В частушке живет душа народа

Зарождение своеобразного фольклора «с картинками» происходило с давних времен. Частушка, как и пословица, — одна из форм народного поэтического творчества. Она всегда приодета в ритмическое изречение и редко когда, если она подлинно народная, содержит нравоучения или дидактику. И сказка, и присказка не противятся ни академической филологии, ни изучению: до нашего времени дожили даже и неравноценные, часто не исконные, нередко вторичные, и третьего разряда, искалеченные, переиначенные — изустные строфы. Таким «досочинением» и надуманностью изобилуют многие нынешние сборники-«частушечники». Хорошо, если такая правка не застит вымысел, установку на шутку, но главное — не стирает насущное переживание, волнение. Актуальность и задиристость, мягкий юмор и острое словцо в неповторимой интонации — вот верные и характерные черты настоящей подлинной русской частушки.

Пословицы и поговорки изучены сегодня гораздо тщательнее, чем в те давние времена, а вот частушки — этот рифмованный фольклор — еще требуют глубокого изучения, и даже особого прочтения, и собирания тоже — многое упущено, но не безвозвратно. Иначе или забудутся, или уйдут совсем.

Фольклорист, чуткий к слову Г.Л. Пермяков классифицировал множество пословиц, разложил их «по полочкам». Например, кто теперь восстановит тот народный сказочно-неповторимый слог «зазывал»? А ведь они так умели продать товар и так пошутить, что покупателю, даже если он «остался с носом», только и в пору было что хохотать над самим собой, над своей неловкостью и легковерностью: «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка».

Давно разобран «умный» фольклор от писателей из народа, шуточные экспромты даровитых и не очень. Например, описан А.И. Куприным случай посещения светского салона, когда он и И.А. Бунин пришли в урочный час и ждали, не могли дождаться послепасхального стола и закуски. Дело было накануне Пасхи, и они были приглашены на разговение к Варваре Константиновне Харкевич. В храме на ночную службу не пошли. По воспоминаниям самого Бунина, они с Куприным, наевшись одни и раньше хозяев и гостей, тут же стали составлять свой «писательский» фольклор — в благодарность за угощение в отсутствие хозяйки. Возможно, бывало и такое в прежних литературных салонах. В.К. Харкевич впоследствии вышила написанное стихотворение на скатерти как послание, адресованное ей обожаемыми писателями-классиками, которые и сочинили сей «фольклор» на свой лад. Держала она салон давно, кормила и поила именитых литераторов, музыкантов, но такой смелости, граничащей с неотесанностью, не знала, не чаяла. И вот, придя с ночного пасхального богослужения, нашла богато накрытый стол, за которым уже разговелись Бунин и Куприн, и постаралась не обидеться. Потому что в извинение два именитых писателя сочинили и накарябали на скатерти следующее:

В столовой у Варвары

Константиновны

Накрыт был стол отменно —

Длинный.

Была тут ветчина, индейка, сыр,

Сардинки —

И вдруг ото всего ни крошки,

Ни соринки:

Все думали, что это крокодил,

А это Бунин в гости приходил.

            Из книги «Жизнь Бунина»

             В.Н. Муромцевой-Буниной

Это творение, как видим, составлено в подражание «раешникам». Раешные стихи в ту пору были в моде. Гиляровский в книге «Москва и москвичи» в главе «Хитровка» рассказывает о литераторе, которого выслали из Москвы за ядовитый фельетон «Раешник»: «Пожалте сюда, поглядите-ка, / хитра купецкая политика. / Не хлыщ, не франт, а мильонщик-фабрикант, / попить-погулять охочий / на каторжный труд, на рабочий… А народ-то фабричный, / ко всякой беде привычный, / кости да кожа, да испитая рожа. / Плохая кормежка да рваная одежка. / И подводит живот да бока / у рабочего паренька… / А в городе хозяин вроде как граф, / на пользу ему и штраф, / да на прибыль и провизия, — кругом, значит, в ремизе я… / Лучше некуда!».

