«Тебе — огонечка в сердце…»

Еще в 1960-е годы завязалась переписка Е.И. Носова с Тамарой Давыденко, редактором Центрально-Черноземного книжного издательства в Воронеже. Сначала это были просто рабочие письма с просьбой вычитать верстку, или с присылкой автор­ских книг, в частности «Ракитового чая» (1968 г.): «Издана скромнехонько, но сейчас, к сожалению, все так издается». Это издательство с любовью относилось к писателю — «Молодежную повесть издадим сразу же, место в плане найдется». Еще повесть не была закончена, а они готовы были заключить договор и выплатить 25% гонорара… Евгений Иванович помог им связаться с В. Беловым, и его «Привычное дело» потрясло Давыденко. Однако, она пишет, что для издания надо будет кое-кого «уломать»… А дальше следует предложение издать дет­скую книжку его рассказов, и чувствуется очень большая ее заинтересованность в этом. Было и предложение издать дет­скую книжку под названием «Тропа длиною в лето», другой вариант — «Друг мой, Борька». Далее в ее письмах все больше ощущается друже­ское расположение, желание поделиться чем-то увиденным: «…Осень, багряные клены, тишь на реке и в лугах». Потом какая-то небольшая размолвка (?), следующее письмо — уже 1973-й год, снова — на «Вы». Но — «Приезжайте в Воронеж, Вас встретят друзья. Это редкое нынче понятие — друг…» В другом письме — «Думаю о тебе с благодарностью и теплотой сердечной». По ее письмам можно и проследить рост писателя — повесть «Не имей десять рублей…» в «Нашем современнике», премия этого журнала, издание в «Роман-газете».

Вокруг Евгения Ивановича почти всегда собирались хорошие, серьезные, умные люди. Вот и этот редактор — у нее такие хорошие мысли в письмах: «… Где та грань, которая отделяет юность от зрелости, и всегда ли номинальная зрелость бывает вдумчивее, отзывчивее сердцем юности?..» Здесь же и о К. Воробьеве (письмо почти через месяц после его кончины — от 1.4.1975 г.) — «Очень, очень жаль мне Константина Дмитриевича. У нас с ним была переписка, мы собирались его издавать, присылал он нам своего «Момича», но… Меня поразило его отношение ко мне как к редактору. Вместо естественного в таких случаях негодования — понимание и даже какое-то человече­ское сочувствие. Но не это главное, а то, что он до самого конца не изменил своей сверхтрудной писатель­ской судьбе…» Евгению Ивановичу: «…А Вам грех говорить — стареете и т.д. Грех! Я видела, как к Вам относятся люди, молодеть надо от одной этой нежности. Я уж не говорю о литературных успехах. Дай Бог и впредь их побольше!» «Читала новые твои рассказы — как всегда, удивлялась твоему письму: живопись, кажущаяся простота и точность, что называется, ни убавить, ни прибавить. Удивительный язык, его не с кем сравнить из современных писателей… А какую прекрасную вещь написал В.П. Астафьев! У нас в издательстве журнал зачитывают до дыр». (Речь идет о «Царь-рыбе», которую, помню, я читала на солнышке, на природе, тоже взахлеб). Пишет она с горечью о готовящемся партсобрании издателей и писателей, которые хотят издаваться чаще, «не написав за много лет ни одной строки новой. И вот написали в ЦК жалобу. Это самый популярный жанр…»

Очень бережно Давыденко относилась к текстам Евгения Ивановича, особенно к «Шлемоносцам»: «Повесть действительно так хороша и каждое слово столь неслучайно, что малейший сбой или опечатка заметны, слышимы». Заинтересована она была и в оформлении книги: «Художнице, по-моему, удалось почувствовать тебя и передать настроение книги».

Она могла отстоять автора и перед начальством: «Какая книга прекрасная у нас будет, какой автор хороший, классик современной совет­ской литературы! Это ведь так и есть, Женя. И я про себя горжусь тем, что удалось уговорить тебя у нас издаться». Даже о фотографии она говорит очень бережно: «Та, что ты прислал, довольно мрачная, на самом деле ты светлее, мягче, открытее. Вот бы нам такую, как в «Литроссии»!

