Певенские ножи
- 02.09.2024
С соседом Мишкой пасли стадо хозяйских коров. Днем раньше был мой черед, пасли за Голубку, а сегодня — за Мишкину корову. Вдвоем ведь легче.
После апрельских грозовых обвальных ливней трава прямо на глазах отрастала, огненной зеленью враз окрасила непаханые крутогоры. Изголодавшиеся в зиму коровы никак не могут наесться, скубут сочнотравье, только хруст слышен, и голов от земли не отрывают. А нам даже лучше, бесхлопотнее, меньше доглядывать за стадом. Устроились на песчаном обмыске меж круч и захватываем друг у друга «чужие земли», поочередно вонзая в четко очерченный круг складные ножички. Проиграл Мишка, как ни хитрил, ни выгадывал — на остатке его кусочка «земли» ногой уже некуда было ткнуться. Пришлось ему бежать за коровами, какие отбились от стада.
Мишка полетел, едва касаясь черными пятками земли. Ему, наверное, очень хотелось поскорее рассчитаться за проигрыш. Потому он так спешил и истошно орал — коровы только очумело шарахались в стороны и, недовольно ворочая обиженными мордами, возвращались к стаду. Самая норовистая телка умудрилась забраться в овражек. Мишка кубарем скатился туда, шуганул ее, с перепугу телка не знала, куда бежать, а приятель мой вдруг закричал во всю глотку:
— Алеша! Жми сюда!
Я прибежал.
На самом дне овражка в рыжей промоине лежали мины. Я сразу сосчитал — шесть настоящих мин! Лежали ровным рядком, будто только что кто-то их под линейку раскладывал.
— Талой водой вымыло? — допытывался я.
Мишка тихонько притронулся к крайней. Рука не дрожала, но глаза так и впились в мины, другая пятерня судорожно сжала зависший над промоиной куст дерезы, вдруг что случится.
— Не трогай! — мой голос, как палкой, ударил по Мишкиной руке.
— Не каркай, дурак! Это тебе не ножичком играться, — зло отозвался приятель. А я, в общем-то, и не боялся, разве самую-самую чуточку. Я завидовал ему, мне тоже хотелось спокойно протянуть руку к минам.
А Мишка обхватил одну из них пальцами, крепко сжал, даже ногти побелели. Как сговорились, разом перестали дышать. Мина шелохнулась и поднялась в Мишкиной ладони. В желтом песке осталась вмятина.
— Глянь, какая красивая, — шепотом отозвался Мишка. — Ни чуточку не поржавела, вроде вчера ее нам оставили.
Мина и вправду была как новенькая — чистая, пузатенькая, с тоненькими ободками на тупом носу, у хвоста — ребрышки звездочкой. Очень походила одновременно и на ракету, и на атомную бомбу, какую рисовали в любимом нами, детьми и взрослыми, журнале «Крокодил», только что без буквы «А».
— Здорова! Такими из миномета лупят по пехоте. Летит — воет, — стал пояснять Мишка. Счастливых глаз так и не сводил с бомбочки. — Я прыгнул чуть не на мины, смотрю — лежат. Слышь, жалко бросать. Давай взорвем. Ахнут — и в селе будет слышно.
Я заколебался:
— Вдруг убежать не успеем?
— Даешь ты! — рассердился Мишка. — Знай, с кем работаешь. Прошлой осенью с Колькой Рябенем не такую дуру подорвали.
Дальше не надо было ни уговаривать, ни понуждать меня. Затрещал под рукой прошлогодний бурьян, высохшие стебли полыни, ветки дерезы, нашлась и пошла в ход старая солома. Я только успевал подносить все, что годилось для костра. Основными делами занимался Мишка, как заправский сапер-подрывник. Ровно застлал дно промоины, углубив вначале пещерку под нависшим краем обрыва. По ходу дела пояснил:
— Осколки будут лететь в землю.
Разложил мины. Завернул каждую как куклу в солому. Из остатков горючего материала свил жгут — чем не бикфордов шнур!
— А ты боялся. Да за километр успеем удрать, — важно и так свысока рассуждал со мной Мишка.
Ему нравилось быть похожим на солдат, какие к нам приезжали всегда весной на зеленом грузовике-вездеходе с крытым кузовом. Минеры на огородах и по дворам собирали выжатые морозами из земли, вымытые талыми водами боеприпасы. Кому из нас выпадало счастье проводника, выезжали с ними в поля. Указывали, где лежат найденные там снаряды, мины, и становились свидетелями, как говорили военные дяди, их ликвидации.