«Раек» — сатира и балагурство… Не здесь ли начало и верлибра со смежными рифмами, да и новаторство Бурлюка, которое подхватил и развил Маяковский, — не отсюда ли? Раешным стихом написана вся сказка Пушкина «О попе и работнике его Балде».

Исследованы и забавные анекдоты в том же стиле. Имена исследователей останутся, анекдоты забудут. Частушки же сельские, глубинные — игровые, плясовые, припевки, соборные — кто из писателей брался изучать? Помним и Г.И. Успенского, и брата его Николая. Кочевая цыганская жизнь сгубила Николая Успенского — ничего не успел. На талант надеялся, а ушел рано, страш­но ушел. А частушками, стихами народными и жил, и зарабатывал, и от себя не добавлял — так они и остались, непричесанные. Он ушел, а жизнь продолжилась.

Прибаутки, свадебные, дразнилки, городские песни. Афористичность, неожиданность рифм, образов и метафор… Это не сочинения классиков о пасхальном столе, порушенном аппетитами писателей. Народные частушки и песни — глубоки, часто трагичны. Иногда они «коряво» выстроены, но эта «корявость» лишь увеличивает их цену, подчеркивает их подлинность и естественность. Сбои ритма и рифмы — как соринки из родника с чистой ключевой водой — огрехи лишь подтверждают достоинства.

Вот как о частушке говорится в умной книге по фольклору: «…им присуща неожиданность метафор и рифм, напевно-речитативный тип мелодики, импровизация на основе устойчивых музыкальных форм».

Вопреки всякому здравому смыслу принято считать официально, что частушка сравнительно молода. Родилась будто бы в середине XIX века «в мужской среде» и наибольшее развитие получила после становления советской власти. Предшественниками ее были игровые и плясовые песни, которые в народе называли «частыми».

Втолковывает нам Википедия (да можно ли верить ей?): «Первоначально частушку не признавали за художественный жанр народного творчества, считали, что она испортит и погубит народную песню». Резко по этому поводу Ф.И. Шаляпин высказывался. В.И. Бе­лов в своей книге «Лад» приводит слова Федора Ивановича: «Что случилось с ним (с народом)? Что он песни забыл и запел эту частушку, эту удручающую, невыносимо бездарную пошлость? Эта проклятая немецкая гармошка, которую с такой любовью держит под мышкой какой-нибудь рабочий в день отдыха? Этого объяснить не могу. Знаю только одно, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не натуральная, раскрашенная. А как хорошо пе­ли!.. Пели в поле, на речке, в лесах, в избах, за лучиной…» Во многом так, хотя не во всем прав Федор Иванович, но отгадка проста: не с его органом голосовым и статью «частить» и плясать. Масштаб шаляпинский не тот — крупноват. Оттого ему и обидно.

Пели долгие, хорошие русские песни, это правда. И как пели… Я и сам, хоть мальцом еще был, помню, как переправлялся через Мокшу-реку на плоту в луга на косовицу. Тянули крепкую толстую проволоку. На плоту стояли телеги, иногда и немало народу, даже машины-грузовики. Но и тогда — на покос ли, с покоса ли, с заготовки дров, когда дело было сделано, или с лугов переправлялись, — вдруг выскакивал какой-нибудь подвыпивший разухабистый мужик и, крепко топнув сапогом с подковкой в бревно плота (а тянули-переправлялись долго, Мокша была широка в ту пору), вдруг вскрикивал:

Оп-па! Асса!

Половина — колбаса,

Остальное яйца!

Ему вторили, дурачась, бодрились уставшие мужики и бабы. На плоту и в клубе, на становище совхозном, да мало ли где — видел, слышал не раз самородные концерты, плясовые, хоровые. Кто знает, не отзвук ли здесь тоскующего сердца, не припев ли все той же протяжной, зазывной, жалостливой, бесконечной русской песни, не «охвостья» ли ее.