А дальше идут ее поправки к тексту, при всей их деликатности и грамотности, она во многом не права. Мне довелось, посчастливилось быть первым слушателем рассказов Евгения Ивановича 80-х — 90-х годов. Всегда был восторг, радость от настоящей работы, от истинного творчества. Но были моменты, когда хотелось какое-то слово поправить — очень редкие — он тогда говорил: «Ты подходишь слишком по-учитель­ски, и тогда теряется образность, художественность», то есть тот самый аромат носов­ской прозы, о котором пишут все критики. Как пример из письма Давыденко:

«Носов — Кто суцелел? (крестьян­ская речь). Давыденко: …уцелел.

Чем-то застланным зрением… — …будто застланным.

Заквохтала по хозяйству… (Хорошо ли?) (Спас­ская: Очень!!!)

Расфашист Гитлер… — Просто — фашист? (У автора образнее!)»

Очень грустно было прочитать такую ее фразу: «…Я редактор безвестный и ничего значительного для образования общества не сделавший. Просидела в издательстве 25 лет, а зачем?» Нередко так и бывает — человек толковый, просто хорошо делающий свою работу, часто не оценивается — «как так и надо». А доброго слова о себе не услышишь, тем более, от начальства… А она сама, понимая это, — по анекдоту: «Люблю экспромты, особенно хорошо подготовленные» — написала: «Что планировать к твоему юбилею? Ты должен понять, что стыдно должно быть издательству, если к юбилею лучшего своего писателя оно ничего не напечатает. Кроме того, ты хорошо издаешься в столицах, а до родных мест твоих книг доходит мало. Пусть люди почитают, поплачут, подумают…»

О статье «На дальней станции сойду…» она пишет: «Не могу не выразить самого благодарного и восхищенного чувства! У нас все читали взахлеб, а дома я устроила громкую читку. Наконец-то прямо, определенно, без розового флера сказана правда о деревне, о деревен­ской молодежи, о тупике, в который попала страна. И выхода в ближайшем обозримом будущем не предвидится. Это тоже сказано четко. Какой толк от этого? Есть толк — в самосознании человека. Это просветитель­ская работа, и она необходима… Был у нас Ваня Зиборов, говорили о Вас. Не знаю, понимают ли кур­ские письменники, что Вы для них делаете, что значите? Ни в одной другой черноземной области, да и не только в черноземной, нет такого своего Носова, который и требовательный критик, и доброжелательный учитель, и защита и опора для многих…»

«С Вашей книги «Травой не порастет» мы начинаем серию «Ратная слава», куда войдут выдержавшие испытание временем, ставшие классикой произведения о войне. Я включила Вас в редколлегию серии в качестве председателя, издательству и полезно, и лестно будет это. А Ваш приезд на юбилей В. Добрякова был бы для меня несказанной радостью…»

А вот какие горестные строки: «…Трудно говорить о себе человеку, которого бесконечно уважаю, ценю, который стоит для меня так высоко. В издательстве стало трудно. Не лучшие человече­ские качества приобрели решающее значение. Ситуация нередкая для нашего общества на всех его этажах. Тот, кто не обладает гибкостью, оказался опальным, и я тоже. Да еще я проявляю настойчивость, когда убеждена в правоте дела. Так было и с книгой К. Воробьева, и с дет­скими книжками. Он уже прислал рукопись по моей просьбе, но пробить не удалось. Он, чуткая душа, все понимал и не обиделся. Даже теперь, когда шел «Великан», чудом удалось оставить в книге вторую часть «Крика», где плен; хотя израненную, но все же сохранить «Почем в Ракитном радости». В серию «Ратная слава» включаем «Радость» — в неискореженном виде. Это долг перед памятью, перед исцарапанной судьбой талантливого человека… А ведь хотели его выбросить из плана, но этого нельзя допустить, чтобы выбрасывали такого писателя, который писал вместо чернил кровью сердца. Вообще удивительно не то, что что-то не издали, а то, что удавалось издавать — чтобы честное, правдивое слово было услышано, дошло до читателя. А методы? То с помощью какой-то вступительной статьи, то обволакивая цензора посторонними разговорами и т.д. Радоваться нужно, когда люди хотят сохранить и донести до читателя живые чувства и мысли. Честь и слава их мужеству! Но, к сожалению, не дело, а пост занимаемый по-прежнему имеет первостепенное значение (пример — придирка к тексту: верблюды, мол, не едят сена. Специально звонила на биофак ВГУ — ответили, едят за милую душу в наших россий­ских зоопарках…) Я полтора года была зав. редакцией, но потом из-за критиче­ского к себе отношения отказалась от этого места. Но за все годы я спасла многие смелые и талантливые произведения, а двигала мной бескорыстная любовь к литературе, уважение к истинно писатель­скому труду, сострадание к тем, кому трудно в жизни. Но что это в сравнении с бесконечно трагичными судьбами, загубленными талантами, с вершинами человече­ского духа, о которых мы узнали в последние годы! С беспросветно черной судьбой нашей родины, народа! А ведь через мои руки прошли сотни книг — около 600 (Астафьева, Пантелеева, Носова, Гончарова и многих других). Но кому это теперь интересно? Горькое у меня настроение. Что такое редактор местного издательства? Мелкий клерк в конторе, маленький человек, призванный быть стрелочником в деле «охранительства и непущательства»… А вообще, интеллигентность, в частности в форме оценки человека по его работе, куда-то делась. Да и сверху вниз ничего не видно и нет интереса смотреть».

