Тонкая струна

Тихий осенний вечер старого района. Ветерок лениво гоняет по улице мусор, заворачивая его в пыль. Обертка от шоколада, фантики, смятая пачка сигарет, упаковка от продуктов — фиксирую все это на автомате, но он не трогает внутренние струнки тревоги — это мирный мусор родного города.

Я бесцельно брожу по улицам часами, день за днем. Еще немного и месяц набежит. Не могу себя увлечь. Пока не получается вклиниться в мирную жизнь. Вжиться. Раствориться и стать ее частью, ее новым жителем. Я как будто в гостях. Дома и одновременно где-то еще. Как дурак, хожу по знакомым с детства местам и не могу их принять. Все знакомое, родное, но не мое. Не здесь я сейчас. И уже не там. Завис на переправе.

Надо что-то делать. Может, напиться? Не помогает. Не цепляет. Пить водку надоедает раньше, чем начинает забирать. Хмель не приходит. Забытье не наступает. Нет облегчения в родном доме. Ничего нет.

Дни проходят как бы вне меня. А я стою в сторонке, поглядываю и не участвую. Нервы натянуты до предела. До тонкого внутреннего звона. Кажется, что еще чуть-чуть, нить оборвется, и со звоном начнут крушиться зеркала, которые только лишь отражают какую-то незнакомую, чужую жизнь.

Настроение плавает от абсолютной апатии до психоза, лютой злобы, когда еще немного, и начнут крошиться зубы. А потом обратно, как будто и не было ничего. Выводит из себя все, или что угодно — косо брошенный взгляд, на ногу кто-то наступил, визгливый голос, и так далее, и тому подобное. Так это вроде говорится, когда нет возможности и желания перечислять все раздражающие факторы. И чтобы хоть как-то отвлечься, унять внутренний зуд, умотать себя, каждый вечер, когда становится особо невыносимо оставаться дома, выхожу и иду. Без привязки к адресам, улицам, весям. Бреду, опустив голову, уперев взгляд в трещинки на асфальте.

Как-то раз подошли, спросили время. Мазнул взглядом по часам, буркнул ответ и услышал в спину протяжное:

— Э-э, алле, тебя никто не отпу…

На секунду стало любопытно взглянуть на наглеца, и, подняв голову, сфокусировал взгляд на прыщавом юнце. Да нет, не совсем юн, лет девятнадцать, там такие уже знали цену своим поступкам. Там это слишком дорого стоило.

За спиной парня стоял второй, постарше, и он безошибочно считал с моего лица не только скользнувшее подобие интереса, но и тлеющую внутри злобу. В глазах отразилась смерть. Их ли, чужая ли, какая разница. Он уже был знаком с подобным взглядом, только в своей невеселой реальности и, решив не развивать дальнейшие события, жестко дернул первого за рукав, процедив сквозь зубы:

— Уходим…

И первый провалился под этим рывком. Дал легко себя увлечь, скривив кривую улыбочку, выдавил:

— Изьвенямся, ошибочка вышла.

Вмиг гопники растворились в сгущающихся сумерках.

Знаете, что такое отражение смерти в глазах — это мрак во взгляде. Как будто в прорубь заглядываешь. Холодно, бездушно, страшно. Самому хочется бежать, уже не говоря о тех, кто в это время в них смотрит. Но от себя не убежишь. Себя не обманешь. Память не вырвешь как зачитанный листок. Все она помнит. Несет, не растрясет. Сбережет — и в нужный, а тем более ненужный момент подаст на блюдечке. Ненавижу ее. Выбросил бы, сжег, растоптал. Но нельзя. Еще жив. А еще жив за тех, других, кто уже не смог.

Заныл свежий шрам над бровью. Заломило в душе, поднимая колючий ком к горлу, перебивая дыхание. Но слез не будет. Как бы ни хотелось зарыдать в голос, переходя в вой, стон, выхлестнуть из себя всю боль, вину, стыд, но не выйдет, не даст Всевышний облегчения, избавления, забвения. Все это разрывает меня изнутри, изматывает и обжигает. Мне кажется, я даже вижу, как пепел отшелушивается от сердца, опадая белесо-серой пылью. Эта пыль покрывает мою душу, глаза, лицо, руки и даже старенькие кроссовки.

