Стоит крепость Осовец.

Миру здесь пришел конец…

Из солдатской песни

 

Пролог

 

Человеческая память — субстанция удивительная. Порою она хранит милые пустяки, приятные слуху и сердцу, а иногда стремится побыстрее забыть то, что важно, но рвет сердце и душу. В полной мере это относится к войнам, так как человечество воевало, воюет и будет воевать. Превращаются в руины старые крепости, зарастают травой воронки и окопы, уходят из жизни очевидцы и участники событий.

Но есть названия, навеки врезанные в историю войн: Аустерлиц, Бородино, Канны, Сталинград, битва за Москву, Брусиловский прорыв, Куликово поле.

Эта повесть посвящена солдатам забытой войны, героям крепости, сохранившейся в памяти современников с гордым прозвищем — «Русский Верден».

Смотрят с фотографий солдаты Осовца — труженики великой войны, в послед­нюю очередь думавшие о чинах и наградах.

Мои предки и земляки — солдаты Землянского пехотного полка — совершили здесь свой бессмертный подвиг, вошедший в историю мировых войн как «атака мертвецов». Здесь не было картинного героизма, не сохранились в массе своей имена героев. Почему такая несправедливость? И потому, что после революции не принято было вспоминать кровь и мужество русского солдата времен Первой мировой. А еще может быть и потому, что здесь подвиг был делом обычным, а война превратилась в работу.

Польский город-крепость Осовице гордится своим музеем Осовецкой обороны. Здесь, в Осовце, не имела значение национальность, здесь плечом к плечу дрались и умирали люди разных национальностей: поляки, русские, белорусы, украинцы, обрусевшие немцы. Здесь сама земля хранит память о когда-то бушевавшей беспощадной битве, не имеющей аналогов в мировой истории. Высятся остатки капониров, когда-то изрыгавших огонь, дремлют в музее пушки Круппа, несшие смерть и разрушение. Сонно течет река Бобра, на берегах которой и стояла некогда легендарная крепость Осовец. Здесь нет обелисков, памятных стел, сюда не несут цветы. Осовец — забытая битва забытой войны, как называют Первую мировую войну.

Глава 1

По осколкам минувшего

Природа подчас удивительно походит на людские нравы. Один улыбается безудержно и открыто даже в самый тяжкий час; другой постоянно хмурится, осыпая окружающих трескучими раздражительными монологами, словно осенним дождиком; третий подобен весеннему ливню, может разразиться потоками речей в любой момент. Вот и здесь, на самом отшибе русских краев, на границе некогда чванливой Польши, погода и уподоблялась всем этим характерам. То моросила непрерывным дождиком, то расцветала солнечной, яркой улыбкой, то тянула гнилыми лихорадками и малярией из болот, окружавших забытую богом крепость Осовец. Попасть сюда для исправного строевого офицера считалось ссылкой, наказанием за грехи. Река Бобр или, на местном наречии, Бобра, тихая, полноводная, терявшаяся в лесных пущах и зарослях, заросшая осокой, тоже оптимизма не добавляла. Однако капитан Семен Данилец, командир русской гарнизонной батареи, далек был от пышных метафор и высокой поэзии. Или в силу врожденной застенчивости, а может, и потому, что вид его внешний как раз и отвлекал от раздумий высоких, поэтических, скорее, наводя думы о гарнизонной тоске. Маленького роста, не по-офицерски сутулый, он говорил тихо, с сильным хохляцким акцентом. К солдатам своей батареи, стоявшей в капонирах на северном берегу Бобры, обращался «голубчик, пожалуйста», «сделайте, пожалуйста».

Когда же случалось ему наказывать виновного или отправлять на губу буянившего канонира, озверевшего от гарнизонной тоски, он виновато улыбался и произносил:

— Так вот же ж, ты, уж, голубчик, посиди! В ум войди! Как бы большего лиха-то не сотворил!

Портупея сидела на его фигуре смешно и кургузо, словно на случайно надевшем мундир человеке. Из-за этого над ним тихо посмеивались офицеры-строевики, которые считали свое пребывание в крепости досадным недоразумением или карой господней.

— Ох и штафирка, ой и штафедрон! Ни команду отдать, ни шагом строевым пройти! Да его же, коли война будет, веточками укрыть, и пусть кукареку кричит. Как побудка полковая!!! — И никто не помнил, и помнить не желал, что этот невзрачный капитанишка был награжден Георгием и Анной за оборону Порт-Артура. Когда шли последние бои за Курганную высоту, прикрывавшую подступы к городу, его батарея, потерявшая половину людей, хлестала в упор по врагу шрапнелью, затем дралась штыками, прикладами и лопатами. А когда японцы ринулись на послед­ний штурм, шагая по трупам тех, кто лег ранее, невзрачный сутулый поручик Данилец приказал сигналить артиллеристам береговых батарей и эскадры, стоявшей на рейде:

— Огонь на меня! Перекидным огнем по сопке! Главным калибром, огонь на меня!

Сын сельского псаломщика из черниговской глуши, он с малолетства был приучен выполнять приказы и распоряжения. И поэтому, когда что-то приходилось требовать или докладывать, он смущался, начинал мямлить, сбиваться и путаться. Его жена, статная хуторянка из-под Глухова, Оксана Петровна, наоборот, была горласта и властолюбива. Любя своего «Сэмена», она, тем не менее, могла под горячую руку сказать что-нибудь едкое, что в сочетании с истинно украинским говором придавало ее монологам истинно южно-русский сарказм:

— Ах, ты ж, мий Сэмене! Як був ты псаломщиков паныч, так им же и остався! Та щож ты мэне тут балакаешь, гарматчик ты ж навесный?! Та и ж будемо мы копатыся туточки, как горобцы у песоку! Аж бешиха жэ тоби у живот! Ай, трясца тоби в потылыцю!

Данилец в таких случаях только жмурился, отступая от бурной супруги, и только бормотал:

— Ой, та ж и кажу, Оксана. Тай не чипай мэны, сэрдынько ты ж мое!

Оксана, как правило, утихала быстро и, горестно выдохнув, говорила:

— Ой и чоловика оторвала я соби. Одно ж слово, то Сэмене-псаломщик!

В этой крепости они пребывали уже восьмой год, когда после падения Порт-Артура выписавшийся из госпиталя Данилец получил чин штабс-капитана и новое назначение. Здесь от гнилой лихорадки, крадущейся с болот, сгинула их дочь, шестилетняя Мария, которую Оксана трогательно именовала на молдавский манер Маричка.

Как ни странно, с уважением к вечному капитану-хохлу относились в первую очередь солдаты гарнизона. Бог его знает, почему? Может, потому, что в массе своей уроженцам деревень чудилось что-то домашнее и родное в его сутулой фигуре, появлявшейся на батарее с первыми лучами солнца, в негромком голосе с украинским акцентом. Или потому, что никогда, даже в случае самых грубых нарушений, он не пускал в ход кулаки, что было обычно и повсеместно. А может и потому, что эти вчерашние сельские парубки и призванные из запаса «дядьки» чуяли в нем настоящую душу и тихое, не выставляемое напоказ мужество, сочетавшееся с редкостной исполнительностью.

 

…До чего было жарким это лето — лето 1914 года!

Даже Бобра обмелела и начали пересыхать болота.

Данилец поднялся на крепостную стену. Так, знакомый пейзаж. Польша. Лес, исчезающий в мареве. Холмы и перелески на сколько хватает глаз. И тишина.

Чутьем старого солдата, потом и кровью выслужившего чин свой, он чувствовал, что давит эта тишина на плечи. Как в окопах перед атакой…

Вот и его батарея. Еще год назад ее усилили, подвезли новые орудия, залили позиции в бетонные колпаки. Завидев командира, поднялись лениво курившие, сидя на корточках, солдаты — два земляка-украинца Тимченко и Дудевич, недавно присланный первогодок Поимцев, худой и жилистый фейерверкер Кутских.

Данилец кивнул, приказывая «вольно», и обратился к Кутских как к старшему по званию:

— Ну, что скажешь, фельдфебель? Все тихо?

— Так точно, ваше благородие. Все в покое. Вот тильки еропланы германские гудуть иногда. Низенько, низенько.

Капитан выдохнул: — Уф, жарко, хлопьяты. Вы уж мены не подводьте. Горылкой-то не баловайте.

Повернулся и пошел по крепости, не спеша, привычно оглядывая такую знакомую картину гарнизонного бытия. На дальнем фасе, у Шведского форта, ставят на бруствер новые орудия: им предназначено прикрывать огнем тет-депон, или, проще говоря, предмостные укрепления. Кучка солдат, человек пятнадцать, с несколько обалдевшим видом озираются по сторонам. Судя по их необмятым гимнастеркам и отсутствию выправки — новобранцы. Семен едва заметно вздохнул. Поскольку нехватка офицеров в крепостных гарнизонах была для русской армии явлением обычным, то один человек мог замещать две, а случалось, и три вакансии. Иногда за половинное жалование, иногда за незначительную прибавку или маленькую служебную льготу. В силу этого обстоятельства и потому, что Семен не привык отказываться ни от какой работы, на нем, помимо прямых обязанностей, лежала еще ответственность по первоначальному приему и обучению поступавшего в гарнизон пополнения. Вот идет отделение — меняется караул у гарнизонного арсенала на Скобелевой горе. И то ощущение приближающихся грозовых событий, которое так властно взяло его за сердце, несмотря на кажущееся благодушие окружающей обстановки, оформилось окончательно, что бывает присуще опытному солдату. Он козырнул проходившему мимо саперному отделению, направлявшемуся с шанцевым инструментом к окопам за крепостным валом. За себя он не волновался, так как, и в силу крестьянской врожденной добросовестности, и военного опыта, привык относиться к войне как к работе. Есть пора перед страдой, есть и сама жаркая страда, и что бы там ни было, надо делать свое дело спокойно и на совесть. Потянулись постройки, расположенные на самом высоком месте осовецкой цитадели: цейхгауз и арсенал, замурованные в камень жилые домишки, принадлежавшие офицерам, казармы, гауптвахта. Со стороны казалось, что эти жизненно важные для любой крепости строения расположены крайне неудачно: хотя и позволяют держать под наблюдением и обстрелом обе линии укреплений и мост, но в случае атаки на крепость попадут сразу же под беспощадный огонь крупнокалиберной артиллерии. Реально же, местоположение важнейших точек крепости выбрали горькая необходимость и капризная природа. Весной Бобра выходила из берегов, разливались многочисленные ее притоки и ручьи, и сам гарнизон оказывался на положении зайцев деда Мазая, то есть на территории, пересеченной водными потоками во всех направлениях. И передвигаться по цитадели можно было только на лодках.

Возятся в жаркой пыли куры, сушится на веревках постиранная, выбеленная беспощадным солнцем одежда. Со стороны неопытный или случайно попавший сюда человек мог подумать, что Осовец сильно смахивает на так хорошо описанную Пушкиным утлую крепость из «Капитанской дочки», с храбрым капитаном Мироновым и его мужественным гарнизоном, состоящим из взвода инвалидов, возвращенную из небытия кровавыми грозами XIX — начала XX столетия. Реально же Осовец был маленьким островком русской земли, на самой окраине огромной империи. И бескрайние болота, прикрывающие цитадель с трех сторон, и грозно глядящие стволы орудий, и пулеметные гнезда, зорко обшаривающие окрестности, — все свидетельствовало о том, что в случае войны крепость примет бой, невзирая на численность врага и его преимущество. И еще один парадокс Российской империи заключался в том, что всем видная слабость артиллерии и укреплений Осовца была отмечена комиссией генерального штаба, наряду с отменной выучкой и дисциплиной гарнизона, состоявшего на две трети из людей старшего призывного возраста — резервистов Землянского и Ширванского полков.

Данилец приложил ладонь к козырьку фуражки и, чуть прищурившись, глянул на солнце. Пора и обедать. Вот и их с Оксаной дом, вернее, именуемая им аккуратно выбеленная по украинскому обычаю полуземлянка со сводчатым ходом, ведущим на два метра под землю. Рядом маленький, но тщательно опекаемый огородишко — небольшое, но подспорье в условиях давно уже ставшего нарицательным офицерского гарнизонного безденежья. Хотя семьям и предписывалось, согласно крепостному регламенту, селиться отдельно от офицеров, многие пренебрегали этим, искренне считая по русскому обычаю, что пусть уж домочадцы будут на глазах, а, случись беда, можно будет успеть отправить их в безопасное место. Играла свою роль и упоминавшаяся ранее офицерская нищета, не позволявшая иметь для семьи отдельное жилье. Тем более что традицию эту заложили еще русские матросы, державшие семьи на кораблях парусного флота, рядом с крюйт-камерами, то есть пороховыми погребами. В быту и в самом положении осовецкой крепости, расположенной на стратегически важном участке приграничья, имевшей малопочетный титул — крепость «третьей очереди», не было в соответствии с российскими реалиями ничего особенно выдающегося или потрясающего воображение. Про цитадель, поставленную на землях Польши после очередного раздела гордой Речи Посполитой, вспомнили лишь тогда, когда пошло последнее десятилетие XIX века, и в умах русских генштабистов возобладала мысль, что главную угрозу империи надо ожидать со стороны Германии. Но, как часто водится в таких случаях, очередные внешнеполитические грозы и дипломатические баталии на время отвлекли внимание от какой-то маленькой крепости. Потом после русско-японской войны оказалось, что в казне есть деньги, и то лишь частично, на модернизацию укреплений первоочередных, таких, например, как Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Белосток. И остался Осовец при всей своей громадной стратегической важности забытой людьми и Богом крепостью, окруженной лесами и болотами. Попадали сюда, как правило, офицеры, у которых было мало шансов рассчитывать на карьерный рост, либо те, чей послужной список грешил каким-нибудь неблагополучием.

Семен относился к первой категории, так как для него, сына сель­ского дьячка, звание капитана и связанное с ним личное дворянство были, в принципе, венцом карьеры. И по причине своей добросовестности и безропотности он деловито, с мужицким упорством тащил свою лямку, стараясь поменьше попадаться на глаза начальству, не слишком благосклонному к невзрачному капитану.

Прежний владелец домишка, в котором они проживали с женой, штабс-капитан Блохин, провел в осовецком захолустье без малого 8 лет. И, по слухам, был дельным, вполне исправным офицером-артиллеристом. До тех пор, пока не начал пить после известия о Цусимском разгроме, где на крейсере «Дмитрий Донской» погиб его единственный сын — офицер-минер. Пьяным артиллерист строил батарейцев и, потрясая кулаками, начинал топать ногами, выкрикивая:

— Вы что думаете, собакины дети, не тот стал Блохин, да?! Сломался Блохин, да?! Я вам, матерь вашу, распраматерь, покажу! Блохин вам, пни полесские, еще покажет! Я вам еще устрою крестный ход, рыла ваши суконные!

Дело кончилось тем, что в пьяном припадке штабс-капитан залез ночью на крышу и открыл стрельбу, был обезоружен прибежавшим на выстрелы караулом и отвезен в ближайший город Белосток, где сдан в «дом скорби», то есть в лечебницу для потерявших рассудок.

Оксана, уже подоившая корову, сидела на приступке крылечка. Она глянула на своего суженого и негромко поинтересовалась:

— Ну, побачив, гарматы-то свои? Все тихо?

Тот зарделся улыбкой парубка, пришедшего на вечорку:

— Та, жинка. Хай же им бис! Что им зробыться?

Но жена пристально глянула в упор.

— Ох, и на кой же бис та война сгодна, клятая?!

Капитан беспечно улыбнулся:

— Та яка ж война, жинка? Вон, глянь, рыба у рици плещется. Солнышко. Любота, лепше, та краще не найти!

Жена ответила сразу:

— Ты ж мени за дурну-то не держи! Лепше да краще. Вы второй год гарматы ставите, да заступу нову в бетон льете. Это для чего? Чтобы оттуда поваднее було на Бобру любоватыся? Я ж не дурочка, Семен. Не дытына мала. Все понимаю.

Данилец помялся. Он совсем врать не любил. Да и кому было врать в крепости? Начальству врать не положено, солдат тоже обманывать не пристало. А жинка? Так разве ее обманешь?

Набрав в грудь воздуха, он тихо заговорил:

— Оксана, послухай сюды. Дуже ж на сердце важко у меня. Ой, и важко, пектит, як огоньком. Може уедешь? К диду своему? На Полтавщину. Я тебя сейчас бы на мазницу телегу, та на поезд. Варшавский чи Ломжинский. А, жинка?

Оксана отрицательно мотнула головой:

— Что ты мне такое кажешь? Тут доню наша захована. Ты тут. А что ж я, цыганка, чи шо? Снялась и на балагуле. С погремками! Никуда не уеду!

Данилец вздохнул, по опыту зная, что с женой спорить бесполезно.

Он уже с удовольствием кинул через себя миску славного борща с чесночком, тарелку галушек, готовить которые Оксана была мастерица непревзойденная, и теперь с удовольствием дул квас, снятый с ледника, сопя и макая в крынку усы. Надо признать, капитан Данилец редко прикасался к тому, что по-украински зовется «из-под коровы скаженной». Потому что, в противном случае, рисковал войти в штопор, то есть в запой, что порой случалось после смерти Марички.

Вбежавший в дом посыльный вытянулся в струнку:

— Ваше благородие! Господин генерал до себя кличут. И вас, и остальных офицеров!

Оксана, буркнув про то, что не дадут человеку погодуваты, протянула солдату кусок пирога с тыквой:

— Та вин же зараз. А ты, хлопчик, садись. Посныдай!

Комендант крепости генерал Бжозовский был уже не молод. На своем веку он уже пережил две войны. Поэтому глядел на бывших в этот момент в наличии офицеров своего немногочисленного гарнизона спокойно и властно. Помимо Данильца за столом расположились еще пятеро. Худой и высокий полковник Васильев, командовавший пехотой, приданной крепости, капитан-инженер Петр Басилага с серебряными погонами на плечах, из-за чего иногда был называем довольно обидно: «березовый офицер». Про него судачили, что он человек, не знающий ни в чем меры: ни в карточной игре, ни в любви, ни в ненависти, как настоящий урожденный шляхтич. Еще говорили, что сюда его отправили за излишне вольные взгляды и попытку вызвать на дуэль какого-то офицера из свиты его величества. Чуть подальше расположился чернокудрый крепыш, командир саперов штабс-капитан Виноходов — романтик и музыкант, очень любивший под горилку строить солдат музыкальной команды и, рассыпав перед ними кучку меди, вызывать желающих сыграть что-нибудь для души. А в самом дальнем углу стола — желчный и раздражительный полковник Вязников, начальник всей артиллерии крепости. Он чуть высокомерно поднял подбородок и смотрел на остальных серыми холодными глазами. И рядом с ним поручик Вахрушев, носящий прозвище «Стрелок», ибо, служа в гвардии, он три раза подряд играл в русскую рулетку. Но по какому-то капризу фортуны остался жив. В конце концов, видимо, она отвернулась от своего любимца, и он получил назначение в Осовец, о чем не жалел ни капли, почти сразу же найдя себе душечку-полячку в этих местах, где от жилья до жилья можно было идти верст пять.

Петр Николаевич оглядел офицеров;

— Я, господа, собрал вас потому, что ситуация международная накаляется. Всем вам известно прекрасно, что за речами дипломатов давно слышится звон штыков. И война может начаться очень скоро.