«…Давай сделаем книгу «Лоскутное одеяло». Очень хорошей, щемящей душу может она быть. По тому, как ты рассказываешь о детстве, — просто замечательной может сложиться. Радостного тебе огонечка в сердце!..»

Евгений Иванович на встрече в Кур­ском пединституте говорил, что он больше занимается теми, кто, если представить героев в виде солдат­ского строя, натер ногу, отстал, а не впереди идущими. И Давыденко пишет: «Мне всегда были ближе и интереснее люди, в чем-то обойденные судьбой».

Были и веселые моменты в ее письмах: «Знаете последний анекдот? — Где место писателю в период перестройки? — В Переделкино!» А он в это время отдыхал именно там: «Так что писатель Носов в сложное время на своем месте!» Дальше — о серьезном: «Звонил Володя Детков, оказывается, в Курске намечаются Воробьев­ские чтения, хорошо бы к этому времени успеть с предисловием к его книге. А еще я бы посоветовала Вам собрать Ваши очерки для издания книги публицистики, хорошая могла бы быть книга».

Очень славные строчки в ее поздравлениях Мастеру: «…Вы были и остаетесь воином — в литературе ведь нельзя быть наблюдателем. А Вы — защитник в ней тех высших ценностей, которые особенно беззащитны в жизни. Будьте же всегда Рыцарем! Хочется сказать Вам какие-то особенные слова — с симпатией, уважением, расположением к Вам, о своем восхищении Вами — человеком, художником».

Мне приходилось однажды встречаться в Воронеже с Тамарой Давыденко. Человек обаятельный, умный, очень общительный, прекрасно знающий свое дело. Очень дороги были ее воспоминания о Мастере.

ИЗ ПИСЕМ КУРЯН

Н. Балабай, прозаик: «Ваши рассказы потрясли меня своей большой Правдой, я имею в виду не только правдивость и яркость, сочность языка и точность в изображении героев, но и большую правду публицистики, граждан­ское мужество… Я в Харькове видел в продаже Вашу книгу. Она продавалась с нагрузкой — с брошюрой «Экономиче­ская эффективность техниче­ской реконструкции предприятий»… Нужны комментарии?»

А вот его поздравление: «Поздравляю Вас с Новым годом, Новым десятилетием, Новым столетием и Новым тысячелетием! Еще в 1949-м году я размечтался дожить до 3-го тысячелетия, чтобы потом сказать: «Простите мне ошибки, сделанные в прошлом тысячелетии!» И вот дожил!..»

Исаак Зельманович Баскевич преподавал в Кур­ском пединституте и одновременно был в 1970-е — 1990-е годы, пожалуй, единственным нашим литературным критиком. Он написал отклики-рецензии почти на все рассказы Евгения Ивановича последних лет. В архиве есть и копии его писем к писателю. Отдельные фразы из них: «…Публицистика все-таки идет через художественную ткань…» «…Шлю свой рассказ «Чучело», который ты когда-то отредактировал и одобрил. Напечатали его в «Кур­ской правде». Сам удивился… Читать его необязательно, посылаю как выражение признательности». «…Преогромное спасибо! Мне неудобно, что заставил тебя читать недоделанный рассказ. Твои, как всегда, точные замечания и абсолютный художественный вкус сразу обнаружили его слабость. Как только сам не разглядел…»

Человек очень скромный, Исаак Зельманович был и у меня преподавателем на литфаке. Всегда доброжелательный, спокойный, а жил он, оказывается, тяжело: семья из 6 человек на 39 кв.м!.. И в какие условия был поставлен: к нему приехала дочь с мужем и сыном, их не захотели прописывать — метров не хватило, но все же прописали с условием, что в течение 4-х лет они не будут просить о расширении жилплощади… Поистине не только бездушно наше государство, но и лицемерно-злое, иначе не скажешь… И все же закончить хочется его же строчкой из письма: «Да минуют Вас и нас нынешние передряги, точнее — пусть пройдут без всяких последствий!..»

