Свет оттаявший

31 августа 2021 года исполняется шестьдесят лет со дня рождения Александра Ромахова — уроженца Воронежского края и замечательного русского поэта, в творческом наследии которого есть стихи пронзительной силы и чистоты. Уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как его нет. Внутренняя зрелость и поэтическая свобода неотделимы в ромаховском поэтическом мире от чувства сопричастности событиям эпохи, от сознания органичной принадлежности к великой русской культуре, от сердечного внимания к судьбам отчего края и своего народа, а каждая строка окрашена глубоко личным, до боли обостренным восприятием окружающего и ощущением трагизма современного бытия:

Все мы — дети дорожной пыли,

Зачинавшей от вечного праха…

Мы в обочины насмерть вросли —

И корнями сцепились от страха.

Подлинная поэзия с огромной силой воздействует на человека, заставляя нас радоваться и страдать, открывая глаза на красоту мира и побуждая размышлять над вечными вопросами. И в случае со многими ромаховскими стихами это, несомненно, происходит.

Но то, что творческий путь поэта оборвался так рано, так внезапно, по-прежнему вызывает боль. Хорошо, конечно, когда творение переживает своего творца. Однако хочется, чтобы и сам поэт — как правило, более растворенный в художественном замысле, чем озабоченный накоплением материальных благ, — был бы в жизни покоен и благополучен, чтобы обстоятельства давали ему время для досуга и сосредоточения, для философствования и для собственно «художества». И главное — для «стяжания духа мирна», после чего, по знаменитому высказыванию святого преподобного чудотворца Серафима Саровского, «тысячи вокруг… спасутся». Когда художник счастлив и беззаботен, душа его, отвлеченная от земных тягот, почти невесомая, во вдохновенном творческом созерцании как будто парит над замершим миром, с высоты наблюдая за его таинственными изменениями, и взгляд его — зорок, а слово — точно. Так и у Ромахова: «В озерах родины черна вода крещенская, глубокая…»

Увы, время исторических переломов редко совместимо с манящей легкостью и возвышенностью бытия. Немного пришлось этой легкокрылой радости на душу поэта Александра Ромахова, смолоду трудно существовавшего на излете совет­ской эпохи в райцентре полунищей среднерусской провинции, словно забытой у обочины жизни столичным политическим бомондом… Что ж, на Руси и один в поле воин; и в лице Ромахова при рубеже двух тысячелетий на обширном поле отечественной словесности принял свой духовный бой за усталую, унывающую человеческую душу неутомимый воин-поэт — беспокойный странник и вдохновенный певец.

Никогда в своей недолгой жизни не занимал он заметных в социальном плане постов — но и после ухода в мир иной остается неповторимой фигурой в пантеоне воронежских поэтов.

Не был Ромахов и автором научных трудов — лингвистических, литературоведческих либо иных теоретических, посвященных творческому процессу. Но — самостоятельно и увлеченно освоив огромное количество книг своих бесчисленных литературных предшественников и современников — создал собственный стиль письма, вложив полученные обширные знания в эксперименты со стихотворной формой, призванной то в сложности, то в естественной простоте своей максимально точно передать правду мысли и чувства.

Духовное странничество поэта не прекращалось никогда — но все последние свои годы он, прикрепленный к дому сыновним долгом, ухаживал за тяжелобольной матерью, которая прожила после скоропостижной смерти Александра совсем недолго…

Чувствуя сопричастность личной судьбы драматической участи родины, на сломе эпох Александр Ромахов обратился к глубинам национальной исторической памяти. По примеру древних стоиков и мифологических героев фольклора он научил свою душу, обремененную многими заботами и печалями и одновременно стремящуюся в необозримую даль, двигаться к заветной цели лишь силою воли, силою мысли. И — воспарять вопреки бытовым привязкам и земному притяжению, словно в надрывном крылатом усилии поднимая с собою в небо плотное, вязкое человеческое бытие:

Я ушел по забытым следам,

Где меня загадала вода,

Где меня отражала земля,

На закатное солнце пыля…

…Не один только я здесь плутал,

На камнях свою кровь оставлял…

Дай увидеть закрытым глазам! —

Моя память плывет по холмам.