В середине ночи возвращаюсь домой. Ноги гудят от намотанных километров. Надрывно тянет голень. Не раздеваясь, падаю на кровать, упираюсь взглядом в стену. Темно. Давит тишина. Закрываю уши руками. Но это не помогает. Некуда деваться от себя. От себя не спрячешься.

Встаю, включаю телевизор. Двое о чем-то спорят, доказывая, как надо жить стране. Что вы знаете об этой стране? Зажигаю газ, ставлю чайник. Он начинает уютно ворчать. А воспоминания уже стоят на пороге, готовые ворваться непрошеными гостями и заполнить все окружающее пространство. Но я давлю эту попытку.

Механически упираюсь взглядом в телевизор. Листаю канал за каналом, пытаясь понять, что там показывают — реклама, фильм, новости, опять реклама, опять новости, Америка, Азия, урожай, цены, обещания политиков — и ни слова про то, что сейчас там. Не интересно это никому, и никому не нужно. И вот воспоминания пододвинулись еще на шаг ближе. Стоять! Упираюсь в старый фильм, пытаясь вслушаться в диалог героев. Он — бравый офицер с орденом Великой Отечественной войны на груди, она — миловидная блондинка, тоже в военной форме, с медалью «За отвагу». Они встретились после долгой разлуки и военных испытаний, впереди их ждет новая разлука, но они уже мечтают о том, что будет, когда война кончится. Им еще есть о чем мечтать. И я знаю, что их война кончится через один год и три месяца. А когда кончится моя война?

Засвистел чайник. Несколько секунд тупо смотрю на него. Затем выключаю газ, достаю чашку, механически насыпаю кофе, заливаю кипятком, делаю глоток, не чувствуя вкуса, и ставлю на стол. Апатия наваливается, разливаясь по жилам. Показалось, что если сейчас лягу, то, может, наконец-то, провалюсь в долгожданный сон, и он принесет избавление от реальности. Но это не так. Долго ворочаюсь с боку на бок, проваливаюсь в забытье, но на границе со сном резко вздрагиваю, как от падения, и просыпаюсь.

За окном светает. Комната в предрассветных тенях. Тишина. Закрываю глаза и все-таки засыпаю, но сон не приносит облегчения. Мне снится война, просыпаюсь от собственного крика, весь в холодном поту и смятении. Пытаюсь нащупать автомат, но его нет, и это сильно пугает меня, пока не приходит понимание, где я нахожусь. Сердце гулко ухает. Встаю еще более разбитый, чем был вчера.

Что-то, наверное, надо с этим делать, но что? Что? Куда идти, а самое главное, как объяснить, рассказать все, что произошло. Как донести главное, когда не можешь выдавить из себя ни слова. Преодолеть барьер, который выстроила психика, ограждая от травмирующих воспоминаний. Я даже сам с собой не могу объясниться, не говоря уже о других людях, да и видеть никого не могу, не хочу…

Пару раз звонил телефон, но я не подошел. Не смог поднять трубку и выдавить заинтересованность. Пытаюсь занять себя каким-нибудь делом, но все валится из рук. Время тянется как липкий клейстер, не заполняя мое пространство ничем.

А душу мает, гнетет и выгоняет меня на улицу; опять и опять бесцельно бродить и убивать время, подаренное мне, видимо, в наказание.

Захожу в первое попавшееся кафе. Сажусь к окну. Подходит официантка, молча кладет на стол меню и, покачивая бедрами, отходит. Разглядываю ее спину, опускаю взгляд на открытые ноги, но не цепляет. Внутри тишина. Окликаю ее, прошу принести двести граммов водки в стакане. Она вроде даже не удивляется. Насмотрелась, видимо, на подобных чудиков. Водку приносит в красивом стакане для виски. И я выпиваю залпом, немного задохнувшись от обжигающего холода и горечи. Закуриваю, чувствуя, как водка начинает растекаться по жилам, согревая и немного затуманивая голову. Осматриваюсь.