В. Детков: «…Крым — бурый, шуршащий, хрустящий… Совершаем набеги окрест и в прошлое: Судак, Новый Свет, к Айвазов­скому, Грину, Волошину… Привет Вам от синего-синего…» «…Тоскливо оттого, что в инструментальном цехе перестройки уже вовсю орудуют мышки-норушки — вездесущие, всеядные, умудренные вековым опытом насчет — «подточить, подскрести, подшушукать…» А мудрейшие с олимпий­ских высот лишь взирают на эту возню с заведомым презрением… Ждут каких-то рыцар­ских турниров… А кто ж тогда «зубило-точило» править будет?.. Судя по наличию тут большинства «прошлогодних лиц», можно думать, что перестройка еще никоим образом не порушила литературных связей… Кто цвел, тот и процветает… Из всех событий, «окромя моря», достойно памяти — вихрь: секанул песчаным порывом, ободрал эвкалипты, как липку, наломал дров в реликтовой роще… Пятиметровые ошметки крыш неслись над головами пляжной толпы, сыпанувшей к корпусу… У нас без жертв, лишь с синяками и царапинами…

Обнимаем всем бездельным коллективом».

М. Еськов (еще в 1969г.): «Вчера прочитал Ваше «Красное вино победы». Ну и здорово! По-люд­ски о людях! Хорошо как все это!..»

П. Сальников: «Получил от тебя весточку — верю и не верю… Так давно грустит душа, что больно даже. Ведь целый век прошел, как не видались, не говорились… Слышал по радио, а вскоре затем прочитал твоего «Шопена». Разворошил ты старые болячки, понаметил и новых рубцов… Спасибо тебе, солдат­ское и мужицкое спасибо! Тревожно, горько и как хорошо… Но больше всего я порадовался тому, что тебе — заработалось… Дай Бог, чтобы не остывало твое перо, не угнеталась душа!..

…Была радость — прочитал Игоря Лободина. Мне верится, что это очень честный родился писатель. До того он лег мне на душу, что и не найду сравнения. Молодец он! Я теперь понимаю и твою любовь к нему. Как хорошо было бы, чтоб не закрутила его наша сумасшедшая жизнь, не спугнула бы с честной и ясной мысли о России… Жду от тебя «Объездчика» с той «добавкой», о которой ты мне говорил. Сборник обязательно пойдет, и твоя вещь даст ему тот «укроп», о котором я мечтал, задумывая такую книжку. Астафьев тоже обещал дать несколько затесей (миниатюры). Радуюсь, что в создании книжки, очень нужной для туляков, помогают друзья… Шлю тебе фотографии с Куликова поля, верю, что мы еще не раз там будем, поплачемся обо всем ушедшем, минувшем, обо всем загаданном предками и нами… Аннушка (внучка) городит рамочки под твои рисунки. Отобрала у меня и твою поздравительную с лошадьми. Приедешь — увидишь. Брат­ски обнимаю тебя…

…Болеть тебе, Женя, нельзя: у тебя дел еще уйма — на всю Россию тебе еще работать и работать. Таких, как ты, у нас негусто… Кому жизнь-то держать, как не тебе, Астафьеву и вам подобным? Так что поправляйся и знай, что при твоей хвори не тебе одному больно…»

И. Зиборов: «…Миша Еськов читал у Петра Георгиевича отрывки из повести «Торф». Сильнейшая вещь!.. В магазине появились «Усвят­ские шлемоносцы». Хочу Ваш автограф!..»

В рассказе «Нос» Евгений Иванович назвал Ваню бесхитростным, таков он и в письмах: «…Очень давно видел Вас и, конечно же, соскучился… На рыбалке один лещ попался… Засолил… Вчера купил себе лодку. Лодка хорошая, одноместная. Стоит 80 рублей… Поеду во Льгов или Золотухино на рыбалку. Хочется вместе. Буду в Курске — договоримся…»

Д. Ковалев: «…Тебе стукнуло 50… «Кур­ская правда» — молодцы, что дали к юбилею страницу. Особенно по душе мне пришлась статья В. Астафьева — проникновенная, человечная, друже­ская. Он сам — художник милостью Божьей, горжусь вами обоими. Вы сейчас — надежда нашей литературы. Мне в тебе драгоценна твоя человече­ская и поэтиче­ская преданность родным людям на родной кур­ской земле, твоя боль и радость за них. Доброй завистью завидую твоей глубокой сосредоточенности на главном — на духовном мире нашего современника, твоему чувству природы, беззаветной верности правде, чуткой совестливости… Ты — настоящий поэт, родной мне. Милый ты мой, родной, бессчетно целую тебя и обнимаю. И, видит Бог, люблю».

