумывается, а потом неторопливо и негромко, глухим, чуть простуженным голосом начинает рассказывать о своей жизни:

— Родился я в 1948 году, 13 января. Отец — военный, служил в авиации. Мать служащая. В 1941-м ей было семнадцать, когда она попала под эвакуацию в Саратовскую область. В 1946-м вернулась в Орел, туда же перевели воинскую часть отца. Двадцать четыре года ей было, когда они с отцом поженились здесь, в Орле.

Многое в моей дальнейшей судьбе объясняется тем, что отец был военным. Мотались по гарнизонам. Начинал отец со Средней Азии, поэтому я родился в Ашхабаде, где он в то время служил. В самом младенческом возрасте летом 1948 года пережил знаменитое Ашхабадское землетрясение. Отец тогда спас меня: когда землетрясение только началось, он выхватил меня из кроватки, и буквально через несколько секунд на кроватку рухнула стена.

Началась эпидемия. Я заболел дизентерией, и меня отправили в состоянии «выживу — не выживу» в Орел, к родственникам. Выжил.

Часто бывал с отцом в казармах, видел солдатскую жизнь. Отца, знаю, уважали солдаты. Но и побаивались: он был строг с бойцами. Ну и конечным итогом скитаний по военным гарнизонам стало то, что я поступил в Московское общевойсковое училище и окончил его.

Как мне это удалось? Не скрою, я не собирался поступать в военное училище, готовился в гражданский вуз — Московский физико-технический институт. Математика и физика у меня были на уровне. Хотя в школе, может быть, и не блистал в отличниках, был, скажем так, выше среднего. Но в то же время посещали мысли и о военном училище. Долго не мог определиться с выбором и даже планировал сдавать параллельно экзамены в МФТИ и военное училище: куда поступлю, там и буду учиться. Экзамены в МФТИ начинались раньше, чем у военных. Но тут неожиданно экзамены в военное училище поставили на месяц раньше. Я понял, что это знак! Значит, судьба стать военным.

На призывной комиссии, когда подошла пора служить в армии, сказал, что буду поступать в военное училище. Спросили, в какое? Я назвал. Когда список училищ читал, запомнилось первое — вот это, Московское общевойсковое командное училище. Слабо представлял, что значит «общевойсковое». Не знал, что поступить простому смертному в прославленное училище не так просто, большой конкурс. А раз не знал, то и не волновался понапрасну. Выяснил, какие экзамены надо сдавать: математику, физику, русский (сочинение), собеседование по иностранному языку, ну и физическую подготовку. И начал готовиться.

Физической подготовки не боялся, потому что увлекался в школе и греблей, и лыжами. Разрядов высоких не достиг, так, на уровне второго-первого были показатели. Когда приехал в училище, для меня как гром среди ясного неба позвучало, что сдавать предстоит не физику, а химию. Познания в химии были слабые. Математику сдал на хорошо и отлично, сочинение написал и три дня перед экзаменом, не отрываясь, перечитывал учебники по органической и неорганической химии. В итоге сдал на троечку. Переживал очень, но проходной балл набрал и поступил.

Сестра у меня жила в Подмосковье, приехал к ней после экзаменов. Так, мол, и так, поступил в училище. Она похвалила: «О, молодец!». А когда узнала, в какое именно, то очень сильно удивилась.

Учеба мне нравилась. Вошел в училищный быт. На втором курсе вступил в ряды партии. Не был выдающимся курсантом, но почему-то командиры взвода и роты, доверяя мне, предложили вступить в партию. И я вступил. В то время состоять в рядах КПСС было престижно.

Вот еще что хочу сказать про курсантские годы. Когда учился в Москве, гордился тем, в каком именно училище постигаю азы профессии офицера. Знаете, такие эпизоды памятны и вспоминаются спустя годы: собираешься в увольнение, переодеваешься из повседневной формы в парадную, подходишь к зеркалу… На тебе красивая форма, курсантские погоны, и тебя буквально распирает чувство гордости из-за принадлежности к славной когорте, которая зовется русским офицерством.

Окончил училище, и встал вопрос о распределении. Предлагали поехать в Забайкалье — сразу на должность командира роты. И за границу, в Германию. Хотя говорили: в Германию поедешь командиром взвода и в той же должности вернешься обратно. Перспектив для роста никаких!

С друзьями мы выбрали все-таки Германию. Ну, не получим повышения в должности, зато немножко на мир поглядим. Все-таки заграница! Диплом у меня был хоть и не красный, но без троек, и очень малое количество четверок, то есть я имел право выбора. К нашим пожеланиям военное руководство прислушивалось.

Приехали в 39-ю дивизию 8-й армии, а конкретно — в 172-й полк, который размещался в Готе. Убедились воочию, что очень много молодых лейтенантов захотели служить в Германии. И командование не знало, куда нас пристроить. На второй-третий месяц мне предложили должность командира танкового взвода, хотя выпускались мы командирами мотострелковых взводов. Не ожидая других вариантов, я согласился.

В это время в полк приезжал командир комендантской роты из 39-й дивизии и подбирал себе, не особенно афишируя, кандидата на должность командира взвода. Комендантская рота находилась в дивизии на особом положении, подчинялась непосредственно начальнику штаба, служить в ней считалось престижным. И почему-то выбор пал на меня. Обрисовали мне обстановку, что, мол, рота на привилегированном положении. Это льстило мне, вчерашнему курсанту, хотя от меня не скрывали: перспектив для роста никаких! Комендантская рота — не мотострелковая, где ты можешь показать себя. Ну, думаю, все-таки попробую. И меня назначили командиром мотоциклетного взвода.

Мотоциклетный взвод занимался регулированием движения войск по гражданским дорогам. Во время учений, которые проводились в дивизии, взвод обеспечивал проводку войсковых колонн по дорогам Германии. И я, будучи командиром мотоциклетного взвода, исколесил почти всю страну. Служба нравилась мне, не стану скрывать…

И как-то получилось, что командир роты, видя мое ответственное отношение к службе, постепенно отодвинулся от текущих дел и за все, что происходило в роте, ответственность возложил на меня. В роте было три офицера — командир роты, замполит и командир мотоциклетного взвода. Остальные командиры взводов были прапорщиками, в это время ввели институт прапорщиков. Это было в начале 70-х годов. Не знаю, заметили или нет командиры мое служебное рвение, но звание старшего лейтенанта получил досрочно. Тогда это считалось скорее исключением из правил.

Буквально через год командир роты убывает в Союз, и меня назначают на его место. По тем временам — огромный рост! Ну я и брался за службу рьяно, молодой ведь был! Непосредственно приказы командиру роты отдавал начальник оперативного отделения. Тогда в дивизии им был полковник Лысых. Мне приходилось общаться с ним, с другими офицерами командования дивизии.

— Слушай, Суринов, — как-то он мне говорит, — а не пора ли тебе поступать в академию?

— Подождите, я ведь только закончил училище, — вопрос застал меня врасплох.

— Давай рекомендуем тебя начальником штаба батальона в полк, в Готу. А тем временем подавай-ка заявление.

— Как я могу подать заявление в академию, — говорю, — если еще не прибыл в полк, не решил с командиром полка этот вопрос.

— Ты, — говорит полковник Лысых, — слушай, что тебе старшие говорят: подавай заявление, а там посмотрим.

И меня направили в 172-й полк, где начинал службу командиром, начальником штаба батальона. Когда прибыл к новому месту службы, командир полка у меня спросил:

— Суринов, я слышал, ты заявление в академию подал?

— Мне порекомендовали, я и подал. Но я не собираюсь отлынивать от службы, полностью посвящу себя новой должности.