Он наклонил голову, показывая, что разрешает говорить. Басилаго набычился:

— Приятная весть, что и говорить. Оптимизм в сердцах наших. У нас в крепости форты 1-й и 3-й не достроены, укрепления в трех километрах от основной линии обороны тоже. Нет денег в казне. Лес у Бялогранды не вырублен. И немцы получают, в случае осады, отличную возможность беспрепятственно подтягивать резервы и дальнобойную артиллерию. Одна надежда на то, что болота нас прикроют да немцев через границу не пустим. Наша крепость прикрывает дорогу на Белосток и Вильно, а оттуда на Россию…

 

Внезапно все покачнулось и поплыло перед глазами. Полуседой человек вскочил, ошарашенно оглядываясь. Нет крепости Осовец, растаяли лица офицеров. Успокаивающе гладит его по руке жена:

— Шо ты, Сэмене, шо ты, любый мой?! Або шо привидилось, або морок какой?

Тот дернул себя за седой ус:

— Оксана, что ж ты делать будешь? Осовец чертов приснился. Уж годов сколько прошло, а все встает перед глазами. Ведь чудом живы-то остались. Ты вон до сих пор покашливаешь. Только кто помнит-то об этом? Кто в России на могилы осовецкие ходит теперь?!

Жена успокаивающе положила ладонь ему на плечо:

— Давай спать, коханый мой. Не Россия кругом. Чужбина, будь она неладна!

Вскоре Оксана уснула, а растревоженная память Семена то и дело подсовывала картинки прошлого.

Немцы, лезущие на штурм крепости, пушки Круппа, сметающие стены и капониры, он сам, ведущий в контратаку роту саперов. Ад пострашнее того, которым стращают. Крепость держалась вопреки всему: логике войны, здравому смыслу и всем человеческим возможностям. Давно пали более сильные крепости, оснащенные по последнему слову техники, такие как Новогеоргиевская, Гродно, Ковно, а цитадель, на которую не возлагали ни малейших надежд, продолжала сражаться. Первый штурм, второй натиск. Он, Данилец, стоящий на своей полуразрушенной батарее, кроющей настильным огнем по окопам, занятым немецкими солдатами.

Гарнизон попросили удержать крепость хотя бы сорок восемь часов. Драться пришлось полгода, и пережить самое страшное, что было в эту жуткую германскую войну. Атака мертвецов. Немцы, потеряв тысячи солдат в бесплодных штурмах и насмерть застряв у Осовца, выпустили из баллонов ядовитый газ, надеясь перетравить русских упрямцев. Отравлено было все: вода, воздух, пожухла даже листва на деревьях. И тогда в атаку пошли русские солдаты, смертники, решившие, что лучше сдохнуть в бою, чем уподобиться крысам. Сжимая зубами платки, перевязанные тряпками, в язвах и гнойниках, надсадно кашляя, они перли в штыковую, и ни пули, ни картечь остановить их не могли. И был среди них и он, Семен Данилец.

В диком ужасе бежали немцы, потрясенные тем, что умирающие люди способны не только драться, но и побеждать.

А что потом, что было потом? Осовец назвали «русским Верденом». Тех, кто выжил, сперва наградили, отправили в госпитали. Потом снова фронт. Война германская…

И февраль 1917 года. Он, капитан Данилец, опираясь на костыль, идет по Питеру, взметенному небывалым известием. Отрекся царь! Свобода, теперь свобода! Толпы, громящие полицейские участки и тюрьмы. Митинги на улицах. И тупое чувство опустошенности! Зря! Все зря!!! Зря заработанные кровью погоны и кресты, героическая оборона Осовца, бои под Кременцем, пять раз переходившим из рук в руки, героические атаки на Стоходе и под Барановичами!

Свобода, свобода!!!

Приказ на заборе, прочитав который, Семен, не удержавшись, плюнул: «Выборность командиров, обсуждение приказов!» Вот какой-то патлатый оратор призывает к братанию с немцами и введению на фронте 8-часового рабочего дня! Слушающие его дезертиры одобрительно ревут и лузгают семечки…

А вот какие-то анархистики в клешах, шириной пол-метра, наигрывают на гармошке, расплескивая спирт по кружкам. Один, увидав Данильца, загоготал:

— Ты гля-а! Офицерик-то, краше всех нас! А на груди-то у него полный иконостас!

И сразу же две пары рук потянулись к крестам, заслуженным в двух войнах.

Семен в обыденной жизни мирный, даже иногда робкий, глянул на матросиков остановившимися глазами и чуть отступил, покрепче зажал в руке костыль, словно дубину.

Когда один из анархистов упал, получив по черепу, на раненого капитана насела вся свора, человек восемь. Его бы, наверное, забили насмерть. Но тут кто-то крикнул, что громят винные склады, и анархисты ринулись туда, оставив офицера сидеть на мостовой, выплевывающего кровь и вытирающего злые слезы ненависти.

А со стороны разбиваемых складов неслось «Цыпленок жареный… Цыпленок пареный… Цыпленки тоже хочут жить!»

 

После того случая Семен в шинели, без погон, пробирался на Украину, на родную Черниговщину. Видел, как хлынувшие с фронта солдаты убивали по дороге офицеров, как громили склады толпы людей, выкрикивая слова о свободе и братстве.

В маленьком селе Ольховка Оксана, припавшая к шинели, глухо и страстно шептала по ночам:

— Сэмене, милый мий! Мой коханый! Уидымо! Уидымо! Христом молю! Не охомянутыся людыны! Как посказылыся уси! Брат на брата, красные, белые, чи еще какая зараза! Грабят, тай режут! Вешают та стреляють!

Данилец глухо кашлянул:

— Тай, годы! Куда ж ихаты, люба моя?! Кому мы нужны! Що ж мы там годуваты будемо? Чи мы графья, чи князья яки? Те и, правда, бижки бегут, та ховаются!

В самом деле нужно было что-то предпринимать. Власть менялась то и дело. Петлюровцы, немцы, белые, красные, зеленые, анархисты, просто бандиты с большой дороги.

Оксана однако рассудила, что пора переходить от слез и уговоров к решительным действиям.

Однажды Данилец, вернувшийся из лесу с охапкой сушняка, обнаружил, что его благоверная уже сложила несколько узлов со всем, что более или менее было ценно, на телегу и деловито поливает керосином углы хаты. Увидав мужа, она пояснила:

— Та хай же воны уси посдыхають! Пусть хоть красные, хоть зеленые головешками одними пользуются! Поихалы, чоловик мий, любый!

И, уже тронув коней, обернулась и метнула факел на крышу хаты.

Кое-как через три месяца добрались до Одессы. Веселый совсем недавно город сейчас напоминал горящий муравейник. Толпы мечущихся в панике и безумии людей. Пристань, по которой свирепый ветер разметал мусор и брошенное барахло. Пароходы, переполненные беженцами. Оксана отдала фамильное колечко, доставшееся еще от прабабки, и их взяли на борт…

На палубе плакала скрипка какого-то неунывающего одессита: «Прощай, моя Одесса, веселый карантин! Нас завтра отправляют на остров Сахалин!»

И прощай Россия!

Прими, чужбина, беженцев!

Глава 2

Госпожа чужбина

Чего только не наслушался и не насмотрелся Париж за эти четыре года чудовищной бойни!

Слышал он и русское «Соловей, соловей! Пташечка!», и топот сапог русского корпуса, спасавшего Францию. Видал батальоны черных как сапоги, сенегальцев, немецкие цеппелины, несшие на крыльях свой смертоносный груз. Напрягал все силы, когда шли непрекращающиеся бои на Марне, и под Верденом, и в Шампани…

Ах, холодная парижская весна двадцать первого года! Никогда еще столица Франции не видала столько беженцев из России. Русская речь звучала повсюду: от фешенебельных отелей до самых затхлых трущоб и притонов. Принято считать, что волны эмиграции, захлестнувшие Европу, выплеснули на свои берега исключительно цвет России. Горестное заблуждение. Среди эмигрантов было огромное число случайных людей, унесенных мутными потоками мировой войны и революции, многих из них, кто оказался за рубежом Отечества, не в силах разобраться в урагане происходивших катаклизмов, дома ждала вполне заслуженная пуля.

Супруги Данильцы, покинувшие Россию, сразу же ощутили себя ничтожными крупинками пепла в гигантском пепелище только что погасшего европейского пожара. Франция встретила их в гавани Марселя пограничными нарядами, карантинами и санитарной обработкой. Толпы народа, сошедшие с борта теплохода, сразу же ощутили горький привкус чужбины. Кто-то плакал от того, что по недогляду вместе с прожаренной в автоклаве одеждой спеклись в один ком деньги — единственное средство к существованию, кто-то безразлично глядел на чужое серое небо, осо­знав, что здесь таких, как он, десятки тысяч. Другие, побойчее, искали сразу хоть какое-то жилье и приработок на первое время.

Семен и Оксана столкнулись в первую очередь с тем, что ни тот, ни другая не знали языка. Если сам Данилец еще мог с грехом пополам выдавить два десятка фраз с натяжкой, сходивших за французскую речь, то супруга его могла произнести лишь: «ляржан», «мерси» и «кес кесе». Все, что осталось в голове от общения с отдыхавшими на ее родовом хуторе дочерьми инженера-путейца Гаврюшина.

Жилье, которое им смог предоставить «Союз эмигрантов», представляло собой какую-то нору на окраине Парижа, где спать ложились, подбирая ноги, в противном случае невозможно было закрыть входную дверь. Семен сразу смекнул, что здесь нужно рассчитывать лишь на себя. Смолоду он, сын псаломщика, принятый в юнкерское училище лишь по протекции настоятеля Киевского, привык тянуться и работать с бычьим упорством, до рези в глазах. Потому что знал: иного пути по жизни у него не будет.

Исключением он не был, большинство русских эмигрантов, вне зависимости от того, на какой ступеньке социальной лестницы стояли они дома, так же стремились заработать на кусок хлеба, найти свое место в этом новом и чуждом для большинства мире. Кубанские и донские казаки восхищали джигитовкой зрителей в цирках, нанимались берейторами. Гвардейские офицеры восседали за баранками такси, служили балалаечниками, маркерами и половыми, теряя остатки своего лоска и военной кастовости. Кто имел возможность, устраивался в артистические труппы, кувыркался на арене шапито, выкрикивая на манер «а ля рюсс»: «Эй, юхнем!»

Оксана Петровна, быстро поняв, что, если опустить руки, то лучше повеситься сразу, смогла найти место посудомойки в парижском ресторанчике «Русская тройка» — излюбленном месте эмигрантов, кого метко и горько назвал великий юморист и сатирик эмигрант Аверченко «осколками разбитого вдребезги». Здесь день и ночь рыдали скрипки одесситов из оркестра Гузарчика, пили, роняя слезы в стакан, люди, отвергнутые своей Родиной. Часто возникали свирепые, слепые от безрассудной ярости драки. Здесь пила, пела и оплакивала судьбу русская душа.

На первых порах именно ресторан помогал Данильцам хотя бы кормиться. Оксана приносила домой в их убогое жилье кусочки хлеба, недоеденные ломтики расстегаев, буженины, маргарин, вытертый с грязных тарелок; иногда — недопитую водку или мадеру, оставшуюся на донышках бутылок. Сам бывший капитан русской армии подрабатывал, где только мог. Маркером в бильярдном клубе, полотером-поденщиком, иногда его в качестве экзотики звали на посиделки овдовевших в войну женщин станцевать с какой-нибудь полькой на пару мазурку или вальс. Танцором он отроду не бывал, но, как гласит народная мудрость, «нужда научит сапоги тачать». Все чаще ему приходила на ум мысль о самоубийстве. Увы, мысль не новая. Десятки и сотни эмигрантов сводили счеты с жизнью, ложась виском на дуло пистолета или кидаясь вниз головой с мостов на Сене. И он бы давно последовал примеру самоубийц, если бы не осознание того, что жена останется одна в этом чужом мире.

Говорят, что в жизни каждого человека наступает предел, после которого уже дальнейшая жизнь становится неинтересной. Вот и Семен Данилец, однажды весь день шатавшийся по Парижу с тремя франками в кармане и не находивший хоть какой-то подработки, понял, что предел наступил.

Он зашел в бистро, заказал стаканчик водки «а ля рюсс» и, потягивая ее, осознал, что дальше влачить такое существование он больше не в силах. Отстраненно, словно о ком-то чужом, вяло думал:

«Сейчас домой. Одеть чистую рубашку, побриться и — пулю в висок. Оксана вернется из ресторана лишь утром».

Мысль эта была так проста и обыденна, что не вызывала уже в душе ни малейших эмоций.

Тупо глядя себе под ноги, он повернулся и направился к выходу, настолько поглощенный в свои горькие думы, что не заметил, как наткнулся на какого-то входившего в бистро человека. Тот зашипел от боли, когда ему наступили на ногу, и вполголоса выругался по-русски. Голос его показался Семену смутно знакомым. Он поднял голову и с трудом признал в человеке своего сослуживца по героическому сидению в Осовце инженер-капитана Басилаго. Их взгляды встретились и, хотя никогда они не были не то, что друзьями, а даже приятелями, два эмигранта ринулись, молча, в объятия друг друга. Басилаго за эти годы постарел, осунулся, его щеку пересекал кривой сабельный шрам. Но по-прежнему умно и задорно глядели карие со смешинкой и непонятной грустью глаза.

Через полчаса они сидели в маленьком кабачке. На столе стояла нехитрая закуска и бутылка водки. Оба почти не пили, просто слушали друг друга. Судьба военного инженера мало отличалась от планиды Семена.

Басилаго прошел так же, как и очень многие, через горнило гражданской войны. Командовал саперной ротой в армии Врангеля. Вместе с русской эскадрой ушел из Севастополя в Бизерту, где и спустили Андреевский флаг. Сейчас работал строителем в какой-то французско-американской фирме. Капиталов не нажил, но и в сторону мусорного бачка тоже не поглядывал. Когда он завершил свой рассказ и молча, без тоста, опрокинул полстакана водки, Данилец пожал плечами:

— Вот оно же как, Петр Николаевич. Молодость да здоровье оставили там, в России, а она нас и выкинула. Как ненужный хлам.

Инженер отрицательно качнул головой:

— Нет, Семен Тимофеевич! Мы русские. И пусть горек хлеб чужбины, а мы ими останемся. Ведь это Блок сказал, что «осуждать мать, пусть даже она заболела дурной болезнью, не стоит!»

Семен хмыкнул:

— А мне что с любви этой, когда у меня, как у пса, угла своего нет и объедки чужие доедаю? Слава Богу, как другие, жену на панель не посылаю!

Собеседник кивнул:

— Что сказать тебе, капитан, и чем помочь? На стройку не смогу взять. Там все забито на год вперед, да и здоровье ты оставишь там послед­нее. Единственное, что могу предложить тебе — эмигрантское издательство «Русский вестник». Я поговорю с директором. Им сторож нужен. Место тихое. Крыша над головой будет. Ночь на часах, днем дома. Оплата небольшая, но постоянно. Раз в неделю. Согласен?

Это было так неожиданно, что капитан слегка опешил:

— Да, ваше благородие. Я ж хоть куда. Надоело хуже клошара быть. У них если пять франков есть, то не заберут. А меня, того и гляди, ажаны в кутузку сгребут.

Нервная усмешка скользнула по лицу сослуживца:

— Вот так, Семен! Что за русский, если русского не выручит?! Ну, наливай, на ход ноги!

Данилец вернулся домой и на радостях приложился к припасенной заветной чекушечке, которую берег либо на случай беды, либо для того, чтобы обмыть какую радость.

Оксана вернулась домой в девять утра. Щеки ее горели от возбуждения, и, едва скинув свое потрепанное пальтишко, она припала к груди мужа:

— Ой, Сэмене, ой, Сэмене. Ой, видно, нам господь лицо обратно явыв. Зараз пойду у храм, свичку затеплю…

Муж слушал рассказ своей верной жинки и только хлопал глазами. А история была и чуть заурядной, но такой, что хотелось зажмуриться и сплюнуть через плечо, боясь сглаза.

В маленьком кафе, по соседству с «Русской тройкой», заболела официантка и хозяин попросил русского директора ресторана одолжить ему на вечер кого-нибудь из русской обслуги, пообещав заплатить. Тот согласился, и случайно на глаза ему попала не растерявшая своей украинской спелости хохлушка Данилец. Оксана прислуживала в кафе, разнося еду и напитки. А на эстраде изощрялся кафешантанный оркестр, исполнявший разную чепуху еще из довоенного репертуара типа «Папа любит редерер, мама любит гренадер!» Она отнесла на очередной столик стакан божоле и курицу по-парижски. Седовласый господин, морщившийся, как от зубной боли, буркнул:

— Мерси!

И полез в карман за чаевыми, так как уже оплатил заранее заказ и завершал свой ужин вином и птичьим крылышком. Сама не зная почему, Оксана чисто машинально произнесла напевно, по-украински:

— Дякую. Ласкаво просымо, панове ясновельможный!

При звуках ее голоса посетитель чуть удивленно вскинул подбородок:

— Русская? Какой тембр. Однако с таким голосом должен быть и неплохой диапазон, однако. Присаживайтесь, мысль пришла мне в голову.

Украинка смущенно потупилась:

— Нам не разрешают.

Седовласый господин хмыкнул:

— Хозяин этого ресторана — мой большой друг. Вас заменят. — И уже чуть раздраженно буркнул: — Да садитесь же, сударыня! Меня зовут Поль Шануа! — Оксана, которой он придвинул жаркое из курицы, была так увлечена едой, от которой успела отвыкнуть, что не заметила, как господин Шануа знаком попросил подозвать директора и о чем-то коротко с ним поговорил. Господин Шануа и в самом деле был фигурой примечательной.

Потомок древнего дворянского рода, он был страстным поклонником музыки и балета и с наслаждением окунался в «дягилевские сезоны.» С кровью предка, побывавшего в русском плену, он впитал интерес и глубочайшее почтение к русской музыке и танцам. Коротко расспросив Оксану Петровну о том о сем, он долго думал, цокая языком и бормоча:

— А ля рюсс. Оля-ля, сударыня!

Наконец произнес:

— Теперь вот вопрос, сударыня. Вы петь не пробовали?

Данилец от изумления едва не уронила вилку, которой доскребала остатки жаркого:

— Сударь, пробовала. Наши украинские песни, только это ж… так давно было.

Непререкаемым тоном Шануа произнес:

— Отлично. Вот сейчас вы видите: эти гамены, способные лишь рвать чужие уши, замолкли. Сейчас вы подниметесь на эстраду и споете одну-две песни. Те, которые вы помните. И за них вам будет заплачено. — Эмигрантка покраснела, как маков цвет, но спорить не стала и поднялась на возвышение. Публика, среди которой было немало выходцев из России и людей, понимавших русскую речь, замолчала. Тут же невесть откуда явились два человека в обрывках петлюровских мундиров. Один с экзотической для Парижа бандурой, второй с гитарой. Они, перешепнувшись с Оксаной, пытавшейся унять дрожь в ногах, тронули струны, и под сводами парижского кафе понеслось, полилось:

Ой, в чистом поли витер вее,

тай над козацкою могилой!

Для многих слова были непонятны, но сама мелодия и мягкий, чуть грассирующий голос, вобравший в себя всю необъятную ширь южно-русских степей, тоску и удаль казачьей вольницы, завораживали, звали и вели. По щеке какого-то офицера-корниловца покатилась слеза… Затем последовали песни «Ой, на горе тай жницы жнуть!» и «Солнце нызенько, вэчор блызенько!» Когда смолкли последние звуки, наступила тишина, а затем гром аплодисментов. Стоя, аплодировали русские офицеры, парижские гуляки, случайные посетители. Когда, багровая от смущения, Оксана вернулась за столик, Шануа хмыкнул:

— Что я могу сказать? Петь вы еще как надо не умеете, но петь будете! В этом я даю вам слово Поля Шануа, сударыня!

Он полез в карман и вынул несколько купюр.