И. Лободин: «…Ваша рука писателя научила меня дорожить словом — «На рассвете меня будили журавли… Я просыпался в пепельном полусвете северного утра…» Таких строк нет у Астафьева, Белова — те берут «четвернею лошадей», как Успен­ский… Теперь я один, на всю свою жизнь… Осенью заезжал к Лене Звягинцеву и сразу уехал, он проводил меня на скорый проходящий поезд… Держусь на плаву. Начал, но забросил повесть по дневнику…»

Ф. Певнев: «…Мои заметки о В. Овечкине получились в какой-то мере полемичными. «Подъём» вряд ли их сможет «поднять»: когда я сказал им, что обязательно напишу о том, с каким трудом ему приходилось преодолевать всяче­ские препоны при напечатании первых глав «Районных будней», они сказали в один голос: «Зачем тебе это надо!?..» А я — содеял… И считаю: правильно! Ибо без этой борьбы В.В. будет не тот — обтекаемый, обкатанный, а он таким не был и нас этому не учил. Вот почему я хотел тебе их показать…»

М. Обухов: «…Все писатели-куряне мне вровень, а на тебя смотрю снизу вверх. И не только потому, что ты выше ростом — ты позже начал писать, но перерос меня в литературе. То, что ты уже написал, навсегда останется в рус­ской словесности, но я ожидаю от тебя еще большего взлета. У некоторых писателей, даже сказавших что-то свое, талант потом гаснет. А ты — и писатель-гражданин, и художник. Ты всегда чутко слышишь новое, хорошо знаешь то, что было в прошлом, а философ­ский склад ума позволяет тебе заглянуть и в будущее…»

М. Коврижин: «…Дед Мороз сказал мне, что к тебе приближается юбилей, да к тому же не простой, а золотой… Ты, Женя, полюбился изумительными повестями и рассказами, своей человече­ской простотой…»

М. Колосов: «…В 50 ты покорил читателей земли россий­ской, в 60 ты покоришь весь мир. Я верю в это! Да будет так!» Это была еще почти молодость, а в 1988 г. Колосов желает своему другу в праздник: «Пусть еще долго-долго не покидают тебя ни силы, ни страсть, ни желание думать, страдать, возмущаться, драться и творить!»

Д. Маматов: «…Когда зябну в своем бедном поэтиче­ском бельишке — согреваюсь под лоскутным одеялом, добрым, ласковым и теплым. Спасибочки!..»

Режиссер В. Гришко, который ставил в Кур­ском драмтеатре спектакль «Усвят­ские шлемоносцы»: «Что с Вашим «Красным вином» и планами в отношении него Кур­ского театра? Я-то все время держу в голове эту вещь и знаю, что рано или поздно, в Саратове или в Ленинграде, в любом другом городе, куда меня забросит судьба, я все-таки ее поставлю… Скоро год, как я уехал из Курска. Даже не верится, настолько все близко и свежо в памяти, что аж тоскливо… Еще так болят раны после усвят­ской брани… Привезли мне фотографии с Вашими подписями, и я положил их на столе под стекло… У вас ставят что угодно, а «Усвят­ских» засунули на выезда… в Обоянь. Представляю, что там от них, бедных, осталось… Наше начальство поставил в известность о «Красном вине» (Кемеров­ский театр). Они горячо одобряют. Привет всем-всем и Жакану (собаке) тоже…»

Скульптор В. Клыков: «…Жаль, что не было Вас в Вологде на этом действительно россий­ском празднике слова! А с другой стороны, понимаю Вас, где взять время и силы на все: ведь Вы — желанный и нужный человек на любом торжестве слова… Вы — наш единственный родник, бьющий из сердца России…»

Все эти письма очень добрые, теплые, они раскрывают удивительную ауру Евгения Ивановича Носова, и захотелось еще раз повторить слова Н.И. Гребнева: «Евгений Иванович был рыбаком, поэтому мы все, кур­ские писатели, рыбачим. А если бы он был шахматистом, мы бы все играли в шахматы…»

Публикация Евгении СПАС­СКОЙ