Мишка вытащил из тайника в полах истрепанного и затасканного материного пиджака спички. Запахло дымком, и затанцевали верх соломы желтые, а затем обжигающие лицо язычки пламени. Мы вылетели из овражка и вмиг очутились в соседней круче. Ждем, понемногу высовывая головы, краем глаза поглядывая на костер.
— Горит! — шепчем друг другу. Над овражком курился пушистым хвостом белый дымок. Нас прямо колотило от нетерпения.
Сейчас! Сейчас!..
Время шло, а взрыва так и не было. Уже и дымок пропал.
— Не прогрелись мины. Мало соломы положили в костер. Просил тебя: еще неси.
Мишка не говорил мне этого, но я молчал, он ведь был за минера.
К овражку идти теперь было боязно. Остерегались, вдруг в ту минуту, когда вернемся к потухшему костерку, да взорвутся — чего только не бывает. И мы направились восвояси к коровам. Снова взялись за ножички. Но уже не с маху, не с первого броска ножи вонзались лезвиями в землю. Играть нам было неинтересно. Ведь неподалеку, в потухшем костре, покоились шесть почти как новеньких мин.
В тот день были еще находки — две обоймы целехоньких патронов и десятка три порожних гильз.
Но они не тянули к себе, эти строгие и грозные русские патроны с остро отточенными пулями — лучшие ребячьи игрушки. Мы, мальчишки, свободно отличали хоть с виду, хоть по начинке пороховой наши патроны от округлых немецких, от красиво фасонистых итальянских. Пули у них-то тупые, разве германцы смогли бы нас осилить, — рассуждали тогда об отпылавшей войне, какую нам, родившимся уже в мирные годы, в глаза не довелось увидеть.
* * *
Научил ребят многому Певен. На краю села жил одинокий старик. Никто в точности не помнил его настоящего имени, звали Певеном, не зная, что означает прозвище, и все. Хозяйство — подслеповатая плоскокрышая хатенка в глухих бурьянах на неогороженном и открытом всем ветрам подворье. Блаженным и бедным его числили только взрослые. А для нас, хлопчиков, Певен был самый богатый человек на свете. Те счастливчики, кому удавалось побывать у него в гостях, расписывали взахлеб:
— Патронов у него — мать моя женщина, углы завалены. Порох в ведерных банках. Штыки, кинжалы… — Рассказчик переходил на шепот и божился: — Наганы гожие есть. Сам видел: заграничный, черная ручка как стекло светится.
Кто-нибудь из пацанов не давал соврать — подтверждал. Он тоже слыхал о певенских пистолетах.
Недоброй памятью вглубь лет уходила война, а старшие все говорят, что ею, войной, кормится старик. На раздобытках Певена видели в одном и том же месте — за полем Острая Могила на Солонцовых буграх, самых высоких в здешней округе, откуда во все стороны света проглядывался на многие версты степной простор. Важное место для военного ремесла. Не случайно именно на этих высотах шли самые жестокие бои — и когда отходили наши к Дону, и когда погнали фашистов прочь. И хоть кинутые блиндажи — траншеи — окопы осыпались, заплывали песком, зарастали колючим дурнотравьем — оспенный, шрамоватый след сражений устоялся на буграх невытравимо.
Певен являлся тут всегда с потрепанным мешком за спиной, крест-накрест перехвачен бечевками спереди, в руках — остроотточенная железная палка. Старик вгонял штырь в землю, давил грудью, налегал на него своим тощим телом, пока посох не поддавался и начинал понемногу вонзаться вглубь. Если на пути попадалась железка, певенский миноискатель звякал, Певен отставлял щуп в сторону и брался за притороченную к поясу маленькую саперную лопатку. Выкопанные куски алюминия, меди, свинца сразу же складывал в мешок. Железо старик забирал не всегда, оно старьевщиком ценилось дешево. Домой возвращался с доверху набитым мешком. От тяжести и без того сутулый Певен еще ниже сгибался, мешок покоился на спине большущим горбом.
После похода на окопы старик днями невылазно сидел в своей хатенке, перебирал добычу. Топил печь — в ней выплавлял на огне свинец из пуль. Гнул жесть, чинил-паял, а то и мастерил-клепал для кормивших и обстирывающих его деревенских хозяек немудреную кухонную утварь: рогачи для чугунков, чаплийки-сковородники, даже ведра, зерновые меленки и кукурузные терки-драчки — да мало ли дел ему находилось.
Когда в село попадал коробейник-старьевщик, чаще его звали ганчирником-тряпишником, то свою телегу-одноколку с наращенным кузовом он определял на постой к Певену. Там и загружался добром сполна.
Певен любил привечать мальчишек. Может, потому, что у него, сказывали люди, два сына полегли на фронте. Благодаря ему у ребят не выводились в карманах складные ножички.
