* * *

 

                                          1

…И если нам, живущим, говорить,

то лишь о том, что снег пошел,

что снег растаял. Странно и светло.

 

Когда я детскими руками синицу хоронил,

кругом вода стояла

и принимала небо полной грудью,

уставшей кроны черный круг в саду.

 

Я знаю, как на самом деле было,

как птицы волокли листву чудную,

проворно собирая на лету,

в какую-то иную темноту,

как бы в карман прохожего.

И мир не знал плохого и хорошего,

и поздней осенью не ждали никого.

 

Казалось так всегда: от первых птиц,

бессонных и стремящихся куда-то,

за слово и полет, как тень, расплата,

как судный день, молчанье настает.

                                          2

Что снится дереву, где листья сочтены?

Сплошное убывание повсюду,

прислушаешься — страшно тишины,

но у листвы — любое слово чудо,

любое слово — чудо у листвы

 

в моем саду, который сад и суд,

где тени птичьи мокрый снег несут,

взметнувшиеся тени,

а я лежу — рассыпан и растерян,

как бусы на полу

или синица в страшном темном царстве.

 

И не бывает в жизни хорошо.

Я говорю о том, что снег пошел.

О том, что он растаял, скажут после.

 

* * *

 

На приколе лодка мокла,

листья падали и были

так прозрачны, словно стекла

или слезы на могиле.

 

Что сказать о светлой боли,

странной боли о былом?

В помертвевшем чистом поле

я один, как в горле ком.

 

Остается след цензуры —

черной тушью из письма.

Это не литература.

Это музыка сама.

 

* * *

 

В снег так просто сойти

и с ума, и с земли — не заметят.

Замело запасные пути

и, как зайцы зимой,

стали белыми черти.

Не на свете живу —

в свою тень убываю из света

(так расходится звуком в траву

одряхлевшее лето).

Под просторным безлиственным лбом —

жди не жди — ничего не случится.

Оставляю, как жизнь, на потом,

как ресничку в глазу голубом:

утону — за нее зацепиться.

 

* * *

 

Цветок ручной в подробной тишине

нести тебе как маленькое знамя,

где все в округе помнит обо мне,

но ничего не знает.

По кисти опрокинутой пройдем —

не может быть, чтоб никого не ждали!

Подышим на февральское стекло:

холодный свет и очертанья зданий.

Просторно.

Только шепот — как трава —

талантлив, непонятен и правдив.

И хорошо, что горе-голова

не умирает, не договорив.

 

* * *

 

Оставшийся взлетает и парит

над постоянством. Сумеречный вид

не тяготит, но к жизни возвращает.

И облако над яблоней болит

и всю огромность родины вмещает,

 

где только свет, где только свет нести

от смерти и тоски, от глупости

в пространство сна и клетчатого лета,

где шепчет мальчик: «Господи, прости!» —

а вдруг не хватит радости и света…

 

К земле вернется аист-атеист —

бесплодный, грустный, как осенний лист, —

и растворится в немоте вещей.

И ничего не будет вообще.

 

* * *

 

Наша комната — скворечня зимой,

мы — птенцы — не научились летать.

Если ты со мной — будь со мной,

как раскрытая ветром тетрадь.

 

И наполнится снегом страна

по мои голубые глаза,

будто прахом или пухом полна —

чтоб ни взгляда и ни шага назад,

 

чтобы быть на земле землей

и в хрустальном саду звенеть

веткой сливы, как смерть, одной,

веткой сливы одной, как смерть.

 

* * *

 

Я молод. И мне нечего сказать

о имени и времени своем.

Как ветка жилиста, повернутая вспять

сочувствием воды, когда вдвоем

 

проходим сквером оттепельным, где

скворец неприлетевший говорит.

Он замер. Он по клювик в воздух вбит.

 

А наши речи и верней, и глуше:

как холодно в России, как светло

и как могло быть хуже.

 


Василий Павлович Нацентов родился в 1998 го­­ду в Каменной Степи Воронежской области. Учится на географическом факультете Воронежского государственного университета. Публиковался в региональных изданиях. Участник Воронежских областных совещаний молодых литераторов 2016, 2018 го­­дов. Лауреат Исаевской премии. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже.