Распутинское слово

Письмо издателю

Вы все время напоминаете мне, чтобы я написал книгу о Валентине Распутине. Я постоянно об этом думал, но пришел к выводу, что написать ее не смогу. В той мере, какую заслуживает его личность. И постараюсь это объяснить.

Судите сами.

Я познакомился с ним поздней осенью 1972 го­да. Был тогда редактором в издательстве «Современник». И меня командировали в Иркутск, на конференцию молодых писателей. Она называлась МТС. Название меня насмешило: до армии я как раз успел поработать именно в МТС — машинно-тракторной станции.

— Чего заулыбался? — спросил мой начальник.

— Я слесарем по ремонту в МТС работал.

— А-а… Нет, это конференция «Молодость, Творчество, Современность», такая МТС. Там сильная молодежь.

Добавлю, что издательство «Современник» (создано в начале 1971 года) свершало великое дело помощи писателям и поэтам России. Это ветераны Союза писателей хорошо помнят. Когда меня демократы старались укусить за уязвимый, по их мнению, факт моего пребывания в партии, это мне как награда. Откройте архивы, темы наших партсобраний, протоколы партбюро: о чем были наши радения? Именно о помощи писателям из провинции. Строго спрашивали с редакции прозы, поэзии, критики и литературоведения, национальных литератур именно за издание книг не просто писателей с мест, а непременно за поиски молодых талантов. А то, что они были везде, сомневаться не приходилось: это же Россия, это же русская литература, это же литература народов Российской Федерации.

И вот я полетел. В самолете не спал ни минуты. Летели часов семь с посадкой в Омске. Разница в Иркутске с московским временем пять часов. Открытие конференции было в день прилета. А я вторые сутки без сна. Конечно, уснул прямо в президиуме. И вдруг меня толкают в бок. Оказывается, что мне предоставляют слово. Но так как я в самолете думал о выступлении, то легко его проговорил.

Произнес вызвавшую аплодисменты заготовленную фразу: «И точно так, как в зиму 41-го года пришли в Москву сибирские полки и защитили ее, так и сейчас сибирские писатели приходит в литературу России и спасают ее…» Мне было что сказать: имена иркутян были в планах нашего издательства: Геннадий Машкин, Вячеслав Шугаев, Станислав Китайский, Евгений Суворов, Альберт Гурулев, Глеб Пакулов, Дмитрий и Марк Сергеевы. Значился и Валентин Распутин. Но я у него ничего не читал. Хотя слышал самые хорошие отзывы о его повестях «Последний срок» и «Вверх и вниз по течению».

Перед торжественным ужином по случаю открытия конференции он сам подошел, протянул руку. Как-то легко и улыбчиво с ходу мы стали на ты.

— Я видел, что ты спал, это же понятно, такая переброска во времени. Но хоть бы что — тебя объявляют, вышел, отбарабанил.

— Такие речи может и табуретка говорить.

Он просил обратить внимание на молодого прозаика Валерия Хайрюзова, который как раз числился в моем семинаре. Забегая на полвека вперед, скажу, что Валерий любит вспоминать эту конференцию и мое о нем выступление. Оказывается, на обсуждении его рассказов я сказал, что ничего у Хайрюзова не читал, но уверен, что он хороший писатель. То есть просьба Распутина как раз означала, что у Хайрюзова есть будущее. Так и оказалось. То есть зачем мне было читать, если сам Распутин хвалит молодого автора.

Еще из того приезда я запомнил, как смотрел с третьего этажа из окна гостиницы «Ангара» на уходящего Валентина. Ветер, метель, а он в легоньком пальто, легких ботиночках, даже без перчаток, прижав локтем к груди изрядную стопку книг и рукописей, пересекает огромную центральную площадь.

Ну вот, вернулся я в Москву и на следующий день наутро увидел около своей кровати жену, которая прижимала к груди книгу Распутина. Она спросила:

— Ты проснулся?

— Да.

— Ты знаешь этого писателя, ты с ним знаком?

— Да, — отвечал я, — он же книгу-то подписал. Хороший парень. Обещал, когда будет в Москве, зайти в гости.

— Какой парень?! — потрясенно сказала жена. — Ты понимаешь, что это великий писатель?

— Да я пока ничего у него не читал. Хотел в самолете почитать, но эти иркутяне так провожают, что потом улетаешь от них как в тумане. А что, хороший писатель?

— Не то слово! Я же сказала — великий.

Тогда же прочитал я «Последний срок» и понял: жена моя, учитель литературы, права.

