«Культура гибнет для тех, кто не способен создавать её…»

Более десятка лет коалиция западных стран применяет против нашей страны обширный комплекс политического, экономического, информационного оружия, одним из результатов чего стало военное столкновение на Украине. Наряду с этим, а вернее — много раньше этого, обострилось противостояние в идейно-духовной сфере. Русское искусство, русская литература стали таким же объектом идеологических нападок и диверсий, как и российская государственность, российская экономика и армия. Западному обществу навязывается представление, будто русская литература содержит в себе идеи и задания российского экспансионизма, что русская классика выражает литературными средствами интересы российского государства, по утверждениям западных политологов, «изначально агрессивного». Самое прискорбное в этой кампании не столько ее грубость и необоснованность, сколько нежелание, неспособность вести общественно-политический спор по существу, в рамках культуры общения, выработанных тысячелетиями человеческой цивилизации. Фактом стал почти полный разрыв культурных связей, в некоторых западноевропейских странах, хвалящихся своей мнимой свободой, дошли до запрета исполнения русской музыки и преподавания русского языка в школах и университетах. Стремление западных идеологов изгнать из европейского дома Достоевского, Толстого, Чехова или Чайковского, противопоставить европейскую культуру русской, обвинив последнюю в «имперском синдроме», родилось не сегодня, имеет давние корни и только время от времени обостряется до критического состояния.

Ярким эпизодом полемики с недругами русской культуры стали в свое время выступления на страницах западной печати Иосифа Бродского. Эти статьи и выступления нобелевскому лауреату никто не заказывал. Между тем, оказавшись на Западе не по своему хотению, он боролся за Россию деятельно и страстно. Наши либералы не любят вспоминать о том, до сих пор препятствуют включению в издания его сочинений «неправильных» с их точки зрения статей и интервью. Конечно, в самой русской культуре Бродский принадлежал к ее западническому крылу и в споре славянофилов с западниками он, безусловно, защищал сторону западников. В своих «политических» стихах Бродский отнюдь не стеснялся выражать неполиткорректные чувства по отношению к советским властям, лишившим его родины. Но это по-пушкински, то есть среди своих. Перед чужими же, перед русофобски настроенной западной аудиторией поэт акцентированно подчеркивал свою кровную связь со страной Пушкина и Достоевского. «Я, может быть, самый русский, если хотите, — говорил он. — Русский человек — это то, чем он может быть, или то, что его может интересовать. Вот чем определяется человек, а не тем, откуда он». (Беседа с Еленой Якович, ноябрь 1993 года. Опубликована в «Литературной газете», 1994. №1–2). В письме газете «Нью-Йорк-таймс» (1 октября 1972 года) Бродский дал жесткую отповедь тем, кто хотел превратить его в политического противника России, вовлечь в эмигрантские пропагандистские акции: «Независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия — это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И я могу сказать, что я никогда не был в обиде на свое отечество. Не в обиде и сейчас. Со мной там происходило много плохого, но ничуть не меньше — хорошего. Россия — великая страна, и все ее пороки и добродетели величию этому более или менее пропорциональны».

Поэт, вынужденно покинувший родину, «релокантом» в нынешнем понимании никогда не был. То есть с переменой гражданства и места жительства убеждений своих не менял, а оставался не только человеком русской культуры, но и воинствующим ее защитником.

Статья «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому» («Книжное обозрение» газеты «Нью-Йорк таймс» от 17 февраля 1985 года), запальчивая по стилю и остро-блистательная по содержанию, необычна для Иосифа Бродского, никогда прежде не обращавшегося к чуждому ему в общем-то жанру полемической публицистики. Тем более что тут он вызвался оппонировать не кому-нибудь, а культовому в эмигрантских кругах писателю, одному из видных деятелей «Пражской весны», закончившейся вводом в Чехословакию советских танков. Только неординарный, глубоко задевший за живое повод мог подвигнуть поэта ввязаться на глазах у всего мира в публичный спор с собратом по перу и по эмигрантской судьбе. Таким поводом стало эссе Милана Кундеры «Предисловие к вариации», опубликованное в той же газете «Нью-Йорк таймс» месяцем раньше.