— Ну ладно, — говорит, — пробуй.

Так и получилось: год до поступления служил начальником штаба батальона. Наконец приходит разнарядка в академию. Ехали поступать втроем: начальник штаба второго батальона, то есть я; начальник штаба полка капитан Ершов; командир первого батальона.

Не знаю, может, везение такое… Никакой поддержки со стороны у меня никогда не было. Отец окончил службу майором, в авиации служил. Никакого отношения к моей службе не имел… Когда я сдал экзамены и был зачислен в академию, вернулся обратно в полк, там о моем поступлении еще никто не знал.

— Ну что, приехал? — встречают с ухмылкой. К этому времени начальник штаба полка и командир первого батальона уже вернулись. Один провалил первый экзамен, другой — второй. После них приезжаю я.

— Ну что, поступил?

— Поступил, — отвечаю.

— Поступи-и-ил?!

Всех удивило: будучи старшим лейтенантом, поступить в академию?!

В 1975 году я приехал в Москву. Трудности были, конечно. Какие? Жить негде! Хоть и сестра в Подмосковье, но квартирка у нее маленькая, своя семья. У меня уже тогда было двое детей: дочь пяти лет и только что родился сын. Ну, ничего, перебились как-то на съемной квартире, потом дали жилье от академии.

В группе было пять старших лейтенантов, один из них я. И, кстати, были и капитаны, и майоры. По окончании они подполковников получили, я окон­чил капитаном. После академии попал в Таманскую дивизию командиром батальона. После академии командиром батальона?! Кто-то воротил нос, не совсем, мол, престижно, но я твердо решил для себя: лучше пройти все ступени военной карьеры, чем «прыгать». Батальон добился хороших успехов, в полку я как командир батальона был на хорошем счету, ставили в пример другим. Почти три года командовал. После закончил еще и курсы «Выстрел». Мне курсы очень понравились: они много чего давали мне как офицеру в практическом плане. На курсах познакомился с Владимиром Евгеньевичем Голуновым, под началом которого впоследствии служил.

Встал вопрос о назначении меня начальником штаба 404-го полка Таманской дивизии, в котором служил. Полк квартировал непосредственно в Москве, а потом его перебросили в Теплый стан, развернули в бригаду и переподчинили спецслужбам, КГБ, по-моему. В то время в Таманской дивизии это был обычный мотострелковый полк. Меня прочили на высокую должность, на военный совет в Московский округ вызывали. А начальника штаба полка планировали назначить командиром полка, не помню только, какого именно. Но его не утвердили, соответственно, должность осталась занятой. Меня направили на должность начальника штаба уже в 73-й полк. Ныне 1-й гвардейский, а тогда был 73-й мотострелковый. Два года, с 1981-го по 1983-й, служил начальником штаба полка, а после этого и по собственному желанию, и по предложению руководства поехал заместителем командира полка в Афганистан.

 

АФГАН: КОГДА ТЫ ВОСТРЕБОВАН

 

Отдельная страничка в жизни офицера, быть может, самая важная — Афган. В военном училище, в академии учат воевать. И только немногим удается реализовать свои знания и опыт в реальной боевой обстановке. Суринову это удалось.

— Валерий Петрович, а что было дальше? Вы прибыли в 191-й отдельный мотострелковый полк…

— Нет, в ноябре 1983 года я прибыл в Пули-Хумри, на должность заместителя командира в 395-й полк Кундузской дивизии.

В январе после трагических событий в 191-м полку — там погиб начальник штаба Агибалов (Агибалов Игорь Владимирович погиб 12 января 1984 го­да. — Авт.), как рассказывали, по приказу старшего начальника он пошел проверять охранение и подорвался на мине — начали искать кандидата на ставшую вакантной должность.

Не знаю, от кого исходило предложение по моей кандидатуре, но прозвучала фамилия «Суринов»: зачем, мол, кого-то искать, если есть готовый начальник штаба полка с опытом работы! И в январе 1984-го меня направили в 191-й полк начальником штаба полка.

Перед отправкой в Газни в Кундузе встретился с бывшим, до Агибалова, по-моему, начальником штаба 191-го полка, которого впоследствии перебросили командиром 149-го полка. Звали его Валерий, тезка… Акимов Валерий Григорьевич. И вот он рассказал про обстановку в зоне ответственности полка, дал характеристики людей, с которыми предстояло служить, от чего-то предостерег.

— Какая обстановка складывалась в зоне ответственности 191-го полка? Как оценивалась боевая готовность полка?

— Полку давали очень хорошие характеристики. Полк боевой. Во всех армейских операциях принимал участие. В чем я потом убедился и сам.

Кстати, в Кундузе, когда ожидал отправки в полк, меня застало землетрясение. И в памяти сразу всплыли детские впечатления, Ашхабад. Но все обошлось.

Приехал в 191-й полк, стояла лютая зима. Начало февраля, по-моему, или конец января. Самое холодное время там, в Газни, тем более на высоте 2200 метров над уровнем моря. Метель, снег. Полк был на операции на Алихейле. В пункте постоянной дислокации практически никого не было. Встретили меня тепло. Оставался за командира кто-то из офицеров артиллерии. С дороги попарили в баньке. Буквально через несколько дней полк вернулся.

С Голуновым встретились как старые знакомые! С заместителем командира Рохлиным познакомился, отношения с ним установились не сказать, что дружеские, скорее деловые, чисто служебные. Ничего выдающегося в нем я не увидел, но как заместитель командира полка он мне понравился. Занимался боевой подготовкой, очень хорошо оборудовал полковое стрельбище.

Я прибыл в феврале, а история в Суруби случилось 2 марта…

— Вы участвовали в операции в районе Суруби?

— Я находился в бронегруппе, в горах не был, потому что на тот момент боевого опыта не имел никакого! Осуществлял организацию взаимодействия со всеми подразделениями, которые находились в горах. В том числе поддерживал связь с командиром полка Голуновым. Когда случилась трагедия — осталась в горах неэвакуированной группа из 13 солдат и офицеров, — ситуация оставалась долгое время неясной и непонятной. Поступали не совсем адекватные команды, многие противоречили друг другу.

— Команды из Оперативной группы, из Кабула?

— Да, и оттуда. Связь с командиром полка какое-то время отсутствовала. Я тогда получил приказ собрать бронегруппу и выйти в назначенный район. Но в итоге никуда не пошли… Когда Голунов вернулся из Кабула, он винил во всем вертолетчиков: второй вертолет не подсел на площадку, не забрал людей. Рассказал, что сам он этого не видел, что связь отсутствовала со вторым вертолетом.

Утром отправили в горы третью роту. Командиром батальона был Миронченко, по-моему, он туда ходил…

— Возвращаемся к трагическому эпизоду боевой операции. Утром 2 мар­та 1984 года полк эвакуировался на вертолетах из района боевых действий. За последней группой вертушки сначала не прилетели, потом прилетели с опозданием, и одна из них была подбита. То есть этой информацией вы не владели?

— Нет. Не было такой информации.

— На броне вообще не знали, что в горах остались люди?

— Об этом стало известно только поздно вечером. Тринадцать человек, как сейчас помню. В ту ночь авиация вешала осветительные ракеты, думая, что люди еще живы. Добраться до них на броне из-за сложного рельефа местности невозможно. Утром на вертолетах туда отправили десант. Они забрали уже трупы.

— Мне один из парней, который был в том десанте, рассказывал, что из тринадцати один был тяжелораненый, который умер уже в вертушке.

— Об этом ничего не могу сказать. Знаю, что у одного, по рассказам очевидцев, шомпол был проткнут через уши. У другого был вспорот живот. У третьего камнями раздроблена голова. Вот что рассказывали, когда оттуда вернулись.