— Вот плата за песни. Купите себе пристойное платье. И завтра я жду вас в десять утра на бульваре Мальзерба, дом 14. С вашим хозяином я берусь договориться!

Он поцеловал руку украинке и вышел, кивнув на прощание.

Счастливо улыбаясь, Оксана выставляла на стол купленную снедь, такую редкую гостью на столе эмигрантов. Затем последовала и бутылочка марсалы:

— Ну же, Семэне мой, давай выпьемо! А ж казала я тебэ, высохныть и на нашем подворье грязюка!

 

Прошел день, и бывший русский капитан Данилец явился в редакцию. Обязанности его были несложны. Приходить к девяти вечера и нести службу, то есть сидеть в редакции и обходить здание через каждые два часа. Спать ему разрешили здесь же, на древнем топчанчике.

Оксана теперь была занята целый день. С утра она репетировала в студии, снятой Шануа для артистов, а по вечерам пела. Известие о том, что певица «а ля рюсс» способна своим грудным контральто заставить плакать и смеяться даже тугоухого, полетела по Парижу. Мало-помалу бедность начала чуть-чуть растворяться на фоне не очень-то веселого жития эмигрантов. Однако вскоре выяснились две вещи. Первая, что господин Шануа, в прямом смысле слова, был беспощаден к своей труппе. Он мог, например, на репетиции рявкнуть певице:

— Вы как идете к рампе? У вас походка каторжника! А ну же все сначала: проход сначала.

Или едко заметить:

— Что же, соло неплохое! Вполне годится распугивать зверей в джунг­лях или в кино за сценой изображать крик жертвы ограбления. Все сначала, сударыня!

Во-вторых, Оксана обнаружила, что господин Шануа, хотя и не скупится, но платит ей меньше, чем остальным. Она не подала виду, но Поль был человеком проницательным и, догадавшись о ее мыслях, как-то, когда разошлись все, спокойно сказал:

— Сударыня, я плачу этим горлодерам столько, сколько стоят они. Вы стоите гораздо больше. Но это отразится на ваших гонорарах лишь тогда, когда вы сможете работать так, как вы можете и должны!

Семен же теперь чувствовал себя иногда не в своей тарелке. Оксана, возвращаясь с репетиций, ложилась спать на два, на три часа. Затем немного распевалась, ибо дом стоял на отшибе и в претензии могли быть только мыши в соседском сарае. Потом уходила на выступление. А Данилец почему-то ощущал легкую обиду и некоторую отчужденность. На столе появились ноты и книги, которые жена глотала словно семечки. А он, прожив с ней восемнадцать лет, теперь терялся порой, не находя темы для разговора или опасаясь сморозить глупость. Иногда он ощущал досаду. Вспоминал молодость, иногда сожалел о том, что, выслужив чин капитана и кровью заработав свои кресты, вынужден прозябать в сторожах в захудалом эмигрантском издательстве, где на него смотрят покровительственно и чуть-чуть снисходительно. По ночам он, гоня сон, бродил по редакционному особняку. Вот люди пишут, складывают строчки, получают славу и деньги. Он сам не осознавал, как в нем на пятом десятке лет начинает играть самолюбие.

И Семен нашел себе занятие. Когда редакция пустела, он забирался в кабинет редактора и начинал от нечего делать читать то, что завтра должно было идти в набор. Иногда казалось, что это написано на каком-то малопонятном языке, или он в силу того, что сам никогда особого пристрастия к эпистолярному жанру не питал, просто малограмотен. Или люди, которые пишут это, отнюдь не такие уж умные, коли смысл их писанины не в силах дойти до простого смертного.

Так продолжалось три месяца. Оксана с труппой Шануа уехала на две недели на гастроли в Бурже и Лион, и бывший капитан русской армии ощутил себя просто неприкаянным и неудельным.

Неизвестно, как бы развернулись события и потекла его дальнейшая жизнь, но вмешался, как любят говорить, «его величество случай».

Наступило 1 августа 1924 года. В этот день в редакции традиционно не работали, отмечая дату — начало вступления России в германскую войну. За стол позвали и сторожа. По русскому обычаю сперва шли тосты, воспоминания, затем разгорелись жаркие споры. Внезапно кто-то поднялся и с чувством начал декламировать строки Гумилева:

И по-прежнему светло и свято

дело величавое войны!

Серафимы, ясны и крылаты,

за спинами воинов видны!

Все бурно зааплодировали. Кто-то с чувством произнес:

— Это же написал поэт-разведчик, дважды кавалер георгиевский! — Внезапно все услышали какой-то странный звук, словно кто-то давился. Головы повернулись в ту сторону, и все увидали Семена. По щекам его сполохами бежал багровый румянец, словно он пытался сдержать приступ бешенства или брани. Увидав взоры, обращенные к нему, он поднялся и хрипло заговорил:

— Как, господа?! Как мог о величии войны написать разведчик, дважды награжденный Георгием?! Какое величие?! Война — это работа, грязная, кровавая работа! Я сломал две войны! И знаю, чем пахнет она! И строки эти — пустое фанфаронство и позерство!

Сперва члены редакции онемели, глядя на него с таким же выражением, как если бы заговорило стоящее в углу чучело медведя. Затем раздались крики «Да он же пьян! Сторож набирается наглости судить о стихах гения! Как же он воевал, если для него война лишь кровь и грязь?! Как можно после этого называться русским человеком?!»

Редактор примирительно поднял ладонь:

— Хм, видимо, Семен Тимофеевич видал войну по-другому! А попросим-ка его, пусть поведает о своем ощущении войны!

Данилец смутился. О чем рассказать?

И будто давний, кошмарный сон встало все перед глазами. То, что так старательно он стремился забыть, то, от чего вскакивал во сне в холодном поту. Та картина, от которой и спустя много лет кровь леденела в жилах. Снова возникла перед глазами, встала оборона Осовца. Первые залпы крупнокалиберных немецких орудий по крепости в сентябре 1914 года. Страшная полугодовая осада. Немецкие пушки, мешающие людей с бетоном. Но уцелевшие защитники крепости вылезали из-под обломков и становились к орудиям, шли в штыки, ложились к пулеметам. Дни февраля 1915-го года, когда обстрел крепости шел непрерывно 7 суток подряд, и старая крепость дымилась, словно жерло вулкана. И на каждую немецкую атаку отвечали контратакой. Когда немцы пустили газы, было отравлено все: воздух, вода, трава. И живые смачивали платки в моче и прижимали их ко рту. Тот жуткий август, когда от немецких газов полегли сразу две роты Землянского полка, а оставшиеся 60 человек поднялись в штыки, зажимая рты платками, харкая кровью, выплевывая легкие. Как в ужасе убегали немцы, повисая на колючей проволоке, и, словно прощальный салют, гремела крепостная артиллерия из облаков ядовитейшего газа, через головы смертников, громя немецкие позиции. И среди этих живых мертвецов бежал в атаку и он, Семен Данилец, потому что его капониры были разбиты немецкими «Бертами», и остатки орудийных расчетов были смешаны с землей. Бежал, хотя все было зелено перед глазами, и мундир был в кровавых сгустках.

Он сам не заметил, как начал говорить вслух. Его бессвязная, немного косноязычная речь произвела впечатление. Кто-то поднялся и, попрощавшись, ушел, кто-то тихо разговаривал в углу. И выпив, словно стакан воды, чарку водки, Данилец встал. Редактор осторожно взял его за локоть:

— Семен Тимофеевич! Я слышал что-то об обороне крепости Осовец. Ее еще прозвали «Русский Верден»! Так вот. Участников того геройского сидения осталось, ох, мало. А какие и есть, по миру раскиданы! Так вот, не могли бы вы вот все, что пришлось пережить, изложить, просто написать. Как мысли свои. Те свидетельства, что останутся для будущего. Вы же знаете, что в России нынешней так не любят поминать подвиг русского солдата в ту войну! Ее называют грабительской, ненужной, империалистической!

Семен заступил на службу и, сев за стол, начал излагать свои мысли на бумаге. Однако оказалось: то что так легко складывается в голове, очень трудно изложить на лист. Слова выходили корявые, строчки напоминали уроки словесности в полковой школе. Но он был упрям и решил пойти по другому пути. Выразить просто свои мысли и ощущения, как советовал редактор.

Утром он шел домой, держа свой плод творческих мук в руке. И, сев за стол, начал все сначала. И страшные видения прошлого возникли перед глазами…

…Немцы, решившие во что бы то ни стало взять упрямую цитадель, ставшую у них поперек горла, не считаясь с потерями, штурмовали окопы перед крепостью, накатываясь волна за волной то от села Бялогранды, то норовя ударить во фланг, обходя Шведский форт. Конечно же, на войне все предусмотреть невозможно, но недомыслие проектировщиков выяснилось почти сразу же, с первых недель осады. Только вердикт об ошибках писали своей кровью солдаты, оказавшиеся в мелких окопах, с мизерным количеством пулеметов, с мгновенно сметенной немецкими снарядами инженерной защитой позиций. Засыпаемые снарядами, заливаемые пулеметным огнем солдаты первой, самой удаленной от крепости, линии окопов держались несколько суток. Они дрались свирепо, отбивая одну за другой немецкие атаки, раз за разом переходя в штыки, пока не полегли все до одного. Вторая линия окопов, куда срочно были переброшены ширванцы и землянцы, находилась в секторе обстрела орудий Данильца. Он, припав к своему артиллерийскому биноклю, смотрел, как четко и умело, разворачиваясь в цепь, движутся немецкие солдаты, готовясь перейти на бег. Ахнуло совсем рядом с грохотом неподалеку, рухнуло какое-то строение. Но это уже стало настолько привычно за эти месяцы невероятной по своему ожесточению обороны крепости, что ни батарейцы, припавшие к панорамам последних трех уцелевших шестидюймовок, ни сам Семен, прикидывавший дистанцию, не обратили на это никакого внимания. А немецкий огонь все усиливался: за тяжелыми и сверхтяжелыми заговорили вражеские орудия среднего калибра, взметая тучи песка и пыли. Страшно было даже представить себе, что на позициях перед крепостью, в мелких полузасыпанных окопах, вжимаясь в землю, еще кто-то жив, кто-то не потерял мужества и готов драться. Вот немцы перешли на бег. Данилец отчетливо увидал в бинокль породистые, гладко выбритые, искаженные яростью атаки лица ландштурмистов и, распрямившись, махнул рукой:

— Прицел семнадцать, трубка тридцать пять!.. Прицел постоянный!.. Шрапнелью!.. Батарея, огонь!!!

Немцы были убеждены, что все живое на этом участке, все, что способно шевелиться, уничтожено после почти суточного огневого налета. Они искренне полагали, что эти русские упрямцы, вернее, те, кто уцелел, давно покинули свои позиции, укрылись под сводами бетонных казематов. Поэтому стремились мгновенным броском занять русские полуразрушенные окопы, а оттуда открывалась прямая дорога на мост, ведущий к крепости. Но внезапно произошло то, чего быть не могло. Русские позиции ожили, полыхнув пламенем. Словно отвечая на немой вопрос, уцелело ли здесь что-либо, разразился ливень ружейно-пулеметного огня. Та-та-та! Тиу-тиу! Та-та-тах!.. И будто говоря: «Рано нас похоронили. Мы живы!» — по наступающим немцам резанула шрапнель уже мысленно списанной со счетов батареи. Надо отдать ландштурмистам должное: они, разбрасываемые пулями и картечью, четко, без паники и суеты, залегли и открыли ответный огонь. А сзади уже накатывала вторая волна атакующих. Немцы падали, гибли, но неудержимо приближались к русским окопам. С флангов вновь рявкнули сверхтяжелые немецкие мортиры, специально привезенные для уничтожения цитадели. Опытным глазом Семен ощущал, как все слабее становится ответный огонь из окопов, и дополнительная тяжесть ложится на его полууничтоженную батарею, прикрывающую мост. Крупнокалиберный снаряд ударил в амбразуру. Второй разорвался у входа в каземат. Все дрогнуло, и капонир заволокло едким дымом. Когда дым рассеялся, Данилец, отброшенный в угол взрывной волной, обнаружил, что уцелело лишь одно орудие на левом фланге, перекрытие зияет чудовищным сколом, с десяток уцелевших артиллеристов поднимаются с бетонного пола с матюгами, не слыша собственных голосов в безумном грохоте, и сам стал к панораме, скомандовав заряжающему каркающим голосом:

— Снаряд!..

Он знал, что этот выстрел последний, потому что по всей линии окопов, захлестнутой половодьем немецкой атаки, уже шла беспощадная рукопашная. Ему не нужно было припадать к биноклю для того, чтобы знать, что там режутся с немцами насмерть погибающие, но не сдающиеся русские солдаты. А немцы, словно вытолкнутые с захваченных русских позиций какой-то гигантской пружиной, стремясь развить успех, стали скапливаться у моста, готовясь к стремительному броску.

Данилец огляделся, и батарейцы поняли его без слов. Полуоглохшие, контуженные люди примыкали штыки к винтовкам, пробовали на ноготь остроту тесаков и ножей. Кто-то вооружался артиллерийским банником. Они понимали, что сейчас немцы лавиной хлынут на мост, и задержать их лишь на какие-то минуты будет возможно только рукопашным боем. О том, что он будет коротким, говорить не приходилось. Но сейчас такое очевидное соображение не имело смысла, гораздо важнее было осознание того, что удастся в эти оставшиеся минуты сделать для сражающейся крепости что-то большое и важное, может быть, самое важное, что отведено солдату в его короткой жизни — задержать немцев на мосту на какие-то минуты и тем дать возможность подойти подкреплению с правого фланга.

Семен поправил ружейный ремень и сделал призывный жест:

— А ну, хлопцы, пийдемо любых друзей привечаты!

Батарейцы, ощетинившиеся в предвкушении рукопашной, недобро заулыбались. В этот момент откуда-то сзади раздались топот, сдержанная матерщина, гул голосов. Данилец оглянулся. В проломе замелькали запыленные окровавленные суровые лица. Вытянувшийся в струнку, ефрейтор с шеей, перевязанной грязным бинтом, отрапортовал:

— Ваше высокоблагородие! На подмогу к вам прибыли! Нас господин капитан-инженер Басилаго прислали! Просят минут на пятнадцать австрияков задержать. Они сами скоро подойдуть со стрелками!

Немцы ринулись на мост в полной уверенности, что русские не успеют, даже если захотят, перебросить сюда подкрепление, а огонь будет малодейственным, как только удастся войти в мертвую зону. Данилец понимал, что ни пулеметы, ни крепостная артиллерия не помогут. Сейчас надежда только на себя и на своих парней. Пусть их всего двадцать пять человек! Но они — русские солдаты, солдаты гарнизона, уже приобретшего славу бессмертного! И они примут бой! Ландштурмистов было, по крайней мере, в три раза больше, когда с гиком, матом и проклятиями на них обрушилась казавшаяся многочисленной русская пехота.

Солдаты, летевшие за Данильцом, в мгновение ока опрокинули не ожидавших штыковой немцев, работая штыками, банниками, саперными лопатками. Сам Семен, размахивая артиллерийским тесаком-бебутом, рычал:

— Ось вам, сучкины диты, калачи колядные! Ось же вам приветанье!

Их бы, конечно, смяли, но на правом фланге, отсекая спешившее к немцам подкрепление, заработал откуда-то из развалин пулемет, а на левом раздалось такое знакомое, свирепое, русское «Уррра!!!» Это повел в штыковую пехотную роту пришедший на выручку спокойный и решительный инженер Басилаго…

 

Эмигрантское настоящее растворилось для Семена, заслоненное страшным и героическим прошлым. Так порой тихий, незаметный старик, оставаясь наедине с прошлым своим, поминает ушедшую молодость, то самое яркое, что бывает в жизни каждого неприметного внешне человека, в душе своей смешавшего мужество и скромность.

 

Летом 1915 года немцы предприняли наступление на Восточном фронте, которому они придавали решающее значение. Русский фронт был прорван на гигантском участке, и в образовавшиеся бреши грязным половодьем хлынули вражеские войска. Засыпаемые снарядами, обескровленные войска Западного и Юго-Западного фронтов начали отступление, подобного которому еще не знала многовековая военная история России. Русские части, разутые, раздетые, практически без снарядов, откатывались все дальше на восток. Кровавое лето 1915 года висело над миром в зареве пожаров. Уже пали под тевтонским натиском Новогеоргиевская, Ковно, Гродно, а Осовец все еще сражался. «Атака мертвецов» стала лишь этапом в том отчаянном сопротивлении, когда крепость и весь ее отравленный, харкающий кровью, выплевывающий легкие, но не сдающийся гарнизон, сражался вопреки всем законам не только войны, но и обыкновенной человеческой жизни. Люди, оказавшиеся без противогазов, в облаках ядовитого газа, дышащие отравленным воздухом, потребляющие отравленную воду и еду, не только оборонялись, но атаковали неприятеля, во много раз превосходящего не только в численности, но и в огневой мощи. Вслед за «атакой мертвецов» последовал еще один, отчаянный русский натиск на занятую немцами сосненскую позицию. Едва живых, измученных русских солдат не надо было призывать или поднимать в атаку. Остатки четырнадцатой и двенадцатой пехотных рот действовали как одна, истекающая кровью, но все еще могучая человеческая рука. Немцы не выдержали страшного штыкового удара и бежали, устилая трупами занятую ценой таких потерь позицию…

Семен лежал у фаса своей разбитой батареи, замотанный в тряпье и вытирал поминутно сочащуюся из уголков губ кровавую слюну, тихо бормоча в полузабытьи:

— Ни, диты вражьи, ни! Разве що по кисткам нашим проидыте, племя сучье! Ни мы цего миста не сдадымо!

Оксана, неотлучно находившаяся рядом, страшно кашляя, то и дело совала ему под нос котелок со спиртом:

— На, Сэменок мий, хлебны горылки! Хлебны, коханый мий! Можа, охомянышься, любый мий! Воды-то не мае! Усю германец клятый потравив!

Данилец с трудом открыл глаза и едва слышно приказал дежурившему рядом с ним вестовому — пожилому батарейцу с лицом, укутанным в обрывок конской попоны:

— А ну, хлопче, подными мэны! Побачить хочу на свит божий!

Оксана и вестовой приподняли его и усадили на пригорочек, прислонив спиной к дверце разбитого капонира. Отсюда открывался вид на окрестности крепости, на долину Бобры. Вся местность, куда только простирался взор человеческий, выглядела так, что могла навести ужас на человека, в первый раз оказавшегося здесь или ничего не слышавшего про славное «осовецкое сидение». Лес, совсем недавно простиравшийся на десятки верст и стоявший густой зеленой стеной, теперь был вырублен беспощадным артиллерийским огнем, пожелтел от газов. Листва на деревьях жестяным звоном отвечала ветру, будто жалуясь предсмертной жалобой: «Ги-ибну! Вяну-у-у! Спасайтесь, люди!» Кишевшая человече­скими трупами и дохлой рыбой, тихая полноводная Бобра издавала зловоние. Вся местность была изрыта воронками от снарядов, усеяна следами, которые всегда оставляет после себя чудовищная и безжалостная дочь человечества — война: кучами обгорелой земли, окопами, полузасыпанными беспощадным огнем артиллерии, горами гильз, свежих и уже позеленевших, останками амуниции и оружия. Разбитый снарядами мост через реку, ведущий к крепости, с обвисшими на перилах лохмотьями шинелей — память о кипевшем здесь не так давно рукопашном бое.

Оксана, постаревшая за эти полгода осады лет на пять, с трудом проглотила слюну и зашлась в кашле, поминутно вытирая слезы, выступающие на глазах. Внезапно повернула голову к мужу и свистящим шепотом произнесла:

— Чуешь, Сэмене мий!! Говорят, як лають!! Никак наши германцев в полон гонют?!