Кундера начинает обширный свой текст с того, что объявляет о постигшей его внезапно неприязни к русскому писателю Достоевскому, причем постигшей одновременно с обострением симпатии к французскому писателю Дидро. Поразмышляв над своими чувствами, автор приходит к выводу, что началом и причиной их стали впечатления, полученные еще в дни драматических событий 1968 года. Он ехал на автомобиле мимо танков и палаток советской пехоты, когда машина его была остановлена, обыскана, после чего офицер, отдававший приказ, непонятно для чего справился о самочувствии писателя. «Его вопрос не был ни злобным, ни ироничным, — вспоминает Кундера. — Все это большое недоразумение, говорил офицер, но все исправится. Вы должны понять, что мы вас, чехов, любим. Да, мы вас любим».

«Нет, русский не хотел осудить вторжение, ничего похожего, — продолжал Кундера. — Они все более или менее говорили одно и то же, их отношение к происходящему базировалось не на садистском удовольствии насильника, но на совершенно другом архетипе: неоплатной любви. Отчего эти чехи (которых мы так любим!) отказываются жить с нами по нашим законам? Как жаль, что из-за этого нам приходится пользоваться танками». После описанного эпизода автор эссе переключается на Достоевского. Он вспоминает, как один чешский театральный режиссер предложил ему для заработка сделать под псевдонимом инсценировку романа «Идиот». «Я перечитал “Идиота” и понял, что, даже если бы мне пришлось голодать, я бы не смог выполнить эту работу, — пишет Кундера. — Мир Достоевского с его выходящими из берегов жестами, мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью отталкивал меня. Внезапно я почувствовал необъяснимый приступ ностальгии по Жаку-фаталисту («Жак-фаталист и его хозяин» — роман Дени Дидро. — Г.Л.)».

Что ж, вольному воля, и Милан Кундера — не первый и не последний из интеллектуалов, испытывавших неприязнь к творчеству Достоевского. Откровенно не любил его, к примеру, Владимир Набоков. Кундера пытается разобраться в своих чувствах: «Что это, антирусский рефлекс чеха, травмированного оккупацией своей страны? Сомнения в эстетической ценности его произведений? Нет, ибо неприязнь эта овладела мною внезапно и не претендовала на объективность. Раздражал меня в Достоевском самый климат его произведений: мир, где все обращается в чувство, где чувства возводятся в ранг ценностей и истины». После замечания о том, что подобные свойства русской души отрицательно сказывались на европейской истории, Кундера переходит к восхвалению их противоположности, а именно — рациональной мысли, духа рассудка и сомнения, довлеющего, по его мнению, исключительно на Западе. Здесь квинтэссенция статьи: автора раздражает не столько Достоевский сам по себе, сколько чуждый и опасный неевропейский мир, где чувства вытесняют мысль, где «благороднейшие национальные сантименты готовы оправдать любые ужасы, и человек, чья грудь вздымается от лирического пыла, совершает преступления во имя святой любви».

Конечно, не критическое отношение к пришедшим в Прагу советским танкам вызвало возражения у Бродского — в этом вопросе у него с Кундерой разногласий нет. Предмет спора в другом — допустимо ли возлагать вину за «интернациональную помощь» (на языке чешского автора — за преступные действия) на психологический контекст произведений Достоевского, на созданный им особый мир идей и образов, столь сильно повлиявших на менталитет русского человека. Бродский не мог с этим согласиться, как и с исходящими из неверной интерпретации художественного текста выводами об особенностях русской культуры, якобы создающих чуть ли не все драматические коллизии современного мира. Вот та непосредственная причина, понудившая Бродского ввязаться в спор. Но тема его статьи значительно шире — она об этических и эстетических различиях в мироощущении и отсюда в мировоззрении в целом.

