Родом из непридуманного

Александр Орлов вошел в литературу стремительно, как метеор. Когда я писал рецензию на его замечательный сборник прозы «Кравотынь», то и не предполагал, что он поэт ничуть не меньший, чем прозаик. Войти в литературу со своей темой и своим голосом, не подражая никому — случай сам по себе редчайший, почти исключительный. Свое мировидение — это главное. Его нельзя позаимствовать или выиграть в лотерею. Его надо выстрадать. И тогда приходят и свои темы, и свой взгляд. Орлову в год опубликования его первой прозаической книги не было и тридцати. Сегодня он выделяется на общем фоне писателей несомненно значительных, а сборники стихов и прозы его заметили и отметили сразу. Написана не одна книга, завоеваны престижные дипломы, даже «Золотой Витязь».

Мощны, дремучи, непрерывны

Господствуют вокруг леса.

Ветра им складывают гимны,

В них слезы прячут небеса.

 

Луна и солнце в карауле

При столкновении эпох

Туманы сонные раздули,

Храня все то, что создал Бог

С первой книги рассказов, основанной на подлинном материале, он ярко и основательно утверждал истины незыблемые. Истины, ради которых стоит жить, и умереть. А уж тем более — стоит писать об этом книги.

Поэзия Александра Орлова продолжает традиции его прозы, но афористично, метафорически. Таковы его «Дорогобуж», «Житник», «Жихарь». Его стихотворения сюжетны, порой автобиографичны, но прежде всего — они обобщают пережитое. При всей их сюжетной, смысловой и поэтической самобытности они «типичны» и затрагивают само существо жизни многих и многих читателей.

Сегодня, в наше странное и двуличное время, забыты самые базовые, основные понятия, необходимые для подлинного сбережения истории. Особенно семейной, частной и самой, казалось бы, дорогой. Оспаривается любовь к своей земле, родине, матери, способность к самопожертвованию. Подвергаются сомнению честь и совесть, понятие подвига и добровольной воинской жертвы. Чтобы противостоять этому, нужно иметь довольно-таки твердые убеждения, даже смелость. И тем ярче и громче, живее и значительнее звучат строки поэта.

Как сегодня все молча, неспешно и робко,

Без молитвы семейной, не морщась, едят.

И какая же страшная эта похлебка!

И в окно улетает мой горестный взгляд.

………………………………………………………….

Сам себе приказал: зубы стисни,

Пусть весь мир на мгновенья замрет,

Вздрогнет смерть от сияющей жизни,

Что о всех знает все наперед.

Я ее расспрошу все о прошлом,

О непреданных гласу грехах.

Пусть к моим прилипает подошвам

Всех казненных замоленный страх.

Может показаться странным, что теперь в поэзии и прозе несомненно и бесспорно утверждать истины «Евангелия» оказывается небезопасно для творческого пути, для имени. Между тем, подлинная поэзия живет. «И дышит почва и судьба» по своим, никому не ведомым правилам и законам. Увидеть и понять может это только, по словам Ивана Ильина, «поющее сердце».

Смиренная вода немых озер,

Читал я «Отче наш…», сжимая четки,

И ощущал твой вековой надзор

Над звездами в небесном околотке.

И слышалось мне пение уключин

И тихий шепот каждого гребка,

Я был с тобой, Смоленщина, созвучен,

Ты для меня близка и далека.

Я шел во тьме на смоляной долбленке

На берег дальний, где среди купав

Уснуло время, позабыв о гонке,

Неравный ход событий задержав.

И радовался я проплывшей рыбе,

Тому, что впереди родная твердь,

И берегу свиданий в недосыпе…

Талант противостояния и самостояния, твердыня духа ныне дорогого стоят. Можно говорить о мастеровитости поэта, умении подать материал, но, пожалуй, самое главное в его творчестве — то, что Достоевский называл «всеотзывчивостью русской души»:

Не жил я в эпоху насильных коммун,

В курганах не взрыл артефакта,

Но слышал, как сладко поет гамаюн

В чащобе Смоленского тракта.