Надо сказать, что при очевидном демократизме в общении по своему духовному складу Александр Ромахов — в дружеском кругу просто «Ромка» — элитарный поэт-одиночка, испытывавший радость от книжного слова, восхищавшийся красотою форм и хранящий свой внутренний мир в своеобразной «башне из слоновой кости». И это неудивительно: юность его прошла во времена по преимуществу безбожные, государственно-атеистические; тогда мало кто прилюдно обнаруживал свои духовные устремления, хотя они неизбежно прорывались в творчестве. В мятущемся естестве поэта жила душа-христианка, билось открытое и честное сердце, мгновенно отзывавшееся на беды и радости ближних. И когда перестроечным хаосом в очередной раз на русском пространстве прервалась связь времен, а потом и кровью воплощавшуюся, но год от года меркнущую мечту о царстве справедливости на земле сменили смрадные идеи дикого капитализма, Ромахов с горечью напишет:

Я новую повесть поведал им,

Пришедшую в странном сне —

Что всех догоревших отечеств дым

Сегодня в большой цене…

Жить ему оставалось лишь несколько лет, и, быть может, какое-то тайное знание о все плотнее сжимающейся пружине личного времени наполняло ромаховские строки особой эмоциональной силой, образы — яркостью, поэтическую речь — чистотой. Как будто усталый путник на последнем издыхании, он льнул к отчей земле в поисках древней силы. Чтобы, сжав в горсти осенний прах родного пепелища, окунуться в жухлые степные травы, в грибной и лиственный запах прели русских окраинных, пригородных полесий, забыться в полусне — и пробудиться внутренне обновленным от предчувствия зарождающейся в неведомых глубинах новой жизни. А потом снова и снова поднимать в дальний путь свою душу-плоть — тяжкую, израненную, в общем-то не вкусившую досыта ни отдохновения, ни покоя. И с упрямым постоянством — и смехом, и криком, и стоном, и стихом — запускать ее в низкое, покрытое тучами небо: искать его высоты, стремиться к далекому горизонту, следуя за таинственным надмирным зовом.

Я услышал, как время поет:

«Только отчина вечно зовет,

Только родина светит в тумане;

Что иное навеется — канет! —

Да и самую память сметет».

…видно, Русь и своими камнями

От нерусской тоски бережет.

Отвращения к нерусской тоске поэту не простили, писали о житейской безалаберности Александра Ромахова, о его привычке гасить невероятное нервное напряжение алкоголем, о раздражающей бытовой неустроенности…

Поэтическое наследие Александра Ромахова еще ждет своего глубокого анализа, освобождения от наносной шелухи «подлинных деталей его реальной жизни», избавления от душных навьих чар. И тогда откроется в чистоте, сердечном накале и духовном преодолении его строк большой русский поэт. Так сумбурно бытовавший — но так упрямо искавший смысл бытия!.. До боли остро ощущавший его земную конечность — и одновременно воспевший его прекрасную полноту… Принявший как достойные лишь самые высокие жизненные цели, самые неизбывные, непреходящие для человека смыслы:

Если верить — в Отчизну и Бога,

Если знать — то любовь и печаль.

Римма ЛЮТАЯ

 

* * *

Что, мое усталое созвездье?

Как тебе плывется надо мной?

Как дрожится в редком чернолесье

И дробится выстывшей рекой…

Где мои разбросанные братья?

По векам так много было зол…

Дева! я опять в твои объятья

Миллионным августом пришел.

 

И не вспомнить, как мне выпадали

Русских рун ранимые дары, —

Одолели дольние печали,

Ознобили горькие костры.

 

На душе одно об эту пору,

Как в ущербном месяце сады, —

Чтоб с земли беспамятство не стерло,

Под землею

Теплятся следы.

 

* * *

В просторах любого века,

Как заповедь изначальная,

Потребность у человека —

Исповедальная.

Когда оплачу я сторицей

Живущего долгий долг,

Загаданной — исполнится,

Смертному — выйдет срок;

Легко ли я буду помниться

Десятком высоких строк?

Имя — оно сотрется.

Вечность — дорога дальняя…

Какою она споется,

Финишная, прощальная?..

 

* * *

Нет, не будет мой дом опустевше

И печально меня окликать,

Вспоминая в потемках нездешних

Мою молодость, песни и стать.

Мне — как ветру в полях, не улечься.

Потому вот отныне и впредь —

Принимаю Отчизну за вечность,

Где нельзя ну никак умереть.

 

* * *

Этот дождь словно шорох шипящих песков;

В колбе темных часов их осталось на треть —

Два часа пополуночи.

Время стихов.

Или время бессонницы —

как посмотреть.

Запоздалое эхо,

зеркальный двойник немоты,

Обладает единственным свойством —

сквозимо;

Тополя во дворе моем старом пусты,

Мне приснилось, что я

им приснился под зиму.