«Как правило, диспуты по вопросам вкуса оканчиваются ничем, — пишет Брод­ский. — Милан Кундера вспоминает о Достоевском либо оттого, что его ощущение географии предопределяется его ощущением истории, либо оттого, что наличие этого писателя вызывает в нем чувство неуверенности в себе. Я склонен думать, что последнее вероятнее, хотя бы потому, что такое чувство по отношению к Достоевскому вполне естественно со стороны любого профессионального писателя. Описывать климат произведений Достоевского как мир, где все обращено в эмоцию, где чувства возведены в ранг самостоятельных ценностей или истины, есть само по себе искажение чрезвычайно сентиментальное. В писателе с собственническим комплексом по отношению к своему искусству подобное столкновение пробуждает чувство неуверенности, которое заставляет его прибегнуть к языку не художественной, но исторической необходимости. Иными словами, он лихорадочно озирается вокруг в поисках того, на кого бы свалить вину за происходящее. Чувствуя себя уверенно только в пределах принадлежащей ему собственности, он, естественно, обнаруживает виноватого в том, чья стилистическая идиома представляется ему чуждой. Скорее всего, идиома эта и раньше представляла угрозу и для него самого, и для его самооценки. Теперь же, когда на него обрушились невзгоды… палец его уверенно упирается в Достоевского».

«Лицом к лицу с вечностью русской ночи я пережил в Праге насильственный конец западной культуры. То было величественное прощание», — пишет Кундера. Бродский комментирует: «Звучит возвышенно и трагично, но это — чистой воды театр. Культура гибнет только для тех, кто не способен создавать ее, так же, как нравственность мертва для развратника».

Подобно Александру Солженицыну, Бродский в ответе Кундере решительно отделяет русское от советского и Достоевского от танков в Праге. Никогда еще солдаты не представляли культуру, в руках у них оружие, а не книги. Существующая же в России коммунистическая система, по мнению Бродского, является продуктом восточного эмоционального радикализма в той же мере, как и западного рационализма: «Концепция исторической необходимости есть продукт рациональной мысли, и в Россию она прибыла с западной стороны. Не следует забывать, что «Das Kapital» был переведен на русский с немецкого. Да, бродивший по Европе «призрак коммунизма» обосновался все-таки на Востоке. Необходимо, тем не менее, отметить, что нигде этот призрак не встречал сопротивления сильнее, начиная с «Бесов» Достоевского и продолжая кровавой бойней Гражданской войны и Великого террора. Сопротивление это не закончилось и по сей день. Во всяком случае, у этого призрака было куда меньше хлопот в 1945 году, когда он внедрялся на родине Милана Кундеры, как, впрочем, и в 1968-м, когда он вторично провозглашал свое право на эту страну. Чехи, надо полагать, к 1968 году еще не успели позабыть случившееся тридцатью годами раньше вторжение в свою страну войск с Запада. Остается только гадать, как тогда воспринимала чешская аудитория «Жака-фаталиста». Короче, видя «русский» танк на улице Праги, есть все основания порассуждать не о Достоевском, а о Дидро».

К тому же, напоминает Бродский, большинство сюжетов Достоевского являются по сути развязками событий, начинавшихся вне России, на Западе. Именно Запад был для Петра Верховенского и других «бесов» источником их политического радикализма, укрытием для конспиративной подрывной деятельности. Из Европы возвращается душевнобольным князь Мышкин. Оттуда напитался атеистическими идеями Иван Карамазов. «Убеждение, что тип человека, описанный Достоевским, только на родине Достоевского и обитает, свидетельствует лишь о том, что Запад и по сей день не произвел на свет писателя, равного — по докапыванию до глубин — Достоевскому».

Еще более решительно Иосиф Бродский перечеркнул набор русофобских версий, обвиняющих Россию и русский народ чуть ли не во всех бедах ХХ столетия, на второй Уитлендской конференции по литературе, проходившей в мае 1988 года в Лиссабоне. Собрав писателей Восточной Европы и России, организаторы конференции надеялись устранить стену между русской литературой и другими литературами Европы. Но каким образом? Заставив русских писателей каяться во всех грехах коммунизма, в свойственной якобы русской культуре «духа имперскости» и даже «колониального высокомерия». Приехавшие из СССР писатели, не ожидавшие такого приема, еще не привыкшие к агрессивной либеральной манере вести диспуты, робко возражали и даже готовы были во многом повиниться перед хранителями «европейских ценностей». И лишь эмигрант Иосиф Бродский ответил резко и без политеса, неожиданно и без всяких околичностей причислив себя к русской делегации: «Никакая это не имперская позиция. Я бы сказал, что это единственно возможный реалистический взгляд на данную проблему, который для нас, русских, возможен. А называть его “империалистическим”, приписывать нам невесть какое колониальное высокомерие и пренебрежение означает высокомерно не желать учитывать культурную и политическую реальность… Я считаю это в высшей степени близоруким. Мы — те, кто здесь присутствует, — мы писатели, и нас нельзя определять нашей политической системой, хотя, спору нет, от нее не так-то просто отмахнуться. Но определяет нас язык, на котором мы пишем, то есть мы — русские писатели. Русский писатель — не представитель Советского государства. Я прошу вас различать эти две вещи».