Недалеко, в глубине зала, сидят несколько девчонок, потягивают мартини, ведут какие-то свои неспешные разговоры. Почти красивые, ярко накрашенные, ухоженные, модные. Подзываю официантку, заказываю за их стол бутылку дорогого шампанского. Девицы заинтересованно начинают поглядывать на меня. Я внаглую разглядываю их, выбирая самую красивую. Выпиваю еще водки, выкуриваю сигарету, заказываю медленную песню про потерянную любовь, которая так нравится женщинам, и приглашаю стройную брюнетку. Та вручает себя как главный приз и почти нежно прижимается ко мне во время танца. Прикасаюсь к ее волосам, вдыхаю запах дорогих духов, но и это не заводит. Механически двигаюсь в такт, потом целую ручку, возвращаю к подружкам, молча разворачиваюсь и ухожу за свой столик. Девица провожает меня недоуменным взглядом. А я, в свою очередь, упираюсь взглядом на улицу.

Что же это такое? Ведь раньше все было по-другому. Я возвращался из боевых командировок, этакий победитель, лихой и веселый. Собирал друзей. Заваливались в кабак и гуляли там, обвораживая всех присутствующих женщин. Куда растерялся весь кураж? Где тот кайф возвращения в домашнюю, мирную жизнь? А догадка уже стоит рядом, за спиной, жжет мне мозг, надрывая душевные жилы.

И я не могу сдержать прорвавшуюся плотину воспоминаний. Лавиной они накрывают меня, ломая и давя всей своей неподъемной тяжестью, и мне уже некуда бежать. Я все помню…

Ее звали Лерка, вернее, ее звали Валерия, но представилась она в наше первое знакомство именно так. Маленькая, по-мальчишески нескладная молодая девчонка в зеленом, подогнанном под рост камуфляже, который ей удивительным образом шел, короткая стрижка и серьезный острый взгляд. Кинолог, приехала на сборный пункт вместе со своей собакой, черным лабрадором Бураном. Она измором взяла руководство и единственная добилась разрешения на выезд в командировку в составе отряда инженерной разведки на территорию Чечни, для проверок и разминирования дорог.

Парни с любопытством разглядывали ее, кто-то начал отпускать скабрезные шуточки, а я, ведомый какой-то непонятной мне силой, подошел, протянул руку и представился:

— Дима.

Она пытливо взглянула мне в глаза, не шутка ли, не подколка, и крепко пожала мою руку:

— Лерка.

Вот так просто началась наша дружба. Да, да, простая дружба между молодой девчонкой и взрослым, прошедшим уже четыре командировки в СКР, мужиком. Тонкая струнка натянулась между нами. Что за чувства были внутри меня к этой задиристой, несмышленой девчонке, пытающейся что-то доказать кому-то, и где — на войне, где вообще никому ничего доказать нельзя. Наверное, отеческая забота, как у отца к дочери, как у старшего брата к маленькой сестренке, как у друга к более слабому, но одновременно и более сильному другу. Какое-то бесполое отношение. Оказывается, иногда так бывает.

Мне была интересна ее жизнь, и вместе с тем ни разу еще, никому не хотелось рассказать о себе так много, как Лерке. Не задумываясь, вверял ей свои приключения и похождения. Она только улыбалась, не пытаясь учить меня жизни; и это было забавно — никогда еще не делился этими историями. Нет, я, конечно же, умел красиво травить байки, обхаживая очередную пассию, но здесь все было по-другому. Мне было легко с ней, можно даже сказать — спокойно, а это очень дорого стоит на войне. Когда постепенно начинаешь уставать, и всё, и все раздражают. Я же для нее был своего рода надежный тыл, прикрытие, единственный друг на этой недружелюбной земле.

Однажды заметил, как во время работы она незаметно поглядывает на меня, подстраховывая, с готовностью оказаться, если станет нужным, рядом. Само понимание, что эта пацанка пытается таким образом заботиться о друге, вызвало у меня улыбку и ощущение тепла на душе.