— Какова реакция была на броне, когда узнали, что люди остались в горах?

— У всех мысли об одном: что делать? как помочь? Но там никак не поможешь, местность труднопроходимая.

— Обвинения в адрес Голунова из уст офицеров звучали?

— Нет, на операции ничего такого не звучало. Потом в полку — да, говорили, что он не последним сел в вертолет.

После этого случая я взял за правило и в дальнейшей ему четко следовал: уходить с мест десантирования последним. Когда убедишься, что за тобой уже никого нет, и только тогда, последним, встаешь на подножку вертолета.

Вернулись в полк третьего или четвертого марта, не могу точно сказать. Голунов был в Кабуле, потом прибыл в полк. И сразу пришло известие, что его снимают. Помню, что приезжал начальник штаба 40-й армии Сергеев, беседовал с офицерами. Голунов еще был с нами. А после его забрали в Кабул. Исполняющим обязанности командира полка поставили Рохлина, с последующим назначением…

Что дальше? Служил под началом Рохлина.

Мне нравилось, как Рохлин организовывал боевые действия. И я многое почерпнул из его опыта. Какая-то доля авантюризма всегда присутствовала в его действиях, но, так сказать, обдуманного, обеспеченного прикрытием. Да, риск присутствовал, но всегда он старался его минимизировать. И то, что думал о людях, врезалось в память.

Очень нравилось, и я потом, приняв под свое командование полк, перенял его практику организации взаимодействия подразделений перед боевыми действиями. На нее приглашались все офицеры, вплоть до командиров взводов. То есть каждый знал свою роль, место, действия на всех этапах операции. Вот он говорил: «Что в этот момент делает, допустим, артиллерия?» Мог вызвать командира роты или командира взвода: «А что в это время предпринимаете вы?» Чем занимается, допустим, первый батальон? Мог вызвать командира роты другого батальона: «А ваши действия в это время?» И если какие-то возникали нестыковки, то сразу старались увязать, уяснить, уточнить. Все проводилось очень скрупулезно, грамотно, обстоятельно.

Не приглашали никогда командиров афганских частей.

— Когда я служил в 191-м полку, ходили такие легенды: Рохлин звал афганцев, говорил, что идем на боевые действия в одну провинцию, а уходили в другую. Как шла работа с афганской армией?

— Во-первых, и при Рохлине, и при мне до самого последнего момента «зеленым» (правительственные войска. — Авт.) не раскрывали свои планы относительно боевых действий. Даже советников — и то не всегда информировали о планах и о районе боевых действий тем более. Даже поступали так: роту или взвод направляли в одну сторону, а сам полк позже двигался в другую, уже непосредственно в район боевых действий. То есть проводился отвлекающий маневр. Все-таки информации от «зеленых» утекала душманам.

А советники что? Даже если советнику скажешь под большим секретом, он все равно начнет готовить свои подразделения. Ну так воспитан советский офицер… А раз пошло движение, то у местных возникает подозрение, что шурави что-то замышляют. Поэтому старались даже советников информировать в последнюю очередь. Тем более что помощи от них ощутимой не было. Да, требовалось перед советскими подразделениями пускать «зеленых». Да, мы это делали, пускали. Но, как правило, они скатывались обратно, и наши оказывались впереди.

— Голунов ушел, командиром полка стал Рохлин, начальником штаба остались вы. Кто стал замкомандира полка?

— Миронченко был назначен замкомандира полка. Начальником политотдела остался Дериза, по-моему. Начальники служб сохранились прежние. Дериза долго командовал политотделом, после него пришел Владимир Николаевич Емельянов, с которым мы хорошо сработались. Он был выпускником нашего Московского общевойскового училища, но перешел на политработу. Часто приходилось видеть, как конфликтовали политработники с командирами, но у меня никогда не было конфликтов, разногласий, с Емельяновым сработались хорошо. Но это в пору моего командования полком. А когда я был начальником штаба, то знал, что у командования конфликты с Деризой.

— Голунов говорил, что именно политработники настраивали офицеров против него после случая на Суруби.

— Вполне возможно. Знаю, что Голунов был резковат, жестковат. Но командир и должен быть таким. Допустим, на совещаниях он мало кому давал слово. Если кто-то начинал говорить: «Это не совсем так», мог одернуть, осадить. Не всегда, может быть, прислушивался к тому, что говорили подчиненные. Но я не скажу, что он неправильно поступал, командир должен быть таким. Жестким. Иначе порядка не будет.

У Рохлина была немножко другая манера. Он больше прислушивался к мнению командиров батальонов, тех же командиров рот, впитывал все.

— Может быть, такая манера поведения Голунова основывалось на том, что он уже более двух лет находился в Афгане, был опытным командиром?

— Вполне возможно. И потом, со своей командирской высоты он видел-то гораздо больше, нежели тот же ротный или комбат. Потом, опыт командования в 70-й бригаде. Поэтому он мог себе такую манеру общения позволить.

— А как к нему относились офицеры?

— Как к командиру, так скажу. Без панибратства, никаких личных отношений. Никто не мог сказать, мол, я его друг. Даже я, хотя мы и были до этого знакомы, не лез к нему в друзья, и меня он мог на совещании прервать и осадить. И с какой-то стороны это было оправдано, потому что авторитет командира должен быть непререкаемым.

— Офицеры из командования полка, начальники служб — артиллерийской, инженерной, разведки… Кого помните?

— Начальника разведки помню — Сергей Потапов. Толковый начальник разведки был. Он потом, по-моему, ушел в разведотдел дивизии, в Кабул, в 108-ю. За артиллерию отвечал Червяков, со своей должностью вполне справлялся. Толковый офицер. Начальник ПВО — подполковник мощный. Хорошо запомнил командира танкового батальона. Рослый. Я удивлялся, как он помещается в танке. Его фамилия Балаганов, а между собой его звали Глыбой. Из комбатов, из всех комбатов, Шереметова я почти не знал. Трошин — замначальника штаба полка, я его тоже практически не знал. Начальник инженерной службы Александр Петрович Попыхов. Вместе служили еще в Таманской дивизии. Хороший офицер, достаточно ответственный. Часто ходил сам в передовых отрядах… Ко мне приезжали ребята из Подмосковья, дали телефон Попыхова. Но честно, пока с ним не связывался. Приезжал командир взвода из инженерно-саперной роты Володя Иванов.

Миронов был назначен командиром первого батальона с должности командира роты. Вторым батальоном командовал Ефремов, третьим — Сомов. Танковым батальоном потом командовал Рылин, а до него был Мудрагелов… Сергей Каплин был начальником штаба третьего батальона. Еще будучи начальником штаба, я на операции ходил всегда с третьим батальоном. Так как-то и сдружились. Правда, потом Сомов потерялся где-то на Украине… Когда ездили в Киев на встречу однополчан, там встречались. Ефремов, Сомов… А когда начались события на Майдане, телефон не отвечал, и где он сейчас, как там, в какой роли, не знаю. Хотя, думаю, эти события его здорово коснулись, потому что он служил уже в МВД, генералом.

— Вы пришли в полк в феврале 1984-го начальником штаба. Что собой представлял 191-й полк как боевая единица? Какова была его численность, оснащенность?

— Полк боевой. Не зря в 1985-м был награжден орденом Красного Знамени. Заслуга всего коллектива. Особо выделить никого не могу, может быть, заслуг больше у Рохлина.

