Рожденный там, на высоте

АЛЕКСЕЙ И АННА

 

В аннинском Прибитюжье короткий след оставил известный советский поэт Алексей Прасолов. По рождению он россошанец. После педучилища полтора года учительствовал в школах. Писал стихи. Их заметил редактор «Молодого коммунара» Борис Стукалин и, желая поддержать автора, пригласил в газету на вакантную должность корректора. Однако Прасолов в Воронеже не задержался, вернулся на сельские просторы и работал сотрудником в ряде районных газет. Стихи его, публиковавшиеся в воронежской периодике, привлекали к себе все большее внимание. Стукалин продолжал поддерживать поэта, позже к этой поддержке присоединился профессор ВГУ Анатолий Абрамов.

В 1957-м Прасолов участвовал в областном семинаре молодых писателей. Семинар вели приглашенные из Москвы знаменитые литераторы Юлия Друнина, Николай Старшинов и Владимир Солоухин. Они высоко оценили его творчество.

К сожалению, уже в ту пору молодой талант начал увлекаться спиртным. Отсюда частые перемены мест работы, дурные поступки и — тюрьма. В январе 1961 года сотрудника петропавловской районной газеты Прасолова осудили на 3 года «за кражу белья у населения». На волю вышел условно-досрочно 24 мая 1962 года.

Тогдашний руководитель областной писательской организации Константин Локотков попросил заведующего сектором печати обкома КПСС Владимира Евтушенко трудоустроить Прасолова. Евтушенко помог. В первых числах июня Прасолов приехал в Анну с настроем начать жизнь с чистого листа. Здесь редактор межрайонной газеты «Ленинец» Георгий Струков принял его на должность корреспондента сельскохозяйственного отдела с испытательным сроком.

У Прасолова есть рассказ «Новогодняя ночь» — лирическое повествование о том, как два одиночества, Роман и Лидия, встретились случайно на улице за пару часов до боя курантов. Как познакомились, как вместе встретили Новый год у Романа на квартире. Как до утра проговорили при непочатой бутылке шампанского и — ничего кроме душевной близости. Такой получился по-советски высоконравственный рассказ, завершающийся расставанием героев утром нового, обнадеживающего дня. Автор поставил дату: 6 июня 1962 года. Есть все основания считать, что рассказ Прасолов либо целиком успел написать уже в Анне — под настроение, либо завершил здесь работу над ним.

Первая командировка его как сотрудника газеты была в архангельский колхоз «Дружба». Там познакомился с кукурузоводом Лысиковым, бригадиром Моргачевым. Корреспонденция об их делах и заботах «Благодушию не должно быть места» вышла 10 июня.

12 июня прошло совещание работников культуры районов Аннинского территориального колхозно-совхозного управления. Прасолов был на этом совещании, слушал доклад парторга обкома КПСС Подгузова, выступающих. В отчете «Говорят культработники», напечатанном 15 числа, корреспондент подчеркнул, что совещание «дало его участникам много полезного. Оно нацелило работников культуры на решение задач, поставленных мартовским Пленумом ЦК КПСС».

17 июня газета вернулась к архангельским кукурузоводам — в прасоловской заметке «Слово в ладу с делом» рассказывалось, как Лысиков и его товарищи проводят междурядную обработку на тысячегектарной плантации кукурузы.

Со следующей публикацией в «Ленинце» Прасолов выступил 22 июня. То была корреспонденция «Дни горячие» из Аннинского автохозяйства, где готовили к уборочной страде 110 грузовиков — «лечили» моторы, организовали плотницкую бригаду по ремонту кузовов. Здесь, заметил автор, «чувствуется большая коллективная ответственность за подготовку транспорта».

В Анне Прасолов жил в гостинице на улице Коммунальной. Это подтверждает маленькая 45-строчная заметочка «Гости довольны» в номере за 24 июня, подписанная псевдонимом «А. Тимофеев». В ней — похвала работникам гостиницы за заботу о постояльцах.

В один из июньских дней Струков организовал культпоездку сотрудников редакции и типографии в Воронеж, заказал автобус. В музыкальном театре шла с аншлагом оперетта Листова «Севастопольский вальс». Ее и решили посмотреть-послушать. В городе Прасолов оторвался от коллектива. Он поездку использовал как возможность встретиться с тогдашним главным редактором журнала «Подъём» Владимиром Гордейчевым. Писатель Петр Чалый — кропотливый исследователь прасоловской жизни и творчества — выяснил, что встреча эта прошла на квартире Гордейчева. Прасолов интересовался у мэтра мнением о своем творчестве и предложил опубликовать в журнале подборку стихотворений. В числе их, как полагает Чалый, было написанное в аннинский период восьмистишие «Хлеб», позднее опубликованное без названия в сборнике «Алексей Прасолов. Стихотворения, поэмы, повесть, статьи, письма» (Воронеж, 1984):

Вот и хлеб. В нем приметы эпохи:

Он пышен иль горестно черств.

И дорог извечно до крохи,

Сметаемой бережно в горсть.

Когда всенародной кручиной

Он станет мучительно жечь,

Сурово разведав причины,

Берутся за плуг иль меч.