Когда старик дома, у него всегда можно купить нож за полсотни медных патронных гильз, за два куриных яйца или за скибку свежевыпеченного хлеба. Он делал их прямо на глазах. Потому покупатель обычно не сам, а в окружении приятелей шел за новым ножичком.
Берет Певен жестянку, ровнехонько обрежет, стукнет пару раз молотком — готова ручка. Приклепает к ней обрубленный конец от старой косы, подточит его на камне — есть нож, податливо убирается лезвие. Так и прозвали их — складальные, складные певенские.
— Забирай! — На хваткой, что кузнечные клещи-щипцы, костистой с крючастыми пальцами ладони Певена красуется готовый нож. Хозяин от счастья не знает, каким боком держать в руке свое богатство, друзья-товарищи ерзают ногами по глиняному полу — до того завидки берут. А Певен откидывает спину к стене, с веселым прищуром подмигивает единственным глазом, уцелевшим с какой-то неправдоподобно сказочной из-за давности лет «японской» войны. Вытаскивает кисет. Как только засинеет и запахнет в хатенке дым табака-самосада, затеваются рассказы, чаще всего о том, как молодым Певену довелось плыть теплыми морями-океанами в дальневосточную русскую крепость Порт-Артур. На всю доставшуюся ему долгую жизнь хватало воспоминаний об увиденных заморских дивах. Когда Певен был в настроении, доставал из запечка облупленную, но голосистую гармошку. Выпевала она в его руках плясучую барыню-матаню, выговаривала знакомые слова гордой песни о гибнущем, но не желающем пощады «Варяге», плакала о русских солдатах, навечно оставшихся на маньчжурских сопках.
Привечал мальчишек старый Певен. Осчастливил ножами, просвещал и берег от напастей — никто из ребят так и не видел, как он добывает свинец из пуль, никого он не брал с собой на окопы.
Не пускали туда и родители, пугали. Да мы не боялись, частенько бегали в степь, в поросшие бурьяном окопы и траншеи. Там можно найти все: патроны, кинжалы в ножнах, желтые палочки артиллерийского пороха, ракетницы, штыки, говорили — даже пистолеты. За медные гильзы у тряпишника выменивали глиняную свистульку-петушка или пищик с розовым шаром, который, если надуть дымом, полетит ввысь. Порох здорово горел, в особенности артиллерийский. В камышинку натолкаешь его, подожжешь — и на воду: что ракета плывет. Всему находилось применение.
Походы ребятами всегда хранились в тайне: дома узнают — трепки не миновать. Тайна раскрывалась горем. Тревожным всполохом беды ударял гром средь ясна дня, а над старыми окопами вставал черный куст дыма…
* * *
Солнце припекало. Ветерок разогнал легкий пух облаков за курганы и сам пропал. От жары и день казался длинным — долгим, уж очень медленно шло время к обеду.
Мне надоело швырять ножик. Измерил ступнями ног свою тень и позвал приятеля — тот копался в патронах:
— Миша! Пять холодков насчитал, пора гнать коров домой. Припозднимся, ругаться будут.
Мишка неспешно выпрямился, заметил на земле палкой вершину своей тени. Вымерял ее — переступал, ровно и плотно подставляя пятку одной ноги к пальцам другой. У него тоже получалось пять ступеней — «холодков».
— Пора, — подтвердил Мишка и тут же предложил, — пошли сейчас на мины поглядим. Успеем, — и, боясь услышать в ответ отказ, он убежал: — Ничего страшного, они уже холодные.
Мишка взрывал, он все знал.
И мы пошли. Не торопились, спрыгнули в овражек. В промоине на месте костра холмиком высилась маленькая кучка черноватого, соломинками-прутиками, пепла. Мишка палкой тронул — зола рассыпалась в порошок, в сероватый такой. Прокопченные мины лежали целые и невредимые. Мишка постучал по ним, расковырял. Присели и разглядели их внимательнее.
— Не прогрелись, — заявил Мишка. — Костер слабоват. Говорил тебе, еще тащи бурьян.
* * *
Запах пепла потухшего костра напомнил Алеше о том, что хочется есть. Так пахло только у летней печки-горнушки на огороде, где мать готовила еду, чаще всего кулеш, пшенную кашу: запашистую, с дымком — печка ведь страшно курилась.
Кашу варили в армейском котелке. Когда выскребешь его, видишь, что донышко походит на молодой месяц, только на краях концы не острые, а округленные. На боку котелка нацарапаны гвоздем или ножиком буквы. Алеше все хотелось прочесть, узнать, что написано. Не удавалось — буквы были не нашими.