С остальными сослуживцами отношения складывались сложно. Одни относились к ней легко, приняв как товарища по оружию, другие же пытались побольней подколоть, задеть, зацепить острым словцом. Она ловко пресекала все попытки подкатить к ней. Огрызалась на злословие и упрямо пыталась доказать окружающим, что может не хуже парней работать в экстремальных условиях. Не отлынивала от сложных заданий и не требовала к себе поблажек. С каким-то внутренним упорством преодолевала все трудности и невзгоды. Заступала в наряды. Выходила на проверки дороги от фугасов, в короткие сроки доказав, что они с Бураном лучше других находят закладки. Но все ее успехи только в пропорциональной мере усиливали раздражение некоторых окружающих ее бойцов. Она же пыталась не замечать этого. И это злило их еще больше. С каким бы удовольствием они посмотрели на ее слезы, раздув их до уровня бабских истерик. Но Лерка держалась всем назло. Даже мне не выговаривая ничего. Не жалела, что добилась и приехала сюда. Понимая, что платит за это свою цену. В то же время, увидев, как люди, окружавшие ее, по приезде сюда меняются, становятся склочными, злыми и раздражительными, впитывала в себя и этот опыт.

На экватор приехал проверяющий, старый мой товарищ, сослуживец еще с первой чеченской. Привез водки. Мы нажарили мяса и собрались посидеть с теми, кто не в наряде, отпраздновать, так сказать, эту дату. Третий тост все выпили, как всегда, стоя, помолчав. Затем потекли неспешные беседы за жизнь и, конечно же, потихоньку свелось все к расспросам.

— Ну, объясни мне, Лерка, зачем ты сюда поехала?

— А ты?

— Ну, война — это мужское дело.

— И что?

— А то, что воевать должны мужики, а женское дело — сидеть дома и детей воспитывать.

— А я всегда думала, что воевать должны не мужчины или женщины, не старые или молодые, воевать должны профессионалы. Люди, которые умеют это делать, а самое главное — морально готовы. Пользы от этого уж точно будет больше, если, конечно, можно так рассуждать о вопросе войны и мира. Но я говорю о защите. Защите нашей Родины, мирных жителей и близких нам людей.

Проверяющий удивленно хмыкнул. А я, уставший уже от подобных разговоров, которые велись с завидным постоянством, отвернулся, намахнув в одиночку еще одну рюмку. Что она может доказать этим мужикам? Свое право на любовь к Родине? На войне действительно легко ее любить или ненавидеть. Но война — это мужская привилегия, их вотчина, и они не потерпят чужаков на своей территории. Что бы она ни сказала здесь, как бы ни доказывала, что лучшая в своем деле, все равно все будет встречаться в штыки, потому что здесь чужак — она. И сколько раз я ни пытался объяснить ей это, Лерка упорно гнет свою линию, горячась и заводясь на вековую несправедливость.

К разговору подключились окружающие.

— Что ты здесь ищешь?

— Слушай, твоя бабушка где была во время Второй мировой?

— Ну-у, у меня была мировая бабка — прошла от Минска до Одера.

— Так спроси у нее, что она там искала.

Парень обиженно засопел. Но в разговор подключился его дружок.

— Лерка, ты дура, ну, как ты не понимаешь, что ты никогда не сможешь быть наравне с нами.

— Я, конечно, может, и дура, но почему я должна быть наравне с вами, почему не могу быть просто рядом, в одном строю? Разве я прошу себе поблажек, разве я не так же, как и вы, тащу службу, разве мой броник легче вашего, или у меня какие-то особые условия службы?

Буран, почуяв настроение хозяйки, лежа у ее ног, подтверждающе гавкнул. Я ухмыльнулся, — защитник. А парень, который больше всех к ней подкатывал, но был жестко отшит, все не унимался, выбирая все более острые фразы, стараясь ее зацепить, все больше накалял обстановку:

— Да пойми ты, что это твоя последняя командировка. Никто больше никуда тебя не возьмет, так как ты, как бельмо на глазу, обуза. Никогда ты не будешь в боевой группе. Я лично пойду к руководству и расскажу все, что было и даже чего не было, но добьюсь того, чтоб баб больше в командировки не брали.