Когда Валентин прилетел в Москву, позвонил, мы встретились, я сказал:

— Ну вот, как мне теперь дальше жить? Я же тебя уже на ты называю, а теперь прочел и не смею.

— Нет уж, пятиться не будем, продолжай на ты называть.

Я и продолжил.

И продолжал все последующие сорок два года. И теперь в тоскливом одиночестве после его ухода в жизнь вечную, понимаю, что ничего о нем не смогу написать. Не от бессилия — от неохватности его личности. Ведь это же только представить! И представить даже невозможно эту прожитую жизнь в дружбе с ним: обилие встреч, сотни заседаний на всяких съездах и пленумах, комиссиях, совместные поездки в десятки стран, тысячи и тысячи звонков, сотни писем и записок, тысячи и тысячи чаепитий, радости выхода книг, премьеры спектаклей и кино. Сами эти мероприятия как-то облагораживались от одного его присутствия. Бывали они иногда в не очень дружеском окружении. Вот мы — члены Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Приходим на первое заседание. Валя, осмотревшись: «Видимо, нас сюда посадили для прибавки процента русских».

С одной стороны, он был неисправимый пессимист, с другой — помню его и шутником. Летим в Венецию. А тогда очень читаемым был роман «Увидеть Париж и умереть». Идем на посадку и долго совсем низко летим над волнами, так и кажется, что булькнем. Валя хладнокровно смотрит в иллюминатор, поворачивается, улыбается: «Увидеть Венецию и утонуть». Прием в Ватикане у папы Римского. Кардиналы в лиловом (шепот на ухо: «Этот цвет показывает почтение к вашему визиту») деликатно просят не занимать папу беседой более двух минут. Валя мне: «Бери мои две минуты и говори с ним четыре».

Первый раз мы вместе за границей были в 1976 году в Финляндии. И там наговорили много кой-чего. То есть ничего такого не говорили, но для того времени и это казалось смелостью. Валя: «Вообще, я думаю, надо меньше писать. Все уже написано. Надо больше читать. И меньше издавать новых книг. Будет экономия древесины, сохранятся леса. Сейчас писателей в Советском Союзе все больше. Явный рост по сравнению с царским временем. В Орловской писательской организации пятьдесят человек (здесь он для красного словца увеличил цифру) — пятьдесят! — а до советской власти было только три писателя: Бунин, Лесков и Тургенев». Я же в свою очередь добавлял: «Мы уезжали из Москвы, и там был холодный проливной ливень, а вот у вас в Хельсинки сияет солнце. Значит, небеса более склонны к капитализму, нежели к социализму». Такие шутки надолго (мне вообще на десять лет) закрыли нам выезды за рубеж.

Много чего можно вспомнить. Но что это добавит к показу личности Распутина? Главного все равно не ухватить. Главное — невозможность выразить тайну его воцерковления. И значение этого в его жизни. Именно она давала ему силы в борьбе за возрождение Православия в нашем Отечестве. Крестился он осенью 1980-го в Ельце по благословению нашего первого общего духовника схиеромонаха Нектария (Овчинникова). Крестил архимандрит Исаакий. Были при этом только мы с Маргаритой (Ренитой) Григорьевой и келейница архимандрита. Раб Божий Валентин в своей новой белейшей рубашке прямо светился. И несомненно, Крещение стало одухотворять его труды.

Вера Православная помогала ему сохранять великую скромность на заоблачных высотах власти и одновременно питала несгибаемую твердость в отстаивании позиций, когда дело касалось вопросов русской культуры, русского самосознания, русской самобытности.

Нет, пусть все это останется только во мне, те места и события, когда мы были вместе: схождение Благодатного огня в Страстную субботу в храме Воскресения Господня в Иерусалиме, и та ночь на Поле Куликовом, и Прохоровское поле, могилы: отца в Аталанке, дочери и жены в Иркутске, Ольхон, и та морозная лунная ночь на Байкале, Япония и Монголия, Венеция, Ватикан, поездки в мою Вятку, Питер, Белгород, Мурманск, где был ранен его отец, Петрозаводск, Орел (могила Воронцова), Киев и Минск, Вологда (иначе, как нам без Василия Ивановича), и научные центры подмосковных городов. И, отдельно, Сергиев Посад, Задонск. И Новгород, и Кострома. И ночь у костра рядом с белеющимся в темноте Ферапонтовым монастырем. Нилова пустынь… Все это сияющее пасхальными свечами царство никогда мне не выразить, и пусть оно доживает и доживет только во мне. Не от того, что не хочу им делиться, просто оно настолько велико, что не сумею. Нет уже сил, не смогу. А скорее всего, и не хочу.