Подведем черту полемике Бродского с европейскими интеллектуалами важнейшей, кровно близкой ему мыслью: «Если у литературы и есть общественная функция, то она, по-видимому, состоит в том, чтобы показать человеку его оптимальные параметры, его духовный максимум. По этой шкале метафизический человек романов Достоевского представляет собой большую ценность, чем кундеровский уязвленный рационалист, сколь бы современен и сколь бы распространен он ни был. Вины Кундеры в этом нет, хотя, конечно, ему следовало бы отдавать себе в этом отчет. Этот замечательный писатель пал невольной жертвой геополитической детерминированности своей судьбы — концепции деления мира на Восток-Запад».

* * *

Мысли Бродского о европейской истории и культуре, о месте в ней России, о непростых путях взаимодействия цивилизаций оттого, что высказаны были в другое историческое время, не потеряли остроты и актуальности и сегодня. Но надо иметь в виду, что всякие идеи и утверждения верны в разные времена по-разному, в неравной степени. С окончанием «холодной войны», с приходом того, что назвали демократией и толерантностью, идейные аргументы того времени как бы утрачивали категоричность и силу убедительности, мы их слышали, но они нас мало затрагивали, сказать прямо, мы их толком даже не понимали. Сегодня же, с новым оборотом исторического колеса, прежде всего с началом военного конфликта на Украине, мы без особых доказательств убеждаемся в их истинности.

Вот свежая новость: в Вильнюсе срезали с домов памятные таблички Достоевскому и Столыпину. Инициаторы постыдной акции назвали ее десоветизацией. А Столыпин и Достоевский были коммунистами? Нет, но они же русские. На протяжении длящегося четвертый год противоборства нашей страны с западным миром мы увидели всю глубину антипатии и ненависти к нам этого мира, доходящей до откровенного расизма и мракобесия. Запад не может простить нам проявленной в эти годы стойкости и отваги. Не желая принимать их унизительные условия сосуществования, «жизни по правилам», мы противопоставили их воле свою волю, их силе свою силу. И наша оказалась крепче.

И все же задаешься вопросом: разве духовно-идеологическая экспансия Запада терпит такой же отпор, как политическая и военная? Я бы не решился дать на это утвердительный ответ. И дело не только в массах отчаливших за границу так называемых «иноагентов» и «релокантов» — живя с нами, числясь деятелями русской культуры, в душе они всегда были «с ними», всегда были готовы на подлость и измену. Морально они уже проиграли. Отечественная культура не только устояла, но и, преодолевая гнилостный дух подражательства и снобизма, стала понемногу преображаться, молодеть, обретать национальные черты. Однако немало и проявлений характерной слабости нашего национального сознания, готовности определенных лиц, в том числе наделенных властью, уступить, пойти на беспринципный сговор, забыв о жертвах, вернуться «к прежнему». Одно ясно — чем бы ни окончилась СВО, западный мир всегда, что в прошлом, что в будущем, стремился и будет стремиться нанести России моральное поражение. Об этом нельзя забывать.

Геннадий Михайлович Литвинцев родился в 1946 году в китайском городе Харбин в семье русских эмигрантов. Окончил исторический факультет Уральского государственного университета. Работал журналистом, корреспондентом союзных изданий в Прибалтике и «Российской газеты» в Воронеже. Автор многочисленных публикаций в журналах и альманахах, нескольких книг прозы и стихотворений. Победитель литературного конкурса Довлатовского фестиваля искусств, лауреат Всероссийской литературной премии им. П. Бажова. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.