— Подлец, — сказала она и, выйдя из-за стола, ушла на улицу. Буран преданно засеменил следом.

— Что вы до нее докопались? — немного захмелев, сказал я. Настроение было миролюбивое, ругаться ни с кем не хотелось.

— А ты давай, беги, успокаивай свою подружанку, ревет, поди, в три ручья.

— Придурок, — беззлобно ответил я, закурил и пошел на улицу. Лерка сидела на скамейке, гладила по голове Бурана и смотрела на звездное небо.

— Ну, что вы опять двадцать пять? При проверяющем могли бы и не начинать.

— Да задолбали, — и вздохнула.

— Ничего ты здесь никому не докажешь.

— Да я понимаю, но если я такой родилась. Ну, не повезло мне родиться парнем, и что мне теперь делать? Почему в Америке, Израиле, Германии девчонки просто служат своей стране, никому ничего не доказывая? Почему у них не на излом? Ведь посмотри, Дим, даже чечены со своим шариатом не гнушаются пресловутыми прибалтийскими снайпершами. Почему только я сталкиваюсь с тем, что все кругом знают, где мое место и что я должна делать. Ведь у каждого должен быть свой шанс на подвиг.

Я ухмыльнулся.

— Иди спать, завтра рано вставать. Ты в России, и этим все сказано.

Она поднялась и ушла в расположение. А я сидел и смотрел на ночное небо. Нестерпимо захотелось домой. Эх, загулять бы сейчас по-настоящему, с друзьями, девчонками, в дорогом кабаке, повеселиться от души и не видеть этих уже надоевших лиц сослуживцев, не слушать их нудные разговоры и докапывание до Лерки.

И вот я в кабаке, сижу, как когда-то мечталось, но что-то не ладится, не веселит. Даже сексапильные красотки не заводят и не будоражат во мне ничего. Неинтересно. Скучно. Однотипные песни, пустые девахи, для которых важны только они сами.

Выхожу на улицу… Опять бреду куда ноги несут. Пытаюсь оторваться от воспоминаний тех дней, но они не отстают.

И вдруг совсем рядом, почти задев меня, резко затормозила белая ВАЗовская «шестерка». Из раскрытого окна неслась громкая музыка и ярко размалеванная пьяная девица, высунувшись почти по пояс, попросила закурить. Я отшатнулся от этого наваждения. На секунду задохнулся. Замотал головой, прогоняя этот призрак. Но, даже глядя в ошалевшие глаза сидящих в машине, опять провалился в воспоминания, кожей почувствовав жар того летнего чеченского дня, ощутив скрип песка на зубах.

Как будто наяву увидел, как мы, уставшие от долгих часов проверки дороги, которая вела в Грозный, сгрудились у «Урала» на перекур. Около десятка саперов, измотанные километражем и жарой, встали в скудную тень от грузовика. По кругу передавали бутылку с теплой противной водой. Хотелось большего — полежать на шелковистой травке пляжа, окунуться в освежающую морскую волну, а еще — холодного пива. Просто шел шестой месяц нашей командировки, и все устали. Измотались каждодневными проверками дорог, поисками мин и фугасов, длинными скучными нарядами, однотипными днями, похожими один на другой, как две капли воды. Устали от ожидания беды и уже перестали ее ждать. Разморенные, отупевшие, отпустившие все на волю случая, безразлично поглядывающие на весь окружающий нас мир, такой же безликий и безрадостный.

Лерка стояла рядом, такая же замученная, запыленная, с мокрым от пота ежиком волос. Стянутая сфера валялась у ног.

— Эх, снять бы сейчас броник и поваляться на пляже, — устало сказала она.