И как вспоминать последние его земные годы. Эти болезни, вызванные двумя нападениями на него: в Красноярске и Иркутске. Его же убивали в самом прямом смысле этого слова. Особенно ужасно было видеть следы страшного удара по лицу. Когда даже лобная кость сломалась, и потребовалась сложнейшая операция для выравнивания ее.

А то московское утро, когда услышал об аварии самолета в Иркутске и сразу позвонил ему, и спросил, не погиб ли кто из знакомых. «Куда уж знакомее: Маруся ушла…»

А потом и Света, венчанная жена, ушла. И восполнить такое ни сын, ни внуки, ни товарищи, ни друзья не могли. Одиночество обрушилось на него. Одиночество и болезни. Он так много перестрадал, что хватило бы на десятерых.

И — последняя встреча. Мы пришли к нему с иеромонахом Заиконо-Спасского монастыря отцом Иоасафом. Валя исповедовался и причастился. Лежал, весь выболевшийся и просветлевший.

Дорогой издатель, судите сами, как обо всем этом написать? Только напомню о том, как нас привели в алтарь храма Христа Спасителя, где показали мраморную доску с именами членов первого Совета по Возрождению этой святыни. Там были и наши фамилии.

— Ради этой надписи стоило жить, — сказал он.

А уже было через недолгое время в этом храме отпевание членов Совета Георгия Свиридова, Владимира Солоухина. Настала очередь и раба Божия Валентина. Именно в день своего рождения он ушел в жизнь вечную. Ведь в Иркутске уже было 15 марта, когда в Москве 14-е. Близилась полночь. Что-то во всем этом есть промыслительное. Особенно то, что 15 марта — это день Державной иконы Божией Матери, спасающей доселе Россию.

Ничего уже не вернется. И умрет вместе со мной. Но оно же было! Как и та ночь, когда мы сорвались из застолья в гостинице «Русь», схватили частника и поехали на могилу его друга Сани Вампилова, погибшего за три месяца до нашей встречи. Машина буксовала, я швырял под колеса свою вятскую ямщицкую дубленку. Вернулись в город ночью. Валя не сразу меня отпустил, привел к себе домой. Тогда они жили на бульваре Гагарина, ближе к Ангаре. Мы потихоньку прокрались на кухню. Валя до­стал из холодильника вкуснейшую байкальскую уху, сваренную его женой, великой мастерицей Светланой.

Согласитесь со мной, люди добрые, что всем нам пока не под силу осмыслить появление Валентина Распутина в России, и его значение для ее нравственной жизни.

Распутинское слово

А вдруг все это приснилось: все, что началось в день его рождения, с пятнадцатого марта. И этот предполуночный звонок, и ночное радио, и утреннее телевидение, и храм Христа Спасителя, и люди, люди, люди, и гроб, утонувший в цветах, и Патриарх, и облегчающее душу отпевание, и долгий перелет навстречу рассвету. Ангара, Знаменский монастырь и снова люди, люди, люди, и митрополит, и холм желтого песка, и резной Крест, и гора цветов над могилой, и шеренги венков у стен церкви… Вдруг все это приснилось? И это холодное мартовское солнце. И этот мужчина у могилы, земляк писателя, который горестно восклицал, обращаясь к фотографии: «Валентин, а чего же Григорий-то и Нина не приехали? А ты ведь столько им помогал…»

И этот осиротевший Иркутск. Было ли?

Да, все было. И тяжелейший обратный путь из Сибири к закату.

Давным-давно, не помню от кого, услышал я выражение: «В мире одно счастье — Бог, остальное страдания». Вначале все во мне сопротивлялось: а как же радости жизни, улыбки и книги, реки и моря? Но ведь это все вечно только для Бога, для нас — мгновение, вскрик в ночи. Как ни живи, а впереди смерть. Если ребенок родился, он умрет. Чему радоваться?

И второе, уже евангельское: «Мир во зле лежит. Злу не положено предела». Да, так. Конечно, мы верим, что Господь поразит зло, но Он поразит его в полном объеме, а для этого оно и должно открыться в своей полноте. А наше дело спасти себя. Мы на земле в командировке, посланы в нее, чтобы заработать вечную жизнь. Она же есть! Не умер же преподобный Сергий Радонежский и все святые, они с нами.