А пшено хранили тоже в чужестранном из добрых досок, ни щелочки, темно-зеленом ящике. На его длинной боковой стенке красный крест нарисован в белой окантовке. Алеша уже и подрос, а все катался на нем верхом, представляя себя то кавалеристом, то водителем колхозного грузовичка-полуторки. Мать частенько, повторяясь, рассказывает, как она еле приволокла этот ящик из санитарной машины — итальянцы бросили при отступлении. Вспоминает, после короб забирал у нее наш молоденький солдатик из трофейной команды.
— Прошу оставить, а он никак не поймет, зачем.
А нам больше некуда прятать от мышей и сырости все пожитки. Я ему толкую: ящик вместо скрыни, сгорела она у нас, когда через село фронт проходил.
Солдат не знал, что скрыня — это сундук, с которым в давние времена невесту на селе отдавали замуж. У матери, рассказывала, была большая скрыня, разрисованная петухами и розами.
Внял тогда материным причитаниям другой, пожилой солдат — и остался ящик в доме.
Вечером, укладывая спать, мать укутывала сынишку серым одеялом, тоже доставшимся с войны. Страх колючее солдатское одеяло. Но зато под ним тепло и всегда снились военные сны.
* * *
Сейчас же в макушку уже смотрелось солнце — самый полдень.
Мальчишкам некогда было возиться с минами. Покатали их по кострищу туда-сюда, покатали и побежали к коровам. Быстро собрали череду и выгнали ее на проселок, к селу. Коровы шли ходко: напаслись, пить хотели, да и время свое знали. Кричать «Г-ья-а!», «Г-ья-а-а!», что означало «Идите быстрее!», не приходилось. Весело и скоро шагали мы за стадом. Поднимали ногами вслед за собой мучнистый хвост-шлейф из дорожной пыли, старались, кто кого запылит сильнее.
И тут аж присели не только мы, но и коровы припали на задние ноги — так ухнуло за спиной. Прямо приросли к земле. В ушах долго еще звенело, потом стало необычно тихо. А из овражка, где недавно разгребали золу в костре, медленно улетало в небо черное облако.
— Смотри, — наконец нашелся что пробормотать Мишка. Да я и без него видел: взорвались наши мины.
Домой возвращались молча, только гикали на отстававших коров.
Уже после обеда, когда снова гнали череду в степь, рассказали друг другу, как рвануло, как свистели над головами осколки. Миша даже огонь над оврагом видел. Он часто поворачивался к нему лицом — знал, что обязательно взорвутся наши мины. Ведь он взрывал их.
Только после обеда коров погнали пасти в другое место.
А в осеннюю грязь все жители сельца в один час, никто их подворно не скликал, высыпали разом за околицу. Прилетел вертолет из областного города. Темно-зеленый и с большущим красным крестом на боку, точь-в-точь как на ящике, на котором Алеша маленьким любил кататься верхом. Показались люди в белых халатах и с носилками в руках. На них они несли Мишу. Вернее, не Мишку, а оснеженную груду простынь, бинтов, закрывших его недвижное тело. Рядом, поддерживая носилки, вприпрыжку хромал деревенский фельдшер Анатолий Капустин. На всю околицу голосила, рыдала Мишкина мать.
Беззвучно плакали женщины, то и дело прикладывали к помокревшим глазам чистые уголки головных платков. Смурными толпились мужчины. Закусив губы, смаргивала слезы ребятня, для них беду скрадывало все же первое явление в селе вертолета, увозившего Мишку в больницу.
В этот раз он ошибся, хоть уже и взрывал мины.
И еще трое мальчишек просчитались, не убереглись, подорвались этой же осенью вместе, им и больница была не нужна. Все трое — Алешкины годки.
Не пощадила судьба уж на что осторожного опытного Певена: лишился единственного глаза. Выплавлял на огне свинец из пуль, а одна из них оказалась разрывной. Увезли старика в инвалидный дом.
В памяти остались только певенские ножи.
СВЕТ ПАМЯТИ
Одна из давних публикаций Петра Чалого, писателя и публициста из воронежской Россоши, побудила сегодня взяться за перо и «спровоцировала» на подробный разговор о знакомстве на межобластном уровне. Процитирую:
«Григорий Филиппович (Ворона. — А.К.) зажег комсомольцев из Алексеевского профтехучилища. Заработали ребята денег на обелиск, трудовые воскресники устраивали. Как раз к тридцатилетию Победы подгадали с открытием», — так автор в повести «Атакующий десант» объяснил начало патриотического движения по увековечению памяти о юношах-комсомольцах села Марьевки, ныне Ольховатского района Воронежской области. Они вступили в бой с гитлеровцами в составе ополченческого формирования истребителей. Отчаянные парни, не имея должной подготовки, пали в схватке с отступавшим и крайне озлобленным врагом между селами Шелякино (теперь Советское) и Осадчее, ныне Алексеевского района Белгородчины. (В те времена эта местность входила в состав Воронежской области.)