Вскоре голоса стали слышнее, и у капонира показалась кучка людей. Ни одно самое смелое воображение не смогло бы нарисовать более странную и страшную картину: укутанные в рваное, окровавленное тряпье, надсадно кашляющие, шатающиеся люди, подталкивая в спины прикладами и штыками, гнали перед собой с десяток пленных в грязно-зеленых мундирах; те испуганно озирались по сторонам, переговариваясь между собой. Вероятно, пленных привел в шок вид отравленной, разбитой дотла снарядами, но не сдающейся крепости. Передний из немцев, судя по фуражке и погонам, какой-то офицерский чин, вытаращил глаза, бормоча:

— Тодтланд, о майн гот (Мертвая земля, боже мой)!

Пленные, видимо, ожидали чего угодно: брани, побоев, издевательств. Однако русские солдаты, похожие больше всего на выходцев с того света, глядели на них с усталым безразличием и брезгливостью. Так обычно смотрит человек на раздавленную, валяющуюся под ногами, крысу.

Солдаты последнего пополнения, пришедшие в крепость, глядели по сторонам, поминутно крестясь и разговаривая шепотом. Так обычно разговаривают, когда присутствуют при чьей-то внезапной кончине или похоронах. Наутро пришло известие о том, что немцы прорвали фронт у Горлице, и дальнейшая оборона Осовца потеряла смысл. Русская армия откатывается, занимая новые позиции, и осовецкая цитадель неминуемо оказывается в тылу. Генерал Бржозовский отлично отдавал себе отчет в том, что в истории обороны Осовца, вписанной в бессмертие, наступают последние дни и часы. И сейчас необходимо готовить эвакуацию, вывозить орудия и спасать свой бессмертный гарнизон.

Первым делом начали вывозить орудия. Единственной ниточкой, соединявшей осажденный Осовец с Россией, оставалась железная дорога. Измученные лошади тащили пушки с трудом, но даже ко всему привыкшие, одеревеневшие за месяцы осады артиллерийские ездовые не погоняли их кнутами, видя в них боевых товарищей, вместе с ними перенесших чудовищную по жестокости оборону. Вскоре пришло известие, что враг перерезал железную дорогу, и теперь остался единственный путь эвакуации: уходить за Сосну, по возможности, заменять лошадей людьми, впрягаться самим и тащить орудия, и одновременно готовить к взрыву то, что уцелело от укреплений Осовца — крепости, которую перед войной и всерьез-то мало кто воспринимал, так и именуя с оттенком жалости: «крепость третьей очереди».

 

Все это промелькнуло в голове у Данильца, и он снова склонился над листом, стараясь вылить на бумагу нахлынувшие воспоминания. Оксана, вернувшаяся из турне к обеду, расцеловала мужа и удивленно глянула на то, как он, опять присев за колченогий стол, карябает что-то на бумаге.

Семен только отмахнулся:

— Да погоди, вот мысль пришла. Не упустить бы!

Улыбнувшись, новоиспеченная артистка накрыла на стол:

— Садись, муж. Заплатили хорошо. Есть немного грошей.

В отличие от многих эмигрантов, начавших терять чистоту родной речи, она теперь по-русски говорила очень правильно. В этом странного не было ничего. Эмигранты не всегда понимали хохляцкий акцент, да и песни теперь приходилось петь не только украинские, но и русские, и французские.

Данилец с трудом оторвался от своего творчества и протянул ей исписанные листочки.

Он ждал с некоторой тревогой, зная прямой нрав жены. Оксана Петровна углубилась в чтение. И внезапно Семен ощутил, что перед ним сидит в прежнем облике жены какой-то немного другой человек. И как он раньше этих перемен не замечал! По тому, как она взяла написанное, перелистывала, вчитываясь в каждую строку, ощущалась европейская, знающая себе цену женщина. Трудно признать в ней теперь было ту чернобровую, горластую, бойкую хуторянку, доившую корову, гонявшую гусей, месившую тесто. Она читала долго, низко опустив голову. А когда подняла глаза, то Данилец увидал в них слезы. Первый раз в жизни. Жена не плакала, когда на солдатском кладбище закопали Маричку, не лила слез после той атаки смертников, когда он давился кашлем и рвотой, а она держала его, сдавливая, не давая перевернуться на спину, чтобы он не захлебнулся. Не пролила ни слезиночки, когда они уходили из Осовца под германским обстрелом и бомбежкой, а сзади ухали взрывы. Саперы поднимали на воздух то, что осталось от укреплений. Капитан Данилец с зелено-желтым лицом ковылял по дороге, норовя упасть, и она фактиче­ски волокла его на себе в чудовищную августовскую жару 1915 года.

Оксана тихо отложила листочки:

— Ох, Семен. Что за доля-то нам выпала?! Ведь и могилы те, наверно, давно осокорем заросли да травой. Сколь же вас, хлопчики, легло тогда; и вспомнить жутко.

Потом долго сидели молча. Ни Оксана Петровна, ни Семен Тимофеевич не знали, что в эти летние дни 1924 года польские погранстражники, разбирая руины осовецкой крепости, спустились в каземат, глубоко под землю, и остолбенели, потому что откуда-то из кромешной тьмы хрипло прозвучало по русски:

— Стой, стрелять буду!!!

Часовой, заваленный взрывом при эвакуации осовецкого гарнизона, провел под землей 9 лет, охраняя доверенные ему склады с продуктами и одеждой. Его долго не могли убедить в том, что война завершена семь лет назад. И последний солдат гарнизона так и вышел на белый свет, не выпуская из рук винтовку. Он ослеп практически сразу, потому что провел много лет в темноте. Ему предложили остаться в Польше, но он твердил лишь одно:

— Только в Россию, там умереть.

В соответствии с пожеланием был передан советским пограничникам.

Так последний солдат бессмертного осовецкого гарнизона сдал свой пост!

Оксана, потрясенная всколыхнувшейся страшной памятью, забыла, что у нее есть новости.

Первой из них являлось то, что она приглядела в наем маленькую квартирку недалеко от предместья Сент-Антуан. Пусть небольшую, но все лучше, чем эта берлога. А вторая новость состояла в том, что Шануа, непривычно взволнованный, сообщил, что на концерте, который они будут давать в мэрии Парижа, будут знаменитости, и среди них сам великий Игорь Стравинский. И на нее возлагаются совершенно особые надежды.

 

Редактор долго глядел сперва на худое лицо Семена, седые виски, запавшие скулы, затем как-то бережно развернул листочки.

Прочитал первые строки: «Нас было в Осовце всего 2000 с небольшим человек, саперы, инженеры, пехота и артиллеристы», — и забыл обо всем. О Семене, сидевшем напротив него на стуле, о редакционном шуме, о том, что надо отдавать на верстку текст материалов, готовых к печати. Пятнадцать листочков, исписанных школьным неровным почерком Данильца, он читал и перечитывал почти два часа.

Наконец поднял голову:

— Семен Тимофеевич! Вы посидите, подождите минуточек десять. Я сейчас, — и опрометью ринулся из кабинета.

Через десять минут в кабинете торчали все работавшие в редакции, а редактор читал вслух: «Мы были измучены настолько, что даже на разрывы снарядов реагировать через два месяца стали спокойно. Солдаты, когда немецкие снаряды давали перелет или тонули в болотах, шутили, укладываясь спать среди развалин: «Пущай постреляет — хоть выспимся».

В феврале месяце немцы подтянули дальнобойную артиллерию. Что и говорить, снарядов, в отличие от нас, они нисколько не жалели. Моей батарее от ихних «Берт» досталось в первую очередь. Какими словами мои батарейцы поминали главного военного инженера генерал-лейтенанта Красовского, проектировавшего наши укрепления и систему капониров на Скобелевой горе, передать на бумаге невозможно. Вернее, она для этого не предназначена. Самое горькое заключалось в том, что мы-то до немцев дотягивались с трудом, а их артиллерия гвоздила по крепости деловито и пунктуально. Зеленое облако окутало последнюю, третью линию окопов, простиравшуюся до Белогранды и Сосны. Пить хотелось жутко, и люди бродили, словно потерявшие разум, припадали к источникам, где вода была отравлена. Пили и не могли напиться, и умирали тут же.

Наша батарея не имела ни противогазов, ни какой иной защиты от хлора. Когда немцы вплотную подползли к руинам, они начали пускать в щели газ из баллонов. Из моих батарейцев уцелело восемь человек, это были те, кто находился в нижнем каземате и успел выскочить наружу, затыкая рты тряпками, платками, конскими попонами.

Когда хлор повис в воздухе зелеными хлопьями, умерли сразу человек сто. Я увидал рядом безумные глаза солдата, рвавшего ногтями шею и захлебывающегося кровавой рвотой.

Окопы заваливались трупами почти сразу. Уцелевшие закрывали лица платками, шарфами, всем, что попалось под руку. Немцы подходили медленно и уверенно. Они-то знали, что от этой заразы спасения нет, поэтому шли в противогазах. Шли, уверенные, что в окопах никого не осталось, а те, кто в крепости, уже в агонии. Мы увидали их только в 30-40 шагах от себя, когда рассеялись хлорные облака. Вернее, не рассеялись, их просто потащило ветром дальше в сторону крепости, где в этот момент смолкла наша артиллерия. И как-то сразу наступила тишина. Вообще на войне полная тишина — дело редкостное. А здесь как-то сразу стало тихо. Только потом я понял, что меня малость контузило, просто от близкого разрыва заложило уши. И мгновенно, безо всякой команды, люди встали из окопов. Вернее, они походили больше на призраков. Как говорят у нас на Черниговщине, «людыны-маары», ну люди-призраки, люди-привидения. Рядом со мной какой-то вольноопределяющийся, совсем еще молоденький паренек, цепляясь руками за стенки мелкого окопа, поднимался медленно, натужно кашляя, сплевывая кровь. Когда он поднялся, стало видно, что из-под платка, которым он обвязал лицо, текут кровавые слезы. Рядом с ним, пьяно качаясь, возник заросший до самых ушей щетиной пожилой ополченец. Он был зелено-черного цвета и зло хрипел, заикаясь:

— В гоосподаа…мать! У…сукии, немчура гребана… Господь… мииилостивец…

И остатки трех рот, не сговариваясь, кашляя кровью, полезли наверх, на бруствер. Никто никого не призывал, не подбадривал. Люди поднялись, будто кто-то невидимый властно скомандовал:

— В атаку!!!

Мы бежали, зная, что у нас есть силы только на один бросок, на те короткие мгновения, которые нам отпущены на этом свете. И я увидал, что рослый ландштурмист, до которого оставалось не больше двадцати-тридцати шагов, попятился в ужасе и ринулся бежать. Остальные немцы бежали также без всякого строя и порядка, словно перепуганная скотина. Я бежал вместе со всеми, хотя, сказать по совести, едва держал винтовку и поминутно рыгал кровью.

И, будто божий благовест, через головы, из облаков газа ударила наша артиллерия! Это было чудо, но мы не верили в чудеса, за эти полгода, потеряв веру во все, кроме себя, ибо знали, что нет на свете силы такой, которая способна была бы нас сломать. Почему? Да, наверное, потому, что гарнизон крепости уже давно перешел порог земных мучений. А пушки били точно и толково, сокрушая вражеские позиции, разбрасывая бегущих немцев, которые в ужасе повисали на колючей проволоке, а тех, кого смогли догнать, мы сразу же подняли на штыки. А потом рассказывали, что когда мы поперли в штыковую, генерал Бржозовский, стоя на крепостной стене, размахивал саблей и, кашляя кровью, кричал:

— Русские не сдаются!

Гарнизон, измученный до предела, вторил ему с матерщиной и хрипом. И по окрестностям летело, заглушая ружейную перестрелку и артиллерийскую дуэль:

— Русские не сдаются!.. Мать вашу!.. Русские не сдаются!

Уже потом мы узнали, что немцы от этих газов пострадали сами. Их умерло не менее чем с тысячу человек. Иногда я вспоминаю и думаю о том, что это были здоровые, еще молодые парни. У них у всех были отцы, матери, жены, невесты. А они превратились в зверей. Иначе, чем зверями, я их именовать не желаю. И если при мне кто-то посмеет пожалеть их, он станет для меня врагом, злейшим, худшим, чем эти немцы.

Война ожесточает человека, потому что убийство другого, даже если он — враг, даром не проходит, знаю по себе. Но убивать, защищая свой дом, — одно, дорезать раненых и травить газами людей, стрелять разрывными пулями — другое. Через две ночи, когда стало ясно, что гарнизон Осовца устоял, несмотря на газы и атаки, нас, офицеров (осталось четверо), собрал генерал Бржозовский. Генерал теперь не приказывал, он знал, что и без приказа мы пойдем в огонь и воду, так как нам уже ничего не страшно. Он просто попросил, устало попросил, кого-нибудь из офицеров, по личному желанию, сходить в ночную разведку. Мы слушали его, и я помню, что сильно кашлял, а генерал слоился и плавал в моих глазах. Я вызвался сходить в ночной поиск. Помню, под вечер пришли жители из Бялогранды. Они были настолько напуганы, что только кланялись и искали уголок поукромнее. Создавалось впечатление, что они боятся, что их сейчас выгонят туда, в голое поле, или отправят к немцам. Дети, пришедшие со взрослыми, почти сразу же уснули в специально отведенном каземате. Было ясно, что они настолько измучены, что осовецкий ад им кажется раем. Мы узнали от беженцев, что от немецких газов в селе умерло человек 200, а своих мертвецов немцы похоронили отдельно.

Я умирать буду, не забуду тот ночной поиск. Ночь была светлая, листва на деревьях вся пожухла от газов. Мы ползли, и кругом такая тишина стояла. И никак я не мог понять, что меня тревожит. А только потом понял, когда казак, увязавшийся со мной в поиск, шепотом произнес:

— Ваш бродь! Чутко як. Як, скажи, и войны цей клятой нема…

Я понял, что мы просто отвыкли от тишины…

А потом мы начали натыкаться на трупы. Это были наши русские парни. Немцы дорезали раненых, штыками докололи, некоторым аккуратно отрезали головы и положили рядом с телами. Я смотрел на своих разведчиков и понимал, что они не будут брать пленных и сами рук не поднимут. Когда завиднелись немецкие позиции, я услышал из окопов приглушенный смех, ощутил запах кофе. Когда мы вернулись из разведки, узнали, что к нам подойдет подкрепление. Нужно продержаться еще хотя бы пару суток. Но мне так было все равно, что слушал и не мог понять, о чем идет речь.

Гробовое молчание нарушалось лишь сопением, всхлипами, тяжкими вздохами.

 

Наконец, когда отзвенела последняя строчка: «Мы уходили из Осовца на Белосток и за Сосну-реку, оглядываясь, крестились, обещая павшим вернуться» и стало тихо, Семен поднял глаза и увидал, что на лицах людей, хлебнувших горя по самую маковку, видны слезы.

«Вестник» вышел через два дня. Данилец нес его домой, словно ребенка, на ходу листая, и раз за разом вчитываясь в заголовок «Русский Верден (записки об обороне крепости Осовец). Из воспоминаний русского офицера». В кармане шуршали деньги — гонорар за очерк. Но они сейчас мало интересовали его. Он просто первый раз в жизни чувствовал себя победителем.

 

Оксана волновалась жутко. До такой степени, что со стороны казалась спокойной и безмятежной. Шануа решил рискнуть и в первый раз дать концерт в сопровождении хора. Хор этот он тщательно отбирал среди русских эмигрантов, лелеял и вынашивал эту мечту.

Зал был полон, слепило глаза от нарядов, аксельбантов, орденов. В переднем ряду с президентом Франции сидел худой сутуловатый человек, сам великий Стравинский.

Все смолкло. Дирижер взмахнул палочкой и низким своим контральто Данилец запела «Прощание Славянки». Над залом полилось:

Дрогнул воздух весенний и синий,

И тревога коснулась висков…

Хор сразу же взял сначала в терцию, затем в кварту:

И зовет нас на подвиг Россия!

Веет ветром от шага полков…

Зал в эти минуты не просто слушал. Он превратился в одно огромное сердце, бившееся в унисон. Здесь сидели те, кто вместе дрался на Марне и в Месопотамии, на Балканах и под Верденом. Внезапно встали офицеры русского корпуса. У кого-то по щекам катились слезы, кто-то тихонечко, еле слышно подпевал.

Оксана пела, а перед глазами стояли стены Осовца, превращенные в неприступный бастион, где дрались и умирали, но не сдавались русские солдаты, где дралась и не сдавалась воля и мужество русского человека.

Когда смолкли последние аккорды, зал взорвался. Аплодировали, по проходам волокли букеты цветов.

Когда ушел за кулисы хор, в зале опять восстановилась тишина. Оксана на прекрасном французском запела:

Во Францию два гренадера из русского плена брели…

Она сперва пела негромко, затем возвысила голос, беря на октаву выше. Зал встал и запел, слившись в единый многоголосый хор, исполняя эту трогательную балладу о мужестве и верности на стихи великого немца.

 

Прошла неделя. Выпуск вестника с очерком очевидца и участника событий произвел фурор даже в Париже, избалованном воспоминаниями и мемуарами. Тираж размели в неделю, редакция была вынуждена срочно делать дополнительный. Немного поразмыслив, редактор Алексей Михайлович вызвал Данильца:

— Ну, батенька, сыграл русский Верден. Ох, и сыграл! Так вот… это… контракт… сейчас мы его подпишем. Это договор на книгу «Русский Верден», тираж для начала небольшой, 2 тысячи. Сумму обговорим.

Еще через неделю бывший капитан перелистывал книгу, так вкусно пахнущую типографской краской. Читал на обложке: «Русский Верден», С.Т. Данилец.

 

Новая квартира под самой крышей, отсюда открывается чудная панорама столицы Франции. Тишина, уют.

Оксана в первые дни после концерта ходила молчаливая, что-то напевая и явно о чем-то размышляя.

Теперь в доме появились деньги, можно было позволить себе купить хоть что-то из мебели, весь угол был заставлен цветами. Вот и букет, обернутый трехцветной лентой — символом Французской республики.

Она пошла на взлет и начала делать карьеру. Но если бы ей сказали об этом, то, наверно, она бы удивилась, и очень. Наверное, потому что и понятия не имела, как можно делать себе имя на песнях и голосе. Порой вспоминалось, как не отпускали ее со сцены, требуя спеть на бис. Как она с чувством оторвала романс «Гори, гори, моя звезда» и французскую народную песню, услышанную в Бурже. Потом был банкет, как ей целовали руку и клялись в искренности и признательности. Стравинский, подойдя к ней, чуть близоруко прищурился:

— Оксана Петровна, я искренне восхищен! Вы — прима! Вот чего не хватает вам, так это школы, вокальной школы. Но, думаю, что это вопрос времени! — и, раскланявшись, ушел.

Вскоре Оксана впервые уехала на гастроли за рубеж. А книга Семена совершенно неожиданно обрела популярность. Тираж быстро раскупили, затем еще вышел дополнительный, в 4 тыс. экземпляров. Теперь парадное дома не закрывалось. Приходили пожать ему руку, посидеть, выпить русские офицеры, читатели, искренне любящие Россию. Пришел и Басилаго. Он дружески тряхнул руку сослуживцу:

— Молодец ты, Семен. Память оставил. Всем погибшим и живущим. А то ведь после куцых очерков 1916-го и забыли про Осовец. Как нас и не было, брат. Ну, давай-ка коньячку примем. На память ушедшим, на долгий век живым.

Данилец кивнул. Чадкий фимиам славы уже начал потихонечку окутывать и его нечестолюбивую голову.