И эта безобидная фраза вдруг всколыхнула во мне какое-то дикое раздражение, неуправляемый психоз, злобу, и я ответил ей резкими неправильными словами. Уже говоря, понимал, что выдаю не свои слова, а где-то услышанные, и, видимо, запавшие в мозг, ненужные, гадкие, грязные, несправедливые и очень болезненные, но не мог остановиться. Что-то отвратительное и плохое полезло из меня, мерзкое и гнусное. Часть меня ужасалась тому, что я делаю, а другая часть не могла остановиться, выговаривая чей-то чужой текст. Вся накопленная за шесть месяцев усталость, раздражение, страх и каждодневное ожидание беды сейчас изливались из меня бранным потоком.

Все удивленно замерли. А Лерка отшатнулась от меня, как будто ее ударили. Глядя на меня и не веря происходящему, растерянно моргая и закусив губу. Со звоном лопнула связывающая нас тонкая струна.

И в это самое время с визгом тормозов рядом на секунду оказалась белая вазовская «шестерка». Из открытого салона громыхала музыка, и я увидел, как качнулась кисть руки, выбрасывая к нам под ноги гранату. Как в замедленной съемке, уже в воздухе отлетела чека. А машина, выбрасывая из-под колес пыль и камни, с пробуксовкой отъезжала, резко набирая скорость. Я заорал, что было мочи:

— Граната!

Падая, как учили, в сторону от предполагаемого взрыва, но умом понимая, что зря, все зря — это смерть. В голове всплыла заученная цифра сплошного поражения цели. И вдруг, скорее ощутив, что происходит, поднял глаза и не поверил, не захотел принять происходящее — вопреки всем учениям и наработанным за время сработки и тренировок рефлексам, Лерка каким-то ломаным движением падала на гранату. На долю секунды мы встретились с ней глазами, полными предсмертной тоски и удивления. По пыльной щеке текла слеза, первая слеза за долгую командировку, и одними губами она прошептала мне на прощание:

— Живите.

И в следующую секунду с силой рухнула на «эфку», пытаясь глубже утопить ее в спрессованную сухую глину. Кажется, я даже услышал, как о ребристые бока гранаты стукнулся бронежилет. А дальше был взрыв. Резкий, сильный, обжигающий. Удар, который перевернул меня.

А затем осыпающиеся комки глины завалили нас всех. Кто-то закричал. Послышался чей-то стон. Взведенный, я вскочил, не чувствуя боли, и, как подкошенный, рухнул на колени — ногу перебило осколком. Но это было не важно.

Я вглядывался в лежавшее рядом растерзанное тело, не веря произошедшему, пытаясь уловить хоть какое-то движение и уговорить весь мир, что этого быть не может, этого не должно быть, это только сон, и сейчас с земли вскочит веселая Лерка и все пойдет своим чередом. Но этого не происходило. Лишь Буран, скуля и оставляя бурый след за собой, полз к хозяйке на брюхе. Дополз. Лизнул окровавленную руку, вильнул хвостом и затих, прижавшись к ней мокрым от крови боком.

А я стоял перед ней на коленях живой и убитый одновременно. Как мне хотелось сейчас так же ползти на брюхе, моля о прощении за все, что сказал, за то, что поддался своей минутной слабости. Проклиная рефлексы и инстинкты. Но война не дала этого шанса. Вылетевшие слова нельзя было вернуть обратно. Уже нельзя было оттолкнуть ее и самому лечь на гранату, спасая всех от смерти. Этот бой выиграла она, оставляя мне чувство непростительной вины.

Просто шел шестой месяц командировки. Все устали. И уже совсем не осталось времени что-либо изменить.

И вот я стоял на темной улице родного города, ошалевшая «шестерка», полная пьяного молодняка, давным-давно уже уехала. Но я не видел этого. Не видел и не ощущал ничего, даже того, что горькие мужские слезы смешиваются с запоздалым осенним дождем.

 

————————————

Екатерина Семеновна Наговицына родилась в 1978 году. Училась в академии государственной службы при Президенте РФ, окончила юридический институт. Участник боевых действий. Майор спецподразделений. Награждена орденом Мужества. Литературным творчеством занимается с 2010 года. Автор ряда прозаических произведений о проведении контртеррористических операций в горячих точках. Лауреат литературного конкурса МВД России «Доброе слово», международного конкурса «Славянские традиции».