Майским днем 1975 года Петр Чалый присутствовал на открытии стелы в честь геройских действий марьевских юношей. Его первое впечатление: «Дорога через приречную долину повела к меловому убережью, насквозь прорвав подавшийся в луговину вздыбленный отрожек. На том отсеченном холме и вознеслась серая плита памятника. Всходили на холм по круто обнаженному крейдяному откосу».
То было вступление к обстоятельному повествованию о подвиге юных марьевцев. Автор под впечатлением события на холме несколько лет собирал материалы и осмысливал их. Сердцевиной повести «Атакующий десант» стали воспоминания участников боевых действий, оставшихся в живых, родителей и земляков погибших, а также военные документы.
Первой о подвиге марьевцев поведала воронежская областная газета «Коммуна», за ней последовали ольховатская и алексеевская районки. В 1986 году в Воронеже вышла книга рассказов и повестей Петра Чалого «Хранитель памяти», написанная на основе документального материала. В издание был включен и «Атакующий десант», что и привлекло мое краеведческое внимание. Закрыв последнюю страницу повести, я мысленно обратился к словам на бетонной стеле: «Комсомольцам села Марьевки, геройски павшим в неравном бою с фашистами 24 января 1943 года…»
Пожалуй, стержнем повествования можно назвать резонный диалог, составивший самую короткую главу:
«Старшему другу, фронтовику повторяю свой рассказ о танковом десанте. Допытываюсь:
— А была ли нужда в таких атаках с ходу? На верную погибель ведь.
Товарищ долго молчит.
— Конечно, в Берлин мы все одно дошли бы. Но когда? И с какими еще людскими потерями? — не будь той атаки с ходу».
И я понимаю, что автор нашел объяснение «нужды в таких атаках с ходу»: Победа складывалась из больших сражений и локальных схваток с врагом. Как не вспомнить крылатые слова М. Горького: «Безумству храбрых поем мы песню!»
Не заросла тропа к обелиску на холме: поклониться героям часто приходит алексеевская и ольховатская молодежь. И вот уже летним днем 2019 года вместе с Петром Чалым поднимались на тот же холм по случаю обновления мемориала. Стараниями Ольховатского краеведческого музея на памятной доске были закреплены снимки юных героев, а благоустройством занялись студенты Алексеевского агротехнического техникума, старшие «питомцы» которого собрали средства на памятник еще в 1975 году. И вот уже сквозь годы смотрят на родной степной простор сельские парни, оставшиеся вечно молодыми.
На этом холме вспоминались слова из газетной публикации Петра Чалого: «Вдумываемся в факты пусть и местного звучания — и зримее предстает перед тобой подвиг воинов Великой Отечественной, на поле брани которой, как говорили в старину, смертию смерть поправ, защищая Родину, уходили в вечность и деревенские парни в атакующем десанте».
— Средства на памятную доску собрали вскладчину, — пояснил Петр Чалый, заметно гордившийся отзывчивостью земляков. — Посильную лепту внесли родственники героев, ветераны комсомольского движения, жители Марьевки и района.
К тому времени мы были хорошо знакомы с Петром Чалым по краеведческим увлечениям. А поводом и началом для близкого общения послужил именно «Атакующий десант» с алексеевско-ольховатским акцентом.
Мы встречались на фестивалях — алексеевском «Удеревском листопаде» и россошанском «Батька-Дон», — в редакции россошанской районной газеты, на конференции в Ольховатке в честь юбилея историка Николая Костомарова. Да все контакты не перечислить. Продолжением общения служат телефонные звонки, электронная почта.
Краеведение нас сдружило: мы обменивались книгами еще со свежей типографской краской. Я ставил их на полку рядышком. Когда читал, всегда возникало чувство благодарности к автору: очень уж впечатляющими оказывались книжные страницы.
Раскрываю сборник «Донская высота» и обнаруживаю «Атакующий десант». Листаю и замечаю, что это повествование разительно отличается от первой публикации. И в который раз убеждаюсь, что Петр Чалый частенько возвращается к написанному и опубликованному. Он постоянно «носит в голове» вышедшее из-под пера и под влиянием новых мыслей-поворотов дополняет. Вот и в «Десанте» подновил повествование сценой встречи в местах былых боев с итальянцем. Глядя на медальон своего погибшего соотечественника, приезжий отозвался: дескать, хороший был человек. На что ему последовал ответ: «Может, и хороший был человек. Только кто его звал сюда с автоматом?..»