Редактор, который осознавал, что деньги, полученные от продажи воспоминаний бывшего сторожа, помогли редакции не пойти с молотка, порой, глядя на лицо капитана, предупреждал:

— Батенька мой. Вы уж поумереннее. Не родился на свет еще богатырь тот, что Змия Зеленого победил. А змий тот не один талант сожрал и костей не выплюнул! Вот, садитесь-ка к столу и давайте поработаем. Очерки хороши, но отточенности нет. Язык недостаточно грамотен, Семен Тимофеевич.

Тот послушно садился и, превозмогая желание сбегать тяпнуть «ерофеича», начинал слушать и править, пытаясь разобраться: засылка, заставка, фабула, сюжет…

Публика требовала продолжения, нужно было работать.

Алексей Михайлович, недовольно хмыкая, проглядывал написанное. Через месяц, когда, видимо, его терпение иссякло, он в открытую сказал:

— Вам, батенька, заказали воспоминания о германской войне, а не летопись Посошкова «История кабацкого дела на Руси». Да вы сами гляньте, что у вас в тексте. Вместо «немецкая пехота пошла в атаку», вы умудрились накропать: «е… германцы, мать их, керву за ногу…» Ошибка даже в слове «курва». Оно пишется через «у», а не через «е». Поймите, это не словарь для поднимающихся в атаку. Это книга, которую будут читать тысячи людей! Вот, садитесь и правьте.

 

Оксана Петровна, вернувшаяся через три месяца из гастролей в Венецию, распахнула дверь и остолбенела. Чистая, так усиленно пестуемая квартирка теперь походила на какой-то шалман или кабак, так памятный еще с юности, куда любил наведываться ее батька. Всюду валялись бутылки, окурки на столе, остатки окаменевшей закуски. Скорбно глядела на нее недоеденная селедка.

Ее благоверный музыкально выводил, прочувствованно всхлипывая:

Брали русские бриг-га-ады

Галицийские поля-я,

Где доста-а-ались мне в на-а-аграду

Два кленовых костыля!

Ему аккомпанировал на старой гитаре какой-то вдребезги пьяный мужичонка в засаленном до безобразия мундире того типа, который в просторечии именуют ханыжным. Одного взгляда ей было достаточно, чтобы оценить обстановку и быстро принять решение. Увлекшийся аккомпанементом собутыльник, явно увлеченный процессом, был схвачен за шиворот, протащен до дверей, словно родной чувал с мукой, и при посредничестве весомого пинка отправлен считать ступеньки. Как истинный поклонник прекрасного, он так и приземлился на площадке, насмерть вцепившись в гитару.

Данилец подступила к мужу, не сразу осознавшему, почему так быстро завершилась музыка.

Оксана потрясла перед его носом водочной стекляшкой:

— О це шо? Очерк, сто чертыв тоби за воротнык? А, вот это шо? Роман в трех частях?! Ах, ты ж, биже ж ты ж мий! Ты шо ж робышь-то, холера, тоби в поперек, Сэмене?! Жинка за порог, вин тут крестный ход до шинка устроил! Ты ж глянь на соби, Сэмене! Ты ж бисов сын!

Сейчас она не была признанной артисткой, которой аплодировали залы. Она превратилась в украинку, у которой, пользуясь отсутствием хозяйки в доме, загулял чоловик!

Семен кивнул и мгновенно погрузился в сон. Когда он проснулся, квартира была уже вымыта, вычищена. Оксана Петровна смотрела на него с укоризной:

— Ой, Семен. Ну что же ты, милый? Жизнь только начала в ум входить. А ты вот запил. Мало мы пережили? Мало одну краюху делили на двоих, объедки собирали! Что ж с тобой, любый мой?!

Она произнесла это так по-матерински ласково, что Данилец, давно уже не слышавший таких слов, покрутил головой:

— Да горилка эта, черти бы взяли ее, жинка. Да и душу воспоминания растревожили что-то. Вот не буду же больше, ей-богу! Что-то я, правда, коней распряг.

Жена, походив немного по комнате, вдруг весомо произнесла, как припечатала:

— Вот что… Мне на гастроли через четыре дня… А как тебя оставить такого гарного, хлопче? Вот садись, Семен, и коли за дело взялся — работать!

Тот осоловело хлопнул глазами:

— А, как же гастроли твои? Ты ж как же не поедешь, контракт ведь есть?

Чуть выдохнув, жена тихо сказала:

— Я не поеду. Не оставлю тебя одного. Гори оно все. Деньги верну. Неустойка какая, заплачу. Не сдохнем, Семен. И горше бывало!

Шануа смотрел на свою приму, свою гордость и надежду и не мог поверить ушам:

— Оксана, вы понимаете, что делаете вы? Это же взлет карьеры! Слава, деньги!!! И вы не поедете из-за мужа? Вы хоть понимаете, что неустойка громадна?

Та кивнула:

— Понимаю и осознаю. Но Семена я не брошу. Без музыки проживу. А без него никак. Вот деньги. Сколько нужно, я отдам. Займу, если надо, все продам!

Лицо Поля стало жестким.

— Ваше право. И поверьте, очень жаль, если вам придется опять вернуться к своим тарелкам. Мы уезжаем. На раздумье у вас день.

 

Словно очнувшись, Семен сел за работу. От аванса остались жалкие крохи, да еще немного денег после уплаты неустойки осталось у жены.

Редактор теперь хмыкал удовлетворенно:

— А вот дело другое, Семен Тимофеевич. Виден теперь в записках не только серый окопник, но и умный человек. Однако вы умудрились все графики обогнать. Через неделю в тираж.

Он чуть подумал и улыбнулся улыбкой бывшего питерского литератора и бонвивана:

— Вот что. Вы опередили график. И так уж и быть. Сейчас под книгу, за то, что срок опередили, премию дам. Выпишу аванс, небольшой. Но учтите. Еще один срыв, и пойдете воспоминания писать на заборе!

Домой Данилец шел, нагруженный покупками. Оксана только ойкнула, когда он протянул ей коробочку.

— Вот подарок купил. Сережки с камушком. А ну-ка прикинь к ушкам.

И невольно залюбовался женой. Несмотря на то, что ей доходил третий десяток лет, она выглядела просто прекрасно. Невысокого роста, на редкость удачна фигурой, черными живыми глазами. А европейский шарм придавал ей совершенно особую прелесть.

Вышедшая книга была быстро раскуплена; и редакция получила не только хорошие деньги, но и известность в литературных кругах.

Жизнь у четы Данильцов пошла своим чередом. Однако порой Семен замечал непонятную грусть в глазах жены. И объяснять ему ничего не надо было. Она тосковала по музыке, аплодисментам, жизни артистки.

Наступило лето. Ранним утром в дверь Данильцов постучались. Семен, не отрываясь от рукописи, крикнул:

— Открыто! Входите!

На пороге возникли два подтянутых офицера в полном парадном обмундировании, с наградами и при оружии. Передний из них, с погонами штаб-ротмистра, щелкнул каблуками, представляясь:

— Штаб-ротмистр Фок. Позвольте осведомиться, где Оксана Петровна?

Данилец пожал плечами:

— Она на рынок ушла. А что вам угодно, господа?

Второй офицер приосанился:

— У нашего лейб-гвардии Измайловского полка праздник полковой через неделю. Мы принесли приглашение выступить у нас. В офицерском собрании. Да, мы читали ваши книги, господин капитан. И отдаем вам дань уважения! И приглашаем вас тоже. При наградах в парадном мундире. Засим разрешите откланяться. Честь имеем.

Оксана выслушала мужа без особой радости, но и не очень огорчившись:

— Можно и выступить. Значит, на Троицу, 22 июня. Хорошо…

Данилец, ожидавший от жены радостного возбуждения, чуть удивился ее спокойной реакции. Однако Оксана пояснила сама:

— Этот союз измайловцев, гвардейских офицеров. Они съедутся со всей Европы. Человек 50.

Муж кивнул:

— Так. А что тебе не нравится?

Жена пожала плечами:

— Не знаю, что им петь… «Боже, царя храни…»? Так чтоб ему, тому государю, страну под откос пустившему, икалось на свете том! Не по его ли дурости русские на чужбине пропадают?!

Данилец изумился:

— Оксана! Ты что, никак в коммунистки метишь?!

Та, не приняв шутку, глянула строго:

— Я ведь, Сема, в Европе побывала. Людей повидала, говорила со многими. И думала тоже немало.

Оксана оглядела лица офицеров. Все при параде, орденах. Стол, уставленный бутылками и закусками. Ее Семен как кавалер боевых орденов тоже здесь. За столом. По традиции первые тосты за здравие местоблюстителя престола, потом за Россию, за славный лейб-гвардии Измайловский полк. Прозвучало «Боже, царя храни…» Вот поднялся полковник Соколов, огромный дядька с зычным голосом:

— Господа, позвольте мне представить вам нашу гостью! Несравненную Оксану Петровну! Она пришла к нам на святой для всех измайловцев праздник! И попросим ее спеть!

Певица оглянулась, уже готовы аккомпанировать полковые музыканты.

Сначала по просьбе и по традиции прозвучал «Марш Измайловского полка», который слушали стоя, затем зазвенели романсы на стихи Одоевского, Донаурова, Баратынского.

Голос жены звучал дивно, это понимали все, даже Данилец, абсолютно равнодушный к музыке. Он украдкой поглядывал на лица офицеров. Что и говорить, порода. Только, почему-то, несмотря на звание и ордена, так неловко и неуютно сидеть рядом с ними за одним столом?!

И, наконец, понял. Для этих сынов знатных родов он, сын священника, кровью и потом заслуживший свои ордена и звание — плебей, серая окопная скотинка. Оксана пела романс за романсом, а за столом становилось все непринужденнее. Пили, ели гвардейцы, слетал гвардейский лоск.

Когда Оксана замолчала, ей аплодировали, полупьяно кричали «браво», кто-то в знак одобрения пытался свистнуть, кто уже таращился на стол, изнемогая от желания клюнуть носом. Многие подходили, желая выказать манеры и поцеловать руку певицы. Кто-то, пьяненько икая, лепетал:

— Ик… Оксана Петровна… Рады лицезреть такую истинно русскую красу.

Внезапно какой-то полупьяный капитан буркнул, думая, что его не слышат:

— Тоже мне Плевицкую нашли… Тарелки мыла. Теперь в артистки записалась.

Мгновенно наступила тишина, как часто бывает в такие моменты. На него возмущенно шикнули. Капитан Данилец обеспокоенно глянул на жену. Уж он-то знал характер своей супруги и то, сколь неудержима она в гневе. Оксана выпрямилась, чуть побледнела. Но внезапно заговорила сдержанно и с достоинством:

— Да, пришлось и тарелки мыть. Не я одна. И того не стыжусь. На панель, как многие дворянки, не пошла. А сейчас я пою. И горда, что муж мой, капитан, две войны за Россию воевавший, со мной. Он книги пишет. В кабаках слезы не льет. Доблесть русскую прославляет в веках. И стыдиться нам нечего, господа. А вот гордиться своей голубой кровью, будучи отвергнутым Родиной своей, тон дурной! Прощайте, господа гвардейцы!

Семен оторопел. Это говорила не его любимая украинка Оксана, а спокойная и уверенная в себе европейская дама. Она взяла мужа под руку, и они, молча, пошли, под взглядами оторопевших офицеров.

Прошло два дня. В дверь позвонили. Оксана открыла. На пороге стоял уже знакомый штаб-ротмистр Фок. Он щелкнул каблуками:

— Разрешите войти, Оксана Петровна?

Та молча посторонилась. Семен, насыпавший в кормушку для птиц крошки хлеба и зерно, обернулся:

— Чему обязаны?

Тот принял строевую стойку:

— Оксана Петровна и Семен Тимофеевич! От имени союза офицеров-измайловцев приношу вам наши извинения! За недостойный поступок и поведение, порочащее офицера-гвардейца, капитан Чашин будет предан суду офицерской чести! Вы, господин капитан, можете требовать у него удовлетворения!

Данилец махнул рукой:

— Обойдемся! С дураками не дерутся! Извинения принимаются! У вас все?

Офицер помялся:

— Еще одна просьба, лично к Оксане Петровне будет…

Та глянула на него:

— Слушаю вас, господин штаб-ротмистр…

Ротмистр неловко замялся:

— Вы, знаете, не могли бы вы спеть лично для меня?!

И тихо добавил:

— Вы мне так матушку мою голосом своим напомнили!

Оксана наверно бы резко отказала, но в тоне этого 30-летнего красавца звучала такая искренность, что нагрубить ему она не могла. Вскоре появилась гитара. Фок сел к столу. Снял перчатки, фуражку. И тут стало видно, насколько он красив. Высокий лоб, русые волосы, прямой нос, карие глаза, тонкие черты лица.

Не удержавшись, Данилец спросил:

— У вас, наверно, красивая мать, штаб-ротмистр?

Тот кивнул:

— Была. Красные в Майкопе зарубили. За то, что дворянка!

Оксана тихонечко спросила:

— Что спеть вам, извините.

Тот чуть покраснел:

— Простите… меня зовут Владимир Петрович. Или просто Владимир. А если можно, спойте романс «Среди миров, в сиянии светил…»

И гитара в его руках запела. Оксана своим сильным голосом начала неторопливо и плавно:

Среди миров, в сиянии светил,

Одной звезды я повторяю имя…

И старинный романс звучал, и казалось, что его слышит весь вечерний Париж. Потом еще и еще, романс и песня. Потом на столе появился чай.

Данилец поинтересовался:

— И что вы намерены предпринять, Владимир Петрович?

Тот улыбнулся славной улыбкой:

— Праздник окончен. Я завтра уезжаю. В Болгарию. Видно, земля болгарская мила роду нашему. Дед, штабс-капитан Фок, под Плевной голову сложил в составе Литовского полка. Отец в первую балканскую кампанию в штыки водил болгар. Я сам в Сербии дрался в 1915-16… Ну, вот и все. Бог знает, увидимся ли еще когда, господа, но спасибо за удовольствие общаться с настоящими людьми.

Он поднялся, прощаясь, пожал руку Семену, поцеловал пальцы Оксане и вышел.

Пролетел еще месяц. Несмотря на то, что книга очерков принесла Данильцам неплохие доходы, денег все равно не хватало. А жилье, пусть и скромное, съедало значительную часть заработка.

Главный редактор «Русского вестника» только вздыхал, поглядывая в ежемесячные финансовые отчеты:

— Нам нужна свежая кровь. То, что сможет расшевелить публику и принести дивиденды. Иначе уже в ближайшие месяцы пойдем торговать цветами и спичками на углу.

Данилец, которому Алексей Михайлович выдал подобную тираду, лишь хмыкнул:

— Мысль-то славная. Цветы, спички… А вот, что может людей привлечь? К изданию, русской прозе?

Тот пожал плечами:

— Черт его знает, откровенно говоря. Что-то, о чем не знали! Или забыли за давностью лет…

Внезапно он мигнул заговорщески:

— Вот и подумайте, Семен Тимофеевич! Иначе в трубу вылетим.

Как ни странно, выход из положения подсказала Оксана. Она теперь занималась репетиторством, обучая основам вокала детей, в том числе и в семьях русских эмигрантов. Вернувшись поздно вечером, она достала из сумки покупки, положила на угол стола оставшиеся деньги и пожаловалась:

— Ох, Семен! Ох, уж эти дворяне! Ведь многие так ничего и не поняли, даже получив под зад коленом! Кичатся родовитостью, знатностью, родословными своими. За папки со старыми бумагами цепляются! Уж от гордости родовой одна труха, а туда же.

Муж посмотрел с интересом:

— Архивы, говоришь, родословные предков? А что, это интересно.

Алексей Михайлович хмыкнул:

— Ведь это же мысль. Вот, смотрите. В одном Париже знатнейших семей не менее сотни. Это сотни архивов! Интереснейших материалов. Ведь можно предложить их публикацию, платить небольшие деньги, привлекать этим публику! Ведь те же французы любят громкие имена, тайны, падки на звучные родовые тотемы. Типа, граф Базар де Лабаз! А если выбрать и то еще, что с Францией связано… Так этому цены не будет. Будут покупать, хоть в Елисейском дворце!

Идея и в самом деле оказалась плодотворной. На помещенное в газете объявление о покупке старых родовых документов откликнулись десятки людей. Вскоре под крышей редакции был организован отдел, названный «Русский архив». В память того издания, что до революции было в Петербурге! Господи, чего только сюда не поступало! Личная переписка, родословные древа, воспоминания, бог его знает о чем, типа «ехал, из пролетки императорский конвой увидал — два дня плакал от счастья», совершенно истлевшие какие-то бумаги от воцарения Романовых и Алексея Михайловича, воспоминания о похоронах Скобелева…

С неожиданным интересом Семен окунулся в эту пыль веков.

Оксана с удивлением повертела в руках конверт, разукрашенный тремя национальными цветами Франции, и дала на чай почтальону. Внутри лежал плотный листок бумаги с гербовой печатью. Это было предложение работать в знаменитом Мулен Руж. У многих складывалось предубеждение, что Мулен Руж — Красная мельница, является по содержанию своему собратом знаменитой Плас Пигаль. Однако любителей пряных корней вынуждены огорчить. Знаменитый канкан, или «адский галоп», был визитной карточкой Красной мельницы очень недолго. После пожара 1915 года кабаре было восстановлено в 1921 году и стало одним из центров парижской культуры, которое не стеснялись посещать деятели искусства, члены правящих домов, писатели и кинодраматурги.

Знаменитое кабаре встретило ее огнями, переливающимися всеми цветами радуги, музыкой. Еще молодой человек, сидевший за столом, приветливо кивнул:

— Добрый вечер, мадам! Меня зовут месье Сотен, Жан Сотен. Я много слышал о вас и о вашем изумительном вокале.

Оксана вежливо произнесла:

— Приятно! Право, мне очень приятно! Чем же я могу быть полезной вам, месье?!

Сотен ответил задумчиво:

— Вы, вижу, деловая женщина. И поэтому я буду говорить откровенно. Война произвела не только в телах, но и в умах и душах людей страшные потрясения. Люди хотят хоть немного отвлечься от послевоенных трудностей, хлопот, памяти о погибших. Вам наверняка знакомо такое слово — ревю?

Данилец кивнула:

— Да, конечно. Это смесь танца, театра, буффонады, музыки и пения. Но позвольте осведомиться. Какое я имею отношение к буффонаде и танцам?

Мужчина пояснил:

— Ваш дивный тембр и поистине широкий диапазон могут быть просто бесценны в таком жанре, как ревю. Прошу вас на сцену.

Оксана с легким волнением встала к рампе. Организатор шоу хлопнул в ладоши:

— Спойте, мадам. То, что первое придет само в голову.

Оксана ненадолго задумалась и мягко и задушевно выводила на французском языке «Шумел камыш…»

Сотен зааплодировал, за ним все, кто находился в зале:

— Браво! Браво! А теперь «Марсельезу…»

Через две минуты, словно набат, загремело: «Вперед, вперед, сыны Отчизны! Для нас день славы наступил…»

Восторг привыкших ко всему постановщиков и публики описать было трудно. Сотен в безудержном азарте воскликнул:

— А теперь песню о Буржском короле…

Словно колокол из времен мрачного средневековья, понеслось: «Что осталось, у короля спроси! Орлеан, Труа, Божанси…»

Режиссер захохотал счастливо:

— Черт возьми! О таком голосе для моего ревю можно лишь мечтать!

Он предложил такой гонорар, что Оксана, крепко соскучившаяся по сцене, согласилась, не думая.

Через месяц Париж был оклеен афишами: «Премьера! В Мулен-Руж премьера! Спешите видеть…»

Вечером все кабаре было забито публикой.