 

* * *

День такой раскинулся погожий,

Что любой —

взахлеб стихи пиши!

Скоро ветер зимний крылья сложит,

Канет где-то в северной глуши.

Ошалеть от галочьего грая!

И в сквозной прозрачности аллей —

Вот он, свет оттаявший,

стекает

Мне в ладонь с коричневых ветвей.

 

* * *

Промозглым февральским вечером

По городу брел я один.

Мне люди спешили навстречу

Вдоль длинного ряда витрин.

Спешили и пропадали —

Там, у меня за спиной.

Привычные лампы сияли

Над скользкою мостовой.

Спокойно мысли сменялись,

Без скачки текли, текли…

Я шел, и дома расступались,

Оконно глаза застеклив.

Смеяться мне было не над чем,

Грустить не нашлось причин —

Февральским продрогшим вечером

Я шел по Земле один.

 

* * *

К полувеку — срок моей прописки

На Земле… Полсотенки витков.

И глядишь, уходим по-английски —

Настежь двери в лучшем из миров.

Пробирает небо синей дрожью…

Не всегда ли

я об этом знал? —

Оптимизм надрывного «Ну, что же!»

Лишь Есенин как-то оправдал.

На земном пиру темно похмелье…

Не с того ли

толком не понять —

Нужен ли я здесь, по крайней мере,

Или мне

По-тихому слинять?..

 

* * *

Из-под руки листва календарей

С ветвей недель беззвучно опадает.

Я слушаю: деревья на дворе

Зеленым песням лето обучает.

Дожди шумят, невнятные, как шепот,

Который третьему подслушать — просто грех.

И парашютиков

подмоченные стропы

у тополей лежат, как старый снег…

Проходит время на виду у всех.

 

* * *

Для высокого мысли низки,

А для низкого — все ж не настолько.

Непонятно кому крикну — горько! —

И опять пропадаю с тоски.

Может, что-то не так понимая,

Может, все принимая не так,

Жмусь к воротам, продрогший чудак,

За которыми нет вовсе рая.

В чистом поле ворота стоят —

Неизвестно, зачем и откуда…

Чу! опять в ожидании чуда,

Словно к богу — оттуда! — стучат.

 

* * *

Приходит в сердце

С болью, как впервые, —

Не так-то много в мире тишины…

 

А на могилы братские

кладут цветы живые

те, кто не видел и во сне войны.

 

А у Огня сменились часовые.

У скорбных плит

шаг времени затих…

 

Обнажена здесь боль твоя, Россия,

За всех погибших —

И во всех живых.

 

* * *

Воспоминание о выставке художника Добрыниной

 

Я не рассматриваю —

просто впитываю

Русь,

акварельным ненастьем размытую,

Русь мою тихую —

в ветрах и ветлах,

Да в куполах,

по векам перелетных…

 

* * *

Холода раскрытые объятья

В августе на инистой заре…

Я, потомок древнего проклятья,

Все еще бродяжу по земле.

Все еще со стоном выдыхаю

Душу в эти русские утра —

Век ли? день ли?

Свитая спиралью

Вечность —

лишь воронка в корни трав.

 

* * *

Полет листка иль росчерк метеорный…

Осенняя оконченность орбит.

И землю крепче стискивают корни —

Осенний космос паутинкой шит.

 

Пускай еще не все пообветшало,

Разор великий где-то впереди,

Но даже вскользь — куда заметней стало,

Как измельчали за сентябрь дожди.

 

* * *

Не костром душа моя согрета,

Не листком мне по ветру кружить.

Я смотрю в редеющее лето —

Как свою оглядываю жизнь.

 

Сам я, сам спалю ее до срока —

В добрый час, недобрый, все равно,

Вся она живою кровью в строках

Загудит, растраченная мной.

 

Неспроста в опавшем этом лете

Столько внутрь ушедшего тепла…

Осень — время думать о бессмертье,

Продолжая смертные дела.

 

* * *

Я скажу тебе, милая, честно,

Ничего не тая на душе, —

Бесполезно

Да и

неуместно

Вспоминать, сколько лет мне уже.

В них какой разберется

кудесник? —

Коли надвое бабушкин звон:

Может быть,

я славянству ровесник —

Может,

вовсе еще не рожден.

 

* * *

Это будет завтра,

в день туманный,

Будто промельк вызревших орбит;

Осень-Будда выйдет из нирваны,

Листья улетят в пустой зенит.

 

Тишина — что кажется, на грани

Всех безмолвий,

и шагни вперед —

Каруселью скрипнет мирозданье,

И, опомнясь, время потечет.