Валентин Распутин очень любил святого Сергия. Исследователи творчества писателя проходят мимо главного в распутинских трудах, в их духовной наполненности. Она и всегда была. Маленький ранний рассказ «Мама куда-то ушла» говорит о страданиях мальчика, который проснулся и увидел, что он всеми оставлен. Ему кажется, что он одинок, но кто-то же его видит, жалеет его? Конечно, Господь. Тогдашний автор взял на себя всеведение Бога: он был с мальчиком, но тот его не видел. Жалость автора передалась читателям, и они своим состраданием помогают ребенку пережить одиночество.

Валентин Григорьевич предчувствовал свою земную кончину. «Он лежал и вяло и беспричинно, будто с чужой мысли, мусолил в себе непонятно чем соединившиеся слова «март» и «смерть». Было в них что-то общее и кроме звучания. Нет, надо одолеть март, из последних сил перемочь эту последнюю неделю». (Повесть «Пожар»). Много мартов пережил, а тот не смог.

Главный секрет его таланта в том, что он глубоко православный, воцерковленный человек, раб Божий. Его вера была сокровенна. За год до 600-летия Куликовской битвы он был на Поле Куликовом и написал о нем. Затем была работа «Ближний свет издалека» о преподобном Сергии. И это были те вершины, по которым равнялись и остальные труды.

Когда мы читаем о мучениях христиан первых веков, то вот перед нами Распутин — их повторение в наших временах. Его дважды убивали, в Красноярске и в Иркутске, у него умер сын, погибла дочь, тяжело и долго умирала жена, и сам он шел по лечебницам и больницам как измученный человек, как израненный воин. И при всем том, слышал ли кто от него хоть малую жалобу на болезни? Какой там! Его продолжали мучить, от него требовали постоянного присутствия на каких-то совершенно ненужных мероприятиях, у него рвали предисловия, а вырвав, умильно говорили: «Валентин Григорьевич, берегите себя». Как беречь, если тут же нападает другой-третий, отнимает его время, изнуряет нервы. Уносит здоровье. Воистину, жил среди писателей-вампиров.

Он был чужд обид на кого бы то ни было. Знал, что во всех своих несчастьях человек виноват прежде всего сам. Знал, что жизнь дается для подготовки к вечности. Что ничто нечистое в Царство Небесное не войдет. Что все испытания, беды, посылаются нам для очищения души. Главное — сохранить верность Богу. И что Крест не по силам Господь никому не дает.

В 2008 году он был в Иерусалиме на схождении Благодатного огня. Как он выстоял в храме Воскресения многочасовое стояние-ожидание в жаре, тесноте, криках?! Это могло быть только с Божией помощью. Ведь уже и тогда он плохо себя чувствовал. Но всегда потом с радостью вспоминал тот день.

Он человек, которого полюбили и Восток, и Запад, как русского человека, спасителя мира. В прямом смысле. Больше миру неоткуда ждать спасение. Только из России и от России.

В силе своей прозы он неподражаем. Как назвать стиль его письма, манеру? Непонятно. Всякие критики тут бессильны. «Как я пишу? Никогда ничего не выдумываю. Просто вспоминаю».

Его проза на вершине русской классики. Она — итог не только трехсотлетней истории русской литературы — больше, она захватывает еще и устный период словесности. Но что главное — его проза — это еще и прорыв к новым пространствам русского слова.

Это пространство в заботе о спасении человека. От первородного греха. «Адам, где ты?» — воззвал Бог. И возвращение человека к Богу — это и есть его главная его цель.

А для русского слова — возвращение к его главному назначению — служить до­стижению этой цели.

Когда будет новый Распутин? Никогда не будет. Он уже был. И остался. Лучше спросить: когда будет писатель такого же уровня? Это зависит от его ожидания. Русский язык способен помогать тому, кто верит в Бога и в Россию. Кто как Распутин будет понимать, что дело спасения человека не в политической системе, не в деньгах, не в оружии, не в экономике, а в очищении в себе образа Божия.

И последнее. Значит, Господь любит Россию, если подарил ей Распутина.

Владимир Николаевич Крупин родился в 1941 году в поселке Кильмезь Кировской области. Окончил Московский областной педагогический институт. Работал учителем русского языка, редактором в издательстве «Современник», главным редактором журнала «Москва». С 1994 года преподает в Московской духовной академии. Автор многих книг прозы и публицистики, записок о современности. Сопредседатель Правления Союза писателей России. Живет в Москве.