И грянула музыка. Словно выстреленные из орудий, на сцене появились актеры, мимы в средневековых доспехах, Орлеанская дева со знаменем в руках, зазвучали стихи Вольтера. И вышедшая на сцену актриса запела старинную песню о Буржском короле. Голос ее звенел, словно набат, и звучали копыта коней, несущих воинов к осажденному Орлеану. Затем серебряное сияние залило сцену и, уставя штыки, пошли в бой солдаты Республики, и голос Оксаны запел гимн, созданный знаменитым Руже де Лиллем: «Вперед, сыны Отчизны милой…»

Ревю пользовалось оглушительным успехом. Постановщики восторженно потирали руки.

Так прошел месяц. Оксана заметила, что Семен все больше просиживает по ночам и даже покуривает, хотя после обороны Осовца ему врачи запретили это делать категорически. Отвлекшись от раздумий своих, он пояснил:

— Вот штука-то какая! Вот гляжу я на бумаги графские да княже­ские, и тоска прям меня берет! Горючая! Бумажки берегут! Знатностью гордятся! А вот собрать-то все да и издать! Пусть люди-то читают! Пусть видят, какой России лишились мы!

Редактор «Вестника» к идее Данильца отнесся чуть настороженно:

— Семен Тимофеевич! То, что мы выборочно публикуем эти записки, архивы и прочее, приносит нам очень неплохие деньги. Но и риск велик. Уже дважды в суд подавали. А есть ведь такие монархисты отъявленные, что, заподозрив оскорбление дома Романовых, и редакцию разнесут к черту.

Семен ответил ему фразой, которую совсем недавно почерпнул из личного архива князя Куракина:

— Любить Родину, значит, не бояться говорить о ней правду…

Главный редактор поморщился:

— Это верно… Только нашей-то Родине наша правда не нужна! Так же, как и мы!

Уже наступила весна, когда совершенно неожиданно в гости к чете Данильцов нагрянул Басилаго. Семен был дома один. Он открыл дверь, и знакомый голос хрипловато произнес:

— Вот и свиделись, Семен Тимофеевич! Здравствуй, душа русская.

Петр Николаевич шагнул из полутемной прихожей на свет, и Данилец остолбенел. Его старый товарищ напоминал мощи. Пальто висело на нем, словно на вешалке, кожа стала пергаментной. Безо всяких обиняков инженер заговорил:

— Послушай меня, Семен, и не перебивай!

Хозяин ошарашенно кивнул. Басилаго негромко, но очень четко и спокойно сказал:

— Дело-то вот какое, Семен. Мне жить осталось недели две, от силы месяц, ну, может, полтора протяну. Доктора уже и не скрывают это. Да я и без них знаю. У меня рак легких! Осовец треклятый догнал все-таки. Я последние два года крепился, как мог. А потом понял, что совсем труба дело мое.

Семен стиснул зубы:

— Петр Николаевич! Да как же это так! Две войны сломали.

Но тот вдруг грустно улыбнулся:

— Так вот. Наследников у меня нет. Ни родни, ни жены, ни детей. Отца-старика немцы в Лодзи в 1915 году повесили. Нажил-то я немного, капитан. Дом по собственному проекту строенный, акции в компании строительной. И я все завещаю тебе. Мое завещание у нотариуса. Когда меня не станет, вас известят. Живи, Семен, и помни инженера Басилаго. А будет время, на могилу зайди.

Он внезапно зашелся в сухом кашле. А когда разогнулся, подмигнул лукаво:

— Живи и помни: русским родился, русским и умри!

Оксана, вернувшись домой, обнаружила, что ее верный супруг сидит у стола и бесцельно смотрит куда-то за окно. Она хотела что-то спросить, но осеклась, увидав, что муж раскачивается на стуле и, стиснув зубы, тихонечко скулит, стискивая кулаки так, что побелели косточки на пальцах.

Через месяц пришло известие, что русский инженер, французский подданный Пьер Басилаго скончался в одном из хосписов и им предстоит явиться к нотариусу. Еще через три месяца они вступили в право наследования.

Глава 3

Улыбка дьявола

Вот и небольшой, но уютный особнячок в окрестностях Амьена.

Осторожно, словно боясь разбудить кого-то, Семен и Оксана вошли в дом. Образцовый порядок. Данилец вспомнил, что, несмотря на свою бурную, кипучую натуру, покойный Петр Николаевич был педантом, что на войне, что в быту. Мебель, аккуратно упакованная в чехлы, пыль, скопившаяся за время отсутствия хозяина. А на столе конверт, на котором крупно написано: «Вскрыть только Семену Тимофеевичу Данильцу после вступления в права наследования». В конверте лежала стопка крупных купюр и фотография, сделанная в момент обороны Осовца. Басилаго рядом с солдатами готовится к штыковой атаке. Оксана после нескольких удачных работ в Мулен-Руж, неожиданно для всех наотрез отказавшаяся продлить контракт, медленно обошла дом, надолго остановившись возле портрета покойного хозяина, тогда еще молодого, так красиво нарисованного в ладно сидевшей на нем военной форме.

Она деловито стянула чехлы с мебели. Поставила на стол привезенную с собой закуску и бутылку коньяку:

— Ну вот, Семен, теперь и дом у нас свой есть. И денег тоже хватит. Давай поедим да помянем доброго человека. Дай, Господи, чтобы на том свете милостив к нему Господь был! Вечная ему память! Сам умирал, а о других думал…

Когда выпили по второй, Оксана произнесла неожиданно:

— Слушай, Семен. А ты часто Россию вспоминаешь?!

Муж помедлил с ответом:

— Знаешь, коли сказать честно: раньше аж зубами скрипел во сне, такая тоска брала. И сейчас снится, да пореже. Мы тут с тобой корешок пустили, вот.

Жена кивнула:

— Я вот как-то одну встретила. Из краев наших. От хутора нашего не осталось ничего. Бурьян в рост людской. Сперва красные обороняли, белые из пушек били. Потом красные пришли, остатнее разнесли. А что цело было еще, люди растащили. Хороший хутор был. Родовой!

Она надолго замолчала, а затем спросила:

— И что же ты, псаломщиков сын, теперь делать-то намерен?

Семен промолвил, словно отвечая мыслям своим:

— И мне вернуться тоже некуда. Поляки как на Киев в 20-м шли, церковь разграбили и сожгли. Отца и ктитора на воротах вздернули. А чем заняться? Вот думаю все же книгу написать. Хорошую, настоящую, и русскому солдату ее посвятить. Ну да ладно. Что сейчас об этом?

И вдруг попросил:

— Оксана, спой что-нибудь, чтоб с души отлегло.

Жена тихонько запела «Рушничок», но вдруг на втором куплете осеклась и виновато глянула на мужа:

— Извини. Не могу. Что-то голос дрожит. Да и не поется, Семен.

Тихий провинциальный Амьен казался именно деревенской глушью по сравнению с Парижем. Но и здесь то и дело напоминала о себе отбушевавшая семь лет назад война. То встречался калека на деревяшке, то жители обнаруживали останки погибших и перезахоранивали их на кладбище. Все чаще Данилец ловил себя на мысли, что неумолимо приближается старость, что все, что можно было в жизни своей, он повидал и испытал. Рядом верная Оксана, на которой тоже с каждым днем все виднее становилась печать прожитых лет. Она стала набожной и постоянно посещала церковь русского прихода неподалеку от города. Иногда ему приходилось общаться с эмигрантами, такими же, как и он, утратившими Родину. Пестрое это было сборище. Кто уже считал себя полноправным французом и давал своим детям французские имена. Многие не расстались с мечтой вернуться в Россию, повторяя знаменитые строчки «И дым Отечества нам сладок и приятен…» Кто-то поминал графа Игнатьева, русского военного атташе во Франции времен великой войны, оставшегося русским человеком и передавшего советскому послу миллионы казенных денег со счетов бывшей империи. Семен продолжал работать над своей книгой, встречаясь с очевидцами и участниками событий, роясь в старых папках, что-то переписывая заново, перечеркивая. Мирное течение эмигрантской жизни было нарушено только одним не особенно существенным моментом, важности которого придали значение далеко не сразу.

Шел уже 1927 год. Оксана Петровна, обычно начинавшая хлопотать по хозяйству с раннего утра, вывесила на веревке во дворе выстиранную одежду и готовила завтрак, что-то тихонько напевая себе под нос по-французски на манер русского Чижик-Пыжик. Семен, у которого в последнее время побаливала от постоянного сидения спина, встал и, разминая ноги, прохаживался по кабинету. Внезапно за окном раздался гул мотора, и кто-то уверенным шагом поднялся по ступенькам и позвонил в дверь.

Оксана Петровна открыла. Невысокий мужчина в сером, отлично сшитом костюме переступил через порог и заговорил по-русски:

— Извините, пожалуйста. Я хотел бы побеседовать с Семеном Тимофеевичем. Он дома?

Данилец кивнула:

— Милости просим, проходите!

И негромко окликнула:

— Семен! Это к тебе, принимай гостя!

Визитер присел к столу и заговорил негромко и очень спокойно:

— Что же, Семен Тимофеевич. Я читал вашу книгу, ваши очерки. Что и говорить, вы настоящий русский патриот и им и остались…

Хозяин глянул на гостя без малейшего любопытства:

— Прошу прощения, но с кем я имею дело?

Посетитель, ни капли не смутившись, представился:

— Ковалевский. Штаб-ротмистр. Потомственный дворянин. Можно просто: Николай Александрович. Приехал к вам от имени и по поручению Регентского совета.

Данилец удивленно приподнялся:

— Великая честь, говорить нечего. Однако чем могу быть я полезен столь высокому собранию?

Тот обворожительно улыбнулся:

— Есть разговор к вам, Семен Тимофеевич. И весьма интересный.

Оксана поставила на стол чашки, чайник, только что испеченное печенье и вышла, бросив на гостя пристальный взгляд. Чем-то он ей не понравился с первых же секунд.

Николай Александрович с ходу взял быка за рога:

— Так вот. Вы знаете, что судьба соотечественников, волею большевизма оказавшихся на чужбине, увы, нелегка. Многие продают фамильные ценности, архивы, личную переписку, мечтая лишь о том, чтобы прокормиться. То, что вы собираете, систематизируете, публикуете, это ваша громаднейшая заслуга перед Россией, перед ее прошлым, настоящим и будущим…

Семен Тимофеевич почтительно склонил голову:

— Мои заслуги несколько преувеличены. Так что же потребно вам?

Ковалевский торжественным и плавным движением открыл небольшой саквояжик:

— Вот. Первое. По поручению Регентского совета я имею честь поздравить вас с награждением орденом Святой Анны 2-й степени в соответствии со статутом о 8 бриллиантах.

На стол легла звезда, испускающая слабое мерцание, и прицепленный к ней свиток грамоты.

Данилец чуть растерянно улыбнулся. А уполномоченный Регентского совета продолжал:

— Вот и рескрипт о присвоении вам звания подполковника русской армии. С соответствующим жалованьем. Потрудитесь прочитать.

Семен настолько растерялся, что не знал, что и сказать. Наконец, произнес:

— Что и говорить. Честь действительно велика. Но ведь, извините, мне пятый десяток лет. Офицеров русских во Франции хватает. Чего вдруг вспомнили про никому не известного, захудалого капитана?

Собеседник улыбнулся:

— Вот именно. Обладателя архива и летописца…

Семен Тимофеевич хмыкнул:

— Вот, значит, оно что. Стали потребны архивы, переписка. А мало ли что может оказаться в деловых бумагах, посланиях представителей правящих сословий? А, понял. Мне попали в руки бумаги министров: Святополк-Мирского, Коковцова, Сазонова. А среди них фрагменты дипломатической переписки в ходе войны и перед ее началом. Если это опубликовать, то все ваши претензии на общерусское единство полетят в тартарары! Я правильно понимаю вопрос?

Ковалевский, видимо, бывший очень хладнокровным человеком, чуть заметно прикусил губу. Черт! Этот капитанишка-окопник, мышь церковная, вовсе не такой олух, каким рисовал его полковник Карпов, дававший задание, либо за эти годы научился разбираться, что к чему? И, видимо, теперь придется играть в открытую…

После недолгой паузы он заговорил:

— Вы совершенно правильно оценили все. Но есть еще один момент. Эти архивы могут бросить тень и на Регентский совет, и лично на самого местоблюстителя русского престола Великого князя Кирилла Александровича. А это чревато.

Недобрая усмешка скользнула по лицу Данильца:

— И что же вы хотите? У вас, как у карточного шулера, я вижу, в рукаве есть еще джокер!

Ковалевский сухо, по-военному отрубил:

— Вы правы. Первый вариант. Вы продаете нам все, что есть в ваших папках и соответственно то, что готовится к публикации. Сумму называйте сами.

Семен Тимофеевич кивнул:

— Это понятно. Вы боитесь, что из этого ящика выскочат еще бог знает какие радости… Что еще?!

Николай Александрович ответил не спеша:

— Есть еще вариант. Вы издаете, что сочтете нужным, но через издательства при Регентском совете с соответствующими купюрами. При этом ваши гонорары будут исчисляться очень большими цифрами. Личным цензором у вас будет полковник Карпов, один из тех, кто занимается поиском и судьбой русских архивов. Вы согласны?

Данилец встал:

— Я понял, ротмистр. Но вы, видимо, забыли. А может, и никогда не знали такого понятия, как совесть. Я не продаюсь!

Тот грустновато кивнул и встал, зло сверкнув глазами:

— Ваше право. Но разрешите напомнить о двух обстоятельствах. В Европе тысячи людей, у которых подобное можно купить за бесценок. И второе. Вы сильно рискуете. Помните, вы на чужбине. А, увы, так непредсказуема судьба эмигранта. И к тому же вашими архивами может заинтересоваться ГПУ. А оно работает весьма активно. Им тоже интересны будут эти документики… Честь имею!

У порога его догнал голос Семена:

— Подождите, господин штаб-ротмистр. Вы забыли вот это. Награду, не заслуженную мной, и рескрипт о присвоении мне чина подполковника армии, которой не существует… Заберите!

Когда посланец уехал, Оксана подошла к мужу и потрепала его по седой голове:

— Вот так, Семен. Вроде и русские люди, а похуже европейцев торгаши будут. Все купить хотят, все продать готовы. Родиной и то торгуют!

Тот согласился:

— Это ты верно сказала. А ведь веселую жизнь с бубенчиками они нам вполне могут устроить. Стоит только на них глянуть. Волки, в стаю сбившиеся. Да еще и голодные!

Поняв его, жена выдохнула:

— А, мать их черт, Семен! Не пропадем! А вот насчет Родины… Ты знаешь, наверно, нет у них Родины. Живут за чужой счет, чужой хлеб едят.

Вскоре мрачные предчувствия Данильца начали сбываться. Сперва внезапно отказалось от сотрудничества одно издательство, уже заключившее договор на публикацию материалов из архива Сазонова. Редактор долго извинялся, пряча глаза, выплатил неустойку, ссылаясь на трудности, но было видно, что он крепко напуган.

Потом, когда Семен был в Париже, Оксана, вернувшаяся из продуктовой лавочки, спугнула воров, пытавшихся проникнуть в дом, приставив к окну второго этажа лестницу. Воришке не повезло.

Данилец, увидев, что кто-то пытается влезть в их жилище, не стала звать полицию или кричать «Караул!», а деловито взяла в руки полено и снизу шарахнула по стремянке. Вор загремел с высоты второго этажа и едва не угодил в кадку с дождевой водой. Однако надо отдать ему должное, кувыркнувшись через голову, вскочил и, хромая, добежал до палисадника, кувыркнулся через низенький заборчик и исчез.

Вечером супруги держали на кухне семейный совет.

— Чую: всерьез взялись они за нас, Семен, коли уж воровством не брезгуют!

— Это верно. Я с издателем еще одним разговаривал. Тот тоже мнется, жмется, как девка перед выданьем. В полицию обратиться? Так у них один разговор. Дела русских эмигрантов — это их дела. Вот так.

Глава 4

Русская рулетка

Полковник французской контрразведки Эжен де Тевиньи производил впечатление обычного мелкого рантье. Щуплый, небольшого роста, с внушительным гасконским носом и шаркающей походочкой, он терялся в любой толпе. Заподозрить в нем неоднократного призера соревнований «саватьеров» и боксеров Франции было почти невозможно. Тем более распознать под унылой внешностью кадрового разведчика, обладающего умом аналитика и хваткой таксы-крысолова.

Вот и сейчас он с видимой ленцой перелистывал сводку событий, относящихся к курируемому им сектору: контролем за русской эмиграцией и возможности ее активизации в связи с установлением дипотношений СССР и Франции. Не спеша отхлебнул кофе, аккуратно откусил от свежайшего круассана. Все в порядке. Агентура, внедренная Сюртэ в среду эмигрантов, не сигнализирует о каких-то катаклизмах, все, в принципе, в обычном режиме существования эмигрантской клоаки. Вот последние сводки наблюдений из ближайшего к Парижу округа: Амьен, Орлеан, Труа. Все, как обычно.

Эжен де Тевиньи не спеша перелистнул страничку. Внезапно полковник уткнулся взглядом в сообщение информаторов. Какая-то невнятная активность вокруг четы русских эмигрантов Данильцов. Что-то зацепило его. Ага. К бывшему русскому капитану Данильцу, эмигранту 45-ти лет, литератору и архивариусу, приезжал человек на машине. Выправка кадрового офицера. Так. Что дальше? После его отъезда хозяин дома начинает активную суету. Поездки в Париж и Бурж. Затем попытка ограбления дома эмигрантов. Хозяйка пугнула воров. Вообще-то это должно было интересовать начальника местной жандармерии, но Тевиньи считал, что в его работе мелочей не бывает. Поэтому он вызвал к себе окружного коллегу, угостил его кофе и ликером, осведомился, оправилась ли жена того после инфлюэнцы, и между делом поинтересовался, что за эмигрантская чета Данильцов, или на французский манер Данилье, проживает в округе. Получив ответ, что в никаких противозаконных действиях, идущих вразрез с интересами Франции, бездетная чета не замечена, он хмыкнул и расстался с коллегой.

Но он не был бы кадровым офицером контрразведки, если бы не доверял своим ощущениям. Может, именно поэтому он в свои 36 лет был полковником, выжил, будучи командиром разведотдела корпуса, и снайпером в великую войну. Он запросил досье на эмигрантов Данильцов в архивном отделе, тщательно проанализировал его и приказал в срочном порядке вызвать из Болгарии своего личного агента, проходившего под псевдонимом «Бош». Информация по капитану русской армии Данильцу, хотя и была скудноватой, но давала определенную пищу для анализа и построения логической конструкции.

В девять утра Эжен де Тевиньи был на докладе у своего непосредственного руководителя, генерала Форни.

Тот внимательно просмотрел папку с анализом материалов, данными наблюдения, сведениями, полученными от агента «Бош» и, дальнозорко отставив листочки, поинтересовался:

— Чем вас так привлек этот отставной русский капитан, ныне литератор, живущий во Франции? Таких сейчас здесь десятки тысяч. Живут, приносят пользу нашей стране. Этот-то захудалый окопник, ветеран двух войн. Возня вокруг него? Так в эмигрантской среде это дело обычное.

Тевиньи не спешил с ответом, аккуратно опустился на стул, получив разрешение, и заговорил:

— Если верить данным учета, супруги приехали сюда совсем ни с чем. Нет связей в эмиграции, плохое знание языка. Подрабатывали где могли. Жена Данильца мыла посуду, он перебивался случайными заработками. Затем она начала делать карьеру как певица и была достаточно популярна. Потом бросила все на пике карьеры. Один сезон была задействована в Мулен Руж, в ревю. Мне довелось слушать ее на одном концерте. Муж сделал имя как литератор, очеркист, участник войны, в част­ности, обороны «русского Вердена», затем стал достаточно известен как архивист и специалист по опубликованию русских архивных материалов.

