Прекрасный и жестокий мир
- 11.04.2016
ПРЕДАННЫЙ РОССИИ МАЛОРОСС
Читаешь иные стихи, и за копанием в ощущениях, надмирными туманами и какими-то блестками, вовсе не различаешь, не чувствуешь автора, почвы, из которой эти стихи выросли. Не таков Николай Малашич. В его строках вживе увидишь и его малую родину:
В глухом районе Украины,
где у дорог стоят плетни,
где радуга, как хвост павлиний,
чуть воду на реке плесни,
я жил, не разлучаясь с книгой.
Лес обступал со всех сторон.
За двести верст лежал Чернигов,
за тридцать верст был наш район.
А в доме — свежий запах вяза,
а в доме — по ночам темно.
И керосинка одноглазо
глядела пристально в окно.
И нищее послевоенное детство:
Стол — три старинные доски.
Щи из крапивы в горшке.
Хлеба прозрачные дольки, —
Взял, и не видно в руке…
И родных:
Матери руки худющие,
послевоенный сарай,
брата глаза завидущие:
«Что ты там прячешь, отдай!»
«На. Два патрона и пуговка.
У переправы нашел».
То, с чего начинается судьба, корни, без которых нельзя вполне понять человека и поэта. Несмотря на лишения и бедность, он, как и многие мальчишки тех лет, тянулся к знаниям. Не в пример большинству нынешней молодежи — много читал. Стихи начал сочинять с двенадцати лет. Окончив среднюю школу в родном селе, Николай успел поработать в колхозе:
Таскаю братовы обноски,
телят пасу, табак курю,
на деревенском малоросском
со стадом басни говорю,
что жизнь идет,
что солнце светит,
что — вон как! — вымахали льны,
что заработаю за лето
на собственные на штаны…
Как он сам рассказывал, военное училище выбрал по совету отца: «Там хоть голодать не будешь».
Молитвы добрые сестры,
отца напутственное слово…
И с двух сторон плывут боры,
над лошадью летает овод,
рассвет встает, удод кричит,
гужи поскрипывают мерно.
И жить талантливо и верно
(о, как я верю откровенно!)
меня берутся научить…
После окончания в 1959 году училища ПВО, шесть лет прослужил в Заполярье на полуострове Рыбачьем. И дальше судьба не баловала молодого офицера. По характеру Малашич был прям и неудобен начальству. К тому же его неодолимо притягивало самовыражение в стихах. Армейские чиновники старались держать поэта-офицера в черном теле. С большим трудом удалось с помощью моего отца, поэта Дмитрия Ковалева, подготовившего письмо за подписью Шолохова, вырвать разрешение для поступления на заочное отделение Литературного института. (Мотивировали тем, что, мол, не по его специальности такой институт.) Отец его взял в свой поэтический семинар. После службы в Воронеже капитан Малашич был переведен в 1976 году в Забайкалье. В это время в Воронеже у него выходит вторая книга стихов «Благоговею». Вот что рассказывает Геннадий Кузнецов, бывший сотрудником армейской газеты «На боевом посту» в Чите, куда был направлен поэт: «Редактор полковник Великанов по-хамски вел себя с подчиненными. Но сотрудники редакции лишь глазами хлопали и тянули руки по швам. Николай только-только приступил к работе в отделе пропаганды. И вот к нам в кабинет заявляется редактор и давай отчитывать нас за какой-то пустяк, повысив до предела голос и не стесняясь в выражениях. И вдруг Малашич на него: — Чего вы раскричались, как базарная баба?! Великанов покраснел как рак, выпучил глаза и выскочил вон. Малашичу это стоило того, что из Читы его отправили служить в дикие даурские степи редактором многотиражки»… Так что, в устах поэта строки:
Мы жили честно, хоть не сыто
питались. На плечах — рванье.
Но тем то время знаменито,
что прямо, смело и открыто
мы ненавидели жулье!
— вовсе не декларативны. Они напоминают слова Достоевского: «Высшая и самая резкая характерная черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее». Поэт впитал эту черту с молоком матери.
Я близко познакомился с Николаем Малашичем, когда он приезжал в отпуск из даурской Борзи. Не забуду нашу поездку на родину его жены в Погар, лежащий на границе его Черниговщины. Лето. Прекрасные языческие боры и дубовые рощи, раздолье лугов, прозрачная, неторопливо текущая по пескам Судость. Молодость. Надежды. Влюбленность. Все было напоено июльским теплом, и у нас возникало настойчивое желание раствориться в этом родном зеленом мире. Ложились на сердце его строки:
Эти луга, и поля, и леса
с небом единым!