Полк, как я его видел, представлял собой единый живой организм. Хозяйство очень большое, хлопотное, полк ведь отдельный. Передали нам реактивную батарею, чего не было в других полках. Численность больше, чем у обыкновенного мотострелкового: около двух тысяч человек. Укомплектован и офицерами, и солдатами, не скажу, что на сто процентов, но на 90–95 точно. Рядом дислоцировался батальон спецназа, который часто взаимодействовал с на­ми. Командир полка как главное лицо был начальником гарнизона и всем этим воинством управлял.

Что мне очень нравилось в полку, так это подсобное хозяйство, которым заправлял зампотыл Ожгибесов Александр Лаврентьевич. Огород, свинарник, бахча! Продукция, выращенная тыловиками, попадала на стол и офицерам, и солдатам. Он очень за это радел. Свой хлебозавод! Бани почти в каждом подразделении, в каждом батальоне. Полковая баня, точнее, две: одна на стрельбище — заслуга Рохлина, вторая — на хлебозаводе, дело рук Ожгибесова. Большая электростанция, которая обеспечивала не только советский военный городок, но и советников. Заслуга Ожгибесова, Рохлина, что пробили хорошие дизеля, дизель-агрегаты, которые бесперебойно работали. Вертолетная площадка.

Полк принимал участие во всех армейских операциях. Не единожды был на Панджшере, проводил операции на Искаполе, Алихейле. Ходил на Ургун, без меня, правда, в 1984 году там обнаружили и уничтожили огромную базу душманов с минами, снарядами, вооружением.

Что еще могу сказать? Вспоминая боевые годы, а я больше двух лет пробыл в Афгане, отчетливо понимаю, что занимался именно тем, чему меня учили в военном училище и академии. Когда в мирной жизни проводятся учения, то ты все равно отдаешь себе отчет, что это игра и что все не по-настоящему. Условный противник, условная победа… Война тебя востребует полностью, и все, что происходит во время боевой операции, происходит по-настоящему, требует от тебя полной отдачи сил. И каждый твой шаг, каждое твое командирское решение имеет цену, измеряемую человеческими жизнями.

— Будни и боевая работа. Чем занимались, не будучи на боевых действиях? Какие объекты строили? Как благоустраивали полк? Вы перечислили бани и пекарни. Это все было до вас. А что при вас?

— И при мне возводилось. Дизеля поступили, новую электростанцию запустили. Жилые модули офицерские поставили, столовую. Штаб построили уже при мне. Выбили специальную строительную бригаду, и она у нас жила в отдельном городке, занималась и ремонтом, и строительством. Складские помещения строили. В охранении, по периметру части, много работ провели по укреплению, по благоустройству. Как правило, солдаты из охранения находились на удалении от полка, и чтобы они не чувствовали себя брошенными, старались благоустроить места их дислокации. Клуб отделали, хороший ремонт выполнили. Не часто, но и к нам приезжали артисты. Далековато все-таки мы находились от Кабула.

А в основном — боевая подготовка, между операциями не всегда было много времени. Месяц, два, максимум — три.

— Во время вашего пребывания в полку проводились две больших Панджшерских операции. А куда, кроме Панджшера, ходили еще? В марте 1984-го вернулись из Суруби…

— В апреле 84-го пошли на Панджшер, вернулись в августе. После — на Шутан, по-моему, неподалеку от места дислокации полка. Опять в 1985-м на Панджшер. Затем на Хост и на Алихейль. По времени, по датам сейчас не могу все вспомнить. Ходили в январе 1986-го на Искаполь, уже когда мне пришла замена, и в полк прибыл Валерий Щербаков.

Замена должна была прибыть из Прибалтики, по-моему, в конце декабря 1985-го, но я так и не дождался: сменявший меня офицер затерялся в пути. А потом в январе приехал Щербаков. 13 января, хорошо помню этот день, отмечали дни рождения мой и нового зампотыла. Который потом, кстати, в колонне подорвался на мине, зацепило его немного.

Уже я мог остаться в полку, не идти на Искаполь, но пошел, чтобы поддержать Щербакова, помочь на первой боевой операции. Командовал полком уже он, а я в роли советника, так сказать.

В ноябре 1983 года я прибыл в Афган, в феврале 1986 года убыл.

— В моей солдатской службе это тоже была первая операция — январь 1986-го, Искаполь, снег, горы, духовский укрепрайон… Давайте остановимся на Панджшерах, первом и втором. Нашел такие цифры потерь: на Панджшере в 1984-м полк потерял 121 че­­ловека, в 1985-м — 73.

— Данные велись, и учет был скрупулезный, но цифр не помню. Можно поднять журнал боевых действий, там все до единого человека указано.

— Как планировалась операция 1984 года? Фактически, это была первая операция, которую вы как начальник штаба готовили. На что обратили внимание? Что для вас было новым?

— Горы. Для меня новыми стали горы. Во-первых, тяжело ориентироваться в горах. Сам подъем тяжеловат, и не каждый выдерживал. Во-вторых, столкновения с душманами происходили, как правило, всегда неожиданно для нас. Почему? Потому что местность они знали гораздо лучше, это их земля.

Без обеспечения любого выдвижения нельзя было проводить никаких боевых действий. И покуда не заняты командные высоты, нельзя посылать туда основные силы. Обратил еще внимание на то, что выносливей и преданней Родине солдата, чем советский солдат, русский солдат — нет. Как бы тяжело ни приходилось ему, он шел вперед, хотя были и случаи слабости, малодушия.

Когда поднимались в горы, а поднимались цепочкой, ставили в конце колонны, как правило, хорошего, сильного сержанта, который подгонял солдат. Когда боец уже изнемогал, уже все, не может идти, сержант силой заставлял идти дальше, и солдат шел. Своей воли у него уже не хватало, а вот чужая его заставляла двигаться вперед. Поднимался и шел.

Еще один случай. Начальник политотдела Емельянов говорит как-то: «Валерка, сколько я в Афганистане, а не был ни разу на операции в горах. Возь­мите меня с собой». Ну, взял я его. Мы поднимались в горы ночью. Ну, подустал он, конечно. Встал, на автомат оперся. А форма-то у всех одинаковая. Сержант, который шел последним, подходит к нему и говорит: «Ты что тут встал, а ну-ка, давай вперед!» Тот поднимает голову, сержант видит: начальник политотдела! Убежал вперед. Естественно, никаких претензий к сержанту, что он чуть пинка не дал начальнику политотдела, не последовало.

Запомнился еще один случай с политработником. Десантировались мы и попали сразу под обстрел. Естественно, залегли, потому что надо было разобраться в обстановке. Рядом со мной за одним камнем оказался офицер из политуправления армии, подполковник. Когда я разобрался в обстановке, вошел в связь с артиллерией, подавили точки, откуда велся огонь. «Зеленые» пошли вперед, наши за ними. Потом «зеленые», как обычно, откатились, наши впереди оказались. Поднялись на высоты. И в этой обстановке я потерял этого подполковника из виду. Часа через полтора, наверное, он поднялся на командный пункт. «Аа-а… Воды!.. Я теперь знаю, за что дают ордена». Отвечаю ему: «Нет, за это ордена еще не дают». Потом опять попали под минометный обстрел… Короче, утром его с первой вертушкой с горы слизала корова языком. Не знаю, получил он орден, но факт, что теперь он мог говорить: мол, был на боевой операции… знаю, что это такое.

— Скажите, а то, что вы, начальник штаба, шли в горы, было вашей личной инициативой или такой был порядок?