Форни задумчиво хмыкнул:

— Архивы? Это уже интересно. Архив, мой дорогой полковник, это фугас. А где список последних материалов, купленных им?.. Так, вот он. Это документы из личных папок бывших русских министров, в первую очередь тех, кто в силу служебного долга контактировал с нашими дипломатами и спецслужбами перед войной и во время нее. Значит, вы считаете, что интерес именно к этим материалам и спровоцировал чем-то активность эмигрантов, в том числе и монархистов?

Полковник кивнул:

— Очень похоже на это. Судя по описанию, приезжавший в дом Данильцов человек — штаб-ротмистр Ковалевский, доверенное лицо полковника Зайцева. Сразу же после этого два издательства, с которыми сотрудничал бывший русский капитан, закрыли перед ним двери. Есть основания думать, что под чьим-то нажимом. Издательства эмигрантские!

Форни задумчиво побарабанил пальцами по столу:

— Что и говорить, материал плотный. Но в силу того, что нас, в первую очередь, интересует безопасность Франции, полковник, то насколько материалы этого Данилье представляют для нас интерес, как и его личность?

Собеседник потер шрам от немецкой пули на шее:

— Там могут быть данные, которые способны вызвать дипскандал. Тем более что нынешний кабинет пошел на установление отношений с большевистской Россией. Это раз. Второе. Я с глубочайшим уважением отношусь к русским солдатам, я дрался с ними в одном окопе. На Балканах, и здесь, во Франции. А, извините, эмигрантским регентским советом, патриотами без отечества, брезгую, что не мешает их использовать как информаторов. Третье, мой агент «Бош» был знаком с этими Данилье. Он отзывается о них в превосходных степенях, что в общем-то ему несвойственно. И добавил:

— Вот мои соображения по разработке очень перспективной, на мой взгляд, операции, господин генерал. Схема проста. Есть материалы, которые не хочет публиковать эмигрантская печать. Видимо, это бомба. Но также видно, что в них заинтересованы русские монархисты.

Форни раскрыл папку и хмыкнул:

— Что же. Вы изящны, как всегда, Эжен. Действуйте.

 

Данилец, хотя и старался не показывать вида, но чувствовал, как постепенно его начинает одолевать раздражительность и бессонница. Он стал замкнутым, все чаще искал уединения. Порой просыпался по ночам, прислушиваясь к стуку своего сердца. Семен отлично сознавал, что большинство на его месте не клали бы на плаху голову и продали бы материалы монархистам, хорошо заработав на этом. Ну, подумаешь, бумаги? Да таких архивов среди эмигрантов у каждого третьего хватает. И публикуются. Кто только не пишет? Бывшие гвардейские офицеры, участники белого движения, экс-революционеры.

То, что он готовит к публикации, это действительно важно, и может ущемить чьи-то интересы.

Но совесть офицера, русского человека протестовала против замалчивания правды, какой бы горькой она ни была. Тем более против публикации правдоподобной лжи.

Оксана Петровна, отлично понимавшая мужа, не стремилась давать советы. Она делала вид, что полностью поглощена домашними хлопотами, хотя порой, он и ловил на себе ее внимательный, сочувствующий взгляд.

Семен Тимофеевич приехал в Париж.

«Русский вестник», с которым он так плодотворно сотрудничал, хотя и не отказал напрямую, но к идее публикации архивов Святополк-Мир­ского и Сазонова отнесся неодобрительно. Алексей Михайлович просто сказал устало:

— Семен Тимофеевич! Вы, батенька, понимаете, что, опубликовав это, мы рискуем не просто поссориться с энным числом эмигрантов, но и вызвать борьбу лагерей? А она едва утихла. А хотим мы этого или нет? Мы — русские люди, и нам жить здесь!

Данилец и сидел на лавочке недалеко от бульвара Риш и смотрел на стаи голубей. Сейчас предстояло принимать решение. Присевший с ним рядом на скамеечку человек был явно навеселе, так как напевал из оперетты Оффенбаха: «Ветчина из Тулузы, ветчина без вина будет солона!»

Видимо, в поисках собеседника подвыпивший мужчина обернулся, и Данилец мгновенно узнал штаб-ротмистра Фока. Владимир Петрович был в довольно приличном штатском костюме и дышал перегаром. Он мигом заключил Данильца в объятия:

— Господь ты ж мой! Семен Тимофеевич! Голубчик! До какой же степени я рад видеть вас! Я все ваши очерки читаю, перечитываю!

У далеко не сентиментального Семена Тимофеевича неожиданно подступила к глазам влага и он тихо произнес:

— Володя! Владимир Петрович! Вот уж не чаял, не думал свидеться.

Через полчаса они сидели в болгарском ресторанчике. Фок заказал гювеч и попарру, к которым, по его словам, привык в Болгарии. Оба потягивали столовое вино и штаб-ротмистр рассказывал:

— Я теперь в отставке. Подал рапорт и из полка вышел. Теперь вот человек штатский. От дяди, генерала Андрея Владимировича, наследство получил небольшое. Жить можно. Квартирку снял. Гуляю по Парижу… А как драгоценнейшая Оксана Петровна? Все так же прекрасна? И так же чудесно поет?.. Вам позавидовать можно, милейший капитан.

Данилец чуть покрутил седой ус:

— Что же вы, каста, военная косточка, и в отставку вышли?

Фок наклонился поближе:

— Просто понял, Семен Тимофеевич, что русский общевоинский союз деградировал и что ничего путного создать он не в состоянии. Вот калечить и ломать, это да! Кроме того, я просто узнал, что контрразведка генерала Кутепова применяет пытки к тем, кого считает врагами своими или заподозренными в нелояльности… Я прошел две войны, милейший капитан. Мерзостей и крови повидал вдосталь. Но средневековые пытки… Увольте меня от этого. В палачи не нанимался!

Проголодавшийся Данилец, с удовольствием пережевывая поданный на стол кебаб, кивнул головой. Они выпили еще немного вина, и Семен вдруг спросил:

— Вот скажи-ка мне, Володя, ответь мне, Владимир Петрович! Кто послал тебя, что от меня нужно и ради чего это ты тут соловьем курским разливаешься?

Фок посмотрел на него совершенно трезвыми глазами и обнажил в улыбке белоснежные зубы.

— Вы не утратили живости ума, господин капитан! Меня действительно к вам послали. Во Франции, как и в любой другой стране, существуют специальные ведомства. Вот и ваши трения с Регентским советом тоже попали в поле зрения Сюртэ. И, поверьте мне, я вам даю слово русского офицера и дворянина, что взялся я за это поручение лишь потому, что глубоко ценю порядочность и человечность вашу и Оксаны Петровны. Вы знаете, сохранить человеческие качества в мире, где наилучшим критерием является их полное отсутствие, дело немаловажное. И уяснить, что ваша жизнь и вашей милейшей супруги не стоит сейчас и ломаного сантима, отнюдь не трудно!

Они помолчали, а затем Фок грустно добавил:

— Вы можете сейчас встать и уйти, можете послать меня куда подальше. Это будет ваш выбор, Семен Тимофеевич. Но, увы, он будет последним. То, что вас гонят из эмигрантских изданий — первый признак того, что на вас началась охота. А в случае вашего противостояния монархистам, вас или просто застрелят на улице, или задавят машиной, что в принципе едино, или вы окажетесь в подвале контрразведотдела русского общевоинского союза. Оттуда вы уже не выйдете. Про вашу верную супругу, которая так похожа на мою покойную матушку, я уже не говорю. Над ней будут глумиться долго и с наслаждением, ибо в пыточных застенках служат люди, давно лишившиеся понятия жалости и совести…

Данилец посопел носом:

— Почему, собственно, я должен верить вам, Володя?!

Тот пожал плечами:

— Выхода у вас другого нет, милейший мой Семен Тимофеевич. Мы, эмигранты, здесь, на чужбине, никто и звать нас никак. Даже кладбище отдельное. Я так понял, что вам нужно время на раздумье. У вас дня два-три, не больше. В общем через два дня я буду ждать вас на том же месте, где мы и встретились. И любой ваш ответ я приму с уважением. А сейчас честь имею!

Отставной русский капитан приехал домой поздно. Он с видимой неохотой поужинал и сказал жене, что посидит в кабинете, ночью посмотрит материалы. Оксана Петровна не спеша убрала посуду и вдруг резко произнесла:

— По виду твоему я так поняла, что с тобой уже побеседовали. И нарисовали отнюдь не радужную картину.

Муж кивнул:

— Верно. И дали на раздумье два дня. Потом… Если я останусь при своем мнении. Этого «потом» уже не будет, жинка. Ни для тебя, ни для меня. Так пожить-то хочется. Ведь жизнь только начинается. Только вот людьми себя ощущать начали, землю под ногами почуяли.

Он не договорил и, махнув рукой, ушел в кабинет, некогда принадлежавший покойному Петру Николаевичу, и сел за стол, уронив голову на ладони.

Уже стояла глубокая ночь. Давно спала Оксана, а Данилец все ходил по кабинету. Время от времени он бросал взгляд на портрет. Молодой улыбающийся подпоручик Басилаго, только что надевший офицерский мундир. Вот в рамочке фото времен осовецкой обороны. Покойный сослуживец примыкает штык к винтовке, готовясь вместе с пехотой встречать врага штыковой. Семен глядел ему в глаза и думал: «Чему улыбаешься ты, друг и сослуживец, Петр Николаевич? Чему радуешься? Смеешься ли ты над этим горбатым миром, или просто породила тебя матушка таким неунывающим?»

Он вспомнил, как в самые страшные дни осады Басилаго не робел, ходил в атаки с пехотой, ворочал камни с солдатами на пару, заделывая бреши в укреплениях, в облаках немецких газов не терял присутствия духа.

Мелькнула мысль: «Может, просто сжечь все бумаги? Нет их да и нет. Тогда точно, не вывернуться. Кто поверит? Уберут сразу. Здесь Фок прав. Ничего не стоит жизнь эмигранта».

Прошло два дня. Ранним утром Оксана Петровна долго глядела в спину мужа, уходившего на станцию, откуда поезд шел до Парижа, и незаметно крестила его вслед.

Фок уже ждал Семена Тимофеевича. По виду Владимира было очевидно, что он спал плохо и очень волновался. Увидав отставного капитана, офицер с трудом улыбнулся:

— Семен Тимофеевич! Я так рад вам! Ну же, говорите!

Тот не спеша присел на скамеечку:

— Вы знаете, Владимир, если бы ко мне послали кого другого, то я пошел бы под пули и в пыточный подвал. Но вам я верю. И потому готов к разговору. Вот здесь, — он ткнул пальцем в папку, — крошечный кусочек того, что так стало всем поперек горла. Посмотрите, и думайте сами. Если же я ошибся в вас, то я сам буду себе и судьей, и палачом. И Оксану свою от мук избавлю. Пойдемте вон в то кафе. Там сядем, попьем «виши». Вы поглядите и скажете!

Они сидели в кафе. Данилец потягивал с наслаждением холодную воду. Фок же буквально впился глазами в пожелтевшие листки. Он читал долго, словно малограмотный, шевеля губами. Наконец он поднял глаза, и Семен увидал, что этот красавец постарел на несколько лет за эти два часа:

— Бог мой! Господин капитан! Вы отдаете себе отчет в том, что это такое? Вы понимаете, что вы живы лишь потому, что о содержании документов лишь догадываются? Вот этот проект договора о передаче России Стамбула после победы над немцами! А вот эта переписка о пропуске через границу большевиков?! Да если его опубликовать сейчас, скандал будет международный! Вот эти телеграммы об обстоятельствах отречения государя и поведении тех, кто сейчас призывает к походу на Россию, похоронят все белое движение. На корню! А ведь это лишь жалкие крохи! Я так понимаю?

Данилец сокрушенно мотнул головой:

— Эх, архивы… Кто вас только выдумал!

 

Тевиньи выслушал Фока и долго молчал, повернувшись к нему спиной. Потом глухо произнес:

— Дело-то еще серьезнее, чем я полагал. На карту поставлено все, Владимир Петрович. И жизнь этого архивариуса, и престиж европейских государств, и ваша жизнь, хоть вы ее и мало цените.

«Бош» кивнул:

— За обладание этими материалами монархисты готовы глотки резать. Публиковать полностью нельзя. Это скандал. Оставлять их у Данильца, обречь его на смерть и привлечь внимание ко всему делу… Последствия будут непредсказуемыми, вплоть до отставки кабинета.

Полковник ответил не спеша:

— Ни одно эмигрантское издание это не возьмется печатать. Ибо издательство сожгут, а издателю просто вырвут ноги!

Он, отдуваясь, присел и, осторожно оглянувшись, начал что-то писать на листочке, знаком показывая, чтобы штаб-ротмистр сел поближе. Даже здесь, в этом кабинете, полковник контрразведки опасался говорить вслух. Владимир нервно сгреб листок и начал читать. Его собеседник тихо произнес:

— Это единственный шанс. Пусть небольшой. Но другого нет. Так и передайте Данильцу. Если это провалится, то я пущу себе пулю в лоб. Правда, я не уверен, что при обсуждении этого варианта с начальством меня не отправят в тюрьму Сен-Лазар или Мон-Валери!

 

Уже спускался вечер. Тевиньи своей обычной шаркающей походкой шел домой к себе на улицу Моле. Глядя на него со стороны, можно было бы подумать, что он обычный парижанин, возвращающийся к себе домой после трудового дня. Сморкается, оглядывается на встречных девушек, останавливается поглазеть на афиши. Но это впечатление очень обманчиво. Мозг кадрового разведчика анализировал, прокручивая деталь за деталью сегодняшний разговор с генералом Форни. Тот, выслушав, поинтересовался тем, отдает ли полковник себе отчет в уровне игры? Получив утвердительный ответ, тихо сказал, что Тевиньи может считать, что он, генерал, не слышал ничего и ничего не знает. Если партия будет выигрышна, то лавры целиком будут принадлежать Эжену. Если же разразится скандал, то он просто оставит полковника один на один в кабинете с револьвером, заряженным одной пулей. Поняв, что собрать все мысли в кучу и еще раз проанализировать ситуацию он не в силах, что начнет скоро путаться в деталях и пугаться, Тевиньи замер, уткнувшись взглядом в вывеску «Стрелковый клуб «Три коня».

Здесь его знали прекрасно. Его с почтением проводили в тир, два служителя разложили на барьере различные марки пистолетов и револьверов. Он выбрал первым «соваж», свой излюбленный, и пулю за пулей начал всаживать в мишень. Потом «маузер», за ним «беретту», «веблей скотт». И по-прежнему все пули в яблочко. Служители едва успевали перезаряжать оружие. Когда уже заложило уши, вдруг вспомнил войну. Как после жесточайших боев на Кемельнских высотах на Изере или в Аррасе, когда к вечеру утихала пальба, с винтовкой заползал в воронку или окопчик и устраивал охоту на немцев. Он мог лежать часами неподвижно. И первый же, выглянувший утром из траншеи, бош становился его добычей. После этого он сразу же менял позицию, так как знал, что второго выстрела сделать не успеет, его накроют огнем. Иногда просто оставлял в траншее плохо замаскированное чучело, заставляя врага тратить патроны на муляж. Внезапно Тевиньи понял, вокруг чего крутились его мысли. Нужно чучело, громоотвод. Того, кто заставит разведку Кутепова дергаться, бить по муляжу, теряя время. А сейчас оно решало все. Он набрал известный лишь немногим номер, и голос мужчины, низкий баритон, ответил:

— Слушаю вас!

Тевиньи весело прокричал:

— Мишель! Есть бутылочка бургундского, урожая двенадцатого года! С виноградников Курсо. Жду тебя.

На том конце провода помолчали, затем весело ответили:

— Что за вопрос?! А если будут и дамы, то райское удовольствие нам обеспечено!

Контрразведчик шел на встречу. Любая европейская разведка имела в своем распоряжении людей, которые, на сленге профессионалов, именовались «герцоги». Как правило, это были разведчики экстра-уровня, не связанные особым патриотизмом, и работавшие одновременно на две, а то на три разведки. Их активно использовали, с их помощью прокручивая совершенно фантастические комбинации, по крайней мере, до тех пор, пока они не начинали вредить делу. Вот на встречу с таким «герцогом» в небольшой кабачок со звучным названием «Рай от папаши Курсо» и отправился полковник французской контрразведки.

Человек высокого роста, с заурядной внешностью по праву мог считаться гением разведки. Его знали под дюжиной имен: Амлето Веспа, капитан Милкич, Мишель Фержье, Франц Аугсбург. Он мог представиться гражданином практически любой страны Европы, так как знал шестнадцать языков. Денег он не жалел, ибо подозревал, что наступит момент, когда они станут ему не нужны, так как потратить их он просто не успеет. Тевиньи иногда восхищался этим человеком, иногда поражался в душе его беспринципности. Когда на стол подали заказанный салат из раковых шеек и красное вино, Эжен сразу же перешел к делу:

— Так, дорогой мой капитан Милкич. Я в данный момент так и буду вас именовать. Кого на данный момент вы изображаете?

Собеседник усмехнулся:

— В данный момент — связной между разведкой Японии и белоэмигрантским движением. Как вы знаете, его резидентура есть в Харбине.

Полковник отхлебнул из бокала.

— Вот именно то, что сейчас нужно. Я не буду спрашивать ваше согласие, а просто скажу, что вы мне необходимы для проведения одной комбинации.

Многоликий резидент приложил палец к мочке уха, что свидетельствовало об интересе к разговору. Пачка банкнот, исчезнувшая в его кармане, служила сигналом, что сумма его удовлетворяет. Тевиньи мягко, но вместе с тем очень напористо сказал:

— Дело вот в чем. У бывшего русского офицера есть материалы, способные не только похоронить белое движение, но и наделать шума в Европе. Владелец намерен их опубликовать. Для нас эти материалы представляют, так скажем, определенный интерес. Белоэмигрантская разведка готова отдать за них все.

Веспа хмыкнул:

— Понятно. А в чем же моя задача? О конечной цели спрашивать не принято.

Тевиньи тихо произнес:

— Нужна информация со стороны, что второй отдел разведки Франции начал переговоры с этим архивариусом. Это первый этап.

Веспа молчал, переваривая сказанное. Профессия давно отучила его задавать лишние вопросы. Полковник закурил и, не торопясь, продолжил:

— Второй этап. После этого они начнут вас искать, дабы понять, откуда пришла информация и какова ее ценность. Вы после этого растворитесь. Как — это ваше дело. Этому вас учить не стоит. Да, еще. Не советую заигрываться, милейший капитан. Материалов столько на вас, чтобы до конца дней вы разглядывали решетки Консьержери, построенной еще Ришелье, знавшим толк в интригах и интриганах. Ну или разделили судьбу знаменитой Маты Хари. Вы меня поняли?

Собеседник улыбнулся. Он в своей жизни слышал столько угроз, что относился к ним, как к пожеланию доброго утра.

Уже гарсон принес счет, когда полковник спросил о самом главном:

— Когда у вас встреча с русскими офицерами?

Веспа ответил, не задумываясь:

— Сегодня в девять. Сложилась отличная компания для игры в преферанс. Я и три офицера бывшей русской армии, и еще один проходимец из разорившейся знатной английской семьи.

 

Игра у капитана Милкича в этот вечер не шла. Он то оставался без взятки, то ловил мизер. Наконец он огорченно выкинул карты:

— Черт. Говорят, не везет в карты, повезет в любви!