По воспоминаниям ветеранов «Ленинца» Андрея Забелы и Бориса Поташова, к месту сбора в урочный час Прасолов не явился, и аннинцы возвратились домой без него: семеро одного не ждут. На работу он не опоздал — полуночный поезд из Воронежа прибывал в Анну ранним утром. Но редактор, любивший порядок, отчитал нарушителя дисциплины «за неуважение к коллективному началу» и наложил «епитимью» — наладить работу литобъединения при редакции. Прасолов охотно взялся за дело, составил объявление следующего содержания: «При редакции межрайонной газеты “Ленинец” создается литературная группа. Заседание состоится 5 июля в 17.00 в помещении редакции (р.п. Анна, ул. Типографская, 1). Принимаются все желающие участвовать в работе литературной группы. Товарищи, захватите с собой рукописи стихов, рассказов, очерков, фельетонов».

Объявление было выставлено в номер «Ленинца» за 28 июня. Но перед этим в старинном аннинском парке, гуляя по которому сочиняла стихи современница Пушкина и Лермонтова Евдокия Ростопчина, Прасолов со случайными собутыльниками выпил лишку и отправился в поисках закуски в ближайшее домовладение. Разбил окно. Звон стекла услышали соседи и вызвали милицию. Последовал арест, потом суд, приплюсовавший неотбытый срок к новому, и опять тюрьма. Из редакции его уволили задним числом — с 25 июня.

«Сидел» Прасолов заведующим тюремной библиотекой. Имел возможность заниматься литературным творчеством. «Главное для меня выйти отсюда не с пустыми руками, а выросшим, — писал он друзьям из узилища. — А там свое возьму».

За Прасолова хлопотали. Особую роль в судьбе поэта сыграла начинающий литературовед Инна Ростовцева: она передала Александру Твардовскому, главному редактору «Нового мира», его тетрадь со стихами. Твардовский, прочитав, пришел в восторг. В августовском номере журнала за 1964 год была напечатана подборка из десяти стихотворений поэта из воронежской глубинки, сразу сделавшая его всесоюзно известным. Твардовский помог Прасолову досрочно выйти на свободу и, кроме того, содействовал изданию в Москве через два года небольшого сборника «Лирика» (1966). Последующие сборники Прасолова смогли появиться в более скромном оформлении и меньшими тиражами лишь в Воронеже («День и ночь», 1966; «Земля и зенит», 1968; «Во имя твое», 1971).

До 1971 года Прасолов работал преимущественно в редакциях районных газет. После перешел на профессиональное положение как член Союза писателей СССР (вступил в 1966 г.) и переехал жить в Воронеж. Трагические зигзаги судьбы, алкогольная зависимость, болезнь легких отрицательно сказались на душевном состоянии поэта. 2 февраля 1972 года он покончил с собой.

Прасолов «свое взял» после кончины. Литературные критики и исследователи относят его творчество (наряду с Рубцовым, Жигулиным, Куняевым и некоторыми другими авторами) к «тихим лирикам», видят в них продолжение традиций Боратынского, Лермонтова, Тютчева, Кольцова, Никитина, Блока, Заболоцкого, Твардовского. Общепризнано, что Прасолов великолепно владел стихотворной техникой.

Посмертную прасоловскую библиографию составляют десятки книг стихов, прозы, дневников и писем. Многочисленны издания, публикации в периодической печати с воспоминаниями о непростой судьбе поэта и материалами литературоведческого характера. В Коминтерновском районе Воронежа есть улица Поэта Прасолова. Именем Прасолова названы также Россошанская районная библиотека и Воронежская городская библиотека № 19. В регионе традиционно проходят Прасоловские чтения. На здании по проспекту Революции, 22 в Воронеже, где прежде располагалась редакция газеты «Молодой коммунар», установлена соответствующая мемориальная доска.

Виталий ЖИХАРЕВ

 

* * *

Если ко мне ты захочешь,

Руки свои протяни —

Камень, холодный на ощупь,

Встретят сегодня они.

 

В камне, пугающем руки,

Не распознаешь черты —

Те, что до нашей разлуки

Были теплы и чисты.

 

Только в отчаянье — слышишь? —

Камень винить не спеши, —

Может, пустыня в нем дышит

Зноем усталой души.

 

Есть в этом мире ваятель

С грубым и страшным резцом:

Счастливы мы, если платим

Горю — веселым лицом.

 

Счастливы, если удастся

Сердце корой бытия

Скрыть, чтоб неузнанно — здравствуй!

Вскрикнуть: — Да это же я!

 

Руки неверяще вскинув,

Что-то сомкнут и сорвут,

Как реставратор — картину,

К свету лицом повернут.

 

Если ко мне ты захочешь,

Дай лишь доверчивость рук, —

Камень, холодный на ощупь,

Сердцем окажется вдруг.

 

* * *

Листа несорванного дрожь,

И забытье травинок тощих,

И надо всем еще не дождь,

А еле слышный мелкий дождик.

 

Сольются капли на листе,

И вот, почувствовав их тяжесть,

Рожденный там, на высоте,

Он замертво на землю ляжет.