— Это наиболее полный вариант повести, — пояснил автор в беседе по телефону.
Без сомнения, дополнение вызвано новым «нашествием итальянцев» в черноземный край. Когда в общественном сознании сгладилась острота памяти о злодеяниях, сюда в начале 1990-х годов «хлынули караваны пилигримов» с Апеннинского полуострова, чтобы пройти «боевым путем» своих дедов и отцов, а по сути — дорогой позорного отступления. Наши власти под влиянием западной толерантности разрешили им шествовать по проселкам. Дошло до того, что в Россоши иноземцы «в знак покаяния и примирения» установили памятный знак, в который тайно замуровали останки итальянского оккупанта.
Этого нам не хватало! Петр Чалый в региональных и столичных изданиях проявил публицистическую настойчивость с требованием прекратить унизительную для победителей кампанию привечания последователей итальянских фашистов. «Пишу об этом с чувством справедливой обиды, — заявлял он. — Ведь прекрасная Италия в который раз нас обманула. А мы? Мы вот уж сколько лет смотрим, как русскоязычные дегтемазы чернят историю Отечества и его героев». Выступления Чалого и настойчивость его единомышленников привели к избавлению Россоши от знака «покаяния и примирения»: его снесли.
Понимаю, что написанное Чалым о Великой войне с фашизмом обращено в сегодня. В аннотации к книге «Донская высота» (2011 г.) он так и говорит: «История Великой Отечественной, Второй мировой войны десятилетиями является полем битвы. В угоду властелинам мира сего напрочь вытравляется из народной памяти подвиг защитников Отечества. Для чего нужно поругание Победы — не секрет. Дабы “окончательно и бесповоротно” разрушить “шестую часть земли с названьем кратким Русь”». Вспоминается утверждение: они не простят нам нашей Победы. Вот потому автор в книге увлеченно и пристрастно рассказывает о судьбах фронтовиков-земляков и таким образом рассказывает, «с кем, как и за что сражалось наше старшее поколение».
А судьбы эти — самые невероятные. Маршал авиации Александр Ефимов в годы войны совершил 288 боевых вылетов на Ил-2 и ни разу не был сбит. Комбат Владимир Сапрыкин после плена остался на западе и через десятки лет узнал, что ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Сельский учитель Виктор Будаков в Берлине штурмовал имперскую канцелярию — логово Гитлера. Во главе штрафной роты ходил в атаку на вражеские позиции капитан Яков Ковалев и был удостоен двух орденов Александра Невского…
«Донская высота» воссоздала также опаленные войной события в родном краю автора. Среди них — «Дорога на крови»: повествование о фактах, получивших известность в последние годы. Речь идет о подневольном строительстве в 1942 году немецкой железной дороги от Острогожска до Каменки в обход станции Лиски, которая оказалась не по зубам врагу и не была оккупирована. Сооружали однопутку наши военнопленные, которые содержались в безжалостных условиях и массово умирали от истощения. Дорога была построена, но поезда с грузами по ней не пошли: гитлеровцев погнали от Сталинграда и Воронежа на Запад.
Петр Чалый, обращаясь в сегодня, размышляет о той трагедии вместе со школьным учителем: «Насыпь в степи постепенно осела, местами уже затерялась. Не удивительно, время хоронит следы войны… А нам непростительно забывать о жертвах войны. Установили сейчас мемориальные знаки в местах расположения фашистских концлагерей. Приходим сюда со школьниками. Рассказываем: фабрики смерти были не только где-то в Бухенвальде, Освенциме, но и вот в этой Кутняковой круче. Чем и страшна гитлеровская чума. Потому так дорога святая Победа».
Лучше не скажешь: нам дорога святая Победа, мы ее выстрадали.
«Донская высота» по уровню творчества оказалась на высоте. За эту книгу Петру Чалому в 2001 году присвоили звание лауреата международной премии «Имперская культура» имени философа Эдуарда Володина. Вручал награду знаменитый писатель Валентин Распутин.
Раскрываю новую книгу Чалого «Когда мы были на войне» (2018 г.) и убеждаюсь, что автор по-прежнему видит свой сыновний долг перед малой родиной в воссоздании судеб земляков, «кому выпала на долю военная година». Это своего рода продолжение «Донской высоты» с новыми именами. Обе книги отличаются своеобразной стилистикой, умением автора излагать события незаезженным слогом.