А вот про то, как некие Полиграфы Полиграфовичи, ожившие персонажи прозы М.А. Булгакова, «расшифровывая» частушку, так выставляли народный характер, как выгодно было только им, — про то нигде не прочитаешь. При Советской власти утверждали эти деятели из агитпропа одно, сегодня утверждают совсем другое, противоположное. При власти Советов они докладывали вовремя на «частушечников» из народа, зная наверняка, какую судьбу готовят они им, сказителям, своими докладами. А во времена звероватого нынешнего капитализма, пришедшего на смену развитому социализму, сами стали прославлять матерщину «как норму русского языка». Поразительное свойство это — мимикрия хамелеонов…

Но и того мало: насаждая частушки «про политику», «про Сталина», о появлении которых прежде «стучали» в высокие кабинеты, теперь облеченные полномочиями типы эти, прилипалы «при культуре», стали пробовать досочинять — тем окончательно частушку убивая, дискредитируя, изгадив ее. «А что мудреного, легко», — так им кажется. Не тут-то было: они бездарны, не получается, запал не тот. Тогда решили хоть оплевать частушки, наподобие того, как пытаются и сегодня оплевать идею социализма или достижения империи СССР. Цель же одна: «целясь будто бы в коммунизм», метнуть камень так, чтобы попасть непременно в народ, попытаться «скомпрометировать страну проживания». И не в какой-нибудь народ «многонациональный», а угодить именно в русский народ, потому что «не идентифицируют» себя и судьбу с «этим народом». Полиграфы эти, начальники «подотделов», пристроившиеся «при культуре», ротастые, животастые, искореженные бездельем, с нежными нерабочими руками — «болты болтают» едва ли не на каждом канале ТВ.

От этих «начподотделов» была с семнадцатого года прошлого века и остается угроза нешуточная, и не только богатым купцам да дворянам, а и рабочим, и крестьянам — вспомним ту же Хитровку Л. Толстого, «дно» М. Горького. Не по злобе ли, удрученные несправедливостью и классовой дисгармонией, пели с вызовом нищие работяги, с «двой­ным» смыслом:

Эх, яблочко, мое спелое!

А вот барышня идет, кожа белая.

Кожа белая, а шуба ценная,

Если дашь чаво, будешь целая!

Горькая, саркастическая тараторка «под размер частый» била и тогда, бьет и теперь наотмашь — и кому-кому только не доставалось от частушки. Все становилось темой для народных припевок: война, измены и, конечно, любовь. Да еще какая, чистая, горячая, нежная…

Балалаечка бунит,

Пойду милого будить,

А если не добужусь,

На сонного нагляжусь!

«Бунит, бунит» балалаечка, а друг сердешный спит ввечеру, ни сном, ни духом не чает, что милая ждет уже его на посиделки. Ах, любовь, любовь… И ревность, и бедность, конечно, и в пору возникновения частушек — крайняя, и впоследствии, когда «политический зачес милого — был как у Ворошилова». Но нередко, конечно, — о голоде, о нищете. И едва ли не весь Бунин, едва ли не весь Горький — о том же, и не только они, и не случайно. Лошаденка — одна на три, на пять, иногда на семь дворов одна, и это в селе, «безлошадные» хозяйства. Помню сам времена, когда выпросить лошаденку у бригадира колхоза-совхоза было большой проблемой. Да что там, в семидесятых годах прошлого века соха, своя, частная, свойская, была наверняка разве что у кузнеца или крепкого хозяина, и чтобы взять ее, выпросить — самогон с собой брали и сальца, с поклоном к хозяину шли:

Бригадир, бригадир,

Лохматая шапка.

Кто бутылку поднесет,

Тому и лошадка.

Частушки были всякие, иные — даже выбивали слезу, иные смешили. И как только не называли частушку по великой беспредельной «Рассеюшке». Вспомним: пригудки, припевки, страдания, сбирушки, прибаски, завлекаши, нескладехи, скоморошина, тараторка, проходная, мотани и страдания, и семеновны…

«Частушки зависят от их содержания, — строго напоминают исследователи-схоластики, — и по содержательности их цитируются, группируются». Зная это, и привратники искусства-сочинительства, и близорукие исполнители сегодня столько навыдумывали близнецов, призрачных и ломаных теней настоящих частушек. Этих двойников народных распевов: пресных, невкусных. Сколько бессмысленных частушек сложили в некие частушечные «песни о современности» — ни цвета, ни запаха, пошлость, а не песни. А ведь они под частушку рядятся, часто слышим это «ни о чем»:

Ты морячка — я моряк,

Ты рыбачка — я рыбак.