— Таково было требование Рохлина, и я с ним был согласен. Он сам всегда ходил в горы. С одним из батальонов всегда был кто-то из командования. Во-первых, для лучшей организации связи, для лучшего знания обстановки. В конце концов, для лучшего руководства боевыми действиями. Командирский опыт у замкомандира полка, начальника штаба, у командира больше, чем у командира батальона, допустим. И дело не в недоверии комбату, нет. Как правило, я всегда работал с командиром третьего батальона, так сложилось… Старался не вмешиваться в его текущие дела. Если он что-то делал не так, подсказывал, направлял, но на права командира не посягал. Командовал батальоном он! Ответственность, если что пошло не так, брали на себя всегда представители командования полка: тот же замкомандира полка Миронченко, я. Мы никогда не сваливали вину исключительно на комбата.

Потом Сомова сменил комбат Езиков. Многое в нем мне не нравилось, знаю, что и он нелестно отзывался обо мне. Когда запрашивал у него, сколько у тебя личного состава в горах, и слышал в ответ: «Около ста человек», меня это крайне возмущало. Что значит «около», говорю, это люди! Ты мне скажи: 98, 102, 105… Ты должен точно знать количество людей, которые с тобой на операции, в бою, и за каждого должен нести ответственность. А «около» меня бесило! Командир батальона должен знать обстановку за каждый взвод, за каждое отделение, не говоря уже о том, что за каждую роту и за весь батальон.

— В солдатской курилке рассказывали, что из командиров только Рохлин и Суринов ходили в горы с полком.

— Голунов тоже ходил… Я перенял традицию у Рохлина. Не знаю, ходил ли после меня Щербаков или нет, а я всегда в горах был с полком. На броне оставлял кого-нибудь из командования. Мудрагелов у меня был начальником штаба, жестковатый, но грамотный, толковый. Как начальник штаба — отличный специалист! Между прочим, был танкистом, командиром танкового батальона — прежде чем стать начальником штаба полка. Штабная работа была его коньком. Реализация разведданных — его зона ответственности. Приносил мне на утверждение планы реализаций, я смотрел и полностью соглашался с ним. Так, небольшие поправочки, может быть. Проводились не масштабно — рота, две, может быть, батальон, разведка, но результативно. Во всяком случае, до самого последнего момента душманы не обстреливали полк. Только в конце 1985-го, не знаю, по какой причине, возобновились обстрелы. Но подавляли такие попытки жестко. Буквально моментально накрывали те точки, из которых обстреливали, огнем артиллерии. Но пара снарядов, несколько мин, случалось, долетало до полка.

Что еще перенял у Рохлина? Когда душманы начинали минировать маршруты движения полка, то мы собирали старейшин из ближайших кишлаков к себе в полк, и на некоторое время помещали на гауптвахту. Поживите там! Потом перед ними произносилась пламенная речь, что нельзя допускать, чтобы в вашем районе, где вы всеми почитаемые старейшины, орудовали бандформирования. Давали им гуманитарную помощь — по мешку муки, риса или еще каких-то продуктов, и потом на этом маршруте наступала тишина. Это реальный факт: старейшины помогали нам.

— Вернемся к Панджшеру. 1984 год, вы начальник штаба. 1985 год, Панджшер, вы командир полка. Чем эти операции отличались друг от друга?

— Одно дело, ты начальник штаба, другое — ты командир… Степень ответственности разная за свой полк, за людей. Так я понимал функцию командира.

А так в основном почти ничем не отличались. Перед операциями проводили организацию взаимодействия, это взял у Рохлина. Потом, знаете, не доверял кодировке карт, которую присылали из штаба армии. В полку взяли за правило использовать свою кодировку. Очень простое решение, но зато разгадать нашу кодировку душманы не могли.

Перед проведением каждой операции начальник штаба, начальник артиллерии планировали нанесение сосредоточенного огня по тем или иным участкам местности. Наносились прямоугольнички на карте, и им присваивали номера. Нумерация этих сосредоточенных участков была известна только нам. И мы ориентировали всех командиров, требовали у самого последнего командира взвода, чтобы он нанес на карту схему сосредоточенного огня… И всегда поль­зовались своей кодировкой, если нужно было выдвинуться от участка такого-то к участку такому-то.

— По этим целям наносился удар, если было огневое противодействие? Или упреждающее?

— И упреждающее. И еще — как сориентироваться на местности. Сейчас даю, к примеру, команду: по участку такому-то нанести удар дымовым снарядом. Чтоб сориентировать командиров, где они находятся. Потому что в горах ориентироваться очень тяжело, а когда наносился удар дымовым снарядом, то все становилось понятно.

Конечно, это несколько вскрывало цели, но зато следующий участок никто не знал, что, где и как.

— Вы помните обстоятельства гибели начальника разведки полка капитана Юрия Лукьянчикова?

— То, что Юра был смелым, решительным — однозначно. С ним в одно время служили в Тамани. Когда я был начальником штаба 73-го полка, он командовал взводом. Потом он уехал раньше меня в Афганистан. Когда я прибыл в Афганистан, он командовал уже разведротой. Через какое-то время Рохлин рекомендовал, а я и не возражал, подчинить разведроту непосредственно начальнику штаба полка. Знал заранее, что он будет назначен начальником разведки нашего отдельного полка.

И вот на операции, будучи начальником разведки и зная, что замена вот-вот скоро, он все равно пошел с разведротой. Да, смелый, решительный, да, грамотный, но в тот раз немножко пренебрег мерами безопасности. Хотел, видимо, облегчить нагрузку на личный состав, горы там тяжелые: не по гребню повел людей, а по ущелью. И попал в засаду. Я был тогда на командном пункте артиллерии. Непосредственно по их вызову вели огонь, я сидел как на иголках. К исходу дня все это началось, а утром, с рассветом, я сам пошел туда с частью управления полка на выручку. Помню, как бежали с этих гор. Пришли туда, к месту засады, но поздно: Юра убит, еще несколько погибших и раненых…

 

Вот как об этом бое рассказывали спустя годы сами разведчики.

Пять человек пошли по гребню на разведку. Попали в засаду, их в упор расстреляли из автоматов. Командир взвода Макиев бросился в одну сторону гребня, разведчик Алексей Левин — в другую, и они остались живы, а двух разведчиков и одного сапера сразили наповал. Те, кто бросился вниз, потом подошли к дувалам, где оставались основные силы разведчиков. Перекрестный огонь был открыт одновременно наверху и здесь. Парень, который прикрывал отход, говорил, что видел, как Юрий уходил в сторону дувала. А потом его потеряли из виду. И только когда утром закончилась перестрелка, начали искать Лукьянчикова. Нашли пулеметчика, у него 16 ранений, он мертвой хваткой вцепился в пулемет — так, что его руки не могли разжать. Ему вкололи промидол, он остался жив. Долго не могли найти Лукьянчикова. Оказалось, что он упал в расщелину. Два пулевых ранения оказались смертельными.

 

Командир полка продолжает свой рассказ:

— Как мне потом докладывали при разборе этого эпизода операции, они несколько преждевременно спустились с гребня.

— Из обилия операций за два года, которая — самая запомнившаяся?

— Пожалуй, Панджшер. И первый, и второй. На первом Панджшере мне пришлось даже в рукопашную вступить. А случилось так. Был я тогда со вторым батальоном, пятая рота, по-моему. Прочесывали ущелье и уже начали отходить оттуда в сумерках. Нас стали преследовать душманы. Оставляя за собой прикрытия, поднялись в горы. На высоте заняли круговую оборону. Думаем, ночь переждем здесь, чтобы на рассвете нас могла поддержать и авиация, и артиллерия. Слышу голоса афганцев откуда-то снизу. Ругаются, что ведем огонь. Думаю, может, это «зеленые». Дал команду пока огонь прекратить. Сам встал, ну и вижу — идут. А когда подошли уже ближе, смотрю, он в черной форме.