 

Но все произойдет не вдруг:

Еще — от трепета до тленья —

Он совершит прощальный круг

Замедленно — как в удивленье.

 

А дождик с четырех сторон

Уже облег и лес и поле

Так мягко, словно хочет он,

Чтоб неизбежное — без боли.

 

* * *

И вдруг за дождевым

навесом

Все распахнулось под горой,

Свежо и горько пахнет лесом —

Листвой и старою корой.

 

Все стало чистым и наивным,

Кипит, сверкая и слепя,

Еще взъерошенное ливнем

И не пришедшее в себя.

 

И лесу точно нет и дела,

Что крайний ствол наперекос,

В изломе розовато-белом —

Как будто выпертая кость.

 

Еще поверженный не стонет,

Еще, не сохнув, не скрипит,

Обняв других, вершину клонит,

Но не мертвеет и не спит.

 

Восторг шумливо лист колышет,

Тяжел и груб покой ствола,

И обнаженно рана дышит,

И птичка, пискнув, замерла.

 

* * *

О лето, в мареве проселка

Какая сила ходит тут!

Как настороженно и колко

Колосья в грудь меня клюют.

 

Среди людской горячей нивы

Затерян колосом и я,

И сердце полнится наливом —

Целебным соком бытия.

 

И где расти нам — не поспоришь:

Кому — зола, кому — песок.

Хранит разымчивость и горечь

Незамутненный терпкий сок.

 

И как я жил? И что я думал?..

Войди неяркою на миг —

И ты поймешь в разгуле шума

Шершавый шорох слов моих.

 

* * *

Вокзал с огнями неминуем.

Прощальный час — над головой.

Дай трижды накрест поцелуем

Схватить последний шепот твой.

 

И, запрокинутая резко,

Увидишь падающий мост

И на фарфоровых подвесках —

Летящий провод среди звезд.

 

А чтоб минута стала легче,

Когда тебе уже невмочь,

Я, наклонясь, приму на плечи

Всю перекошенную ночь.

 

* * *

Одним окном светился мир ночной,

Там мальчик с ясным отсветом на лбу,

Водя по книге медленно рукой,

Читал про чью-то горькую судьбу.

 

А мать его глядела на меня

Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,

Глядела, не тревожа, не храня

Той памяти, в которой счастья нет.

 

И были мне глаза ее страшны

Спокойствием, направленным в упор

И так печально уходящим вдаль,

И я у черной каменной стены

Стоял и чувствовал себя как вор,

Укравший эту тайную печаль.

 

Да, ты была моей и не моей…

Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль

И знаю: материнская печаль,

Украденная, вдвое тяжелей.

 

* * *

В тяжких волнах наружного гула

И в прозрачном дрожанье стекла

Та же боль, что на время уснула

И опять, отдохнув, проняла.

 

Вижу — смотрит глазами твоими,

Слышу — просит холодной воды.

И горит на губах моих имя

Разделенной с тобою беды.

 

Все прошло. Что теперь с тобой делят?

Это старый иль новый обряд?

Для иного постель тебе стелют

И другие слова говорят.

 

Завтра нам поневоле встречаться.

Тихий — к тихой взойду на крыльцо,

И усталое грешное счастье,

Не стыдясь, мне заглянет в лицо.

 

И, как встреча, слова — поневоле,

Деловые слова, а в душе

Немота очистительной боли —

Той, что ты не разделишь уже.

 

НА РЕКЕ

 

Воткнулись вглубь верхушки сосен,

Под ними млеют облака,

И стадо медленно проносит

По ним пятнистые бока.

 

И всадник, жаром истомленный,

По стремя ярко освещен

Там, где разлился фон зеленый,

И черен там, где белый фон.

 

А я курю неторопливо

И не хочу пускаться вплавь

Туда, где льется это диво

И перевертывает явь.

 

* * *

На пустыре обмякла яма,

Наполненная тишиной,

И мне не слышно слово «мама»,

Произнесенное не мной.

 

Тяжелую я вижу крышу,

Которой нет уже теперь,

И сквозь бомбежку резко слышу,

Как вновь отскакивает дверь.

 

* * *

В ковше неотгруженный щебень,

Как будто случилась беда.

В большой котловине от неба

Глубокой казалась вода.

 

К холодной и чистой купели

Сходил по уступам мой день,

И грани уступов горели,

Другие — обрезала тень.

 

Я видел высокую стену,

Что в небо и в воду ушла,

И росчерком — белую пену,

Что ярко к подножью легла.

 

Я слышал, как звонче и чаще —

Невидимый — камень стучал,

Обрушенный днем уходящим,

За ним он катился в провал.

 

В паденье ничто не боролось,

Лишь громко зевнула вода, —

И подал призывный свой голос,

И подал я голос тогда.

 

И грозным иссеченным ликом

Ко мне обернулась стена,

С вниманьем таинственно-диким

Его принимала она.

 

А голос в пространстве вечернем,

Какою-то силой гоним,

Метался, — огромный, пещерный,

Несходный с ничтожным моим.

 

И бездна предстала иною:

Я чувствовал близость светил,

Но голос, исторгнутый мною,

Он к предкам моим восходил.