Ты на суше, я на море,

Мы не встретимся никак.

Вот и все «содержание», плоское, бескрылое. К какому «типу» отнести такую «частушку»? Как и на какие подгруппы поделить их, не придумаешь сразу — такие они бесталанные: поперек торчат, мешают природной правде. Мелкотемье, безвкусица — вот что такое частушка от «интеллигенции», от «начподотделов» в «лепеньках» и при галстуке-гаврилке. А ведь сколько истинно народных частушек свойских, всяких выделено и любовно обозначено знающими людьми — профессорами, филологами, влюбленными в народ фольклористами. Повторяю, «лирические», «плясовые», «страдания», «семеновны», «мотани» — много…

Ах, Семеновна,

Сидит на лесенке,

Делать нечего,

Поет песенки…

Это вступление, и дальше шли «семеновны» чередой, одна другой забавней. То еще содержание, не в пример «морякам и морячкам». Тем более не от скуки эти «семеновны» и «мотани», не для славы и не для денег сложены, безымянные, все о наболевшем. И не однообразны, и не пустопорожни по смыслу, пример:

Я Мотаню размотаю

И закину за поветь:

Перестань, моя Мотаня,

Перед Пасхою говеть!

И здесь все понятно: дело молодое, накипело, натерпелся муж от постов строгих. Причина проста, «супружница», как говорили в деревне, «строга». И время здесь явно отражено, река жизни из двадцатых: свобода полов и внедряемая неприязнь к церкви, злая ирония. Взыграло ретивое, проникло и в частушку. И когда представишь то время и любовь, сравниваемую со «стаканом воды», обязанности комсомолок перед комсомольцами не томить отказами, то понятнее и частушка: она из эпохи, очевидно, всякого рода троцких или хрущевской поры.

Постились на Руси крепко, особенно женщины. Были примером мужьям-мужикам в исполнении церковных правил и зачастую приводили в храм мужей именно они, «белые платочки», деятельные в деле спасения собственной и, конечно, «мужней» души. Других, тех, которые в храм не вошли, такая «ревность не по разуму» жены раздражала нестерпимо. Отсюда, от поста, и частушка.

В деревне рязанской, в Смирновке, на Страстной зашел в гости. Сестра троюродная по случаю моего приезда (хоть и родня дальняя, «седьмая вода на киселе») выставила на стол пряники постные, квас на обрате. Сама пьет чай пустой, жидкий и без сахара. На мою попытку подсластить ей чаек отвечала так: «Да чтобы я с сахаром, да еще на Страстной? Ждитя, не дождетесь… Моего Христа распяли, а я буду сладенькое есть?!» Вот откуда они — и Мотани, и Семеновны, не на пустом месте появились, схвачены они, пропеты на гармонях, балалайках, а, главное, выстраданы.

Так о чем же песни-частушки? Все об одном, все о том же: о жизни, о любви. Границы между юмором-шуткой и печалью размыты, и распущены, как краски-акварельки, и смешаны — один цвет в другой переходит, глазу и не заметить. Порой переливы фольклора только слухом чутким, скорее, сердцем ощущаешь.

Нельзя умолчать и о том, как испортили русский дух канавушек-распевок, навыдумывали наносного, нелепого, сколько изменили, вне исторического контекста вывели, словом, профанировали частушку бывшие партагитаторы «от культуры», хамелеоны от политпропа.

Вот она, эта «особенность» таких чиновников «от культуры»: теперь они «переобулись в воздухе», а внутри — все те же.

Знаем Ленина заветы:

Кулаки, попы — наш враг.

Призовет их всех к ответу

Большевистский красный флаг.