В черной форме, с бородой. Я понял, что это не «зеленые». Видимо пакистанский наемник! У меня автомат, у него бур, я за его бур, он за мой автомат. Вот так и тягались. Он поздоровей меня, навалился. Я кричу: «Ко мне!» Наводчик Волков буквально на мне его очередью снял. Бур душмана долго хранился у меня. После этого случая Рохлин какое-то время берег меня, не посылал на операции.

В тот момент я даже не осознал, что произошло и чем могла закончиться встреча с душманом нос к носу. После того как подстрелили душмана, его спутники отошли назад. Ночью внизу мы слышали их разговоры, а на рассвете они скрылись. Не знаю, сколько их там было. А нас — примерно взвод. Среди нас были и раненые. Тащили солдата на плащ-палатке, попеременно сменяя друг друга, в том числе и я. На рассвете подошли к нашим. И что меня здорово возмутило тогда: часовой в охранении сидит и спит. Он даже не видел, когда мы подошли. Как же тогда я был зол на него, готов был его чуть ли не растерзать. Говорю: что ты делаешь, мерзавец?! Зарежут тебя, вырежут всех. Ты сюда поставлен для чего?! На этот случай я обращал потом большое внимание и говорил: ни в коем случае нельзя в охранение ставить тех, кто со слабиной. Ставьте старослужащих, тех, кто покрепче, кто выносливее и знает, чем беспечность может грозить.

Что еще запомнилось? 9 мая 1984 го­да. Гора Теракох на Панджшере. Отмечали День Победы. Честно говоря, никогда себе не позволял во время операции спиртного. И был единственный случай, когда по глотку спирта выпили за Победу…

 

Дело дошло до фотографий, которые Суринов выложил из серванта еще до начала разговора.

— У меня фотографии в основном любительские, и их не очень много. Я не придавал тогда этому большого значения — себя фотографировать или что-то еще. Это казалось обыденным, естественным, не заслуживающим особого внимания.

Показывает фотографии:

— Это советник командира дивизии Кулясов. Щербаков, член военного совета. Один из политработников. Начальник политотдела, советник афганской дивизии. Миронченко, Сомов, а это Голунов… На «Выстреле»…

На какой-то операции переправлялись через реку. Самое лучшее было переправляться на лошади. Река сносит, а лошадь идет…

Это полк, провожали Миронова. Командир батальона спецназа Попович. Это отряд, рядом с нами был кишлак Рамак, и дальше, за вторым КПП, — Паджак… Это в горах с Емельяновым. Родионову докладываю. Я, Щербаков и Попович. Перед моим отъездом…

Допрос пленного, переводчик наш ведет. Я выступаю перед личным составом непосредственно перед выходом в горы…

Говорю, на операции никогда не позволял себе употреблять, в полку — в умеренных дозах. Какое-то событие… Это советнический аппарат с женами.

Начальник оркестра. Постоянно ходил с нами на операции. Хотя в его обязанности это не входило никак…

Это солдат, мой водитель. Уже пришел ему приказ, дембель, а он ждал меня месяц или полтора, ждал моей замены, и поехал вместе со мной…

Посмотрели фотографии и продолжаем дальше разговор.

— Почему на операции 1984 года — я застал тот солдатский призыв, который участвовал, — вертолетами снимали с гор людей с дистрофией?

— Да, это было на Панджшере… Вспоминаю замначальника штаба третьего батальона Володю Петенко: крепкий, очень выносливый, шел в горы всегда впереди меня. Через несколько человек следом за ним шел я. Он мог идти практически до бесконечности. Ходили тогда по горам очень много. Снабжение было слабое, а зампотыл Ажгибесов уже заменился; но даже если и был бы он в полку, то вины тут его никакой не было. Доставка в горы была затруднена. Воду сбрасывали в химчулках. Из продуктов могли сбросить только банки сгущенки, тушенки. Для нас за счастье было, если в горах, в каком-то там кишлаке найдем муку, из которой сами пекли оладьи. И для нас это был верх кулинарного удовольствия! На тушенку, сгущенку уже смотреть не могли. Тяжело было с доставкой, что тут говорить. Ходили очень много и очень долго. 70 процентов личного состава, не только солдат, но и офицеров, к концу операции доходили до состояния дистрофии.

Видели, перед лобовым стеклом у водителей в автомобилях висит скелетик? Так вот Петенко, когда его раздели, выглядел как тот скелет. Кожа и кости! Но все равно шли, выдерживали. Повторюсь: выносливее и преданнее, чем наш советский, русский солдат, я не встречал.

Такая вот картинка из времени, когда служил в Германии. Учения идут, и наступает 18 часов — у немцев все, конец! Идут умываться, в баньку, в душ, играют в волейбол или еще как-то развлекаются. Потом к утру опять начинают учения. У нас же — круглые сутки! Как сейчас помню, в 18 часов только начиналась самая настоящая работа. Видел, как работает командир дивизии, как работают офицеры, оперативный отдел. Наутро с красными глазами, но зато план учений готов! Может быть, этим вот и брали, что работали круглыми сутками!

Панджшер… Просто так сложились обстоятельства. Трудная доставка — ничем, кроме вертолетов! Мы были далеко в горах, в таких местах, где начинались ледники. Внизу жара, поднимались в горы — а там пурга, снег. Вертолеты сбрасывали воду в химчулках или дрова в вязанках, даже не садясь на площадку. Вертолет, если бы сел, то уже не взлетел бы, настолько разрежен воздух. Тяжелая доставка — тут не вина тыла, обстоятельства такие! А в полку кормили очень хорошо. Когда спускались на бронегруппу, обеспечение тоже было неплохим. А в горах, если честно, и есть не очень хотелось. Пить — да, есть — нет…

Снова перебираем фото.

— Это к нам приезжали гости-афганцы, какая-то делегация из газеты «Известия», или еще откуда-то…

На Алихейле со мной на операции долго был заместитель командующего 40-й армии Дубынин. Впоследствии он стал командующим…

Каждой операции предшествовал период подготовки, а она была тщательная. Туда что входило? И занятия по тактике, и стрельбы, и занятия по топографии, ориентированию. Тщательно готовились! В этом я старался подражать Рохлину.

Перед каждой операцией, как правило, приезжала армейская комиссия, которая и оценивала подготовку полка. На что обращали внимание? На комплектацию вещевых мешков. На то, чтоб там были смена белья, вода, сухой паек, письменные принадлежности, нитки, иголки, туалетные принадлежности. И когда проходили вдоль строя и если у кого-нибудь из солдат этого не находили, то возмущались: «Как же так! Вы готовитесь к операции?»

Проверяющим я для примера собрал вещевой мешок согласно тому перечню, который спущен сверху. Все то, что солдат должен взять с собой в горы. Говорю: вот вещмешок, возьмите его, поднимите. А теперь представьте, что на солдате еще бронежилет, оружие, дополнительные боеприпасы, которые он несет к огнемету, к миномету, к «Васильку» или еще к какому-нибудь орудию, гранатомету. И с этим со всем он должен идти в горы вверх. А душман в галошах, с одним буром и с десятком патронов в кармане. Что будет с этим солдатом? Насколько он будет мобилен?

— Ну и как к вашим доводам прислушались?

— Да, да… Но требования остались те же.

— Солдатское впечатление от смотров — показуха. Проходит вдоль строя полковник из Кабула. Смотрит, что-то спрашивает. За этим не чувствовалось реальной заботы о солдатах. Мы собирали то, что требовалось на смотр, а потом аккуратно все это доставали, упаковывали — и в кладовку.