Бывший офицер Литовского полка, подполковник Гриппенберг охотно поддержал разговор:

— Что и говорить, фортуна — баба капризная. Сегодня так, а завтра этак.

Собеседник вздохнул:

— Черт бы ее побрал, не люблю долгов и бумаг, которые напоминают о прошлых проигрышах. Ведь только покажи их, и сразу же найдутся те, кто сумеет ткнуть ими тебе в нос. И, не дай бог, это будут люди в погонах. Вы таких именовали в России «голубые мундиры»… Когда же сдаст тебя тот, кого считал своим, то потом хоть стреляйся.

Гриппенберг метнул на него быстрый взгляд и предложил:

— А что, господин Веспа, как собрату по оружию предлагаю, не врезать ли нам по стакану «Марсалы»?

Полковник Зайцев, кадровый офицер русской разведки, а впоследствии один из столпов контрразведки в армии генерала Деникина спешить не любил. Он с удовольствием раскладывал пасьянсы как истый петербуржец, знающий в этом толк. Со стороны казалось, что он относится к сообщению Гриппенберга чуть рассеянно, как будто ему повествовали об изданном и презентованном сборнике стихов неизвестного поэта. В поэзии он толк, кстати, тоже знал, и в молодости баловался этим сам.

Наконец он кивнул:

— Ясно. Этот прохиндей дал понять, что информация из французской Секьюритэ дошла до него. И он желает продать ее. Вы ему заплатили?

Гриппенберг кивнул:

— Ну, не прямо, конечно. Спустил ему три партии подряд, но, мне кажется, что он выдал лишь часть информации.

Зайцев хмыкнул:

— Еще бы, такой кит разведки — и запоет во весь голос. А, может, это игра французов?

Собеседник пожал плечами:

— Нелогично. Зачем им раскрывать карты и контрагента?

Когда обрусевший немец ушел, полковник нажал звонок под столом и коротко бросил Ковалевскому:

— Следить за архивной этой крысой. Нам необходимо знать, что она прячет в норе и нет ли активного внимания к ней со стороны француз­ских друзей. Головой отвечаете, штаб-ротмистр!

На следующее утро у газетных киосков Парижа возник переполох. Газеты даже такие малоуважаемые, как «Требуньсьон» и «Ля Фигаро», пестрели заголовками «Сенсация. Совершено секретная информация, станет скоро достоянием общественности. Русские архивы скоро приоткроют свои тайны!»

Полковник внешне был холоден, но глаза его метали молнии. Немного успокоившись, он скрежещущим голосом сказал своим офицерам:

— Так, значит, этот двуличный скот умудрился продать информацию еще и газетчикам! Сволочь! Немедленно разыскать. Он будет у меня не просто петь! Он превзойдет самого Карузо, своего земляка! — Однако поиски были безуспешными. Многоликий «герцог» словно растворился.

 

Эти дни Оксана Петровна почти не спала. Она, лежа с закрытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху. Знала, что не спит и Семен. Оба были готовы достойно встретить судьбу, ибо понимали, что все висит на тоненькой ниточке, готовой оборваться в любой момент.

Уже стоял предрассветный час, когда в дверь дома осторожно стукнули. Данилец неожиданно для себя перекрестился и пошел открывать дверь. Он даже не потянулся к пистолету, лежавшему под подушкой. Ибо знал, что, если это судьба, то и оружие не поможет. Два низкорослых крепыша, похожих, словно близнецы, шагнули за порог как по команде. Семен оглянулся. Белая, словно мел, Оксана стояла, прислонившись к стене. Один из незваных гостей вежливо кивнул:

— Собирайтесь, господин Данилец. Мы за вами. Автомобиль во дворе уже ждет.

Семен не спеша оделся. Оксана каким-то лунатическим движением обняла мужа на прощание. Когда дверь захлопнулась, она обессиленно сползла по стене.

Машина мчалась куда-то в сторону Парижа. Семен Тимофеевич повернулся к своим молчаливым спутникам:

— Глаза завязывать вы мне не собираетесь?

Шофер на мгновение повернул голову и весело ответил:

— Нет нужды, господин капитан.

Потрясенный Данилец узнал Фока. Вот и особняк на окраине Парижа. Его молча ввели и оставили в кабинете один на один с каким-то сутулым человеком. Тот заговорил четко, по-военному:

— Слушайте меня, господин капитан. Мы приносим извинения свои. Но вам дома оставаться было слишком опасно. С женой вашей не случится ничего. В этом даю слово офицера. Однако не взыщите, но дней несколько вам придется погостить у нас. Слишком высоки ставки.

Камера, куда его доставили, была комфортной в достаточной степени, а поданный завтрак просто отменным. И впервые за последние дни Данилец уснул спокойно.

К полудню его вызвали для разговора. Тот сутулый человек представился:

— Полковник де Тевиньи. Послушайте меня, господин Даниель. У вас выбор. Либо вы продолжаете играть в русскую рулетку и мы выпускаем вас, но до Амьена вам не дадут доехать. Либо вы передаете материалы нам. Мы частично их публикуем, но так, чтобы интересы Франции не страдали. В этом случае вот ваши паспорта. Ваш и вашей жены. Вы становитесь гражданами Франции и, естественно, находитесь под защитой нашего правосудия. Выбор за вами. Много времени на раздумье не дам. Его просто нет. 15 минут. Вам хватит?

И, не дождавшись ответа, вышел, бесшумно прикрыв дверь. Данилец молча раскрыл паспорта. Все честь по чести. Граждане Франции Анри Даниель и его жена Анриетта Даниель.

Незаметно наблюдавший за ним в потайной глазок Тевиньи обернулся к Фоку:

— То, что я приказывал сделать, выполнено?

Тот кивнул:

— Да, господин полковник.

Тевиньи быстро глянул на него, глаза красные, локоть в пыли. Видимо, он вторую часть партии тоже решил доиграть сам. И внезапно полковника охватило какое-то странное предчувствие. Но он сдержался и лишь кивнул.

Они смотрели в упор друг на друга, два офицера. Данилец тихо произнес:

— Я согласен, но при одном условии, господин полковник.

Тот улыбнулся:

— Узнаю русского человека, остается им даже на краю могилы. Так, слушаю вас?

Бывший капитан русской армии устало произнес:

— Я отдам все, если мне доставят мою жену и я смогу убедиться, что с ней все в порядке. В противном случае я приму пулю. И разговор окончен.

Полковник кивнул:

— Я предусмотрел такой вариант. Пусть войдет.

Оксана, поседевшая за эту ночь, молча припала к мужу, тихонько бормоча:

— Жив, Семен мой, жив мой чоловик!

Они застыли, слившись в объятии, словно скульптура, передать всю красоту и нежность которой не дано было ни одному резцу. Полковник с минуту смотрел на них и отвернулся. Он ощутил, что даже у него, кадрового разведчика, прошедшего войну, жесткого и жестокого человека, почему-то першит в горле.

Через два дня газеты с сенсационными заголовками раскупались влет. Там была опубликована небольшая часть материалов из переписки представителей русской правящей династии с французским кабинетом в первый год войны.

Зайцев, молча, смотрел на своих подчиненных, не произнося ни слова. Долго ходил по кабинету, а затем спросил:

— Выяснили, куда исчезал Данилец? Как проворонили его?

Один из офицеров кивнул:

— Его забрала машина. Мы не вмешивались. Не было приказа. А потом она приезжала второй раз, за женой.

Он замялся. Уловив это, полковник гаркнул:

— Ну?!

— Просто очень похоже было, что второй раз за рулем сидел русский. Вот его приметы. Мы записали их.

Зайцев положил перед собой листочек и задумался. Он умел анализировать и сопоставлять факты.

 

Они сидели в небольшом ресторанчике, и со стороны казалось, что два приятеля беседуют. Реально же два волка разведки, русской и француз­ской, вели беседу. И каждый был готов, что в любой момент собеседник выхватит пистолет. Начальник эмигрантской разведки развел руками:

— Ну, ясно. На своем поле переиграли. Чисто переиграли. Скажите только, что вам в тех архивах проку?

Тевиньи откровенно издевательски зевнул:

— Их публикация может бросить тень на репутацию Франции, победительницы. Это раз. Во-вторых. Мы сможем держать вас на крючке, господа. Ибо в любой момент материалы, касающиеся вас, увидят свет. Вот так, господин полковник. Примите во внимание, что вы во Франции.

Жест русского офицера не ускользнул от Эжена, но он только хмыкнул:

— Не стоит на меня кидаться с кулаками, месье. Мало того, что я просто вами вытру вот эту мостовую, так вы еще и под суд пойдете за нападение на офицера.

И, словно ничего не произошло, вдруг улыбнулся:

— Что касается капитана Данильца. Так вот, он и его жена — граждане Франции, супруги Даниель. И попытка расправиться с ними приведет вас в тюрьму. Шум будет такой, что вы и ваши собратья по оружию превратитесь из гонимых Советами эмигрантов в обычных бандитов. Честь имею, господин полковник.

Зайцев долго смотрел ему вслед и процедил по-русски:

— Ну, что же. Партия ваша. Но ведь можно сорвать банк и на отходе, месье.

 

Фок долго гостил в этот день у Данильцов. Он был необычно весел, играл на гитаре, смеялся. Разошедшаяся Оксана с чувством исполнила «Виют витры» и «Ой, козаче чернобривый!»

Но вот день перевалил на вторую половину, и Владимир поднялся:

— Мне пора. На станцию. Я завтра уезжаю обратно в Болгарию.

С материнской нежностью Оксана обняла его:

— Это, Володя. Ты уж береги себя. Ты же вот нам… ну, как сын стал.

Тот улыбнулся:

— Эх, сто смертей видал. От одной не побегу.

Семен вдруг глянул на жену и коротко сказал:

— Владимир Петрович! Дай-ка я тебя по обычаю русскому провожу.

Вот и дорога к станции. Видны огоньки подходящего поезда. Откуда-то навстречу им рванул, набирая скорость, автомобиль. Сухо ударили три револьверных выстрела.

Мгновенным прыжком Фок сбил Семена Тимофеевича с ног. Когда тот поднялся, машина была уже далеко, а Владимир пытался встать, чертя по земле руками. Бывший капитан русской армии рвал на себе рубашку, стараясь перевязать раны на теле друга, откуда черными ручейками била кровь. Тот приподнял голову и холодеющими губами успел произнести:

— Среди миров.. в сия.. — И затих.

Прошла неделя. На русское кладбище пришли супруги Данильцы. Оксана положила на свежую могилку цветы:

— Спи, сынку. Пусть земля пухом будет тебе.

Повернулась к Семену:

— Вот, чоловик мий, и осиротели мы с тобой опять. Видно, в раз этот до вику…

Глава 5

Прощание славянки

Пролетело 13 лет. Завершалась жаркая страшная весна 1940 года. Вся Франция была взбудоражена слухами о небывалом разгроме. По дорогам шли толпы беженцев, разбитые, перемешавшиеся французские части. Немецкая авиация безнаказанно, словно на учениях, расстреливала бегущих. Где-то от самой границы прорвавшиеся немецкие танки крушили фронт, обходя считавшуюся неприступной линию Мажино.

Оксана Петровна, ставшая совсем седой за эти годы, затеплила перед иконой лампадку:

— Ой, Семен. Что-то будет? Гонят германцы наших. И вздохнуть не дают. Вон что беженцы-то говорят.

Семен невесело потер щеку:

— Да уж, храбрились, храбрились, да и деру дают. Пятый день войска бегут. Головы поднять нельзя. Самолеты немецкие все в труху крушат. Две войны сломал. Такого видать-то не приходилось.

Жена кивнула:

— Видишь. И как же ты поедешь? Будто не чуешь, что творится?

Семен Тимофеевич поглядел на нее и почесал свой седой чуб:

— Поеду, жинка. Та не горюй. Меня за две войны пуля не взяла. Дело-то такое, что никак.

Дело и в самом деле было важным. Настоятель русского прихода недалеко от Абвиля попросил Семена помочь погрузить на машину церковные ценности, спешно эвакуируемые в Париж.

До Абвиля было километров двадцать. Все дороги были усеяны брошенным скарбом, воинским имуществом, телами убитых, над которыми уже поднимался сладковатый привкус смерти.

Лишь к концу второго дня завиднелся храм. Все, кто мог, кто не растерял совести и остатков мужества, кидали в кузова машин священные сосуды, дароносицы, иконы. Несмотря на годы, Данилец трудился, не прося поблажки или снисхождения. Рев самолетов глушил. Бомбы рвались, взметая к небу столбы земли. Вот, наконец, и монахи, прихожане в кузовах машин. Русский священник, отец Василий, протянул Семену руку:

— Садись быстрее, сын мой! И ходу! Вон они снова заходят!

Но тот отрицательно мотнул головой:

— Мне в сторону другую. К жене… Езжайте. Бог с вами!

Он шел в толпе беженцев, глядел, как обгоняют их разбитые части и только крякал:

— Ох, господь ты милостивец!

Вскоре паника охватила людей. Говорили, что немецкие танки тремя колоннами заходят с юга, отрезая беженцам пути. Через сутки слух этот подтвердился. Уже был слышен рев моторов.

А беженцы, солдаты, крестьяне все текли по дороге. Бывший русский офицер в ярости сжимал кулаки. До Амьена еще оставалось немного. Ну, еще часа три-четыре пешего хода.

Вот и лесочек. От него уж до дому совсем недалеко. Семен огляделся. Видимо, здесь на стратегическом пути к Парижу французское командование решило хотя бы затормозить немецкий натиск. Выглядывают из кустов три плохо замаскированные пушки. Но почему нет никого? Он подошел поближе. Все ясно. Видно, при налете немецкой авиации расчеты просто бежали, как зайцы.

И, стоя на коленях, тихонько, по-щенячьи воет солдатик. Семен сильно встряхнул его за плечо:

— Ты что, парень?

Тот поднял голову, совсем еще мальчишка, то ли контуженный, то ли насмерть напуганный. Смотрит обезумевшими глазами. Бывший капитан русской армии приподнял его и тихо произнес по-русски:

— Тикай, хлопче! Беги, паренек!

Но тот, видно, не понимая русской речи, обалдело тряс головой. Данилец приподнял его за ворот и дал ему ногой под зад:

— Беги, говорю!

Парнишка, по-собачьи пробежав на четвереньках метров пять, приподнялся и исчез в кустах. Крякнув в кулак, Семен оглядел орудие. Ну что же, пушечка цела, снаряды вон в двух ящиках.

Деловито встал к панораме и покрутил маховики наводки. Что и говорить, позиция хорошая, в перекрестье прицела развилка дорог. Ее-то немецкие танки не минуют. Рев моторов приближался. Вскоре показалась головная машина, за ней колонной бронетранспортеры, уже слышны голоса сидящих на броне, орущих, пиликающих на гармошках солдат.

Данилец привычно загнал снаряд в казенник ствола. Усмехнулся, вспомнив старую присказку артиллеристов: «Табачок ваш, огонек наш», и дернул за шнур. Мгновение спустя столб пламени вырвался из борта легкого немецкого танка, и он, чадя, застыл на дороге, преградив путь всей колонне. Семен мог бы и не стрелять, немцы шли, обходя лесок. Что им была какая-то жалкая дивизионная пушчонка, когда от них бежали полки и корпуса? Но он был и остался русским офицером, и спокойно глядеть, как землю, ставшую его родиной, топчут чужие сапоги, не собирался. Второй снаряд врезался в борт бронетранспортера, смахнув с него пехоту и заставив машину бессильно накрениться.

 

Грохот канонады и лязг моторов приближались. Оксана Петровна подошла к иконе. Сурово и понимающе смотрел из почерневшей рамки Христос. Уже через город, не останавливаясь, бежали толпы людей, бросая оружие и имущество, отступали войска. Она сидела на ступеньках дома и смотрела на зрелище катастрофы спокойно и жестко. Внезапно от толпы беженцев отделилась девочка лет 13-14-ти.

Подлетела к крыльцу:

— Мадам, вы здесь живете?

Та кивнула:

— Да, жила… Что ты хочешь?

Девчушка разжала ладонь и протянула ей какую-то металлическую пластинку. Женщина взяла ее и все поняла сразу. В последние годы муж стал забывчив. И жена приклепала ему на сумку висевшую на боку маленькую пластинку с указанием дома и адреса.

Сухо и требовательно черные украинские глаза глянули на девочку:

— Где ты взяла это?

Та, захлебываясь, начала объяснять:

— Тут недалеко, за лесом. Все бежали. А мы с мамой отстали. В лесу спрятались. Увидали, как один месье из пушки по бошам стрелял. Он поджег три танка и две машины с пехотой. А потом… Вот… Когда боши прошли…

Мертвым голосом Оксана Петровна подбодрила ее:

— Ну, говори же, говори, деточка.

Та выдохнула:

— Мы с мамой потом… ну… похоронили месье… А это взрывом в сторону отбросило. И мама велела… найти и отдать.

Данилец молча повернулась и пошла в дом, не проронив ни единого слова. Зажгла свечу у иконы, долго молилась и наконец тихо сказала:

— Вот и свековал ты век свой, мой Сэмене. Ну, что ж, хлопче…

И надолго замолчала. Потом оделась в праздничную одежду и полезла куда-то в ящик стола…

Смотрел с портрета улыбающийся подпоручик Басилаго, было тихо и навсегда пусто в доме.

А на улице уже фырчали бронетранспортеры, раздавались голоса немецких солдат.

Оксана Петровна распахнула дверь и начала медленно спускаться по ступенькам. У самого дома уже расположилась немецкая полевая кухня. Солдаты, хохоча и перешучиваясь, подставляли котелки. Остановилась легковая машина. Какой-то немецкий офицер, с погонами майора, вылез, разминая ноги, с довольным видом покрикивая на солдат. Сперва никто не обратил внимания на седую женщину.

Когда до офицера оставалось шагов пять, она вскинула руки. В них был зажат пистолет Семена. Оксана Петровна никогда не любила стрельбы, но сейчас она промахнуться не могла. Схватившись за простреленный лоб, немец сполз на мостовую. Вторая пуля бесприцельно ушла в сторону, отрикошетив от стены, потому что какой-то солдат, опомнившись, выстрелил в нее из винтовки, попав в плечо.

Женщина пошатнулась и вдруг, набрав воздуха в грудь, запела «Прощание славянки». И колоколом, набатом ударила бессмертная песня. Оксане казалось, что мелодия звучит, зовет, поднимает на бой. А теплый, невесомый туман уже окутывал лицо, плечи, голову, потому что пулеметная очередь с мотоцикла прошила ее наискось, от плеча до пояса. Мертвая женщина шла на остолбеневших немцев, шевеля синеющими губами…

 

Эпилог

 

А далеко на востоке, в крепости Осовец, пограничники занимались своими делами. Ива и осокорь сонно гляделись в Бобру и Сосну, лениво катящие свои воды, как и четверть века назад. Менялся караул, отдыхающие после наряда бойцы выводили так популярную «Катюшу», пограничные наряды уходили в дозор, солнечные блики падали на старые осовецкие укрепления, на заросшие осокой могилы. Этим пограничникам, детям солдат Первой мировой, через недолгий срок предстояло драться с тем же самым старым врагом на этих стенах, насмерть стоять в огне, а затем в 1944-м освобождать старую крепость.

Только это уже была совсем другая история, с другими действующими лицами.

 

———————————

Олег Владимирович Бобров родился в 1968 году в городе Воронеже. Окончил исторический факультет Воронежского государственного университета. Кандидат исторических наук. Работал учителем, преподавателем Воронежского экономико-правового института, Воронежского института высоких технологий. Публиковался в региональной печати. Автор документальной книги «Липецкие крылья». В журнале «Подъ­ём» печатается впервые. Живет в Воронеже.