Писатель стремится к достоверности написанного: «Танкисты стали тут на постой по-хозяйски. Машину загнали в ближний раскоп, где местные жители брали песок. Пушку развернули в сторону проселка. На орудийный ствол развесили сушиться потные рубахи, гимнастерки. И так жарко — а в танке вообще адово пекло. Сами же расположились на привал в тенечке одинокой груши-дички. Гостили недолго. Поблагодарили за угощение. Командир отослал всех назад, в село.
— Тут скоро будет горячо, — сказал он, часто бросая взгляд на проселок.
Действительно, там послышался нарастающий гул моторов».
Одиночный танковый экипаж разгромил целую вражескую колонну бронетехники. Произошло это возле россошанского села Шрамовка. Местные жители вспоминали, что смельчаки погибли, однако имена их остались неизвестными. И автор вновь дает нам понять, что без этого «безымянного» боя не было бы Великой Победы.
Петр Чалый каждым сюжетом показывает, что мы обязаны не только противостоять фальсификациям, но и от обороны перейти в наступление, формировать в обществе национальное, подлинное понимание истории. Героические свершения предков, убежден он, мы должны принимать за образец и в жизни следовать им. Потому писатель стремится донести до читателей исторические знания языком убедительных фактов и корректных обобщений.
В продолжение этого вывода — фраза современного историка: «Главный закон русской истории гласит: любое 22 июня мы должны заканчивать 9 Мая».
А тут у Петра Дмитриевича подросла опора. Его дочь Татьяна унаследовала творческий темперамент отца и пошла тем же путем документалиста; правда, ее выступления в печати отличаются не художественным обобщением, а строгим документальным выводом. Об этом довольный отец сообщал: «Не я, так моя дочь Татьяна вскоре поступит на исторический факультет Воронежского государственного университета. Не Божий ли промысел — с третьего курса занялась “костомаровским поиском”».
Костомаровские поиски вылились в кандидатскую диссертацию; затем Татьяна, по мужу сейчас — Малютина, защитила докторскую; теперь — увлеченно занимается исследованиями, примыкающими к разысканиям отца. Она «копает глубоко», потому ее работы нередко выходят на международный уровень. Показательна в этом смысле румынская тема: монография Татьяны Малютиной «Авантюра маршала Антонеску: румыны в войне против СССР 1941–1944 гг.» выдержала два издания, в 2019 и 2022 годах; книгу дважды переводили на румынский язык; в Бухаресте автор выступил на международной научной конференции с докладом о своей монографии.
Международная «тема» — это и выступление Татьяны Петровны на Всероссийской научно-практической конференции о сражении за Воронеж (2022 г.) с докладом под названием «К вопросу о гибели Иштвана Хорти 20 августа 1942 года». Поскольку самолет наследника венгерского правителя вошел в штопор и разбился в моем родном Алексеевском районе, то я смог дополнить доклад Татьяны Малютиной некоторыми известными мне фактами.
Татьяна Петровна пополнила мою библиотеку своими изданиями. На той же полке, что и книги отца, стоят ее «Во глубине славянских руд» (2002 г.), «Славянский мир Н.И. Костомарова» (2007 г.), «Россошь. Визитная карточка» (2009 г.) и «Авантюра маршала Антонеску…»
Остановлюсь на изданиях, написанных в соавторстве — отцом и дочерью. В книгах «Кому память, кому слава» (2015 г.) и ее расширенном варианте «Поле боя, поле памяти» (2023 г.) повествуется о судьбе в годы Великой Отечественной войны родного для Петра Чалого и Татьяны Малютиной воронежского села Первомайское (Дерезоватое). Подобно тому, как семейный род, фамильная династия является для нас нравственной опорой жизни, так и участь земляков в годы испытаний вызвала у авторов естественное желание воссоздать эту страницу своей малой родины. Да и как представить большую Родину без сельской глубинки!
В тексте вместе с архивными материалами, документами, воспоминаниями — семейные факты: «Дмитрий Петрович — наш отец и дедушка. Круглый сирота, своего дня рождения он не знал, говорил: “Появился на свет летом, в Петривку”. Так что в тот горький июнь (1941 года. — А.К.) ему исполнилось двадцать девять лет. Призывную повестку, как и всем мужикам, вручили в пору колхозного сенокоса».
Из Первомайского были призваны в армию около четырехсот человек. Дмитрий Чалый прошел адовы круги войны и вернулся с фронта. А многие сложили головы на полях сражений. «В Первомайском смогли увековечить погибших воинов-односельчан спустя тридцать три года после Победы», — отмечено в книге, и на следующей странице помещен мартиролог всех погибших и пропавших без вести. Это жестокие цифры войны. Продолжают перечень фамилии тех, кто вернулся домой с Победой и кто трудился в тылу. Книга, однако, не походит на сухое справочное издание: в ней перемежаются высокое слово и строгий документализм, художественные зарисовки и архивные выдержки.