— Что я скажу… Смотры такие, в общем-то, нужны. Во-первых, несколько повышает собранность солдата. Второе — сам пытаешься убедиться, все ли у тебя готово. Я обязательно обращал внимание на наличие бронежилета. У меня связист получил тяжелое ранение в живот только из-за того, что не было бронежилета. Вернее, бронежилет был, а пластины он оттуда вытащил. Тяжело, понимаю, тяжело… но это необходимо. Бронежилет, каска. Я следил за этим. А письменные или туалетные принадлежности… Мыло, да, согласен, обязательно, а зубную щетку — тут каждый решает, брать или нет. Портянки чистые, свежие — это тоже, кому как. А вот боеприпасы, запасы воды, бронежилет — необходимо. Строевой смотр — для кого показуха, для кого-то возможность увидеть реальную картину…

— То есть командир мог проверить визуально и убедиться в готовности?

— Да, хотя наши командиры, те же командиры взводов, сержанты старались как-то прикрыть. Иногда это, может быть, и проходило, но я же вижу, знаю, что есть на самом деле.

— С дедовщиной боролись?

— Боролись, и очень здорово! Потом мне это поставили в вину. В каком плане? Рохлин не всегда показывал ситуацию с неуставными взаимоотношениями. Он тоже боролся, тоже наказывал, но наверх старался не показывать, не выплескивать. Как уж это ему удавалось, не знаю. Когда я принял полк, жестко поставил, что каждый случай должен быть предан огласке и виновный должен быть наказан. И тут произошел, само собой, всплеск выявленных показателей. И потом, когда я беседовал с командующим, генерал принял меня за нового командира полка и проговорился: вам, говорит, досталось тяжелое наследство!

Говорю ему в ответ: да, наследство не из легких, но мы стараемся бороться и не скрываем ничего. И только потом он понял, что беседует не с вновь назначенным, а со старым командиром полка.

А я продолжаю: боролся с этим злом и не скрываю, и я не за то, чтобы лишняя «палка» была в отчете, а за то, чтобы искоренить все эти случаи.

Ну, вы же знаете, в то время как было? Не всегда было выгодно показывать реальную картину.

— А с пьянством?

— С пьянством, самогоноварением очень даже боролся. Вплоть до того, что если приезжал и заставал, что пьют брагу или самогонку, то выливал моментально.

Говорил офицерам: тебе надо? Пойдем, налью чистого спирта. Но ни в коем случае не пейте непонятно что. А солдатам вообще недопустимо употреблять спиртное.

У меня был запас спирта всегда, на всякий случай. Держать запас — привычка еще с Тамани, с должности начальника штаба. Спирт нужен, мало ли что. В подчинении начальника штаба полка находился полковой оркестр. А полковому оркестру, связистам выдают спирт, связистам для промывки оборудования, а оркестрантам — для смазки мундштуков. Но не всегда он шел на те цели, на которые предназначался.

 

Что меня еще всегда возмущало в дедовщине: приходит молодой солдат, над ним начинают издеваться, потом этот солдат, прослужив полгода, год, начинает заниматься тем же самым. Я ему говорю: ты же был молодой, тебе было плохо. Почему ты сейчас позволяешь себе то же самое?! И очень много было недоверия к командирам, к офицерам. Не ходили, не докладывали. Не говорили, это уж в лучшем случае становилось известно, когда докопаешься до таких случаев.

— Какие были происшествия, которыми занималась военная прокуратура?

— Я помню, убили солдата ударом в грудь. Рефлекторная остановка сердца. Прокуратура занималась. Во-первых, этого уже не скроешь. Во-вторых, я и не сторонник был скрывать эти случаи, потому что пытался их искоренить. И показатель поэтому вырос.

За годы службы в армии никогда полностью не доверял политработникам, кадровикам, работникам прокуратуры, особистам. Объясню почему. Потому что когда с ними разговариваешь, они в глаза говорят одно, а потом за спиной — совершенно другое. Вот это мне в них категорически не нравилось. То есть они всеми способами пытались вызвать на откровенность, а потом это все использовалось против тебя.

— Происшествия и преступления. Они случаются и в мирное, и в военное время. Наблюдался ли какой-то всплеск в Афгане?

— Нет, не было.

— А то, что оружие было постоянно на руках. Неосторожное обращение с оружием, легкий доступ к боеприпасам…

— Не было.

— То есть вы как командир, который служил до и после Афгана, можете сравнить ситуацию в мирное и военное время и твердо заявляете, что всплеска преступлений и происшествий не было?

— Не было. Оно было примерно на одном уровне, допустим, и здесь, и на территории России и Советского Союза. Примерно одинаково. Но забота о молодом солдате на войне больше была. Старослужащий шел сам на боевые, а его, молодого солдата, берег. Говорит, пока оставьте. Такой вот парадокс: мог морду набить от безделия, а когда в бой отправляли — поберечь.

— Каков ваш командирский стиль?

— В моем характере, считаю, недоставало немного твердости, и я всегда был за справедливость. Если видел, что подчиненный командир, в общем-то, прав, я не то что не наказывал, старался как-то поддержать. Не рубил с плеча: я командир, значит, прав! Контроль за обстановкой в полку проводил, ежедневные утренние совещания с докладами, что произошло ночью. Спрашивал, у кого какие-то нарушения установленного порядка.

— Вы стали командиром полка, каким-то образом пытались подобрать свою команду или использовали те кадры, которые вам достались?

— Я не старался подобрать, работал с теми, кто есть. А досталось мне, в общем-то, неплохое наследство от Рохлина. Миронов, командир первого батальона, был поставлен Рохлиным минуя промежуточную должность, с командира роты. Нисколько я не возражал и убедился, что да, человек способен и делает. Командир второго батальона Сергей Ефремов полностью справлялся со своими обязанностями, полностью соответствовал. Командир третьего батальона Сомов. Тот, может быть, немножечко помягче, послабей, но работал.

С начальником политотдела жили душа в душу. Хотя и говорил, что не доверял этим людям, но со своим начальником политотдела никаких разногласий не было. С кем у меня случались иногда шероховатости? С Рохлиным однажды друг друга не поняли. Дело было так. Пошла группа на реализацию вблизи полка. Как начальник штаба, я отвечал за ее проведение, должен был постоянно поддерживать связь и контролировать обстановку.

В полку был оперативный дежурный, и он собирал всю информацию. А в этот раз я несколько изменил порядок: разрешил сидеть постоянно на связи командиру батальона и только в случае экстренной ситуации информировать оперативного дежурного. А со мной быть на связи все время и постоянно докладывать. Командир батальона находился у себя в модуле, в наушниках, на связи.

Рохлин пришел и спрашивает у оперативного: есть связь с группой? Оперативный говорит, как есть: нет. Рохлин заходит ко мне в кабинет и начинает меня отчитывать, не выслушав, не разобравшись, что и как. Естественно, меня это задело. Потому что ничего я не нарушил и обстановкой владел полностью. Оперативный дежурный в рамках и объеме, какие ему надо, тоже. Связи прямой у него не было, потому она не нужна ему: на связи сидел комбат, лицо с большими полномочиями.

Наутро отправляли колонну. Я построил личный состав и доложил, как положено, Рохлину. Он протягивает мне руку, а я отвернулся и не подал руки. За ту обиду, которую он мне нанес.

А вечером он вызвал меня: «Валерий Петрович, ты меня извини, я не совсем разобрался». Когда уже группа вернулась и доложила ему, что связь с полком была постоянной, докладывали регулярно, обстановка командиром батальона наносилась на карту, тогда он мне и сказал: «Извини, я был неправ». В этом эпизоде важно следующее: забота о людях у Рохлина была на первом месте. Не разобравшись в ситуации, он поставил мне в вину то, что якобы люди брошены.