Помнится, Шукшин спародировал в фильме «Калина красная», дал лубок «под русский хоровод». Малорослый, в русской косоворотке солист и плясун в захудалом третьеразрядном сельском ДК с платочком в руке руководил и вел программу — и удерживал зал. Теперь даже и такой лубок потерян начисто. Но лубок этот русской песни и танца был позолоченным, пусть иногда и сусального золота — и был все-таки интересен. Теперь только понимаем, поняли, и дорого стало. Все по той же пословице: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».

Частушка же, как это ни странно, не противостоит и вовсе даже не мешает, как полагал В.И. Белов, истинной душевной песне, просто они параллельны, не соприкасаются. Они разные, многоразличные.

Конечно, частушка вовсе не то, что «бывальщина», и не то, что распространенные изустно песни «с перцем», не стародавние дворянские шутки, в том числе и в барковском духе. Не о том речь: во всем нужна мера и такт. Эти «изделия» были в свое время необычайно популярны, хоть в советскую пору отсутствовала статья за матерные песни в уголовном кодексе, за такие «шлягеры» в стихах и в прозе. Но преследования были, существовали гласные и негласные запреты и способы притеснения для отщепенцев-похабников. Кстати, «смотрящими» по подсудности за такие «творения» были в основном они же, полиграфы-полиграфовичи. Даже у Василия Качалова звучат так называемые поэмы, песни «скабрезного» содержания.

И все же почему все эти куплеты и эпиграммы «с картинками» так необыкновенно легко запоминаются? Есть ли и впрямь здесь какая-то сермяжная правда? В самом деле, слово обращено к сердцу читателя, и оно дорого: слово-образ, слово-представление, мудрое и опытное. Матерная же брань, озвученная, а тем более выложенная на листе, напрямую обращается к чувству, минуя сердечные вехи. То есть, именно и только к страсти обращается. А страстями управляет — известно кто… Но частушка народная, если она истинно народная, всегда обходит зигзаги страстей: юмор и душа — вот верные признаки хорошей умной частушки, за то и любит ее народ.

Помню, не однажды приходил я по приглашению Николая Старшинова в его Безбожный переулок (тогда могли и так назвать, теперь — Протопоповский) поговорить о русской частушке. Поэт-фронтовик, он помнил их бесчисленное множество. Пел, наигрывал негромко на гармонике в квартире своей — частушки «от работниц колбасного цеха» и частушки о тещах. Выпить рюмку он отказывался наотрез, да это было бы и лишним, а курил часто и наспех, глубоко затягиваясь и с дымом, выдыхаемым изо рта и из ноздрей одновременно, как у Змея Горыныча. И петь хватался тотчас, если вдруг вспоминал новую. Помню и сегодня эти незабываемые спектакли Старшинова. Иногда он морщился от боли в ноге (ранен был на фронте в Великую Отечественную) и при нашем споре иногда вдруг постанывал. Курить ему и по ранению запрещали врачи, но избавиться от этой привычки никак не получалось. Кашляя в дыму, что «стоял коромыслом», щурясь то ли от боли в ноге, то ли от дыма сигареты, и все же глубоко, до дна легких затягиваясь в перерывах между беседой и частушкой, пел он под гармонь и балагурил.

Гармоника была старенькая, двухрядная «венка» ручной работы с двенадцатью басовыми кнопками на левой корпусной клавиатуре, с потертыми расхлябанными ремнями, видавшая виды, на правой — с изразцом-вензелем. Частушки с едким юморком, самые забористые порой. Годы были трудные, девяностые. Сам гармонист невысок, с темными пятнами на смуглом лице, на скулах. Хотелось и не однажды в ту трудную пору упрекнуть времена, «которые не выбирают». Полагаю, что он ответил бы так: «…Или нечего есть-обуть-одеть — а, студент? (А я был тогда студентом Литинститута. — В.К.) В санатории живешь. Я такое видывал, в штыковые ходил…» Так, пожалуй, и случилось бы.

Старшее наше фронтовое поколение видело и пережило многое, понимало больше, чем мы, «студенты прохладной жизни». Но, конечно, обидней и тяжелей им было, чем нам. Здесь тоже все понятно: и возраст, и жизнь, вся, до старости, прошла ради страны, для родины.