Кажется, с ними я буду и сам
неповторимым.
………………….
В речку войду — а она волшебством
силы прибавит!
Над головой покачает крылом
медленный аист…
Чувствовалось, — его любовь кровная, настоящая. Любовь к Родине, к жене, к родным и близким. Чувствовалось и святое отношение к поэзии, к истине, которую он в ней искал… Конечно, поэт писал и о своей службе. И эти его стихи иным покажутся прямолинейными.
Гром реактивных самолетов,
блеск современных городов,
стрельба в мишень, рытье окопов
да скрежет собственных зубов,
все это — молодость. А позже,
под вой пурги, под гром волны,
настолько каждый день был сложен,
чтоб люди жили без войны!
Определенность и предметность необходимы для военного, как он мог избежать их? Нелегка бывает армейская служба, а для поэта в особенности:
Хотелось воли. Так хотелось воли!
Сжималось сердце, как от страшной боли, —
От окрика, от постановки в строй.
Конечно же, мучили сомнения в выборе жизненного пути. Но из армии так просто не уйдешь… Не знаю, смог бы раскрыться как поэт Малашич, если бы не надежный тыл. А тылом была верная и единственная его жена Лариса Андреевна, безропотно ехавшая за мужем на край света, бравшая на себя повседневные бытовые заботы, стараясь создать ему условия для творчества. Обидно, что такой каждодневный подвиг часто остается незамеченным и неоцененным.
К началу перестройки Малашич вышел в отставку майором, прослужив несколько последних из положенных ему 25 офицерских лет в группе войск в Германии. «Перестройку» воспринял как сбрасывание прогнившей частью верхушки пут, мешавших безудержно наживаться. Горечью дышат его строки о возникшем тогда ощущении своей ненужности, о мигом вспузырившемся вопиюще несправедливом неравенстве:
Звенит отлитый новый колокол,
Оповещает богомольных
О том, что общество расколото:
Горсть — преуспевших,
Тьма — бездольных.
Не загадка ли для «друзей народа» либералов — как это столько претерпевшие (в частности и от революционного напора их предков) русские люди любили Родину, шли ради нее на жертвы и верили в справедливость социализма? Почему они не ожесточились, не стали смотреть волками на другие народы?
В прошлом году Николаю Малашичу исполнилось бы 75 лет. Он не дожил до гражданской войны на Украине. Войны, сотворенной по рецепту железного канцлера Бисмарка, писавшего: «Русских нельзя победить, мы убедились в этом за сотни лет. Но русским можно привить лживые ценности, и тогда они победят сами себя». Вспыхнула бы эта война, если б стараниями «цитадели демократии» не взращивался под знаменами «свободы и достойной жизнедеятельности» ублюдочный бандеровский национализм? Ведь добились-таки своего: люди, говорящие по-русски, болезненно ненавидят все русское и стреляют в русских. Отношение поэта к этой трагедии не вызывает сомнений.
Не завистлив, не кичлив, не жаден,
О, кого там мучает вопрос:
Кто такой Малашич?
Со дня на день
Преданный России малоросс.
Михаил КОВАЛЁВ
* * *
В глухом районе Украины,
где у дорог стоят плетни,
где радуга, как хвост павлиний,
чуть воду на реке плесни,
я жил, не разлучаясь с книгой.
Лес обступал со всех сторон.
За двести верст лежал Чернигов,
за тридцать верст был наш район.
А в доме — свежий запах вяза,
а в доме — по ночам темно.
И керосинка одноглазо
глядела пристально в окно.
Качался маятник. Шло время…
И громко во дворе петух
кричал, горя от нетерпенья,
чтобы в окне мой свет потух.
И только-только рассветало —
замками лязгало село,
все в этом мире щебетало,
звенело, пело, лепетало,
искрилось, нежилось, цвело!
Телята у ворот резвились,
носились пчелы и шмели.
К воде, где вербы отразились,
покачиваясь, утки шли.
Вот первый луч касался сосен,
входил в туманы над рекой,
потом уже играло солнце,
светясь в травиночке любой.
Веселый дух. Избыток силы.
Коров на выгоне стада.
И только на холме могилы
печалью душу холодили,
напоминая — есть беда.
Пахучие кусты крушины
в прохладную манили тень.
Но потные крестьянок спины
обозначали — труден день.