— Это тоже говорит в пользу Льва Яковлевича.

— Не скажу, что у нас были дружеские отношения, но честные, тесные, деловые, да. И когда он уходил из полка и вставал вопрос, кому быть командиром, он однозначно рекомендовал меня.

— Вот этот ваш период в жизни 191-го полка. Как можно его охарактеризовать? Два Панджшера, активная фаза Афганской войны. Можно ли так сказать, что вы командовали полком в самый ответственный период Афганской войны?

— Нет, не могу такого сказать, потому что, может быть, в это время как раз все и началось.

— Самые большие потери, 1984–1985 годы…

— 1984 год, Рохлин. Только в ноябре я стал командиром полка. Этот период, 1984 год, делили все тяготы пополам с Рохлиным, это раз. Второе: полк участвовал в боевых операциях гораздо больше, чем в предыдущие и последующие годы. Я смотрел по формуляру историческому, поэтому все закономерно, такие потери. Нам примерно поровну с Рохлиным досталось. Именно в эти годы активизировались действия душманов, того же Ахмад-шаха Масуда. А чем больше операций, тем больше и потери.

Может быть, высокопарно скажу, но меня как командира полка переполняла гордость от того, какая сила и мощь сосредоточена в моих руках. Выстроены колонной танки, БТРы, грузовики. Заведены двигатели, в эфире идет перекличка… Достаточно одного твоего слова, одной твоей команды, и эта огромная махина приходит в движение. Меня переполняла гордость, эмоции не передать словами!..

Я не сомневался в том, что достаточно отдать приказ, и он будет исполнен. В этом не только моя заслуга, но и младших командиров, которые работали со своими подчиненными.

Я свою жизнь не мыслил без армейского порядка.

— А что получилось у вас как у командира полка? И что не получилось?

— По-моему, почти все получилось. А не получилось — это вот те случаи, что мордобой искоренить до конца не удалось.

— Вы с кем-то из командиров поддерживаете общение? С Голуновым, знаю, поддерживали. А со Щербаковым?

— Немного переписывались в соцсетях. А потом остыл к «Одноклассникам», к компьютеру практически не подхожу. Общался хорошо и тепло с Ефремовым, с комбатом. А с командирами полков — нет, кроме Голунова больше ни с кем. С Миронченко общался часто, когда он танковым училищем командовал в Казани, с Мироновым перезванивались, с комбатами. Солдаты ко мне приезжали…

— Вспомним случай с командиром взвода Владимиром Ивановым, чудом выжившим при подрыве БТРа на фугасе. Из его взвода тогда, 18 сентября 1985 года, погибло десять саперов.

— Этот эпизод не помню, честно говоря. Я запомнил другой. Когда шли мы в горах, на Панджшере, впереди были саперы, естественно. Один сапер нашел мину, начал ее разминировать, и ему оторвало руки. Когда я подошел к нему, увидел то, что осталось от рук — окровавленные культи…

«Товарищ подполковник, товарищ подполковник…» — говорит солдат.

…Я не могу передать, что чувствовал в тот момент. Понимал, что и моя вина в этом есть, что он подорвался, и моя ответственность, а вот чего-то сделать, как-то исправить ситуацию уже не можешь. И этот случай, что десять человек за один раз подорвалось, не единичный. Хорошо запомнил случай, когда сзади меня зампотыл ехал на Искаполь. Я проехал, а он следом на БТРе — и подорвался. Мне как-то везло. Впереди меня подрывались, сзади, а меня обходило стороной.

Что-то, может, не получилось, но ни о чем не жалею. Вспоминаю то время: я чувствовал себя нужным, полностью реализовавшим свои знания, опыт. Были, конечно, недоработки, у кого их нет. Но я делал именно то, чему меня учили, что от меня требовалось.

 

ПОСЛЕ АФГАНА

 

Рассказ о судьбе командира полка будет неполным, если не сказать о том, что его ждало после войны.

— Заменился в феврале 1986-го. Для дальнейшего прохождения службы меня определили в Ташкент. Некоторое время находился вне штата. Потом направили на военную кафедру, на должность замначальника. Когда начался раздел Советского Союза, я обратился к начальнику штаба округа, им был генерал Шпак Георгий Иванович, знавший меня по академии. И это был единственный случай, когда мне помогли. Шпак посодействовал моему переводу в Ураль­ский военный округ, в оперативное управление. Там я и закончил службу в 1996 году в должности старшего офицера оперативного управления штаба округа, в звании полковника. Летом 1996-го переехал в Орел.

Второй раз обратился за помощью на гражданке. У меня двоюродный брат знал здесь кого-то в администрации и попросил подобрать мне работу. Мне предложили должность в главном управлении МЧС. Если туда я устроился, можно сказать, по блату, то дальше сам двигался. Через некоторое время мне предложили возглавить областную поисково-спасательную службу. В то время она находилась в стадии формирования, организовывал практически все с нуля. В мое время, горжусь этим, ПСС занимала первое место в регионе. Два года подряд у меня был переходящий кубок лучшего начальника ПСС. Занимали первые места в соревнованиях.

После реорганизации поисково-спасательный отряд подчинили Москве. Территориально он находился в Орловской области, а в оперативном подчинении — Центрального главного управления. Надо сказать, что иногда я с вышестоящим руководством конфликтовал, настаивал на своем. Они хотели так, а я говорил: нет, будет иначе. Кому это понравится?! После очередной реорганизации ПСС подчинили местным структурам управления. Я сказал: все, с меня хватит, и ушел с руководящей должности. Но остался в спецгруппе поисково-спасательной службы рядовым взрывником. Спецгруппу я тоже в свое время создавал, подобрал нормальных людей, которые знали дело. Два года обезвреживал снаряды, мины, бомбы времени Великой Отечественной войны. До сих пор храню удостоверение, книжку взрыв­ника.

Когда работал начальником ПСС, у меня в подчинении находилось около ста человек, отряд в Орле плюс отряды в районах — во Мценске, в Ливнах, Болхове, по всей области. А когда стал взрывником, вдвоем-втроем носились по всей области, собирали и уничтожали неразорвавшиеся боеприпасы. А потом мне предложили работу в одной из фирм нефтяной компании. Она занимается прокладкой магистрального трубопровода. Я согласился. Там и зарплата чуть-чуть повыше, и ответственности поменьше, и возраст уже давал знать. Год был ответственным по хозяйственной части. Потом предложили должность заместителя генерального директора. Работал до ухода на пенсию.

— Ходите на рыбалку, по грибы?

— Этим тоже занимаюсь… Когда умерли мои родители, сначала отец, затем мать, встал вопрос об их квартире. Мы с младшим братом продали родительскую квартиру, поделили все пополам, я купил машину и дом в деревне. Увлекся. Сейчас там построил баньку. На выходные — рыбалка, грибы, ягоды… К тому же у нас в семье три дочери, сын, внуки и правнук Максим, которому уже целый год… Словом, будет кому передать свой боевой опыт.

 

Фото Виктора Руденко и из личного архива Валерия Суринова

 

---

Виктор Григорьевич Руденко родился в 1966 году в селе Белозорово Алексеевского района Белгородской области. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета, бизнес-школу при ВГУ. Срочную службу проходил в Афганистане. Работал в редакциях воронежских областных газет «Молодой коммунар» — зам. главного редактора, «Коммуна» — главным редактором. Автор документальных книг «Прощай, шурави», «Особая миссия» и др. Член Российского Союза ветеранов Афганистана. Имеет государственные и ведомственные награды. Лауреат премии Правительства РФ в области СМИ. Живет в Воронеже.