Иногда дверь в комнату открывалась, супруга ласково напоминала нам, чтобы потише шумели: «Нико-ла-аша!..» Он тотчас спохватывался и торопился прощаться. Супруга, тоже жуково-черная, смуглая, нестарая еще женщина редкой красоты, такта и обаяния, с непритворной кротостью смотрела, как я поспешно собираюсь на выход. Обида за прерванную беседу? Что до обиды — то не было ее никогда.

Шел в одиночестве от Безбожного переулка к метро «Проспект Мира» и вспоминал его стихотворения. Особенно стихи военных лет. Последних лет, как оказалось. Стихотворение «Ванька мокрый», «А мне теперь всего желанней…» и другие. Поторопился он напечатать три томика частушек в издательстве «Столица» в Москве, что обреталось недалеко от Нового Арбата, всегда жалел, что частушки «как они есть» тоже попали в сборники. Переживал и сомневался, горевал даже и о том, что позволил себе сгоряча и наспех напечатать частушки «с картинками» — всю оставшуюся жизнь стыдился мата.

— Знаешь, какие мне письма пишут, как упрекают: «Как Вы, фронтовик, могли такое?..» Да я и сам все понимаю, но сделанного не вернешь. Морок какой-то, задурили «свободой». Это хорошо, что в твоих папках, Василий, нет частушек и стихотворений похабных. Молодец, этого и держись. Русский народ скромен, застенчив. Народ не стоит превозносить особенно, но и позволять принижать его, народа, достоинства не позволяй никогда, тебе еще жить…

— Застенчив? Народ? — пытался противоречить я. — А Астафьев не с матом пишет? На День Победы — один, в тайге, сам с собой наедине. И с какой обидой на мир Божий, на жизнь, на людей… А повесть его, та, где на вилы поднимают… К плахе прикалывают.

Сказал — и осекся. Речь-то шла у нас о частушках.

«Есть и частушки такие, что как на вилы — так они остры», — все еще прищуриваясь от дыма сигареты, отшутился Старшинов.

Такова правда. А на тот момент, может быть, и его самого, фронтовика Старшинова, время 90-х как на вилах поднимало. То, за что воевал, едва ли не все порушено. А еще возраст, болезни… И разве не болело сердце у него по погибшей добровольно первой супруге Юлии Друниной, не вынесшей горбачевских «перемен»?! И по друзьям-фронтовикам… Он, несомненно, сознавал вполне, к чему приведет начинавшаяся уже тогда в Москве и во всей России разруха… Единственной отдушиной, быть может, на тот момент были Старшинову эти русские частушки, их игра, их мозаика.

Читать или не читать народные частушки — дело каждого в отдельности. В том же издательстве «Столица» (приличном, казалось бы, издательстве) услышал через несколько дней: «Знаешь, выпустили Баркова — нарасхват. Словарь матерных слов — нарасхват. Истинно: мы о народе нашем ничего не знаем». — «Вот времена настали: «Луку Мудищева» напечатали и памятник ему, Луке этому самому, пытались поставить, да еще в Питере…»

Многие не замечают, не понимают, не желают понимать, что «элита» теперешняя во многом не та, что прежде была. И появится ли вообще подлинная элита хотя бы лет через сто — тоже вопрос не праздный.

Защищает нас пока, может быть, сиротливая, озорная и милостивая русская частушка, русская простота, отходчивость и незлопамятность. Спели, сплясали, душу отвели, и на том забылось, кажется, все бесплодное, немощно-ироничное, навязчиво-агрессивное и разрушительное в современном «культурном процессе». Защищает нас добрый юмор и сердечность частушки, в которой живет душа народа.

 

---

Василий Васильевич Киляков родился в 1960 году в Кирове. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Наш современник», «Юность», «Октябрь», «Литературная учеба», «Подъём», в газете «Литературная Россия». Автор книги прозы и сборника стихотворений. Член Союза писателей России. Живет в городе Электростали Московской области.