Чалый-публицист очень часто пишет о военных страницах истории Воронежского края как о составной части истории России. Но этой темой не исчерпывается круг работ Чалого. Среди интересов публициста — судьбы замечательных земляков, творческих личностей («Где душа с душою говорит», 2021 г.). С его малой родиной биографически и творчески связаны люди, составившие гордость отечественной культуры: наши классики литературы А.П. Чехов и М.А. Шолохов, знаменитый историк Н.И. Костомаров, издатель и сподвижник Л.Н. Толстого В.Г. Чертков. В книге повествуется и о творчестве наших современников — писателей, художников, краеведов. Их истории вместе обогащают наши знания о малой и большой Родине.
Книгу «Где душа с душою говорит» предваряет предисловие «С книгой не расставайтесь!», в котором проявился публицистический дар Петра Чалого. Публицист задается вопросом, как спасти «не до конца иссушенные информационным потоком мозги», как спасти умную и вечную книгу, как во благо перезагрузить информационную «паутину»? Почему самая читающая в мире страна словно ослепла перед словом и теряет духовно-нравственные ориентиры?
Рассуждая, Чалый предлагает писательскому сообществу неотступно и вразумительно воздействовать на государственных мужей. «Если в развитие Интернета, цифровых технологий оно (государство. — А.К.) вкладывает бешеные деньги, то почему бы не отщипнуть от них часть средств на сбережение печатного слова и сохранение его волшебной силы в благородном деле образования и воспитания “государственного жителя”».
Книга «Зимний листопад» (2016 г.) посвящена судьбам двух земляков, поэтов Алексея Прасолова и Евгена Плужника. «Выпала им нелегкая, даже трагическая доля, изменить которую они не смогли, — объясняет писатель суть повествования. — Они завершили свой земной путь в расцвете творческих сил, в годы своей “золотой осени” среди зимы, в крещенские морозы».
Формирование писателя и публициста Петра Чалого шло в сельской местности, где думается иначе, где общинные начала играют особую роль в становлении личности. В этой среде восприимчивей душа. «Еще в начале минувших шестидесятых, когда сразу целыми улицами обустраивалось немного ожившее наше село, чуть ли не каждое летнее воскресенье созывались люди на обмазку глиной отстроенного дома, на лепку самана — больших кирпичей из глиняного замеса. На толоку — так по-старому звался и тот обычай», — пишет Чалый.
Своему отчему краю летописатель Чалый на журналистском и публицистическом поприще ревностно служил с молодых лет. В тридцать выпустил первую книгу, а всего на его счету их двенадцать. Тридцать пять лет был незаменимым собственным корреспондентом газеты «Коммуна» по югу Воронежской области. Печатался во многих столичных и региональных периодических изданиях, среди них — «Литературная газета», «Литературная Россия», «Наш современник», «Подъём», «Человек и закон». Удостоен нескольких литературных премий, наиболее престижные — «Золотой Витязь» и «Имперская культура», о которой здесь уже упоминалось. Редкая для писателя награда — орден «Знак Почета», который он по скромности не прикрепляет на праздничный пиджак, как и другие государственные и общественные знаки отличия. Знаю, что тешит его душу звание Почетного гражданина села Первомайское, заветного для него места притяжения.
Литературное наследие Петра Чалого заслуживает самого похвального отзыва. Его творчество как писателя и публициста — о самом важном: о душе, чести и родине. Его перу принадлежит впечатляющий социальный и нравственный портрет милой малой родины. И он продолжает свою кропотливую работу. Недавно по телефону поинтересовался у Петра Дмитриевича, как живется-можется? В ответ — коротко: «Пишу…» Дескать, о чем говорить, когда многое еще «в чернильнице». Его товарищ по перу, поэт Александр Нестругин, о скромности Чалого высказался: «Подвижник, сторонящийся громких слов…» Точнее не скажешь!
Анатолий КРЯЖЕНКОВ
Петр Дмитриевич Чалый родился в 1946 году в селе Первомайском Россошанского района Воронежской области. Автор двенадцати книг прозы. Более тридцати лет работал корреспондентом воронежской областной газеты «Коммуна». Публиковался в журналах «Подъём», «Волга», «Наш современник», «Кольцовский сквер», «Воин России». Награжден орденом «Знак Почета». Дипломант форума «Золотой Витязь», лауреат литературных премий «Имперская культура» им. Э. Володина, «Родная речь», «Кольцовский край», всероссийского конкурса «О казаках замолвите слово», премии им. В.А. Белокрылова. Член Союза писателей России. Живет в Россоши.