Не поскупился он на краски,
трезвонил васильком во ржи.
Но выгоревшие рубашки
давали знать — не праздна жизнь.
И, видимо, по той причине,
что мир прекрасен и жесток,
я рано понял труд мужчины
и то, что отдых — под крестом…
Не тем смущался, что не гений
водил рукой, звенел струной,
а что Некрасов и Тургенев
стояли, молча, за спиной…
* * *
Без золотых колец и жемчуга
и в платье ситцевом простом,
рубли пересчитала женщина,
те, что я выложил на стол.
На обувь да на пропитание,
на книжки детям и себе.
А ветры — будто прописали их —
в трубе, за окнами, в судьбе.
Но, слава богу, освещение
дают в квартиры дизеля,
и, слава богу, ощущение,
что мы нужны тебе, земля…
* * *
На горизонте — подводная лодка.
В сером зените — птица кружит.
Домик — не домик, из досок коробка.
Все-таки можно тут зиму прожить.
Как хорошо, что на этой окраине,
Если под вечер приемник включить,
Можно услышать песни Украины:
Эти — припомнить, те — заучить.
Ну, а потом, на ветру и на вольности,
Где-то у скал, напевать их, любя.
Юность свою до мельчайшей подробности
Вновь пережить, и грустя, и скорбя.
ТО ВРЕМЯ
Мы жили честно, хоть не сыто
питались. На плечах — рванье.
Но тем то время знаменито,
что прямо, смело и открыто
мы ненавидели жулье!
Лежит копейка на загнетке —
кто положил, тот и возьмет.
На грядку ко вдове-соседке
ни в жизнь никто не забредет.
Должно быть, после страшной бойни,
что шла в Европе, как в котле,
сгорели избы, церкви, боги —
осталась совесть на земле!
Ходило нищих пол-России.
И я ходил. Мать умерла.
Не воровали мы — просили,
не подавали нам — дарили.
Вот закавыка в чем была!
* * *
В местах вот этих, облюбованных
Издревле предками осевшими,
Так много стало обездоленных,
Так мало стало преуспевших.
А если точно: преуспевшие
Давно свои края покинули.
Они давно уже — нездешние,
У них теперь другие стимулы.
И фуры понабив товарами,
Они в беззвездье ли, в безлунье
Свое село пронзают фарами,
Где с каждым годом все безлюдней.
Звенит отлитый новый колокол,
Оповещает богомольных
О том, что общество расколото:
Горсть — преуспевших,
Тьма — бездольных.
* * *
Полуостров Рыбачий.
Лето. Камни. Дожди.
Был я юный и зрячий,
Видел все впереди.
Видел светлые дали,
Видел ясные дни.
И таскал чемоданы,
Затянув их в ремни.
И таскал за собою
И жену, и детей.
Был доволен судьбою
И другой — не хотел.
Вот и выросли дети,
Постарела жена.
А во мне — вдруг заметил —
Не нуждалась страна.
То ли зренья лишился,
То ли дым — до небес —
Горизонт мой затмился.
После вовсе исчез.
Понял — если и выжгу
Сердце напрочь в груди,
Ничего не увижу,
Что там есть впереди.
Одиноко и бедно
Стало мне на роду.
И иду я бесследно,
И бесследно пройду…
* * *
Видимо, я очень мало русский.
Видимо, я очень малоросс.
Мне дворцов не надо.
Мне избушки
Предостаточно, в которой рос.
Мне чиновный люд неинтересен,
Где корысть свирепствует вовсю.
Не могу без малоросских песен,
Не могу воспринимать попсу.
Ни к чему мне золотые слитки,
Скромно добывал свой хлеб трудом,
Охранял достойно, по-мужицки
Общий государственный наш дом.
Разность наций — вовсе не угроза,
И не тягость на людских плечах.
Мы, как лес. Где клен, а где береза, —
От рожденья надо отличать.
Что с того, что я совсем не русский,
Не еврей, не цыган, не бурят, —
Вырос на опушке у избушки,
Где вовек плохого не творят.
Не завистлив, не кичлив, не жаден…
О, кого там мучает вопрос:
Кто такой Малашич?
Со дня на день
Преданный России малоросс.
* * *
Усталый, после долгих дум,
в свое село, в свое спасение
вернуться мне пришло на ум.
А так ли надо возвращение?
К кому приду? Зачем приду?
Там нет ни хаты, ни сарая.
Покой в любой земле найду.
Она везде, земля, сырая…