И в пенье дремотном, красив и блажен,

Явился мне край вечной смоли,

Где люди не терпят лукавых измен

И лечат в молитвах мозоли,

Где с детства мой дед выходил на покос,

Отца ждал у графского сада,

И первой щетиной в отряде оброс,

Кровь немцев смывая с приклада.

Откуда ушел, ничего не забыв,

Ушел навсегда поневоле,

Скрывая на сердце болящий нарыв

С подсушенным привкусом соли.

Творчество — и это понимаешь лишь с годами — не всегда риск, и не всегда вызов огня на себя. Многие авторы (и не без таланта) благополучно отсиделись в окопах и не раз были отмечены за свое потворство фиглярам либерального духа. Мы отчетливо видим этот липкий туман соглашательства вот уже четверть века. И кажется порой, что наше время затеряно навсегда в этом желтом и сыром тумане секуляризма и релятивизма, но это только видимость. Мы обложены некими пределами, писатели-почвенники и поэты, печальники о земле своей и воины. Мы рассеяны по мировым просторам литературы, и острЛ, и опасно ходим, понимая, что коварная и ножевая армированная колючая лента стережет нас — спираль Бруно или Егоза-Кайман. Едва зазеваешься, споткнешься — и очнешься искалеченным, оболганным, забытым, и никто не вспомнит ни твоей отваги в прошлом, ни твоих заслуг.

Время нынешнее — весьма противоречивое, его придется переосмысливать и переоценивать еще очень долго, даже и после того, как оно минует. Но даже и в этих условиях Орлов собирает своих единомышленников, лечит раны и неверие своим творчеством, убеждением и своей верой. А это уже не просто черта воина и витязя, это главная черта командира и офицера. Вера в Бога и «умение держать спинку» прямо — подлинно черта аристократов духа. Где? Да вот здесь же, на этой тертой в войнах, на политой кровью земле:

Где в года мировых пятилеток,

Не подвластный безбожным властям,

Проезжал мой расстрелянный предок

По дорогам из кочек и ям,

Где округа извечно смолиста,

Где все жили во имя труда,

Где встречали с войны гармониста

Божий крест и победы звезда.

А пока мы явственно чувствуем границу обложенного минами поля русской литературы. И всегда возвращаемся родовой памятью к дорогому, светлому, честному и простому, оболганному русскому. Смоленскому полю и Ржевскому, иногда — с незахороненными до сих пор останками воинов. Именно туда зовет и ведет нас все творчество Орлова. Хоть и жизнь, и история наша непроста, трагична и кровава.

Фуражка конвоира сбилась набок,

И прадед вдруг задел ногой ведро,

И защемило чуткое нутро,

И раскатились три десятка яблок.

И были скороспелые плоды

Так зелены, коричневы, пунцовы,

В семье к аресту были не готовы,

Но прадеда шаги всегда тверды.

Скрипя, прощались прочные ступени,

И свет из дома плыл ему в лицо,

И падали под ноги на крыльцо

Три строгие, подтянутые тени.

Дела велись по-пролетарски бойко,

Был оглашен бесчинный приговор.

Он был, как ветер, холоден и скор.

Решала в полутьме чекистов тройка.

И высшая ему досталась мера,

И меток был комбедовский стрелок,

Когда нажал на спусковой крючок,

И засмердело дуло револьвера.

А сколько было на Руси таких,

Которых до рожденья звали «барин»,

И каждый был хранителем окраин,

И оставался в памяти живых.

Где он лежит? На дне какого рва?

Как успокоить родовую совесть?

Поэму написать мне или повесть?

Ведь память моя русская жива.

И все же, перефразируя Пушкина, повторяем мы снова и снова строки из письма его к Чаадаеву: «…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

Сборник стихотворений Александра Орлова «Епифань»1 не то что напоминает, а шепчет, говорит, порою кричит нам об этом. Убеждения автора не просто продекларированы, исток их — в родовой памяти, потому поэт по-иному никак, никогда и не смог бы сказать. Непередаваемы были бы ни эта боль за родную Смоленщину, ни трепетное отношение к земле, к вере отцов, ни боль за веру Православную, на которую при всей кажущейся свободе сегодня — век гонений. Век призывов к сдаче, подлогам и трусости, век вербовки в строй безнравственных отказников, «самострелов» и дезертиров. И при том — не бедствующих, не стыдящихся и не таящихся, а напротив даже, — благоденствующих в этом своем вызове традициям и выстраданной отечественной истории.

Не могу представить себе автора не как воина, всегда готового к бою за родную Смоленщину, за храм, что сверкает золотыми куполами в его родовом гнезде… И при всем при том — какая бережливость к детали. Словесная партитура его удивительно широка. И хотя в регистре используемых звуков и образов поэт намеренно осторожен и избирателен, он умеет добиться и добивается результатов поразительных.

Мне хлестали дожди правду жизни не раз

Сквозь туманы, чей запах был горек,

Но не верил я в неба унылый показ,

Шел на свет, как за правдой историк.

И слезливые тайны некошеных трав,

Что изрезаны вдоль редколесьем,

Мне шептали о том, что искатель был прав

И что все мы с рождения грезим.

И я шел напролом по неровностям луж,

Не терпел сам к себе оговорок,

И меня осуждала пытливая глушь

Под присмотром волков и тетерок.

И когда в захолустье я сделал привал,

Мне открылись холодные звезды.

И одну я всю ночь напролет согревал,

И воспели любовь алконосты.

Среди небывалого разгула безыдейности и беспринципности в культуре, поругании самих основ русского самоопределения, когда читатель так запутан, что жизнь кажется совершенно бессмысленной, — книга «Епифань» бесценна. Благородство и преданность родной земле, любовь к матери и к отцу автор умеет так оттенить и возвысить, что они предстают как само собой разумеющееся, врожденное качество человека. А предательство воспринимается читателем его книг как поступок темный. Уясняешь и понимаешь это не сразу. Поэт лечит читателя, отогревает замерзшие сердца.

Летний дождик подобен прилепе,

Я ему все поставлю в вину,

Он зовет вслед за ним в лесостепи.

Как поверить ему, болтуну?

Разделить с ним священные яви,

Доверять ему звездные сны

И молиться в столетней дубраве,

Где слова преподобных слышны?

Что он может? Он краток и мелок,

И в слезах его мой дождевик,

И в грушовой тиши скороспелок

Он к траве, не прощаясь, приник.

Что бы ни рассказывали нам филологические толмачи о «чистой», безыдейной литературе или о лирическом герое, никак будто бы не связанном с автором, — все это, конечно, надуманно. Как преподаватель истории и гражданин своей страны Александр Орлов, судя по его стихотворениям и прозе, понимает, что, перефразируя известное: если ты не займешься своей историей и ее изучением, начиная с себя, с семьи, то твоей историей и твоей семьей займется кто-то другой — и отнюдь не из добрых побуждений.

Стихи его пронзительны и очаровывают особой внутренней музыкой — поэтической и смысловой. Она трагична и правдива потому уже, что истоки ее — в семейных преданиях, в том, что было пережито дедом, отцом, матерью, бабушкой-«раскулачкой», оставленной на верную голодную смерть с малыми детьми… Поэт весь родом из непридуманного, честен и прям перед читателем. А это самое важное и дорогое в литературе.

Читая книгу «Епифань», мы причастны настоящему Творчеству. И в том — главное ее отличие от ширпотреба, которым сегодня завалены лотки книжных киосков.

 

1 Александр Орлов. Епифань. — Москва, Издательский центр «Азбуковник», 2018.

 

---

Василий Васильевич Киляков родился в 1960 году в Кирове. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Наш современник», «Юность», «Октябрь», «Литературная учеба», «Подъ­ём», в газете «Литературная Россия». Член Союза писателей России. Живет в городе Электросталь Московской области.